Текст книги "Дневник. 2009 год."
Автор книги: Сергей Есин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 49 страниц)
Из событий дня было и еще одно: и трагическое, и смешное, и нелепое. Неделю назад, когда вышла моя книга в «Дрофе» я принес ее в институт и библиотекари поставили ее на витрину, где стоят новые работы наших преподавателей. Там и Гусев, и книги Тарасова, уже с пожухшими от многомесячной экспозиции обложками, и его пожелтевшие газетные статьи, да и мои старые книги. Вчера, ровно через неделю, эту книгу с выставки снял. Библиотекарша, пряча глаза, принесла книгу Надежде Васильевне; «Неделю постояла, надо ставить другие книги». Не верю, что это наше начальство. Рядом с двухтомником воспоминаний о Литинституте, в котором сотни авторов, стоит том, который о том же Лите написал одинокий и скромный преподаватель. Напомню, что было на обложке: «Твербуль, или Логово вымысла». Роман местаи «Дневник ректора. 2005 год». Ах, ревность, ревность! Чья же она?
11 марта, среда. На этот раз удивительно трудно формируется наше фестивальное жюри. Вот уже и Леня Колпаков отказался, и потерялся Олег Иванов. Что касается Олега, это наш русский творческий, необязательный характер – он просто не отвечает по телефону. Практически не можем мы также найти себе в жюри и режиссера. Раньше я был занят формированием жюри задолго до начала фестиваля, и собирал все это, как мозаику, по камешку. Нынче все приходится делать срочно, чувствуется и отсутствие В. С., которая помогала здесь советом безмерно. К обычным трудностям прибавилось и изменение сроков фестиваля. Трудно с режиссурой еще и потому, что 30-го начинается съезд Союза кинематографистов, все там – это в кино, а в литературе – вся наша яркая либерально-демократическая тусовка тоже летит 30-го марта в Париж, где будут отмечать день рождения Гоголя. На это я наткнулся, позвонив Ольге Славниковой, все собираются в Париж.
Быстро и четко закончилось заседание Государственной комиссии. Было два – «с отличием», а все остальное просто неплохо. Отлично получила Наташа Левашова и еще один смурной парень из семинара Е. Сидорова. У Е. Ю. защищалась еще одна девица с двумя пьесами, которые очень доброжелательно принял Турков. Так вот, как на драматурга, на нее написала отзыв Инна Люциановна. Прелесть этого отзыва в том, что он скорее был адресован полемике по защите Е. Моцарт на нашем предыдущем заседании.
12 марта, четверг. Еще вчера вечером принялся читать «Патологии» Захара Прилепина, и день, в смысле работы, пошел насмарку – оторваться уже не мог. С некоторым пренебрежением я читаю все материалы о Чечне и смотрю фильмы об этой войне – для художника это дело, если он не обладает огромным талантом, всегда конъюнктурное. В кино всегда понимаешь, что это не жаркое и настоящее пламя, а солярка; в литературе всегда чувствуешь готовый ход. Может быть, Прилепин начинает, как Толстой начинал с «Севастопольских рассказов»? Это невероятно убедительно и здорово. Трудно говорить об образах, о приемах, образы, может быть, и не все получились, а лишь лента имен товарищей, но вот весь ход этого ужасного действия получился. Описать, «как» получилось, нельзя – здесь все надо пересказывать фразами и словами Захара. Наверное, это лучший писатель нынешнего времени в России. Да и вообще, роман ли это? Конечно, не роман, но репортаж ли это о событиях, случившихся с группой наших спецназовцев в Чечне. А если это репортаж – то это репортаж из мясорубки.
Для себя, вернее, для своих студентов выписываю цитату – вот как надо знать предмет, о котором пишешь:
«Чищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворяющего.
Отсоединяю рожок, передергиваю затвор – нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части наверняка хоть раз случалось подобное. «Халатное обращение с оружием», – заключит комиссия по поводу того, что твой однополчанин дембельнулся чуть раньше положенного и уже отбыл на свою Тамбовщину или Смоленщину в гробу с дыркой во лбу.
Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах, уменьшительные суффиксы, видимо, влияют. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь на небольшие ровные клочки.
Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю ее из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстается с затвором.
«Скелетик мой… « – думаю ласково. Поднимаю его вверх, смотрю в ствол. «Ну, ничего… Бывает и хуже». Кладу автомат и решаю, с чего начать. Верчу в руках затворную раму, пламегаситель, возвратную пружину… Все грязное.
Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а потом легко его собрать – особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой механизм извлечь, сделать полную разборку, но сегодня я делать этого не буду. Ни к чему.
Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребенка.
В отверстие в шомполе продеваю кусочек ветоши, аккуратно, как портянкой, обкручиваю кончик белой тканью. Лезу в ствол. Шомпол застревает: много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола, застрявшим в стволе, об пол. Он туго вылезает с другой стороны ствола, на его конце, как флаг баррикады, висит оборванная черная ветошь…
Автомат можно чистить очень долго. Практически бесконечно. Когда надоедает, можно на спор найти в автомате товарища грязное местечко, ветошью, насаженной на шомпол, ткнувшись туда, где грязный налет трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового… на ствол газовая трубка и цевье. Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, легок и беззащитен…»
В шестом часу поехал в театр Гоголя на «Портрет», смотрю уже во второй раз. Спектакль мне определенно нравится еще больше – Сережа ставит другую, может быть, даже менее выигрышную, чем А. Бородин, задачу. Завтра закончу статью о театре Гоголя, еду за недостающими чертами. В метро и на эскалаторе читаю Прилепина и тороплюсь домой, чтобы спокойно в сладостном безделье закончить книгу. Так я только в юности читал «Всадника без головы».
13 марта, пятница. Утром вдруг почувствовал себя плохо – на грани простуды, решил никуда не ездить и никуда не ходить. Да и с дыханием последние дни очень неважно, боюсь, не разрастается ли в недрах легких что-нибудь. Закончил статью о театре Гоголя. Практически статью не дописывал, осталась обида на Сергея Яшина за его невыполненное обещание взять в театр Игоря.
На сцене в театре имени Гоголя в гоголевские дни.
Начать с известного восклицания: «Знаете ли вы, как я люблю театр!» или с «простенького», – «давно я хотел написать статью о московском театре им. Гоголя»? И если название театра определилось, то надо начать с объяснения. Может быть, потому я хожу в этот театр, что довольно давно, в начале перестройки, когда люди в театр не ходили, а сидели у телевизоров и с надеждой, – правда, не реализовавшейся! – наблюдали за съездами Советов или читали «разоблачительные» книги бывшего начальника ГлавПУРА Волкогонова, вот именно тогда в этом театре шла моя пьеса «Сороковой день». Это ведь уже немало для любви! А может, любовь к театру возникает как привязанность к определенной газете? С годами мы ведь понимаем, что подряд все газеты читают только старые политики, а взрослея и становясь опытнее, мы читаем лишь по интересам. Скажем, «Советская культура», я помню эту газету, которая была неизменно лучше, чем нынешняя «локально»-ориентированная «Культура», или «Спорт», или «Литературная газета», либо то, что соответствует твоим взглядам, и что тебя – это немаловажно – не раздражает. Это называется – применительно к газете – совпадением политических взглядов, а когда дело касается театра, здесь дополнительно возникает и понятие – совпадение эстетики. Я с этим театром совпадаю.
Я уже заметил некое, я бы сказал, своеобразное отношение к этому театру снобистской интеллигенции. Может быть, это связано с его особым расположением возле Курского вокзала, а может быть, с идеологическим атавизмом, – когда-то именно здесь стартовала печально-знаменитая пьеса Сурова «Зеленая улица». Эту пьесу о советских достижениях наших транспортников, где «хорошее» соревновалось с лучшим, естественно, не могла полюбить ни интеллигенция, ни даже «в нагрузку» достаточно нетребовательный прошлый зритель. Но время минуло, давно уже от «Курской-кольцевой» станции метро к театру ведет специальный тоннель с указателем, репертуар сменился. Далекое стало близким. Правда, репертуар этот своеобразный, здесь при обилии знаменитых и увлекательных зарубежных пьес идет в основном и явно с приоритетом, я бы сказал сугубо русский театральный репертуар. Приветствуется ли сейчас этот репертуар, гораздый на быстрые смены смыслов и приоритетов, театральной общественностью и критиками? Не знаю критика, полюбила цирк на сцене, фривольность в поведении персонажей, простоту до нищеты декорации и прочие современные прелести, возникшие с новым временем. Но время сказать о главном режиссере.
Сергей Иванович Яшин – я с ним дружу – пришел в театр, наверное, лет двадцать назад. И кстати, просмотрев, как положено в этих случаях, текущий репертуар, он довольно скоро снял мою пьесу, к чему я отнесся совершенно спокойно, но пьес после этого уже не пишу. Он ученик знаменитого театрального режиссера Андрея Гончарова, а согласимся, это уже немало. Как-то я с ним разговорился на немодную тему статистики. Выяснилось, что он всего поставил чуть больше ста спектаклей, и почти сорок в театре, которым руководит. В Яшине есть некая не модная нынче русская страсть к работе. Я бы даже сказал, не по должности, не «главрежская». Эти господа обычно долго раздумывают, собираются и, как мы видим даже по нашим крупным театрам, ставят иногда довольно плохо. В этом мы с ним сходимся, я тоже не очень представляю себя вне каждодневного и упорного дела. Он ставил спектакли у себя в театре, потом – в Ленинграде у Товстоногова, в московском Малом, в имени Маяковского, на Малой Бронной, в Центральном детском, в новосибирском театре «Глобус». Такая жадность мне понятна, я сам тоскую, когда нет работы или крупного замысла, ищу, пишу дневник и от него ухожу к статьям, пока снова не замаячит роман. Вещь вполне естественная для человека, навсегда связавшего себя с искусством. Правда, иногда в немолодом возрасте искусство как таковое порой заменяется искусством тусовки, что тоже нелегко и требует определенной режиссуры, но это уже отходы от судьбы. Мне иногда кажется, что Сергея Ивановича, как наваждения, переполняют какие-то яркие сценические видения. Картины человеческого быта, проносятся искореженные страстью лица, мечты о любви и верности сменяются коварным пафосом всечеловеческого предательства, все неистово, противоречиво, неожиданно. Как и в его спектаклях. Я многое бы отдал, чтобы узнать, что в этой очень непростой голове и как все это потом укладывается в стройные прописи театра. Во всем этом есть какая-то стремительная жадность ко всему комплексу жизни. Как и любой русский, Сергей Иванович – человек не теплого угла, а вселенной. Отсюда, наверное, и такой обширный и неожиданный репертуар. Может быть, в Москве такой же по количеству названий репертуар есть только у другого такого же жадного до жизни главрежа – у Валерия Беляковича в театре на Юго-Западе. У него тоже Горький может стремительно смениться «Комнатой Джованни».
Припоминая свои театральные впечатления за последние десять – пятнадцать лет, я могу назвать ряд неординарных премьер в театре у Яшина. Это несколько спектаклей по пьесам Теннесси Уильямса, где такие удивительные фигуры высшего пилотажа накручивали премьеры театра – несравненная Светлана Брагарник и Олег Гущин. Подобное, признаться, увидишь не часто. Мне как-то повезло, и еще раз нечто похожее я увидел из левой, бывшей царской ложи Малого театра, когда в «Горе от ума» Виталий Соломин, игравший Фамусова, в «утренней сцене» разговаривает с дочерью и, не видимый ею, крутит амуры с Лизой. Это особый, почти потерянный виртуозный русский театр, где все рождается не на акробатике, а на внутренней технике. В Малом также еще была несравненно хороша Э. Быстрицкая в роли старухи Хлестовой, одним взглядом, казалось, расставлявшая фигуры на балу. Это дорогие впечатления. Ради этого, собственно, мы и ходим в театр, а не ради пьес, которые можно прочесть. У Яшина я видел также несколько пьес А. Н. Островского, в которых все поворачивалось как-то не совсем так, как мы привыкли, но вот как поворачивалось, почему-то запомнилось. Я полагаю, что когда-нибудь я напишу объемную статью об этом театре, где придется многое вспомнить, заглянуть в дневник, который веду много лет, еще раз что-то посмотреть. Сейчас же у меня другая цель. Я искусственно сужаю разнос виденного – четыре спектакля и три премьеры последнего времени, объединенных, кроме режиссера и часто почерка художника, еще одним: русская проза на театре.
Теперь в своем сознании мне надо возобновить эти три виденных за последний год спектакля. Начну с «Капитанской дочки» по повести Пушкина. Кстати, это всегда иллюзия зрителя, что он хорошо знает даже школьную русскую прозу. Часто откроешь страницу и задохнешься над красотой, пропущенной при раннем чтении. Я уже не говорю, что классическая проза хороша тем, что она универсальна на все времена.
Это своеобразный спектакль, который Яшин сделал для некоей антрепризы со своими актерами и на собственной сцене. Сделал, так сказать, и передал для проката. Я полагаю, что дальше этот спектакль будет, в зависимости от графика занятости актеров на основной сцене, ездить по Подмосковью, возможно, махнет куда-нибудь и дальше, может быть, проблистает в какой-нибудь школе или в поселковом клубе. Здесь, как и обычно, в театре им. Гоголя, совершенно замечательные и всегда запоминающиеся декорации, да и все оформление. Давайте не забывать, что театр – искусство синтетическое. В нем оформление мобильное, потому что состоит из мягких задников и чрезвычайно простых «знаковых» деталей: шлагбаум, верстовой столб, Белогорскую крепость, кажется, изображали макеты. Все может войти в грузовую «Газель»
Потом нечто подобное – хатки, церковь с колокольней – появится и в другом спектакле Яшина – в «Ночи перед Рождеством» по повести Гоголя. Но здесь к прелестным театральным «аксессуарам» прибавились роскошные задники. Нет, это требует особого описания, потому что такие задники редки даже в отечественном, старинном, еще императорском или советском театре. В первую очередь это, конечно, звездный план ночного неба над Диканькой. Крупные смарагды звезды, привычно, в виде знаков зодиака – Рак, Стрелец, натянувший лук, Рыба, Телец, Скорпион, с поднятым для удара жестким хвостом, уютно расположились на безмятежном небе. Здесь же, как и положено в сказке, и полумесяц с комфортно устроившимися на его излучине влюбленными. Нет-нет, а каков Царицын дворец, уютно устроившийся на царицыном же кринолине! И тут самое время сказать, что искусством иногда руководит провидение. Потому что чем, как не вмешательством потусторонних сил, можно назвать возникший как бы из предопределений союз молодого режиссера Сергея Яшина, закончившего ГИТИС в 1974-м году, и художницы Елены Качелаевой, на год раньше получившей диплом в художественном институте им. В.И. Сурикова? Союз двух талантливых людей в искусстве всегда плодотворен, но здесь, можно сказать, особь статья – я почти никогда не видел спектаклей, где смысловая и внешняя, оформительская часть находились бы в таком взаимопроникающем единстве. Ах, эти семейные разговоры за чаем и битвы на кухне! Боюсь, немногие московские театры сегодня, за исключением, может быть, Доронинского МХАТа с грандиозным традиционалистом В. Серебровским, могут похвастаться таким удивительно талантливым и острым на театральное художественное видение главным художником, как Елена Качелаева. Этот редчайший дар с редким самопожертвованием растворяется в недолговечной театральной сцене.
Итак, собственно, здесь, на премьере «Капитанской дочки» впервые посетила меня мысль, что, осознанно или не неосознанно, Яшин делает очень серьезное и значительное дело. Довольно большой зал театра (а если вернуться к началу, то ведь какие знаменитые актеры играли в прошлом на этой сцене: Борис Чирков, Людмила Скопина, Владимир Самойлов!), итак, зал был полон. Первые места, конечно, занимала критика и люди, от мнения которых в Москве часто зависит репутация того или иного спектакля. Народ, в общем, непростой, в большинстве своем либеральный, видевший буквально все на свете. А вот позади, под деревянным сводом, огромный амфитеатр были полны молодежи – это были в основном школьники, явление редкое на вечерних спектаклях и шумное.
Яшин, как мне кажется, обладает редкой, как уже говорилось, способностью представлять действительность в виде театрального действа. Я думаю, что когда он что-нибудь читает, то книга тоже выстраивается в его сознании в некоей театральной последовательности. В театре ведь как: одно слово, зацепка, и потом пошло, все лепится одно к другому. А потом большую часть работы по восстановлению первоначального смысла приходится делать зрителю. И в этом и заключается созидающая сила зрительного зала и (счастье, если повезет) постоянного угадывания. Но это зритель думает, что он угадывает – на самом деле к каждому моменту зрительского озарения его подводит режиссер.
Здесь, на площади пушкинской повести, как и в обычной пьесе, идет лепка смыслов. Каждый актер играет несколько ролей. Декорации к новой сцене переставляют солдаты. Бригадиршу Миронову и Екатерину Великую играет одна и та же актриса. Назову ее, потому что издавна любима мною Анна Гуляренко. Театр властвует целиком, без какого-либо компромисса. Тот самый театр, который, по существу-то, ничего не требует, кроме артиста. Театру ведь достаточно коврика, который расстилают перед зрителями на площади. Но вот что любопытно: на пространстве довольно знакомого литературного произведения, для большей части публики, заполнившей амфитеатр, происходит некий театральный и литературный ликбез. Так все непривычно, так все, казалось бы, клочковато, но так все знакомо, и так близка, оказывается, каждому судьба Петруши Гринева и Маши Мироновой. Колышется и густеет благодарная тишина внимания. И тут невольно начинаешь думать: а нет ли здесь момента узнавания? Так ли хорошо эти взрослые школьники знают сочинение из учебной программы? Но тут же и другая проблема. И не слишком ли много претензий мы предъявляем молодежи, которая все же хочет учиться? Так ли хорошо ее, в конце концов, учат? Но тема эта другая – провалы в образовании, и в школьной программе, в частности.
Не секрет, что нынешнему российскому кино – я не меняю тему, а захожу к ней с другой стороны – далеко до временного универсализма кино советского. Дозоры, роты, мушкетеры, острова – это как тени в бреду. Все подобные фильмы, сотворенные для утех недоучившихся малолетнок, трудно сопоставить с шедеврами прошлого. В первую очередь по смысловой, духовной составляющей. Когда же станет понятным, что крупный план с хорошим актером снять значительно труднее, чем взорвать бочку солярки? Крупный план Сергея Бондарчука в фильме «Тарас Шевченко» вообще бесценен, как алмаз «Шах». Впрочем, мировое кино тоже стало проще. И мы, как прежде, уже не ждем от нынешних властителей экрана таких же откровений, какие даровали нам Висконти, Феллини и Хуциев. У меня есть ощущение, что нынешний кризис смысла в современном российском кино связан с кризисом литературы, а точнее, с ложным всевластием киносценариста. Теперь в основе сериала или нового российского фильма лежит сценарий, написанный «абы как». Но сценарий – это более или менее аргументированная схема, где главная задача свести концы с концами. Американцы в этих вопросах, как правило, поступают по-другому. У них основа для фильма – это сценарий, сделанный «по мотивам» литературы, чаще всего романа. И «Молчание ягнят», и «Психо» – сначала это были романы, кстати, и «Ворошиловский стрелок» – это тоже сначала роман.
В каком-то смысле положение с сегодняшней российской драматургией схожее. Театр уже не требует большой трех– четырёхактной и серьезной пьесы. Театру нужна пьеса на двух-трех крупных актеров, чтобы рубить «бабло» где-нибудь в провинции. Актеры должны быть телеизвестные, а пьеса немудреная, язык доступный. Это наш «Колумб» Замоскворечья требовал от себя поисков совершенного языка и, стоя за кулисами, вслушивался в русскую речь актеров, которая должна была быть похожей на речь московских просвирен. Драматург наловчился выдавать за пьесу псевдожизнь с ее скудным языком, несущим не постижение, а лишь узнавание. Теперь понятно, почему и театр, и в первую очередь, С. И. Яшин так внимателен к прозе.
И последнее о современной пьесе. Как правило, особенно если пьеса развлекательная, она делается по немудреному рецепту: нужен общий ход, а дальше все разгоняется, как на арифмометре, результат легко просчитывается. Именно поэтому в большинстве современных пьес, и в телесериалах соответственно, нет «самости». Драматургия – это не только диалог.
Настоящая пьеса, в которой, в отличие от романа, лишь 50-70 страниц, – это целый мир, а на полноценный спектакль одного романа может и не хватить. Вот и замечательный спектакль театра Гоголя «Театральный роман, или Записки покойника», поставленный в театре у Сергея Яшина молодым Константином Богомоловым, кроме текста булгаковского романа, вместил еще и «записи репетиций К. С. Станиславского и воспоминания участников спектакля». Но здесь другой принцип драматизации. Здесь выявление внутренних смыслов произведения и представленных в нем характеров, все наплывы смысла переводятся в реплики и организованное действие. Здесь нужен еще и собственный режиссерский и оформительский ход. Я смотрел этот спектакль несколько раз и даже разорил родной институт, приведя на спектакль целый семинар студентов-прозаиков. Спектакль идет на Малой сцене, и при ограниченном количестве мест, как любят нынче говорить, «на халяву», смотреть и решать свои педагогические задачи было совестно. Ах, как же понравилось все юным студентом Лита! Они все написали рецензии на этот спектакль.
Этот спектакль, конечно, требует особого разбора. Совсем недаром и не случайно спектакль в прошлом году получил премию Москвы, у которой несколько другие, менее «цеховые» принципы, чем у «Маски». Но специального разбора требуют и другие спектакли театра, как скажем, «Последние» по Горькому, премьера которых состоялась в прошлом году, или существующий в репертуаре уже много лет спектакль по пьесе Уильямса «Записная книжка Тригорина». Понятно, про что? Важно здесь другое: поиск театра, не удовлетворенного современным состоянием драматургии, продолжается. А чего, собственно, ленинградец Додин когда-то схватился за Василия Гроссмана и за Федора Абрамова?
Я не утверждаю, что задача театра решать те проблемы, которые не может решить средняя школа, окончательно отвадившая своих воспитанников от чтения. Я полагаю, что театральная составляющая – лишь один из импульсов, посланных обществом и уловленных театром. Но ведь есть еще и вечная театральная тенденция – просветительская, театр как университет. И все это присутствует и в тех двух премьерах, которые последовали после недавнего опыта Яшина, связанного с веселым именем – Пушкин. Надо также не забывать, что театр еще борется и за зрителя, и если пожилой зритель завяз в телевизионных сериалах, то зритель молодой открывает для себя в театре недополученное в школе. Ой, как памятен мне полный, затаивший дыхание зал на «Капитанской дочке»!
Следующий спектакль, на который я привел своих студентов и который моим студентам понравился, пожалуй, меньше, был гоголевский «Портрет». Мне кажется, что спектакль меньше понравился и рецензентам. Я и сам, увидев театральную программку, был несколько удивлен списком действующих лиц. Здесь и майор Ковалев, и писарь Акакий Акакиевич Башмачкин, мелькнула тень чичиковского лакея Осипа и другие наваждения русской литературы, вывалившиеся из гоголевской «Шинели». Удовлетворил ли спектакль жажду познания? Да. Донес ли до зрителя основную идею повести о том, что талант – это больше, нежели жизнь? Безусловно. Но сама повесть, в литературном обиходе которой, пожалуй, только ее первая часть, рождает еще массу других смыслов. Здесь и мистический и такой разный Петербург, и подлинная жизнь современных автору художников, даже некая литературоведческая дилемма: не стал ли «Портрет» русской предтечей «Портрета Дориана Грея»? Мне кажется, что это и попытался сделать Яшин, переводя прозу в пластику сцены, в картины и эпизоды. Гоголевская проза здесь чуть прогнулась, но выдержала. Этой прозы, в отличие от других «гоголевских» спектаклей Яшина, оказалось в чистом виде на сцене чуть меньше; прямые высказывания трансформировались в переплетения судеб. Я потом объяснял своим студентам, что спектакль потребовал от зрителя знания не только этого одного произведения Гоголя, но и множества других. Вот тогда волшебная коробочка, в которой перемешены тексты и цитаты, открывается. Впрочем, я всегда говорил, что ходить надо в «совпадающие» театры, и смыслы, как и дети, рождаются только от взаимной любви.
Как же мне хочется сравнить этот «Портрет» с портретом на сцене Российского академического молодежного театра, который также мною страстно любим. Премьеры состоялись почти впритык одна к другой. Что это, наши почти гоголевские времена или надвигающийся юбилей классика? Алексей Бородин, другой выдающийся режиссер московской сцены, так же как и Яшин, решает, что даже полного текста этой «петербургской повести» все же для сцены мало – ах, с каким внутренним напором и почти без пауз тянет этот текст замечательный актер Евгений Редько! – и Бородин тоже «подселяет» иные персонажи. У него грандиозная придумка – музыка. На сцене девять прекрасных музыкантов со скрипками, виолончелью, альтом и контрабасом – ансамбль солистов «Эрмитаж», и поразительный гобоист – жалобный человеческий голос – Алексей Уткин. И оформление здесь, сделанное Станиславом Бенедиктовым, совершенно другое – петербургская классика: черный бархат сцены и золото багетной рамы. Здесь тоже высокий уровень – как принимают зрители спектакль. Но театры провели своеобразную рокировку: академия осталась в центре города, а школьная заразительность и мистика бесконечных смыслов ушла к Курскому вокзалу. И на этом спектакле я тоже убедился, по реакции зрителей, как плохо они знают этот почти школьный текст. Но кто может предсказать, с какой стороны театр действует на зрительское сознание?Универсальный для нашего времени смысл об ответственности художника. Пусть знают!
Телевизионное ощущение, что русская культура сдалась без боя, порой ошибочно. Театр даже ответил Минобразу с его тенденцией сократить изучение литературы в школе. Но ведь настоящий театр идет всегда и за зрителем с его тайными и явными устремлениями. И если школе фронтальное изучение классики становится обременительным, то это берет на себя театр. И «Война и мир», и джойсовский «Улисс» у Петра Фоменко в этом смысле показательны. Русское кино продолжает неуклюже «блокбастерить».
Последняя премьера в театре у Сергея Яшина – это его постановка «Ночи перед Рождеством». И мне так хотелось бы сразу перейти к этому спектаклю, где яшинская семья – муж-режиссер и жена-художник – придумали не только кое-что оригинальное, но и занимательное. Я уже рассказывал, какое над Диканькой висело небо. Так еще был и полет Вакулы верхом на чёрте, который, если мне не изменяет память на гоголевский текст, – все, что на сцене я и так вижу, – «напоминал немца». Здесь на сцене появилось огромное зеркало – то ли земля отражалась в нем, как в небе, то ли небо сливалось с землею – и еще все это окутывала метель или просто былинная пелена, в которой и рождались все волшебные гоголевские смыслы, в том числе и тот, что литература никогда не бывает скучной. Как прекрасны в театре эти зрительские паузы, когда можно подумать и помечтать, вспоминая только что на сцене прошедшее. Кристаллизация. Но коли взялся, то – будь полон. Да и гоголевские «Записки сумасшедшего» в этой статье никак тоже нельзя упустить.
Я, конечно, отчетливо понимаю, что организация пространства и зрительского внимания на большой сцене и на сцене малой – это разные вещи. Взлетает и садится огромный воздушный лайнер совершенно по-иному, нежели воздушное такси. И сила разгона, и энергетика, и взлетная полоса здесь другие. Но и тут требуется и школа, и мастерство, и любовь к своему делу. Но, наверное, театру имени Гоголя и положено держать в репертуаре лучшие гоголевские страницы. И я верю, что на этих подмостках окажется не только драматургия, но и «Мертвые души», пока почти гениально поставленные Сергеем Арцыбашевым в театре Маяковского.
Пока в «Записках сумасшедшего», спектакле, поставленном уже учениками главрежа Андреем Левицким и Юлией Быстровой, очень хорош молодой Александр Лучин. Он, так же как и Евгений Редько в Молодежном, один и за всех вспахивает весь текст небольшой повести. Фантасмагория воображения и счет у актеров равный. Но вот что интересно: одинокий монологический смысл все время требует подтверждения и эха. Ему надо аукаться не только со зрительным залом. И что? Здесь опять музыка – сам Лучинин, когда не хватает даже гоголевских слов, берется за тромбон, и все время на сцене звучит музыка Шнитке. И не говорите мне, что театр – это только слово и зрелище. Это еще и постоянно действующая лаборатория, ищущая пути воздействия на человеческую душу в соответствии с запросами времени.
«Ночь перед Рождеством» – последняя премьера театра – почти беспроигрышный театральный сюжет. Занятное что-нибудь получается всегда. Иногда это смешной до уморы дуэт Дьяка и Солохи, иногда сцена у Императрицы, когда запорожцы ревут свое классическое: «Мамо!» Бывает очаровательная Оксана и гарный Вакула. А успешный любовный дуэт – это уже много. Яшин почти все это имеет в своем спектакле, но озаботился еще и тем, чтобы, почти как у Гоголя, вся история с волшебством, влюбленностью, ревностью, неузнаваниями неожиданно возникла из зарядов рождественской сказки и мечтаний старого подвыпившего дурня Рудого Панька. Проза здесь как первоисточник и параллельный текст. Но так, казалось бы, и просится здесь подбодрить действие протяжным песенным фольклором и настоящими рождественскими колядками. Озвучить гоголевское слово попробовали. Но не выламываются ли здесь из контекста стихи Елены Исаевой, не слишком ли знакома бодрая музыка Чернова? Впрочем, Яшин здесь пошел не за этнографией, а в глубь действия, навстречу молодым людям, всегда жаждущим ночью перед Рождеством еще и веселиться. Но хватит крохоборничать, искать недостатки, упрекать за поиски. Гоголь и Пушкин, когда-то подаривший Гоголю несколько сюжетов, – разве этого для театра, носящего замечательное имя волшебника русского слова и смыслов, мало?
