Текст книги "Дневник. 2009 год."
Автор книги: Сергей Есин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 49 страниц)
«Логика этого мира и здравый смысл учит, что верным может быть только одно из двух утверждений – либо Мамлеев графоман, либо он гений. Хотел написать: «разрешить это противоречие может только время, которое даст окончательную оценку творчества Мамлеева», да спохватился – время никому никаких оценок не дает, все оценки в нашем мире дают только люди»
Вторая цитата из другой части работы, из иной статьи, связанной с романом Семушкина «Алитет уходит в горы».
«Современный читатель, воспитанный на легенде об исключительно благотворном влиянии свободной конкуренции на качество жизни и пропагандистских штампах о бестолковости «совка», может сказать: «вот если бы большевики не извели таких сильных, ловких и удачливых охотников, как Алитет, то на Чукотке (читай – в России) сейчас было бы лучше, чем на Аляске ( читай – в Америке)».
Написал письмо Анатолию Ливри.
«Дорогой Анатолий! Я сразу получил два письма, требующих некоторых раздумий и точного и обстоятельного ответа. Как говорится – ноблес оближ. Это Ваше письмо и, как Вы пишете, – от моего филадельфийца. Практически, и там и там – одна тема, взятая с разных концов. Филадельфийцу я уже написал недели полторы назад и с тех пор так и не заглядывал в свою почту, и вот отвечаю на два не коротких сообщения, которые я читал не по мере поступления, а скопом, по мере расположениях их в компьютере. Они меня просто огорошили. Я уже давно не встречался с таким положением, чтобы кому-то из наших бывших соотечественников, т. е. людям, рожденным в России, не давали визу с приглашением МГУ. Мне кажется, Вы никогда резко не высказывались относительно положения у нас в России и с экономикой, которая, как Вы видите, сейчас бедствует, и по поводу политических проблем, которые всегда выглядят догматически: телевизионно-виртуальная часть и суть действительности. В чем же здесь причина? Я полагаю, что это всё Ваши недруги по Сорбонне и их ретрансляторы в Москве.
Сегодня утром по радио говорили о том, что демографический состав Москвы сильно изменился. Например, кавказцев стало в 10 раз больше, а евреев – я цитирую – уже не два процента, а ноль целых, семь десятых… Записав это экзотическое сообщение себе в Дневник, услышанное мною от вполне либеральной радиостанции, я тут же сделал собственный комментарий, автокомментарий – вот теперь уже, по мнению некоторых, я могу смело называться антисемитом. Тема эта застарелая, кислая, и мне – да и Вам – здесь всё ясно. Я с удовольствием прочел план Конференции, в которой Вы должны были участвовать, и опять удивился нашему посольству во Франции и нашей политике. Боюсь, что этот шаг сделает Вас, вполне лояльного человека, некоторым скептиком относительно наших русских порядков. Впрочем, мы все здесь скептики.
Теперь о Вашем письме. Если говорить прямо – для меня эти несколько страниц – текст, к которому я буду возвращаться не один раз. Особенно много для меня закрыто, потому что у этого старого человека все-таки не хватает определенных знаний, и, собственно говоря, я сейчас пишу и фантазирую как бы поверх Вашего текста. Огромное спасибо за идею относительно «замедления». Теоретически я все это очень хорошо понимаю, и много раз внушал своим ученикам, что это «замедление» – вообще основа большой литературы. Только умение рассмотреть момент с точки зрения многих ракурсов есть некоторые предпосылки для успешного решения. Конечно, как Вы пишете, феминизация и сверхфеминизация литературы не способствует решению невероятных русских проблем в литературе, которая осталась без подлинного героя и которую в первую очередь этим можно охарактеризовать. У нас в Литинституте произошел один любопытный эпизод. Шла конференция, в которой принимала участие очень известная писательница Татьяна Толстая. Я вошел в аудиторию в тот момент, когда одна из наших девиц-писательниц (а Литинститут феминизирован как ни одно учебное заведение, потому что каждая молодая девица хочет стать или актрисой – раньше хотели стать проституткой – или писательницей – так вот в этот момент одно из этих высокоталантливых существ, планируя получить совершенно определенный ответ, обратилось к Толстой с вопросом: как она относится к активному появлению женщин в отечественной литературе. Ответ был очень неожиданный: в принципе совершенно не возражая тому, что дамы пишут, Толстая уклончиво сказала: «Но у мужчин это получается значительно лучше».
Я долго буду разбираться с описанным в письме миром писателя и кое-что даже перечитаю, В это воскресенье перечитывал, кстати, «Тараса Бульбу». В принципе, мы сеем иллюзию, когда думаем, что знаем классику, в лучшем случае мы помним ее по школе или университету. Перечитываем ли мы ее? Из Вашего письма я понял, что подобное перечитывание должно иметь место каждый день, как утренний каждодневный душ, постоянно.
Что касается Ваших характеристик Шишкина, Чупринина и Топорова – всё это абсолютно адекватно и моему представлению. Мне кажется, что это люди чрезвычайно суетливые и в утверждении себя и в утверждении своего главенства в литературе. Сколько раз – и между прочим крупные критики – писали о невероятной скукотищи, которую распространяет вокруг себя Шишкин! Из всех троих Топоров, который «сын юриста», на меня производит наилучшее впечатление. В своих суждениях он не спускает никому. А что касается Ваших славистов, которые очень сильно мутят воду в нашей литературе в силу современных обстоятельств, – то о них уже столько переговорено!
Собственно, пока всё. Обязательно в ближайшее время посмотрю все интернетские сноски в Вашем письме. Мне ничего не остается теперь делать кроме того, чтобы как-нибудь, при оказии, навестить Вас.
И последнее, относительно всех маленьких статеек, включая статейку в «Литературной, учебе». Не думаю, что здесь есть какой-то план, просто недостаточная чуткость и тот апломб, который позволяет судить о литературе без совершенно необходимой для этого внутренней рефлексии.
Дружески Вас обнимаю, дорогой Анатолий.
Ваш. С. ЕСИН Июнь 2009 г.
17 июня, среда. Естественно, спал плохо, я всегда плохо сплю перед судом. Вдобавок ко всему, ошибся и вместо того, чтобы встать в половине восьмого, вскочил на час раньше. Уже со двора вернулся и минут сорок продремал на диване. В среду должна была выйти «Литературная газета» со статьёй о моей с Марком книге Жени Сидорова. Я волновался, выйдет ли или нет? О том, что статья вышла, узнал уже в институте. Сразу же попросил повесить ее на нашу небольшую выставочку в холле. Суд начался во время, в девять тридцать, и на этот раз все-таки все закончилось, хотя опять Ф. Ф. не было. В коридоре встретился с юристом Литгазеты Сашей, он рассказывал о другом судебном деле, где он тоже борется с ревнителями своей чести и высокого достоинства. Это процесс, где истцом является Лев Котюков, о котором газета написала – Саша опять ответчик – много занятного. Я обычно никогда не читаю приложение к газете «Подмосковье», но, ознакомившись с ксероксом статьи, решил, что надо читать и приложение. И рассказ Саши о чуть ли не дюжине свидетелей, которые явились на суд, чтобы петь Котюкова, как «великого русского поэта», – в текстах, редактируемых самим Котюковым, есть и такое, – и сама статья в «Литгазете» о руководителе подмосковной писательской организации показались мне чрезвычайно смешными. Во всей этой деятельности вкуса маловато. Скажу более, на всякий случай я узнал следующеезаседание суда по этому делу.
Наш процесс продолжался минут сорок. Ф. Ф. Кузнецов опять не пришел. Саша довольно ярко защищался, я тянул свою песню, что статьи не писал и текста ее не видел и «запугивал» требованием вызвать на суд кого-нибудь из «Литгазеты», кто статью получал или хоть раз видел автора или курьера, ее доставившего. В процессе судебного разбирательства я задал вопрос, почему из большого списка подписавших статью, связанных с честным и достойным Ваней, так много людей, например, С. В. Михалков или В. И. Гусев, не стали ответчиками? Юрист честного и достойного Вани сказал, что эти люди попали в этот список случайно. Я тут же сказал, а может быть, и я попал в это список случайно? После десятиминутного перерыва судья Пашкевич объявила, что в иске честного и достойного Вани к «Литературной газете» отказано. Мне даже стало грустно. А я все по инерции ругаю наш российский суд!
В три часа состоялось заседание Госкомиссии. Мы опять разделились с А. М. Турковым: я принялся за прозу и драматургию, А. М. стал пропускать поэзию. Понимая, что утром ничего из-за суда не прочту, я все старательно изучил, в том числе и тексты Кузанковой, нашей бабушки, которая уже далеко за шестьдесят заканчивает институт. Защита прошла довольно быстро.
18 июня, четверг. Утром к десяти иду к нотариусу, чтобы открыть дело о наследстве и выписать Виктору генеральную доверенность. По ней, приехав к себе в Пермь, он должен переоформить мою машину на себя. Все прошло довольно быстро, но когда на столе у юриста, готовящего документы, я раскладываю бумаги, вдруг опять начинаю плакать. Кто бы мог предположить что-либо подобное. Не было еще дня, чтобы что-то мне не напомнило о В. С., и чтобы глухая тоска не толкнула сердце.
В три часа у меня сегодня ученый совет, в четыре экспертный совет по наградам, а в шесть юбилей у Г. А. Орехановой во МХАТе.
Надо сказать меня редко посещают собственные оригинальные мысли.
Взял машину, чтобы в конце дня, когда уже не будет сил двигаться, удобнее было бы возвращаться. В метро последнее время ездить просто боюсь, жуткая скученность, пахнет несвежим телом, боюсь, что кто-нибудь начнет дышать в лицо. Итак, ездил на машине, поэтому – а телевизор я последнее время из-за отсутствия свободного времени, смотрю мало – и по радио услышал о похищении восемнадцатилетнего сына одного из руководителей какой-то нашей нефтяной компании. Парень, естественно, учился возле меня в Керосинке, его усадили в автомобиль прямо возле вуза и продержали, до того, как выпустили, два месяца. По словам радиодиктора неизвестно, получили ли за него выкуп или нет. Выкуп вроде бы состоял из 5 миллионов евро. Пока арестована одна из женщин, причастная к похищению, она чеченка. В связи с этим я вспомнил эпизод, который наблюдал недавно. Я шел к Ленинскому по переулку от Молодежной улицы. Практически на углу возле банка «Москва» – «Керосинка» на другой стороне Ленинского – останавливается очень дорогая легковая машина. За рулем опять очень молодой парень. Он выходит из машины с легкой сумкой, не оборачиваясь и не перепроверяя, закрывает машину и ставит на сигнализацию. Для меня это уже образ молодости, которую мое поколение не могло и предположить. Я смотрю ему вслед. Понимаю, сын олигарха или очень богатого человека. Мальчик пересекает Ленинский не по переходу, идет свободно и легко, с небольшой горочки мне видно, как он проходит двор, поднимается по лестнице и входит в здание. Так и ни разу не обернувшись. Хотел ли он здесь учиться? Время летней сессии. По собственному ли пошел учиться желанию, или чтобы сохранить наследственный нефтяной капитал? Я думаю о детях очень богатых людей, которым доступно все. Что же у них на душах, какие они ведут разговоры, каковы их отношения с родителями? Тогда я не думал о риске быть сыном очень богатого человека.
По радио же: Абрамович, несмотря на кризис, строит себе какую-то очень дорогую яхту.
Собственно на совете сегодня лишь один вопрос: выборы на должности, это, значит, ректор заключает контракт на следующий срок. Институт уже давно бурлит, потому что на кафедре русского языка и стилистики, тайным голосованием, чего у нас в институте сроду не было, не рекомендовали совету избирать Надежду Годенко, т. е. практически забаллотировали. К этому были свои объективные причины, о которых всем известно. Надя иногда срывается, ее приходилось заменять, но институт для нее все, и вряд ли без него она сможет жить. Вдобавок ко всему на это место, кроме самой Годенко, были поданы документы и еще одной преподавательницы, которая по договору работала у нас с иностранцами. Такого тоже не было, чтобы на штатное, именно штатное, а не вакантное место кто-нибудь претендовал. Как я понимаю, и новый завкафедрой Камчатнов, который от Надежды имел только огорчения и сложности, и начальство, которому все время приходилось с этим разбираться, хотели бы, чтобы Надежда ушла. Потом, когда были просчитаны голоса, так и оказалось: четыре голоса были поданы против Годенко. Сделаю предположение, что это ректор, зав. кафедрой и два проректора, представляющие у нас в институте свою сплотку. Остальные, как я понимаю, отчетливо представляли себе, что начнись подобное увольнение через голосование на Ученом совете, оно может оказаться роковым для каждого. В моменты самых серьезных разногласий, когда дело касалось работы, никто из злейших врагов никогда против недруга не голосовал.
Впервые, пожалуй, совет не промолчал и пошел против воли ректора и начальства. Начала, кажется, Л. М. Царева, озвучив тезис о нашей ответственности, как коллектива, потом выступил Скворцов, который сказал, что будет голосовать за Годенко, и выступила Кочеткова. Я спросил, зная ответ, были ли в течение года приняты какие-либо административные меры. Миша Стояновский, который вопрос докладывал и который прекрасно понимал, куда я гну, несколько взбеленился и сказал, что готовился какой-то приказ, но он так и не появился. Тогда я сказал фразу о том, что, не предприняв никаких мер, руководство перекладывает решение очень трудного вопроса на плечи ученого совета.
Во время совета пришла эсэмэска от Вити: «Диплом уже получил, еду домой». Когда поздно вечером пришел домой, сразу же стал этот диплом рассматривать.
Совет по наградам на этот раз прошел быстро и без особых споров. Очень хорошо держал планку Масленников. С ним вместе мы спросили, кто такой Болгарин и каким образом он может претендовать на орден «За заслуги перед Отечеством», будучи только средним сценаристом, и вместе мы постарались передвинуть с медали на орден Валерия Попова и Кураева – тоже, кстати, фигуры из словесности, но другого разряда. На совете из знакомых и близких мне людей были директор Исторички Бриль, Масленников, был также Анатолий Миронович Смелянский. Уже на улице в присутствии Жени Кузьмина, нашего выпускника, и еще недавно командовавшего в минкульте всеми библиотеками, разговорились. В МХТ у Табакова все еще идет невероятный экономический скандал. Новая подробность: взяли какого-то главного театрального компьютерщика и в качестве предварительной меры отправили в тюрьму. Смелянский ходил к министру подписывать какое-то письмо в защиту. Поговорили с Женей о последних министрах, он жалуется, что на те книжные проекты, которые он вел, уйдя из министерства, сейчас, несмотря на все заверения власти, денег все же нет.
Какое счастье, что и МХАТ, где должен был состояться юбилей, и институт, и министерство культуры – все это территориально рядом. Как и обычно, почти все праздники во МХАТе происходят с точностью и торжественностью литургии. Сначала все собирались в литчасти у Галины Александровны Орехановой, а уже потом отправились наверх в столовую. Но еще до этого со мной случился небольшой казус. Я, нажимая кнопки на лифте, видимо, ошибся и, выскочив из кабины, вдруг обнаружил себя в длинном коридоре с массой дверей. На первой же к лестничной площадке стояло «Доронина Т. В.». Но ведь со мной ничего случайного не происходит. Я торкнулся в дверь, вернее приоткрыл дверь, уверен, что никто меня не видел. Еще до того, как я увидел, вернее, только почувствовал Доронину, я услышал два женских голоса, они о чем-то разговаривали. Потом успел разглядеть в довольно большой комнате ее саму, сидящую с книгой в руках под несколько старомодным большим на подставке феном, которые раньше стоял в парикмахерской. Я увидел что-то не стыдное, но почему-то для меня значительное.
Потом, через час, когда она, традиционно входя в зал последней, как и полагается богине, вошла в зал, где уже прозвучали первые тосты, я просто ахнул, как она была свежа и хороша. Вот она, технология красоты божества. Как прекрасно была одета, как роскошна была ее прическа, у меня невольно вырвалось, из чего родилась эта красота.
Юбилей Г. А. был торжественно и расчетливо совмещен еще с одним праздником: вручением Т. В. премии «Глас народа», которую еще зимой ей присудила «Советская Россия». Был Валентин Вас. Чикин, ему пришлось говорить о двух героинях сегодняшнего вечера. Собственно, были все свои, и все люди знакомые. Володя Костров с Галей, мои знакомые артисты, кумиры.
Потом очень неплохо говорил В. Н. Ганичев, вручил с лентами два ордена. Стол был как всегда, выше всех похвал, но с традиционным для МХАТа русским, национальным оттенком, без излишеств и непривычных для нас разностей, вкусно и достойно. На этих вечерах во МХАТе меня всегда поражает торжественность и уровень выступлений. Никакого падения уровня, каждый раз какие-то новые и новые понимания жизни и ответственности перед ней. Приехал домой в одиннадцать. Здесь уже пьяненький Витя и Игорь, потом пришел еще с бутылкой и Жуган, я чего-то ко всем вязался с нравоучениями.
19 июня, пятница. В семь часов уехал на дачу. Я решился даже не идти на выпускной вечер наших студентов очного отделения. Завтра из Берлина прилетает Лена, в три часа мне ее встречать – это единственное временное окно, чтобы полить огород и окончательно не запустить участок. Как прекрасно разрослись помидоры и чеснок!
По телевизору: опять разбился еще один военный самолет из фирмы Сухого, предыдущий разбился в среду.
Занимался дневником. Витя заканчивает обшивать дом. Мне иногда становится страшно, когда он залезает по лестнице на самый верх – это почти три этажа. Вокруг ходит Володя Шемитовский и дает разнообразные советы. Я немножко волнуюсь, не явится ли опять Константин Иванович с вестями об участковом. В теплице у меня с помощью Маши разрастаются помидоры, и возникает выставочный порядок. Если бы еще с небольшими промежутками не лил дождь.
Фильм «Тарас Бульба» со знаменитым Ступкой в главной роли. Это из коллекции С. П., которую он постоянно возит с собою. Фильм, конечно, очень неплохой, но мне всего этого мало. Любая инсценировка крупного произведения литературы всегда оставляет горечь. Специфика кино, а может быть, представление о специфике молодого зрителя, который в основном и ходит в кино, заставили Бортко «вписать» в картину то, чего отродясь не бывало у Гоголя. Эротическую сцену с дочерью воеводы, когда Андрий кинжалом режет на ней шнуровку корсета. Ах, эти плечи и губы! Но дальше – больше, уже под конец, после смерти Андрия, возникают и роды и даже сын красавца казака. Гоголь, правда, всюду в первых изданиях пишет козак.
Разочарования в инсценировках большой литературы неизбежны всегда, слишком уж большой заряд смыслов врезывает она в наше сознание. Также совсем недавно, вечером, вернее ночью, в Москве во время бессонницы смотрел одну из самых удачных – «Лолиту» с ……., но ведь и это не совсем набоковская Лолита. А инсценировка по Прусту, снятая Ларсом фон Триером! Разве это тот щемящий в собственных подтекстах Пруст, которого мы знаем? И там, и там что-то конкретное, вещественное, иногда очень плотское, как встреча с проституткой у Триера, или «раскачивание» Лолиты над Гумбертом. Эти конкретности скорее добавляют и визуализируют наши смутные картины, но и упрощают, убирают тени и неразгаданные мучения. Любая большая литература в кино почти всегда полностью или частично обречена на поражение.
Так и здесь, в «Бульбе», для меня, недавно прочитавшего текст, многое не смыкается. В памяти мои собственные неотчетливые картины. Конкретный образ всегда враг картин, вырастающих из слова.
Лег, наверное, около двенадцати, потому что еще в темноте ребята долго возились, но и потом, когда они закончили работу, чего-то за стенкой долго шумел телевизор, и слышались голоса. Шашлык и баня субботнего дня у них завтра, уже когда я уеду, но пиво, видимо, пили.
20 июня, суббота. С утра тоскливый дождь, туман и мокрота между яблонями. Утром, не вставая с постели, поколдовал над дневником. Как сегодня ребята будут работать? Но Витя уезжает домой в Пермь и, зная его щепетильность, полагаю, что как-то будут. Тут же утром выяснилось, что Андрей, который еще вчера остался на даче у С. П., чтобы тянуть проводку, в машине у Вити забыл телефон. Теперь меня спрашивают, не завезу ли я этот телефон на дачу? Я злюсь, могли бы сказать чуть раньше, я бы обязательно все сделал. Тем не менее, обещал как-нибудь уложиться. Дорога оказалась не такой свободной, к Андрею придется заехать уже из Внукова по дороге домой, это не очень далеко.
Тот же немецкий рейс, маленький, по словам Лены, самолет, не кормят, но обычно прилетает на пятнадцать минут раньше и не очень дорогой. На этот раз все таможенные и пропускные процедуры прошли довольно быстро. По дороге домой все же, как и решил раньше, пришлось заехать на дачу к С. П., чтобы отдать Андрею телефон. Для Лены это еще и познавательная экскурсия в забытую жизнь. Едем, перебираясь с Киевского на Калужское шоссе, по задворкам строительной ярмарки. Чего здесь скажешь, но очень скоро оказываемся в Ракитках. Опытным взглядом Лена взглянула на все хозяйство и похвалила С. П. за то, что он построил маленький домик: через двадцать лет стоить будет только земля.
В машине, по дороге из аэропорта, мы начали всякие разговоры – о политике, литературе и искусстве, об евреях – как всегда (к этому вопросу Лена относится особенно болезненно, а я сладострастно) и о многом другом. Но гвоздем программы оказался поразительны эпизод, связанный с ее недавней операцией на глазах. Делали ее в Берлине. Конечно, у немцев тот уровень общественной медицины, который нам и не снился. Лена, сама доктор медицинских наук, говорит, что если бы вовремя не уехала в Германию, она бы просто пропала. Разговор не идет даже о таких крупных операциях, как операция на почке, сразу по приезде в Германию ей пришлось такую операцию сделать. Даже такая вещь, как иногда не решаемая у нас проблема с зубами, там быстро идет за счет государства, больной доплачивает мелочь. Я тут же вспомнил, как полтора года тому назад С. П. делал точно такую же операцию на хрусталике глаза. Операция была платная, очень дорогая, от названной мною суммы Елена даже присвистнула. Может быть, и у нас пенсионерам ее делают бесплатно, но на другом уровне. «Вам какой хрусталик, наш или американский? Американский – платный». Помню, как перед этой операцией, где замена хрусталика в каждом глазу стоила по 100 тысяч рублей (такие деньги у С. П. оказались после смерти его матери Клавдии Макаровны, когда он продал в Воронеже её квартиру), так вот, перед этой самой операцией от моего друга потребовали кучу справок и кучу анализов: и о состоянии зубов, и анализ крови на иммуннодефицит, и анализ на свертываемость, и анализ крови на сифилис и многое-многое другое. Как подобный же эпизод освещает Лена? Сначала она побывала у офтальмолога в знаменитой берлинской клинике «Шарите». Тот дал ей направление в какой-то центр, где ее почти сразу же осмотрел врач и сказал: «У нас случайно есть место на завтра, на 9. 30 утра. Если хотите, мы вас на завтра запишем». И вот на следующий день, в 9. 30 утра моя сестра Елена эту операцию сделала. Через два часа, с нашлепкой на глазу, на метро она уже уехала домой.
Я, собственно, потому так подробно пишу обо всем и сравниваю немецкую и русскую бюрократию, что буквально на этих же днях вплотную столкнулся с нашим отечественным делопроизводством. Теперь выговариваюсь. Но всё по порядку.
Наконец-то пришло время оформить бумаги, связанные со смертью В. С. Наследство у меня небольшое. Это квартира и её сберкнижка, на которую года три поступала ее пенсия которую, я, естественно, во время ее долгой болезни не брал. Чтобы не ходить по многочисленным инстанциям, я решил воспользоваться услугами некоего бюро технических услуг, мне его порекомендовали в нотариальной конторе. Предоставляют там лишь «легкие» услуги, а за такие, как оформление в Бюро технической инвентаризации, они не берутся, не оформляют, потому что такой лакомый кусок, как выдача справки из БТИ, никто отдавать в частные руки не желает. Все это связано с предоставлением паспорта, не копии, а именно оригинала. А кто с собой из москвичей носит паспорт? Но и это не все. Деньги надо заплатить не непосредственно в этом Бюро, а в находящемся рядом сбербанке. Тем временем, в этом самом пустом бюро, которое по идее должно экономить наше время, две женщины-сотрудницы сидят, отгадывают кроссворды. В Сбербанке же – это уже другая операция, по извлечению вклада, – недостаточно копии о смерти, еще нужен мой паспорт и направление от нотариуса. Теперь свой паспорт я размножил уже в десятке копий. И все, естественно, не даром, любая нотариальная копия платная: так как везде, даже при оформлении крошечных денег (в Бюро, например, два раза по 600 рублей), а в сбербанке, который уже много времени пользуется деньгами, по 50 рублей за каждый запрос. Понимаю, какая-то логика во всем этом есть: в стране сплошное воровство, подделка документов, фальшивые авизо, мошенничество, неуплата налогов богатыми и бедными, государство хочет обезопасить себя, а тем временем бюрократия множится и множится.
Пришла по почте монография от В. К. Харченко о моей дневниковой прозе. Принялся ее читать.
21 июня, воскресенье. Утром поехали с Леной в Донской крематорий, к В. С. Москва пустая, мы буквально туда долетели. Все как обычно: мой внутренний диалог с покойницей, которую я до сих пор не считаю умершей. Кстати, вчера вечером, когда приехала Лена и я полез за рюмками в горку, где хранится наш «фамильный хрусталь», есть бокалы, графины и рюмки, которые еще покупали дядя Федя и мама, и я очень хорошо это помню. И вот, не успел я дотронуться до стеклянной дверцы, как рухнула одна из полок. Я потом собрал целое ведро осколков. Я тогда же, когда эта полка рухнула, сказал: «Это Валя бунтует». Валя действительно меня чуть ревновала к своей сестре.
Постояли возле гранитной плиты: неужели за ней в темном, с запахом бетона, пространстве итоги жизни трех людей? Потом – пошли к машине. По дороге, благодаря какому-то наитию, – а ведь пытался сделать это уже не один раз, – отыскал нишу, в которой хранится прах Валиных родителей. Это Антонины Сергеевны, ее матери, Сергея Сергеевича, отца, и брата, тоже Сергея. Знакомые на плите лица, сколько за каждым связанных с ними событий. Недаром в таких мельчайших событиях память держит своих покойников. Уже на выходе с этого кладбища вдруг решили: а не сходить ли нам, благо в трех минут пути, в Донской монастырь? Прошлый раз я заходил в собор, на этот раз обошли спокойное и тихое кладбище. Какие знаменитые, известные по литературе всей стране имена русских писателей и аристократов! Нашли и могилу Солженицына. Цветы, венки, горят лампады. Лена вспомнила, что о Донском кладбище Солженицын заговорил, когда встречался с Путиным. Во всем этом был какой-то свой и точный расчет бывшего математика. Но таким, наверное, и должен быть писатель, ощущающий себя классиком. Но привлек ли этот классик к себе, говоря словами Пастернака, любовь пространства? Понимание необъятности сделанного писателем в обществе есть. Но ведь недаром говорилось о чем-то веселом в имени Пушкина. И жизнь, и смерть без расчета.
День был так хорош, что я решил еще повозить Елену по Москве, а потом мы съездили в Храм Христа Спасителя. Может быть, нас так возбудила огромная мраморная скульптура, в свое время снятая с этого храма перед его уничтожением и теперь хранящаяся в Донском монастыре. Теперь эта скульптура несколько, по сравнению с прежними временами, приведенная в порядок, встроена в крепостную стену, над нею что-то наподобие сени. На самом новом храме, выстроенном на месте бассейна, скульптура тех же сюжетов и тех же размеров, я, правда, не уверен, что сделана она из не менее вечных материалов, по крайней мере, из других.
Обошли весь храм. Все те же вопросы возникали в сознании: почему разрушили, как поднялась рука, какое это трагическое безобразие эпохи и как в борьбе с народной душой осквернила себя именно та власть, в которую я глубоко и искренне верил в течение многих лет и продолжаю верить сейчас.
Пока человек жив и помнит ушедших, они живут в его памяти, и они продолжают быть реальнее многого другого живого и сиюминутно происходящего. И когда этот живой ставит свечи, поминает одного за другим умерших родственников – это очень освобождает сознание. В храме, когда я ставил на канон свечи, я помянул всех: дедушку, бабушку, маму, отца, теток, двоюродных сестер, своего крестного. Откуда это берется – такое очищающее духовное парение и сопутствующее глубокое внутреннее удовлетворение?
Были еще и другие соображения, когда прошлись по новому пешеходному мосту через реку, когда закусили в трапезной возле зала церковных соборов. Кажется, первоначально собор не имел такого мощного, с гаражами и службами, цоколя. А, оказывается, мост построен потому, что под ним огромный магазин, который пока из-за кризиса не открылся. Самое незабываемое, вдруг отпустившее мою душу, это мгновенья, когда, набрав чуть ли не двадцать свечей, я ставил их одну за другую на канон, каждый раз внимательно вспоминая дорогое мне лицо близких и ушедших навсегда родных и близких. Господи, прости меня, грешного.
Весь вечер дома дочитывал монографию В. К. Харченко. Надо написать ей письмо.
21 июня, понедельник. Собственно говоря, уже несколько дней Дневник почти не пишу. Голова моя постепенно распухает; не обладая такой академической бесстрастной памятью, как, скажем, наш ректор, я вынужден обрывки впечатлений силой удерживать в сознании. Я иногда долго держу их в голове, чтобы не забыть какую-нибудь находку для романа или просто какую-либо деталь, наконец, когда вписываю ее в основной текст, просто счастлив – можно забыть и отделаться от наваждения.
Утром состоялись экзамены магистров. Их у нас в этом году четверо. Экзамены прошли, в отличие от прошлого года, достаточно успешно. Были составлены серьезные билеты, на которые получены интересные и полные ответы. Одна лишь «четверка» у Денисова, а Милюкова, Чередниченко и Луганская получили «пять». Для меня это важно потому, что в прошлом году я настаивал и на большей комиссии, и на расширенной программе, и вообще, на повышении требований. Кстати, когда объявили результаты, то отчетливо сознавая, что все проговоренное немедленно разносится по институту, я предупредил ребят, что на следующий год требования к экзаменам магистров и к их работам будут ужесточены.
