Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
Тянет, мама, тянет. И не только собственную.
«Лук – отдельно, Андрей не ест с луком». – «То есть как отдельно? – негодует гурманная душа Максима Рябова. Один из первых и, стало быть, один из самых сильных приступов кулинарного зуда. – Что это за вареники с картошкой – без лука?» Мама не отрывает глаз – тогда еще не очков, а глаз – от бумаг: вот как важны для нее цифры и графики и вот как не важны вареники, о которых она упоминает лишь к слову, истины ради. «Я не говорю, без лука. Только не надо класть его внутрь. Каждый себе посыплет». Папа сердится. Кухня – его вотчина, и он не желает терпеть чьих бы то ни было вмешательств, пусть даже главы семьи. «Он всегда любил с луком». – «Никогда», – замечает мама и сосредоточенно перекладывает на маленьких счетах пластмассовые костяшки.
А ты? Как ты любишь: с луком или без? И вообще, какие блюда предпочитает младший сын, кроме холодного кефира и сырка с изюмом? Мама этого не знает. Ты не обижаешься на нее, ибо этого не знает никто, ты в том числе. По-видимому, у тебя нет любимых блюд. Экий пробел в твоем мировосприятии!
– Пойду спать. – Сопит, хмурится, к пирогу, чуду кулинарии, интерес потерял. – Завтра вставать рано.
Седеющая грива – лев, но старый, пообтертый, оскорбленный в самом светлом своем чувстве – любви к подледному лову. Он тебе – о судаке а ты о пустяках, о цифре «тридцать» из мармелада.
Пузырек раунатина в руках – стало быть, не тактический ход; стало быть, ничего не собирается демонстрировать мама. Напротив, стоит спиной к вам, и ты, как ни стараешься, не можешь подглядеть, сколько таблеток выкатывается на ладонь. Это и твое будущее лекарство: гены директора кондитерской фабрики несли в себе не только работоспособность и обостренное чувство долга, но и раннюю склонность к гипертонии. Ты знаешь это, и ты начеку. Ни крепких бодрящих напитков, ни ночных бдений, строжайший режим, основа которого – чередование работы с активным отдыхом.
А она? Опять это нелепое ощущение, что ты холишь свое здоровье за счет кого-то. Не кого-то – ее. Но ведь это совершенная чепуха. Хотя бы раз нервничала она из-за тебя?
Глотком холодного чая запивает. Всего глотком – значит, одна таблетка.
При чем тут ты? Да, ты делаешь по утрам зарядку, да, ты плаваешь, но ведь если ты расхвораешься, как говорит Марго, ей от этого легче не станет. Наоборот! Разумеется, наоборот, хотя она и не знает твоего любимого блюда. Пока что, слава богу, ты не принес ей этих огорчений. Вообще никаких. Ни единого грубого слова не услышала от тебя за всю свою жизнь. От тебя – ни единого.
«А тебе не кажется, что ты преступница по отношению к нам – еще большая, быть может, чем я к своей дочери? Ты лишила нас самого святого, что может быть у человека: любви к матери. Мы ведь не любим тебя – ни я, ни Станислав. Уважаем, боимся, преклоняемся, но не любим. Я сиротам завидую, у тех хоть мечта есть, что их мать была самой прекрасной, самой доброй женщиной на свете».
«Говори за себя, дорогой. За себя!»
У тебя и сейчас не повернулся бы язык сказать такое. В этом доме лишь диктор областного радио имеет право на прочувствованные речи – большой, милый ребенок. А как, интересно, ты мог отмежеваться от речей братца, не впав при этом в сентиментальность? Не мог. Почему же тебе до сих пор так не по себе от того давнишнего молчания? Да и молчания, строго говоря, не было: ты иронически гмыкнул. Не густо, но ведь у тебя очень емок этот звук – чего только порой не выуживает из него братец!
– Спокойной ночи, мама.
Не тревожься, я больше не стану докучать намеками о завтрашнем торжестве. Видит бог, я сделал все возможное.
Щель светится в двери – не спит супруга, ждет. Чистишь зубы, умываешься – долго и тщательно. Замашки инквизитора прорезались в тебе, Рябов! Худо! Словно шлаком, завален ты необязательными вещами: натужный флирт с Lehrerin, на супругу гнев – по ее же шпаргалке, наивные попытки примирить родителей с сыном, о Жаброве мечты… Стесняясь своего голого лица, малодушно напяливаешь на него маски: смотрите, я не исключение, я такой же, как все. Ну так будь последователен: надень обиду – ты входишь в комнату.
Крахмальная свежая постель о двух подушках, интимно положенных рядом. Одеялом полуприкрыты кружева ночной сорочки. Читает в ожидании мужа. Роман про любовь? Хорошее дополнение к вечернему интерьеру. Не только же на твоих лекциях читать романы.
Садишься за письменный стол, спиной к приглашающему тебя супружескому ложу. Запах духов – мелькнул и нету.
– Ты работать еще?
Зажигаешь лампу.
– Где шарф Штакаян?
– В шкафу. Надеть хочешь?
«Да. И спать в нем».
Журналы берешь. Свежий, что сегодня пришел, лежит отдельно – чутка и предупредительна жена ученого.
– Передавали, завтра пять градусов тепла.
На крещенские морозы рассчитан подарок Марго – зимой вязала, в холод.
Пробегаешь оглавление. Чесноков – о внутрихозяйственных плановых ценах.
– Завтра, – интересуешься, – нет ночного дежурства?
В крайнем случае можешь явиться и один на юбилейное торжество – братец не обидится.
– Завтра же у Андрея день рождения. – С нежной готовностью пожертвовать собою. Твой брат, знаю я, не пылает любовью ко мне, но ради тебя я считаю себя обязанной пойти на именины.
Профессор Капрович. Это ас, этого непременно надо прочесть, и не кое-как, а на свежую голову.
– У Тамары собираются? – И Тамара, знаю, не встретит меня с распростертыми объятиями – что же, тут нет ничего удивительного: тетя и племянник поразительно единодушны; я тоже не в восторге от твоей тети, но какое это имеет значение, раз у твоего брата день рождения? Я пойду.
Спасибо.
– В семь часов.
Размахнулся, однако, Капрович – печатный лист, не меньше. Тебе не дали бы столько. Справедливо.
– Там помочь, наверное, надо. Я могу раньше подойти. – Видишь, на какие жертвы готова я ради твоего брата? А ты мелочишься, ты не можешь простить, что не смогла отказаться от внеочередного дежурства. Но ведь я врач, Станислав, как ты не понимаешь этого?
– Не надо раньше.
Гитарин – не тот ли? Ну, конечно, Е. Гитарин, он самый. И все та же маниакальная идея: упразднение деления рабочих на основных и вспомогательных.
Что, однако, беспокоит тебя, кандидат? Крахмальная постель о двух подушках? Ну, брякнись на нее – кто запрещает тебе? – а после, когда супруга заснет, умиротворенная, лежи и думай себе о Жаброве. Платоническим мечтам предавайся – никакие дурные помыслы не будут томить твое опустошенное тело.
«Я еще в агентстве поняла, что ты с женой собирался. Когда ты мне путевку дал. Там «Рябова» стояло».
Так в чем же дело? Нет ничего бесчестного в том, что ты ныряешь под супружеское одеяло. Коли она знает, что ты женат, то знает и это. Смешны и старомодны твои сомнения – братец в улыбке покривил бы свой заросший бородой рот. «В праведника играешь? Гримируешь под любовь заурядную курортную интрижку? Мини-интрижку. Это похоже на тебя – ты ведь все привык делать фундаментально. Но если это любовь – брось все и уйди. Как я. Как доцент Архипенко. — Об Архипенко братец не знает. – Пупок развяжется… Ты ведь созидатель, а не разрушитель. Полезный человек. Поэтому поводу Бодлер… — Ты не путаешь? Бодлер – он любит пожонглировать этим именем. – Бодлер по этому поводу сказал следующее: гнусность, считаю я, быть человеком полезным».
Скажи мне, кто твой кумир, и я скажу, кто ты.
«ПРИ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ ПРОЦЕССОВ УПРАВЛЕНИЯ ПРОИЗВОДСТВОМ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЖДАТЬ РЕШЕНИЯ ВСЕХ ВЗАИМОСВЯЗАННЫХ ЗАДАЧ, ЧТОБЫ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ПОЛУЧЕННЫМИ НА КАКОМ-ТО ЭТАПЕ РЕЗУЛЬТАТАМИ…» Капрович – его вязкий стиль. У иного студента язык богаче и выразительней. Но все же ты предпочитаешь читать Капровича, нежели Е. Гитарина, который, отдай должное, не уступает тебе в живости изложения.
Тишина за твоей спиной. Ждет…
«Вы не хотите пригласить меня на чашку чая?»
Ты не только старомоден, ты еще и ханжа. Пойти в ресторан с Lehrerin, а после напрашиваться к ней в гости не считаешь аморальным, а здесь ты крепок, как настоятель монастыря. Раздевайся и ложись, пижон! Или, может быть, дашь обет воздержания? До субботы?
«…МЕТОДИКА ПОДХОДА К ОПРЕДЕЛЕНИЮ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ УПРАВЛЕНИЯ ПО КОЛИЧЕСТВУ СОКРАЩЕННЫХ ШТАТНЫХ ЕДИНИЦ ОПОСРЕДОВАННО И ВЕСЬМА ИСКАЖЕННО ОТРАЖАЕТ ЭФФЕКТИВНОСТЬ РАЦИОНАЛИЗАЦИИ…»
Как истинный мужчина, ты должен ценить в жене интимную предприимчивость. Ты же вместо этого ценишь Капровича, который, безусловно, прав, утверждая, что количество сокращенных штатных единиц – это блеф, показуха, вот только попробуй докажи это хозяйственнику! Рационализация управления? – ах, конечно, конечно, мы пересмотрим штатное расписание в сторону уплотнения.
– Ты не скоро?
Оставь Капровича, сейчас ты не осилишь его.
– Поработать надо.
Мартовский номер, статья Мирошниченко. Вступительный абзац, еще один. «Это срочно?» – «Как тебе сказать… Небезызвестный Мирошниченко написал статью. Я должен прочесть ее». Три вступительных абзаца! Кошмар. Скрип тахты. Не хочет спрашивать, срочно ли это.
«…ПРИ КОТЛОВОМ СПОСОБЕ СЕБЕСТОИМОСТЬ РАБОТ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ПУТЕМ РАСПРЕДЕЛЕНИЯ ОБЩЕЙ СУММЫ ЗАТРАТ МЕЖДУ ЗАКАЗАМИ ПРОПОРЦИОНАЛЬНО ИХ ПЛАНОВОЙ СТОИМОСТИ».
Встает? Это еще зачем? Точно, встает. Не отвлекайся, профессор!
Ныне стало хорошим тоном обрушиваться на котловой способ, а что взамен?
Что-то неслышно делает за твоей спиной. Халат надевает?
«…ЭТОТ СПОСОБ УЧЕТА НЕСОВМЕСТИМ С ПРИНЦИПАМИ ХОЗРАСЧЕТА, ТАК КАК СНИЖАЕТСЯ КОНТРОЛЬ ЗА ФАКТИЧЕСКИМИ ЗАТРАТАМИ В ПРОЦЕССЕ ПРОИЗВОДСТВА…»
Замерла сзади, и ты замер, втянув (или не втянув?) голову в плечи. Кто кого? Но тебе легче, перед тобой журнал, который так увлек тебя, что ничего не замечаешь вокруг.
«…СНИЖАЕТСЯ КОНТРОЛЬ ЗА ФАКТИЧЕСКИМ…»
«Тебе хорошо было, милый?» Запах кожи, душные волосы. Один попал тебе в рот, и ты, чтобы избавиться от него, тайком проводишь языком по своему голому плечу.
«…А ПОЭТОМУ НЕЛЬЗЯ НЕ ТОЛЬКО ПРЕДОТВРАТИТЬ НЕПРАВИЛЬНОЕ РАСХОДОВАНИЕ СРЕДСТВ, НО И УСТАНОВИТЬ…»
Твой дисциплинированный взгляд не отрывается от журнала, но видит, видит в полуметре от тебя белоснежный махровый, до пят, халат с откинутым капюшоном. Неподвижен.
Итак, нельзя установить… Что нельзя установить?
Под запахнутым, схваченным длинным поясом халатом – короткая кружевная рубашка, то обнажающая, то прикрывающая родинку на красивом бедре. Твой подарок. Тебе нравится, когда на женщине добротное белье.
Тихо садится. «Она большая, твоя статья?» – «Как тебе сказать? Небезызвестный Мирошниченко страдает многословием. Как, впрочем, и все экономисты». — «Перестань! Думаешь, я деревянная?» – «Напротив, – заверяешь ты. – Я уверен в обратном». Близкие, с большими зрачками глаза. «Что ты хочешь этим сказать?» Ничего. Ты ничего не хотел этим сказать – само с языка слетело.
«…НО И УСТАНОВИТЬ, ЧЕМ ВЫЗВАНЫ ПЕРЕРАСХОДЫ, КТО ЯВЛЯЕТСЯ ИХ ВИНОВНИКОМ…» Сидит и смотрит. Просто сидит и смотрит. «…КТО ЯВЛЯЕТСЯ ИХ ВИНОВНИКОМ…» Правда, кто?
«Ты все еще сердишься на меня?» – «Я? Нисколько. У тебя замечательные духи». И это правда, духи – тоже твой подарок. Тебе нравится, когда от женщин хорошо пахнет. «Почему ты сердишься на меня? Ведь я не могла поехать, ты знаешь. Или ты не веришь мне?» — «Ну, что ты! Жена Цезаря вне подозрений». Это обидело ее, и напрасно. Ведь не над ней иронизировал – над собой. Только над собой.
«Она красивая у тебя. – В чем-чем, а уж в этом братец знает толк. – Но… – не договорив, размышляет. – Если бы я писал ее портрет, я бы знал о ней все». – «Попроси. Может, согласится попозировать». – «Она твоя жена». – «И что из этого следует?» – «То, что я не буду писать ее». – «А-а». – «Ты опять понял меня грязно. Я не буду писать ее вовсе не поэтому. Я думаю, она подходит тебе. Она даст тебе все, что ты рассчитываешь получить от брака».
И долго она намерена сидеть так?
«Если не веришь, можешь позвонить Маркину». Хороший человек Маркин!
А что, собственно, ты рассчитываешь получить от брака?
«Постарайся пораньше, я буду ждать». И дождалась. Я дождалась тебя, Станислав! – а ты уткнулся в свою дурацкую статью.
«…ЭТОТ ПРИНЦИП УЧЕТА НЕСОВМЕСТИМ С ПРИНЦИПАМИ ХОЗРАСЧЕТА, ТАК КАК…» Тут ты права, дорогая, статья дурацкая. «Так почему же ты мучаешь меня из-за нее? Я и так весь день как на иголках. Рецепт неправильно выписала». – «Халатность врача преступна». — «Ты только и думаешь о своем приоритете. На работе, дома – везде. Самый умный, самый добрый, самый честный. Лучше бы ты пьяницей был!» – «От пьяниц рождаются ненормальные дети». На это у тебя недостало духа – побоялся выдать себя. И без того ты был где-то неосторожен, если осененного папу угораздило продекламировать тебе – не ей, а тебе! – стихи про младую рощу, которая теснится около корней устарелых, а вдали стоит один угрюмый их товарищ. «Угрюмый! – подчеркнул он с воздетым к потолку указательным пальцем. – Ты-то понимаешь это, я знаю, а вот она…» Откуда взял папа, что ты понимаешь? Твоя неосмотрительность повинна тут или та самая чудесная проницательность, которая порой необъяснимым и опасным образом снисходит на диктора?
На диктора-то снисходит, а вот ты… Взгляд останавливается. Нет, этого не может быть. А почему, собственно, не может? Рано или поздно это должно случиться. «Нужный человек Минаев. Может кооператив сделать». Как насторожилась она, услышав это! Даже джемпер натягивать перестала… Ты не усмотрел тут ничего симптоматичного – какая женщина не мечтает жить отдельно! – но вдруг этот повышенный и нетерпеливый интерес к квартире зиждется на иных, более сокровенных и пока что тайных для тебя, лимитирующих сроки обстоятельствах?
Не дури, Рябов. Читай о принципе учета, что несовместим с принципами хозрасчета, и не дури. Ты достаточно знаешь свою жену – неужто допустит она такое, пока еще полная неясность с квартирой? Да и разве не дала она тебе понять, что вообще не торопится с этим? «Слава, дорогой, я не хочу быть только самкой, только женой, только матерью. – Доверительно и взволнованно, а глаза надеются, глаза верят, что ты поймешь ее. – Прежде всего я – женщина и всегда буду ею».
Ну и чудесно! Ведь именно на женщин, если ты не ошибаешься, природа возложила эту деликатную функцию. Поэтому ничего сверхъестественного нет в твоем внезапном подозрении. Никогда еще она не сидела вот так перед тобой – в столь поздний час и без единого слова.
Не дочитав до конца, деловито переворачиваешь страницу, а сам быстрым скошенным взглядом задеваешь из-под ресниц ее лицо. Зажмурься, Рябов! Покачай головой. Не веришь? Это она, твоя жена, и ты снова, как некогда, понимаешь мужчин, которые, уподобляясь подсолнухам, поворачивают за ней головы. «Ты великолепно выглядишь сегодня. То есть я хотел сказать, что… Как ты себя чувствуешь?» Вот именно – как ты себя чувствуешь? – такой вопрос более чем уместен в подобных ситуациях. «Нормально. А что?» И правда, что? А ничего. Ты муж, и ты вправе, ты обязан интересоваться, как чувствует себя жена. Просто интересоваться, без всякой задней мысли.
– Спокойной ночи. – Негромко и как-то сдавленно, будто натягивает джемпер через голову.
Слышишь, как тихо укладывается в короткой сорочке под свое одеяло. Свое! Ты чудовище, Рябов! Твоя жена хотела поговорить с тобой, она ждала тебя, а ты уткнулся в словоблудного Мирошниченко, и никакими силами нельзя было оторвать тебя от его вздорных изысканий. Что собиралась сказать она? Не «спокойной ночи», нет – для этого не вылезают из постели, не облачаются в халат и не сидят в ожидании с бесконечным терпением.
Запрокинув голову, упруго, с хрустом разводишь руками.
– Кавказ размягчает мозги. – Гмыкаешь и прибавляешь, не дождавшись ответа: – Ты правильно сделала, что не поехала.
Ну чего ты боишься, Рябов? Ты всего лишь пошутил насчет мозгов, и пусть твоя шутка не бог весть что – никто не взыщет с тебя. Ты всего лишь успокоил супругу. Ты всего лишь устал и разминаешь затекшие члены. Сперва руки, теперь ноги. Да, ноги, ибо, поднявшись, делаешь шаг, другой и только после этого небрежно поворачиваешься к ней. Как серьезно глядят на тебя с белой подушки ее черные глаза! Ухмыляешься.
– Море хорошо летом. Можно прокатиться верхом на медузе. – И еще что-то плетешь, дальше – остроумие уровня Панюшкина, не выше – и вдруг эта невинная дорожка приводит тебя к повороту, перед которым у тебя на секунду захватывает дух. Но ты решаешься. Отпуск – в декабре, это, конечно, ужасно, но и в декабре можно прелестно отдохнуть. Не на Кавказе, нет, а, например, в Карпатах, где, слышал ты, замечательные лыжи. «Я не смогу в декабре кататься на лыжах». – «Почему?» — наивно подымешь ты брови. «Не смогу…» Декабрь – двенадцать, апрель – четыре, двенадцать минус четыре…
Не сходи с ума, Рябов! Не бегай по комнате. Сядь… Нет, сидеть нельзя, ведь у тебя затекли члены. Хотя с чего им затекать, ты и получасу не прозанимался. Неважно, затекли – все, кроме языка, язык у тебя никогда не затекает. Лихо шпарит он что-то про декабрь и Карпаты, про потрясающие трамплины, летя с которых ты непременно расшибешь нос. Темные глаза внимательно следят за тобой с белой подушки. Белой, как снег, на котором заалеют капли твоей крови. Об этом же можно только мечтать – расквасить себе нос в Карпатах!
– Но ведь мы в Польшу собирались в декабре.
В стенку – лбом со всего маху, но язык и тут не останавливается, язык без запинки выдает на-гора все новую и новую ахинею. Что-то такое о Польше, прекрасной стране, где жил Коперник и еще кто-то.
– Коперник – великий ученый! – провозглашаешь ты под устремленным на тебя взглядом. Не под дулом пистолета, а всего лишь под взглядом. Без помады ее губы напоминают ветчину, и ты едва удерживаешься, чтобы не поделиться с подругой жизни этим тонким наблюдением.
Ты кретин, Рябов. Ни одна душа на свете не подозревает, какой ты кретин. Даже братец. Сядь и читай, читай до посинения про котловой способ, при котором изумительные затраты распределяются между изумительными заказами пропорционально их стоимости.
13
Одной рукой придерживая дверь, вворачиваешь другой шуруп.
– Текущий ремонт? – Тетюнник в клетчатом пиджаке. – Смотрю и поражаюсь: вас и на это хватает. Удивительно! Просто удивительно! У вас феноменальная работоспособность, Станислав Максимович. Фе-но-ме-нальная.
Извлекаешь на свет одну из глупейших своих улыбок. Все, достаточно – иначе резьбу сорвешь. Еще шуруп, и никакая сила не отделит ручку от двери.
Причмокивает, качает головой. Одобряю, Станислав Максимович! Все, что ни делаете, даже ремонт дверной ручки, одобряю. Но, простите, некогда, работа ждет, бегу.
Бежит. Не к Панюшкину ли? Провожаешь взглядом. Туда.
«Заходите, Станислав Максимович, кто бы ни был у меня. Для вас моя дверь открыта всегда».
И все-таки лучше подождать. К Марго в половине двенадцатого, время есть. К тому же ты вовсе не сгораешь от нетерпения узнать, что за главный разговор приберег для тебя директор института. Не сгораешь, так ведь? Ты и на ринге никогда не форсировал события, отдавая предпочтение добротной французской школе, девиз которой – надежная защита. Двумя перчатками закрыто лицо, и попробуй достать его! А свои удары всегда возьмешь, только не надо торопиться, надо подождать, пока противник, потеряв терпение, не откроется в легкомысленном азарте.
Все!
– Можно вешаться – выдержит.
Люда подымает голову от бумаг. Она чудесно относится к тебе – смотри, сколько дружелюбия в ее ласковых глазах. Она все понимает, самая красивая женщина института. И ты тоже. Ты тоже понимаешь теперь кое-что, но не подаешь виду. Ты даже не спрашиваешь, понравился ли ей вчерашний спектакль. «Ничего. А ты?.. Ты тоже был?» – «Я? Нет, не был, но сегодня ты так возбуждена, что этому может быть только одно объяснение: ты приобщилась к прекрасному».
А ведь со стороны и вы с Lehrerin выглядели вчера влюбленной парой.
Надеешься?
У тебя железное самообладание, Рябов, – о каких милых пустяках думаешь за несколько минут до «главного разговора»! При чем тут надеешься? Тебе нет дела до самой красивой женщины института. До сотрудницы – есть, а до женщины – нету; разве ты не установил это раз и навсегда?
Звонок, Федор Федоров срывает трубку. Поговорить – вот единственная отдушина после закрытия охотничьего сезона.
– Минутку. Станислав Максимович!
Берешь.
– Слава? Привет, старик, – Минаев. Ты звонил мне? – По-студенчески просто. Мало ли, кем стали мы: ты – кандидат наук, я – номенклатурная единица, но прежде всего мы товарищи, сокурсники, не так ли?
– Я в субботу домой тебе звякнул, думал – что срочное. Мне сказали, ты на Кавказе: Красиво живешь, старик. Экскурсия? Завидую, старик, завидую. С удовольствием присоединился бы. Как погода там? – О делах не спрашиваю. Дурной тон – с ходу интересоваться, зачем понадобился тебе. Во мне теперь многие нуждаются, но то служба, то официально, а с тобой мы приятели.
– Молодец, что дал знать о себе – сколько не виделись! Что ты, как?
У меня отдельный кабинет – надеюсь, ты уже понял это по моему тону? Никаких сослуживцев, один. Ни Федора Федорова, ни Люды, самой красивой женщины института, ни Малеевой, матери своих детей. В приемной сидит кое-кто, но ничего, подождут. Мы ведь сокурсники с тобой. В институте, кажется, ты не слишком жаловал меня, я был в твоих глазах пронырой, ловкачом, карьеристом – кем там еще? – но кто старое помянет, тому глаз вон. Мы приятели, и мы можем быть полезны друг другу. Не желаешь ли, старина, в кооператив вступить?
«Вы с Минаевым учились? Так в чем же дело – он как раз курирует этот отдел».
– Женат? Дети есть?
«Были». – «То есть, как это были?» – «Да так. Вчера – с двадцати трех ноль-ноль до двадцати трех одиннадцати. Время московское».
– А вообще, слушай, что это за разговор! Надо встретиться, посидеть. Ты где обедаешь?
Это тебя устраивает. Иначе пропадет еще один вечер – какой по счету?
– Отлично, я тебя приглашаю. В час, в «Москве». Я позвоню, чтобы оставили столик. Будь здоров, старик!
В «Москве» – в час, у Марго – половина двенадцатого. Достаточно! Шеф больна, и ты просто не смеешь задерживать ее дольше.
Звонок. Уж сейчас-то Федор Федоров утолит жажду.
– Вас.
Опять? Благодарно киваешь. А по имени не назвал – осерчал старик. Пусть вы и начальник без пяти минут, а несправедливо все же. Вам – два раза подряд, а мне – ни одного. И сезон закрыли, и не звонят.
– Станислав Максимович, вас Архипенко беспокоит, здравствуйте.
«У него неприятности. Жена жалобу написала».
– Значит, не возражаете. А когда вам удобнее – в среду или пятницу? – Не похоже, что убит горем. А почему, собственно, горем? Он парить должен от счастья. Не парит. Ни то ни се. Марки собирает. – Спасибо, Станислав Максимович. Я передам в учебную часть. Обязательно. Большое вам спасибо, до свидания.
Нудный, как доцент Архипенко.
«Не надо так плохо думать о людях» – завещание Lehrerin.
А что, теперь ты думаешь о нем лучше?
«Вы слышали? Рябов из отдела Штакаян с женой разошелся». – «Да ну бросьте!» – «Я вам говорю». – «Боже мой, как же так? А ведь его в заведующие прочили, как Штакаян на пенсию уйдет». – «Прочили». — Со вздохом.
Слишком всерьез принимаешь ты все, кандидат. Так нельзя! Подымайся и иди: тебя ждет директор. Для главного разговора.
«Садитесь, Станислав Максимович. Ближе, ближе. Вы что все думаете – чем ближе сядете, тем дольше задержу вас? Догадываетесь, о чем речь пойдет? Так уж и нет! Все знают, а вы нет. Маргарита Горациевна уходит на пенсию». – «В первый раз слышу. Когда?» – «Не знаете? Любимому ученику и не сказала вдруг? Бросьте, Станислав Максимович. Зачем нам с вами лукавить друг перед другом? Вы молоды, у вас все еще впереди, а я… ну не первой свежести, так скажем. Но кое в чем я еще могу быть полезен вам. Вас ждет блестящее будущее…»
Ни в какое Жаброво ты не поедешь. Глупость, наваждение – переться бог знает куда, в глушь, в деревню, к Татьяне Лариной. Тебе легкости не хватает, Рябов. Женщинам нравятся мужчины фривольные и дерзкие, ты же утомительно порядочен с ними.
«Вас ждет блестящее будущее…»
Открываешь дверь.
– Разрешите?
Один. Нет, с телефоном – как всегда. Рукой машет: входите, не стесняйтесь, я сейчас.
– Да-да, я слушаю. Да.
Можете располагаться – вот сюда, в кресло. Не на стул – нет-нет, в кресло, вот так. Смелее, смелее! Главный разговор предстоит.
– Добро! Письмо напишите… Можете на мое имя, можете вообще без имени – в этом ли суть!
«Отлично, старик, я тебя приглашаю. Позвоню, чтобы оставили столик». Смотри внимательно: перед тобой Минаев в возрасте. А в час дня, в «Москве», увидишь молодого Панюшкина. Панюшкина на взлете.
– Добро… Добро… Пока!
Трубка виновата, что тебе ждать пришлось – летит, отвергнутая. Чудовищное изобретение – телефон!
– Прямо напасть какая-то! Звонят, звонят – работать некогда. Здравствуйте!
Дряблая маленькая рука, а на вид – крепыш, боровичок. Кнопку вдавливает. Секретарь Клавдия – не входя, приоткрыв дверь.
– Не соединяйте меня. Меня нет. – Вот как я уважаю вас, Станислав Максимович. Серьезный, главный, долгий разговор у нас с вами – приготовьтесь.
– Как лекции вчера? Все нормально?
Больно уж издалека. Этак ты и к Марго не поспеешь.
– Скромничаете. Ох, скромничаете! Судя по вашим статьям, студенты должны обожать вас. Живо, доходчиво… Обожают, а? Признавайтесь.
Директор в роли подхалима. Уникальное зрелище!
– По-разному. Одни слушают, другие романы о любви читают.
Уж не идея ли соавторства зреет в голове рубахи-директора?
«Спасибо, Иван Акимович. Это очень лестное предложение, но я не уверен, что справлюсь». – «Скромничаете! Ох, скромничаете». – «И даже не в этом дело – справлюсь или нет. Круг тем, которые я затрагиваю в своих работах, довольно локален, как, впрочем, и у всякого автора. По-моему, это естественно. И будет, я думаю, несколько странно, если я сунусь вдруг не в свою тарелку». – «Почему не в свою? Я потому и предлагаю вам, что это ваша тарелка».
– Поражаюсь вашей работоспособности. – Это ты уже слышал сегодня. Не много ли на одно утро? – Ведь, кроме всего прочего, вы, по сути дела, еще и отделом руководите. У меня здесь справочка… Вот. – Клочок ведомости. Он демократичен, и прост, директор – меловая бумага ни к чему ему. – С первого января Маргарита Горациевна проработала в общей сложности девятнадцать дней. – Без очков шпарит – наизусть вызубрил? – Девятнадцать. Это меньше трех недель. А с Нового года, слава богу, минуло два с половиной месяца.
Смолкнув, умно глядит водянистыми глазами. Тебе предоставлено право сделать вывод из этой грустной статистики. Какой?
«При всем этом, товарищи, здоровье Маргариты Горациевны уступает здоровью наших космонавтов. Поэтому естественно, что Маргарита Горациевна физически не в состоянии вникнуть во все тонкости работы института. Я, как директор, констатирую это с огорчением, ибо советы и консультации Маргариты Горациевны были б весьма полезны для нас».
– Вы руководите отделом, а получаете оклад научного сотрудника. Кроме того, вы ведь выполняете и свои обязанности. Другой давно взбунтовался бы на вашем месте, а вы – нет, вы тянете. Честь и хвала вам за это. Честь и хвала!
– Спасибо, только вы преувеличиваете. Маргарита Горациевна в курсе всего, что делается в отделе.
– Я ценю вашу скромность, Станислав Максимович. Как и ваше благородное отношение к своему учителю. Но право, у руководства института, в конце концов, тоже совесть есть.
А не будь ты скромен и благороден, что, любопытно, предпринял бы ты? Подстерег Марго у ее дома – и хрясь кирпичом? Не это ли намеревается сделать руководство института, благо у него, у руководства, совесть есть? Или тебе перепоручат столь деликатную миссию?
– Я хочу быть с вами откровенен, Станислав Максимович. Мы все глубоко чтим Маргариту Горациевну. Она отличный ученый, прекрасный человек…
«Но ее здоровье уступает здоровью космонавтов. Этим я и объясняю резкость высказываний Маргариты Горациевны. Я убежден, у Маргариты Горациевны и в мыслях не было опорочить наш коллектив, руководство института».
– Давайте назовем вещи своими именами. Работать ей трудно. Вы согласны со мной? Честно, по-мужски! Забудьте на минуту, что она ваш учитель, что вы многим обязаны ей – забудьте. Жизнь есть жизнь. Сегодня – она, завтра – я, послезавтра – вы. Диалектика. Согласны?
– С диалектикой согласен.
– Только с диалектикой? А с остальным? Но не буду пытать вас – я ведь понимаю, что вам труден этот разговор. Я и Маргариту Горациевну понимаю. Одна – ни детей, ни родственников. Невеселая старость, чего уж там… Вы-то что, вы-то об этом еще умозрительно судите, а я уж сам подбираюсь. Маргарите Горациевне нелегко расстаться с коллективом. Но я хочу быть с вами до конца откровенен, Станислав Максимович. Мне кажется, на вас можно положиться.
В водянистых глазах – два всплывших к поверхности осторожных окуня. Не такой уж он рубаха, директор Панюшкин. Не двигаешься, ждешь – при желании это можно растолковать как знак согласия: положиться можно.
– Недавно у нас состоялся разговор с Маргаритой Горациевной. Неофициальный и вполне дружеский, я бы сказал. Я предложил ей следующее. Если она не возражает, институт будет ходатайствовать о назначении ей персональной пенсии. Уверен, что наше ходатайство не отклонят: вклад в науку профессора Штакаян общеизвестен. – Горестная пауза. Сейчас главное последует. – Маргарита Горациевна отказалась. Она заявила, что не собирается уходить на пенсию.
Твое сердце зачастило, но ведь ты умеешь владеть собою, не правда ли, Рябов? Ни один мускул не дрогнул на твоем голом лице. Ты не разочарован, нет – напротив, ты искренне рад, что метр и учитель не намерена покидать свой пост.
Окуни в глубину ушли – директор сказал все. Он обессилел – все это чрезвычайно трудно, Станислав Максимович! Чрезвычайно! Жду вашего слова.
– По-моему, надо поблагодарить Маргариту Горациевну. Наука только выиграет от этого.
Печальная улыбка. И вы говорите это всерьез? Конечно, я тоже рад, что, несмотря на нездоровье, Маргарита Горациевна остается в наших рядах, но…
«Научное руководство осуществляется крайне неквалифицированно. Я привела всего несколько примеров, но число их можно увеличить. Не понимаю, как товарищ Панюшкин мог согласиться на руководство исследовательским институтом, не имея опыта научной работы».
Откуда столько силы в этой маленькой женщине на тонких ножках? Завидуешь, Рябов… Чему? Вот ахнули бы все, узнав. Зависть и Станислав Рябов – понятия столь же несовместимые, как мама и компромисс. Между прочим, они похожи – твоя родная мама и мать крестная. Странно, что тебе до сих пор не приходило это в голову.
Недоумеваешь: чем, собственно, озабочен директор? Ликовать надо: такой специалист и остается в институте!
