Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
«Признаю только один барометр – друзья. Есть друзья – живешь правильно, нет – значит, что-то не то».
Он живет правильно, а страдать должен Джоник. Пес привык к интиму, у него камерный характер, а тут вдруг столько ног и еще больше омерзительных запахов.
А почему разнообразия ради и тебе не собрать как-нибудь на свое торжество орду едоков и любителей выпить? Пусть обжираются и хлещут вино, а в паузах между икотой провозглашают здравицы в твою честь.
«Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и – Атлантика», — бывший матрос Тетюнник. «Ура Рябову!» — Скачет – Зайчик. «Глубокий исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик…» — все остальные. И неважно, что повторяемся, неважно, что все это уже говаривалось на банкете после защиты диссертации. Истина всегда истина, а если она к тому же еще услаждает слух виновника торжества, то она истина втройне.
«Но ведь это не друзья, это…» Не привык братец церемониться в выборе выражений. Пусть! При надобности ты легко поправил бы его. Союзники! Единомышленники. Или в крайнем случае не враги, а это уже много. Никто не лезет лобызаться с тобой, но и никто не строит против тебя козни, ибо зависть, даже зависть можно усмирить великодушием и корректностью.
60:59 и 59:60, 59:60 и 60:59, пятый же – 59:59 с твоим преимуществом. Это-то не измеряемое очками преимущество и решило исход боя. А ведь достаточно было одного твоего неосторожного удара – не нокаутирующего, которым ты, в общем-то, не владел, не просто тяжелого или хотя бы точного, а именно неосторожного, и рефери запретил бы твоему противнику – Диме Ломако, у которого поврежденная бровь едва дышала, – продолжать бой. Что стоило произвести это «неосторожное» движение в пылу и азарте финального поединка, однако ты не коснулся брови. И судьи оценили это, но еще до их решения Дима Ломако сразу же после гонга высоко поднял, благодарный, твою руку. Побеждать немудрено, не так уж много, в конце концов, требуется тут ума, но вот побеждать так, чтобы побежденный сам подымал твою руку, – это искусство.
– Пикассо говорил, что пишет не то, что видит, а как понимает. Как понимает!
А Виноградов, твой молочный брат? Что-то пока он не торопится подымать твою руку… Брось, Рябов, какой это враг! Не долее, как вчера вечером, у театра, ты установил, что скрывается за его холодным отношением к тебе.
«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Чепуха! Неуклюже подводит идейную базу под заурядную ревность. Недоразумение, обычное недоразумение, и ты исправишь его играючи. Ты ведь не посягаешь на Люду, самую красивую женщину института, ты вообще не посягаешь ни на что чужое, ибо ты не пират, ты каменщик, возводящий фундамент. Просто каменщик.
Без присмотра оставил полиглот-фотограф твою жену. К бару пробирается. Танцуют – уже две пары. Можешь пригласить супругу, но ты не сделаешь этого – недостойно мужчины захватывать место временно отсутствующего. Кстати, там уже черное платье с зеленым врезом. Тетя нетороплива, она ненавидит суету и, разумеется, поспевает всюду. Ты не смотришь на нее, она не смотрит на тебя, но она знает, что ты замечаешь все и ценишь ее благородство. Так ведь, Станислав, ценишь? Я не очень люблю твою жену, и ты знаешь почему (не знаю, тетя! Ей-богу, не знаю), но сегодня я хозяйка, и все гости равны для меня.
А впрочем, догадываешься. Не знаешь, но догадываешься. Не та ли готовность к смеху, которая постоянно живет в твоей супруге, вызывает тайное раздражение самолюбивой и мнительной тетки Тамары, сводя на нет и ласково-сострадательный взгляд, и нежный голос? Тетя попросту не верит им.
Тишина вдруг – пленка кончилась? – и снова о Пикассо, который, оказывается, считал, что живопись не поддается исследованиям, а вечно остается вопросом. Вечно! И если называть вещи своими именами… Но ты не услышал, что будет, если называть вещи своими именами, ибо опять грянула музыка.
Мальгинов возвращается к твоей жене – с полными рюмками, но без бутербродов, тетя же тактично удаляется. И вот уже она возле тебя. Ты светски заводишь разговор о югославской эстраде. Она понимает тебя с полуслова. Да, конечно, о чем ты говоришь, Станислав, я сделаю тебе два лучших билета. И уж, поверь мне, я ни словом не обмолвлюсь твоей жене. Спасибо, тетя. Только на сей раз ты ошибаешься. Пойдет Люда, самая красивая женщина института, а с ней – Юра Виноградов, мой молочный брат, последний аспирант профессора Штакаян. Именно они. При этом ты оставишь в силе свое приглашение на шампанское, только уточнишь, что надеешься распить эту бутылку втроем – она, ты и Юра Виноградов, который глубоко симпатичен тебе. Он ведь чрезвычайно талантлив, Люда, и очень, очень порядочен. Она благодарно улыбнется в ответ, самая красивая женщина института.
А вдруг это и впрямь не ревность, вдруг другое?
Кандидат! Не будь мнителен, как твоя тетя. Учись у супруги. «Мог бы поухаживать за кем-нибудь – там были интересные женщины». А у самой в глазах, силящихся быть серьезными, уже летают искорки. Что забавного видят они? Есть, кроме нее, и другие интересные женщины – это? Или вдруг представляет тебя в роли волокиты? Так или иначе, но жена преподнесла тебе урок демократичности – прояви же и ты себя достойно! Знаток Цицерона не интересует тебя.
Лавируя между танцующими, плывешь к Саше Бараненко. Навстречу Поля лавирует с бутылками минеральной воды – любопытно, вернул ли ей братец загодя подаренные носки в целлофане?
Дружелюбной улыбкой встречает тебя Саша Бараненко. Из нынешнего цикла друзей братца единственно с Сашей знаком ты накоротке. Среди творческой интеллигенции, безраздельно царящей тут, лишь вы двое, грубые утилитаристы, представляете земные профессии. Впрочем, к Саше, бортинженеру Аэрофлота, это можно отнести с известной натяжкой.
«В Москву летал… Там изумительная выставка сейчас. Саша Бараненко протащил – зайцем. Туда и обратно». Не в этом ли тайная причина их затянувшегося приятельства? «Не надо так плохо думать о людях…»
– К бою готовимся? – на гитару киваешь. «Между прочим, позавчера на вашем самолете в Аджарию летал».
Саша парит в небесах, а девочка Лида смиренно ждет его на земле. Она всегда ждет его, даже когда он рядом, как сейчас. Посмотри, как счастлива ее замершая фигурка, – вот он, ее Саша, около нее, и ей ничего не надобно больше. Впитывать Сашин запах, слышать бренчание струн, трогаемых Сашиными пальцами… Конопатое счастливое личико в рыжих завитках.
Пристраиваешься рядом.
– Не танцуется?
Лида улыбается в ответ. Мне хорошо, я счастлива, и вы это видите, правда? Я знаю, что некрасива, но я добрая, очень-очень добрая, и люблю Сашу. Простите меня.
Ну что вы, Лида! Вам чудесно идет ваша белоснежная блузка в синюю звездочку. И пышный бант на довольно-таки плоской – пардон! – груди. У вас случайно нет рябого приталенного пальто и легкого платка в крупный горошек? Выхватив из темноты навесы, кабинки для переодевания, скелеты грибков, которые скоро обтянут парусиной, прожектор уходит, и все предметы, и рябенькое пальто быстро и косо перемещаются – предметы и пальто в одну сторону, а резкие тени от них – в противоположную. С моря дует ветер.
«Вам не холодно?» Нельзя, Рябов, это компетенция Саши.
Откровенно говоря, выбор бортинженера представляется тебе странным. Красивый и большой мужчина, летающий мужчина, мужчина, который играет на гитаре, – и куда только смотрят женщины!
– А вы почему не танцуете?
У нее глаза рыжие, или это рыжие завитушки отбрасывают отсвет?
– Не владею этим сложным искусством.
«Ich bitte Sie den nächsten mit mir zu tanzen»[17].
Вы неправду говорите, да? Это ведь так просто – танцевать! Вы смеетесь надо мной? Смеетесь, я знаю. Вы думаете – раз я такая молоденькая, то уж и не понимаю ничего.
– Все люди умеют танцевать.
– Тогда я урод. Впрочем, однажды я танцевал. В детском саду, на елке. Зайчика изображал.
Присесть на корточки и поскакать, приставив к затылку два растопыренных пальца. Через всю комнату, между танцующими, к спутнице жизни, которую развлекает Иннокентий Мальгинов. «А это мой муж. Как все ученые, он немного рассеян. Иногда по ошибке принимает себя за зайца».
Прыснув, прижимает ко рту рыженькую ладонь подруга Саши Бараненко.
– Представили меня в образе зайца?
Часто, виновато кивает. С вами так весело – обсмеешься прямо, но люблю я все-таки Сашу.
«Вообразите только, Эльвира Ивановна: среднесуточный рост бамбука три миллиметра». – «Ах, неужели! А вы Петушкова знаете? Ему гланды вырезали, так они опять выросли. За неделю, как бамбук». Запах кипарисов стимулировал чувство юмора: перлы остроумия обрушивал ты на девочку из Жаброва. Она смотрела на тебя сбоку и смеялась. Плотные, очень белые зубы, в которых сверкало аджарское солнце; один, вытесненный другим, рос немного вкось.
– Это Джоник, и он тоже не умеет танцевать. Как видите, я не исключение здесь.
Она любит Сашу, а ты лезешь со своими идиотскими шутками. Встань и присоединись к пенсионеру-живописцу, который наслаждается Тулуз-Лотреком. Шумный успех имеет подарок тетки Тамары.
Еще не менее двух часов веселиться… «Я сейчас почувствовала, как время идет. Когда прожектор меня осветил. Оно идет, а я стою. Даже странно как-то». «Странно» или «страшно» сказала она? Пожалуй, странно, ибо чего ей бояться – ведь она знает, что будет счастлива. Она поняла это, когда лежала на спине и высоко над ней поэтически раскачивались верхушки сосен. А если б не сосен, если б акаций, что, интересно, тогда бы поняла она?
Вы тоже интересуетесь Лотреком? По-братски уступает местечко рядом с собой пенсионер-живописец: вместе будем упиваться шедеврами!
– Чистый Дега, не правда ли? – зубной пастой «Мятная» веет от полированного черепа. – Та же тесная композиция, и колорит тот же – не находите?
Находишь. Эксперт в вопросах живописи Станислав Рябов.
Помедли, изучи – с кондачка не решаются столь хитрые проблемы. Зорче вглядись в эту медноволосую даму с обнаженной спиной, которую она неизвестно зачем демонстрирует человечеству.
– Для Лотрека это не характерная вещь, вы согласны? – Бережно переворачивает лист. – Хороша, но не характерна. А вот это уже чистый Лотрек!
Жирная потаскушка, неряха с распущенными волосами, всей тушей навалившаяся на туалетный столик, – чистый Лотрек. Братец в полуметре от вас, слышит, но квалифицированные рассуждения пенсионера не зажигают его. Иными проблемами поглощен мастер.
– …Почему у меня всегда все так сложно? – Веру пытает. – Почему? – Дух захватывает у братца – от противоречий и бескрайности собственной души.
– Лотрек был учеником Дега. Во всяком случае, считал себя его учеником, но насколько разный у них сам подход к творчеству!
Перейми у братца опыт осложнения жизни – это разнообразит твое существование. На полиглота-фотографа взгляни – видишь, он вновь наполнил рюмку твоей жены. На этот раз он оказался галантней: снабдил ее четвертинкой яблока. Посмотри, помучайся, поревнуй – будет и у тебя сложно.
Жена замечает твой взгляд. Жена интимно улыбается тебе, жена подымает рюмку, символически с тобой чокаясь. Я люблю тебя, мой Рябов, только тебя, а все остальное так, игра – ты ведь понимаешь меня…
Не выходит трагедии. Жизнь катастрофически упрощается, едва ты касаешься ее – от головокружительных экономических проблем до неурядиц семейного плана.
«Не посоветуешь, что мне надеть?» Вчера вечером, конечно, ты обошелся со мной по-свински – предпочел мне статью какого-то Мирошниченко, а потом понес уже совершенную ахинею про Карпаты, трамплин и расквашенный нос. «Представляю!» – Глаза вспыхивают весельем: знакомая, разъединяющая вас смешливость – совершенно по-свински, но я незлопамятна, как видишь. В отличие от тебя. Я даже советуюсь, в чем пойти на день рождения твоего брата. «По-моему, это все равно. Любая одежда только портит тебя».
Она справедливо расценила это как комплимент и надела кремовый костюм. «Он нравится тебе», – чуть виновато, хотя, право же, Слава, я тут ни при чем. Иннокентию Мальгинову он тоже нравится, и тоже она тут ни при чем. Не на двоих ли думают разделить четвертинку яблока?
– Дега считал, нет художника рациональней его. – Откуда все же этот мятный запах? Или пенсионер-живописец на ночь полирует лысину зубной пастой? – Все, что он делает, – это якобы результат обдумывания и изучения старых мастеров. Так он сам заявлял. О темпераменте и вдохновении, говорил он, я ничего не знаю.
– …Ты не веришь мне. Ты думаешь, у меня все пройдет, и тогда… – Братец смолкает вместе с музыкой. Бренчание струн – Саша Бараненко берет власть в свои руки. Нет, пленка не кончилась. «Все пройдет, и тогда…»
– И тогда? – напоминает Вера. Ты не видишь ее. Ее черные блестящие волосы собраны в пучок. Красивая шея.
– И тогда ты вернешься к нему. Он примет тебя – ты это знаешь. – И такому мужу она предпочла – пусть даже временно – твоего братца!
«Почему ты решила, что это я бросаю жену и ребенка? А может, жена не хочет жить со мною?» – «Она не хочет, потому что ты ведешь себя безобразно». – «Ты так считаешь? А тебе не кажется, что супружеская верность может быть безнравственней самого дикого разгула?» – «У вас есть ребенок». – «У тебя их двое. Но ты жертвовала нами ради соевых батончиков».
«Высокое. Очень высокое». Цифры не назвала, дабы, видимо, не пугать пациента – просто «высокое, очень высокое» – и потребовала немедленной госпитализации, но мама, уже окончательно придя в себя, отказалась. Как можно в конце года оставить фабрику без директора!
– Вы согласны со мной? – Пенсионеру просто необходимо знать твое мнение.
– Согласен. Хотя среди присутствующих, откровенно говоря, я самый крупный профан в живописи.
– До нас не дошли скульптуры Дега, а Ренуар считал их лучшими…
– Ты разлюбишь меня, и я вернусь к нему… Как всегда, ты думаешь только о себе.
Браво, Вера!
– Я не о себе думаю.
– Нет, Андрей. – Платье без единой побрякушки. Красивые нервные руки. – Я вернусь, когда ты разлюбишь, – ты так сказал. Когда ты разлюбишь. А я? Мое чувство, по-твоему, значения не имеет – я все равно вернусь.
«Мне пора. Я обещала сыну, что в одиннадцать буду». Братец молча поднялся; ты редко видел, чтобы он покидал питейное заведение с такой легкостью.
«Сколько лет Вериному сыну?» – «Шесть». – «А вы не обладаете таким сокровищем?» Lehrerin покоробил этот разговор – ты только сейчас сообразил это. Тупица! Если тебя, мужчину, всего лишь намек на подобное – только намек, да и то, как оказалось, воображаемый, – подвиг говорить про Карпаты и алую кровь на белом снегу, то что взять с женщины?
А четвертинка яблока исчезла уже… На пару съели? Откусила – осторожно, чтобы не размазать губы, оставшуюся же часть быстрым, как бы шутливым движением сунула в приоткрывшийся рот своего импозантного кавалера. Он сдержанно улыбнулся.
Звонок. Еще гости? Гибкое черное платье с зеленым врезом скользит к двери. Следом, вынырнув из-под стульев у стены, торопится Джоник.
Саша Бараненко один со своей гитарой. Танцует подруга.
Дуновение свежего воздуха – входную дверь открыли.
Подруга Саши Бараненко поворачивается к тебе спиной, и ты видишь ее партнера. У него металлические зубы, он стеснителен и тих, но даже братец, заметил ты, сдержанно-уважителен с ним. Что-то гуттаперчевое в его длинном лице… Как он назвал себя, знакомясь?
Пенсионер-живописец переворачивает наконец лист с потаскушкой. Говорит что-то.
– Я уже не мальчик, Вера. Я устал. И я знаю, что мое отношение к тебе не изменится… Я не то говорю. Изменится, конечно. Успокоится. Но так у меня…
Отец!!
Крупная рыбина в руках. Свитер. «Рыбак ты прекрасный, отец, но кулинар еще лучше. Надо завтра на «бис» повторить пирог. С цифрой «тридцать». Карманы ватных брюк оттопырены.
«Но может… Может, он любит другую». – «Я не понимаю тебя, Максим. Он вправе любить кого угодно – этого я не знаю, но я знаю, что нельзя строить свое счастье на несчастье других».
«Я не понимаю тебя, Максим!»
В шерстяные белые носки заправлены штанины. Только-только с рыбалки, сын. Не переоделся даже. Принимай подарок!
– Судак! – Двумя руками протягивает. Такой рыбины он не притаскивал еще.
Растроган братец. Я так благодарен тебе, папа, – все же ты не забыл меня.
Озадаченно хмурится диктор. На сыне костюм, довольно приличный, – как же примет он уникальный дар? Рыбина тяжело провисла в руках, хвост ослизло слипся. Озирается диктор. На пол шмякнуть?
Музыка смолкла ввиду торжественности момента. Чудо-рыбой поглощено общество. Расспросы, восторг. Максим Рябов счастлив – наконец-то он в центре внимания, вот только проклятый судак мешает принять соответствующую позу. Тяжеловат, да и держать неудобно на вытянутых руках.
«Ну-ка, дай мне!» С усилием растягивает твой эспандер – раз, другой. На пятый возвращает. «Фу! А ты сколько?» Размеренно считаешь до сорока. В мышцах гудит, но ты улыбаешься в лицо диктора. До бесконечности готов продолжать.
Слизь тянется из мертвого рыбьего рта.
– Всего трое ловили. Опасно – лед ни к черту. Зато шансы! – Одышка, но никто, кроме тебя, не замечает ее. Папа профессионал. Папа умеет владеть голосом.
– Это отец Андрея? – На ухо. Пенсионер-живописец вернулся к действительности.
– Да. И мой тоже, кажется. – «Поля тебя тоже любит. У нее статьи твои есть – вырезки. Да и Осин… с уважением к тебе относится».
Художник Тарыгин, энциклопедист, оказался в числе прочего и знатоком подледного лова, который в ваших южных краях – редкость большая. Прекрасно, но он загораживает тебе сцену. Перемещаешься вправо. На живот сползла рыбина. Долго ли выдержит?
– На кухню давай.
На кухню! И после этого братец считает себя психологом! Затем ли, тайно раздевшись в прихожей, впер он сюда это чудо? Он должен, он обязан торжественно вручить материальное воплощение своего триумфа. Кому только? Взгляд твой проворно обегает присутствующих. Не все туалеты выдают изысканность вкуса, но надо отдать должное: на судака ни один из них не рассчитан. Поля! Старая няня скромно держится в стороне, но еще секунда, и диктор, увидев ее, обрадованно вскидывает рыбу. Знамя не брошено – передано из рук в руки.
– Штрафную? Согласен, но учти, сын мой: я должен быть в форме. Мне еще судака готовить. – Так провозглашают декреты.
– Зачем? Полно закуски.
Скептически оглядывает стол. «Ты знаешь, что было последней книгой Александра Дюма?»
– Это разве закуска? Сорок минут, и вы узнаете, что такое настоящая закуска. Нет, я хочу выпить со всеми. За тебя, Андрей. Если общество не возражает, я скажу тост.
Как может возразить общество? Покорно направляешься к трюмо, извлекаешь из-за флакона с золотым набалдашником свой персональный стакан. Ведает ли директор кондитерской фабрики, где сейчас ее муж?
«Отец у нас добрый малый, но у него жена, в присутствии которой неприлично быть добрым». Не добрым. Жена, в присутствии которой неприлично быть рохлей. Но разве станет братец вникать в подобные тонкости! Свое гнет: Иванушкой-дурачком заделался папа, ибо Иванушке-дурачку простительно все.
– Сегодня замечательный день в твоей жизни, сын мой. Тридцать лет! Возраст, который подводит черту молодости и открывает зрелость. – Стихи будет читать. Общество покорено. Такой судак, такая грива – седина и благородство, прекрасно поставленный голос и при всем том овечьи носки и свитер.
– Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех.
Верь сам в себя наперекор вселенной
И маловерным отпусти их грех.
Премьера – этого ты не слышал. Специально ко дню рождения приготовил? Опускаешь стакан. Что за стук возле тебя? Косишься. Джоник. Умиленно глядя на хозяйку, бьет хвостом по паркету. Умный Джоник!
– …Пусть лгут лжецы, не снисходи до них,
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.
Зачарованные рыжие глаза Лиды. Я люблю Сашу Бараненко, я очень люблю Сашу Бараненко, но и этот человек – прелесть.
Вольтеровская улыбка на губах тетки Тамары: такое ли слыхивали эти стены!
Братец подтянут и суров: отцовской мудрости внимает. Когда последний раз было это? Лет десять тому?
«Иванушке-дурачку позволительно все».
Снисходительно полуприкрыл глаза пенсионер-живописец. Весьма занятно, но лично я предпочитаю Дега.
– Умей поставить в радостной надежде
На карту все, что накопил с трудом.
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том.
«Отца жалко. У него была женщина, я знаю, но он боялся потерять нас и потерял себя». Солидарность! Но не мужская, нет, ибо в них обоих, отце и старшем сыне, меньше мужества, нежели в одной Александре Рябовой.
– Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой,
Будь прям и тверд с врагами и друзьями…
Маху вы дали, телевизионщики, маху! Как не оценили вы этот гордый пафос! А это породистое лицо? Когда, кстати, он успел побриться? Судя по его живописному виду, он ввалился сюда прямо с рыбалки.
– Наполни смыслом всякое мгновенье…
С ним ли рыболовное снаряжение? Или забежал домой, побрился, оставил коловорот и снасти и, не переодеваясь, – сюда, на день рождения первенца! В ватных брюках, свитере – не обессудь, сын мой: прямо с озера! Теперь видишь, как я люблю тебя? А вы, друзья и соратники именинника, радуйте глаз рыбацким колоритом, дивитесь, как широк может быть человек. Виртуозный артист, постигший душу высокой поэзии, и одновременно мужик, который не чурается заурядной рыбалки.
– За тебя, сын мой.
Ухмыляясь, чокаешься с теми, кто протягивает рюмки, отпиваешь немного. В подполье уходит стакан – на прежнее место, за флакон с набалдашником. Незаметно перемещаешься в прихожую. Полушубок – не на вешалке, полной одежды гостей, на табуретке; вязаная шапочка, сапоги. Ни коловорота, ни снастей.
Был, стало быть, дома. Был и не переоделся. Карнавал! И тут карнавал. Лишь на лице матери никогда не бывает маски – честное и спокойное в своем непритворстве лицо. Удивительно ли, что ее мало кто любит!
– Привет! А ты чего здесь? – жуя на ходу, спешит диктор в кухню к своему судаку. – Сейчас тост такой был! – с соболезнованием: экого удовольствия лишился!
– Я участвовал.
– Да? А я не видел тебя.
Мудрено ли? – как различить со сцены подробности зрительного зала? Свитер под самый подбородок – снимал, должно быть, когда брился. Снял, побрился, протер кожу одеколоном «Кремль», удовлетворенно похлопал ладошкой по гладкому лицу. Снова надел.
– Чего улыбаешься? – Неладное заподозрил. Ясные глаза взрослого ребенка.
– Жизни радуюсь. Весна!
А возможно, вернулся еще днем, принял ванну, отдохнул, а затем вновь облачился в колоритную рыбацкую робу.
Соглашается:
– Весна. – Полной грудью вдыхает спертый воздух. – С подледным – все, до будущей зимы. – В кухню входите вдвоем. – Видел какой? Красавец! А ты говоришь – «Нептун». «Нептуну» и не снилось такое. – Рукава засучивает.
А как директору фабрики объяснено таинственное вечернее бегство из дому? День рождения сына – причина неуважительная. Беспринципным мальчишкой надо быть, чтобы после всего, что произошло, явиться на торжество тридцатилетнего оболтуса. Одна сейчас, над своими бумагами, где надежно рассованы по графам «Мишка косолапый» и «Вафли апельсиновые». Две, три, четыре таблетки раунатина… Не помогает. Зажмурив под очками глаза, сидит неподвижно – благо никого нет и можно позволить себе передышку. Оставь этот балаган – туда, к ней, вот только что скажешь ты, явившись? «Салют, мама! Нет ли у нас горчицы?» И секунду не задержится на ней твой жизнерадостно летящий взгляд, но даже так, мазнув, заметит усталость и бесконечное одиночество в глазах. За что? Нет человека на земле, которого б она обидела или обделила в пользу себя, – нет, но люди на всякий случай держатся от нее подальше. Даже ты не в силах исторгнуть из себя ничего, кроме пошлого вопросика насчет горчицы.
– Сейчас мы его… – Ножом вооружается.
Музыка возобновлена. Можешь вернуться в комнату: пенсионер-живописец не дообъяснил принципиальной разницы между Дега и Тулуз-Лотреком.
Братец. Торжественно, как свечи, несет по обе стороны от бороды полные рюмки.
– Давай, отец. Еще по одной. – Расслабленный, съехавший набок галстук на хемингуэевской шее.
– Хочешь, чтобы я испортил судака?
– Ну его к черту, судака! Давай выпьем.
Хулиганство! Чистое хулиганство – посылать к черту судака, но чего только не простишь первенцу!
«Летит! Летит!»
Большой плоский змей, разрисованный акварельными красками, – одна из первых работ будущего художника. «Часов в двенадцать лучше. Раньше не могу – у меня эфир». Братец великодушно переносит запуск. Мчишься по пустырю, зажав в руке конец суровой нитки. Дернулась, потянулась, рвется из рук. Оглянуться не смеешь: приказано жать что есть мочи. Нитка напряженно дрожит. Мгновениями ослабевает вдруг, словно проваливается. «Летит! Летит!» Даже самый искушенный радиослушатель не узнал бы в этом истошном вопле баритон диктора.
Кладет нож с налипшей чешуей, критически осматривает мокрые руки. Двумя пальцами – рюмку.
– А Станислав? – Как-никак, но ведь и он сын мне.
Братец тяжело поворачивает голову. Как, и ты здесь?
Кланяешься. Рад приветствовать именинника. Художник не разделяет твоего восторга.
– Будешь? – Влажные воспаленные веки.
– Я уже пьян. – Тебе весело. В комнате куролесит музыка.
– Нет-нет! – В одной руке диктора рюмка, другую вытирает о полотенце. – Мы непременно должны выпить втроем. Непременно! – Не этим ли полотенцем освежает Поля посуду?
– За судака? – Любознательность, не более.
Братец не считает возможным ослушаться родителя. Молча ставит на краешек стола рюмку, уходит, возвращается еще с одной. Благоговейно принимаешь.
– За тебя, отец! – осушает махом. Протяжно втягивает трепещущим носом воздух – закуска!
Диктор страдает, но пьет. Ты медлишь. Тебе видится, как сырые губы пенсионера-живописца припали к рюмке – той самой, что сейчас в руке у тебя.
– Я рад, что мы вместе сегодня. – Еще больше папа рад, что водка наконец там, внутри, и можно перевести дух. – Что бы ни случилось, бывают дни, когда люди должны быть вместе.
Глубоко и поучительно. Внимаешь, забыв о рюмке. Папа несколько опоздал на торжество, но так уж получилось – он чистосердечно раскаивается в этом.
Гмыкаешь. С суровым вопросом глядит на тебя братец: что означает сей звук? Ничего. Лично ты прощаешь отцу его опоздание.
– Прямо ведь с озера. – Невинно ухмыляешься.
Диктор не оспаривает. Диктор подробно объясняет технологию подледного лова. Она такова, эта технология, что при всей пылкости отцовских чувств он никак не мог освободиться раньше. Нежно глядишь на свежевыбритые щеки. Мерещится, или вправду различаешь запах одеколона?
Братец не спускает с тебя глаз. Что примечательного отыскал он в твоей распахнутой физиономии? Весело взглядываешь на него. Розовые прожилки на белках глаз. Под бородой скулы напряглись. Отворачиваешься. Да-да, папа, продолжай, я слушаю тебя. Это чрезвычайно занимательно – подледный лов. Или ты уже не о лове, а об узах, что неразрывно связывают отцов и детей? Это тоже интересно. Самый раз на стихи перейти.
Руку протягивает братец к твоей рюмке.
– Дай.
Папа, осекшись на полуслове, вникает в сцену. Этот ракурс семейных уз не очень понятен ему. Ничего, папа, сейчас поймешь. Послушно разжимаешь пальцы. Рюмка перекочевывает на стол – очень осторожно, не потеряв ни капли.
– Бог дал, бог взял. – Ты настроен теологически.
– Зачем? – недоумевает папа. – Он ведь не выпил.
Добрый, добрый человек диктор областного радио! Теперь уже ты явственно различаешь запах одеколона.
– Не надо, чтобы он пил.
Поблагодари: брат заботится о тебе. А на тон не обращай внимания: человеку трудно сейчас. «Нет, Андрей… Как всегда, ты думаешь только о себе».
– Почему – не надо? – Не спеши, папа. Наберись терпения – это чуть посложнее подледного лова.
– Ему вредно пить. Он должен беречь свое здоровье.
– Но сегодня такой день.
Ах, папа! «Летит, летит!» – Вскинутое в небо счастливое лицо. Ветер гриву треплет, тогда еще не тронутую сединой. И хвост змея треплет. Ты наивный человек, папа.
– Ему всегда вредно.
Признательно улыбаешься. Именинник намерен сказать еще что-то? Если нет, ты удалишься в комнату. У отца с сыном, надо думать, найдется, о чем поговорить.
Намерен.
– Неужели тебе не страшно?
«Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. И Осин… к тебе с уважением относится». А еще мама. Она тоже относится к тебе с уважением и даже убирает в холодильник кефир, ибо вундеркинд терпеть не может теплого кефира.
– Тебя интересует, страшно ли мне. – «Какой я подонок! Но я убежал, потому что у меня пошла кровь. Я ничего не видел. Физически ты смел, не спорю, но, может быть, это не смелость». – Однажды ты сам ответил на этот вопрос. Ты сказал, что недостаток фантазии лишает меня радости страха. Помнится, тогда у тебя шла кровь носом.
– Какая кровь? Андрей! Станислав! О чем вы? Вы зачем собрались тут?
– Есть судак, – выдвигаешь гипотезу.
– Извини, отец. Он хочет унизить меня. – Невинен и мудр. – Я не об этом страхе говорю. – Сигареты в руках.
– О страхе одиночества. – Расхлябанно улыбаешься. Какая буйная музыка гремит в комнате!
«Спасибо, Станислав Максимович. Спасибо! Когда-нибудь вы поймете, за что я благодарна вам».
Братец не глядит на тебя. Братец охлопывает карманы брюк, осматривается. Напрасно! – спички отсутствуют в ультрасовременной кухне тетки Тамары. Электрозажигалка для газа. Потрещав, пока вспыхнуло, прикуривает от конфорки. Запах паленого.
– Идите-идите! Через полчаса горячая закуска будет подана. Конечно, это будет не фискеболлар – Станислав пробовал, он знает, что такое фискеболлар, – но все же, думаю, гости останутся довольны.
Папа-миротворец. Рыбья чешуя прилипла к гладкой щеке.
– Не волнуйся, отец, все хорошо. – Опаленные брови. – Я покурю здесь.
Как тщательно выбрито лицо диктора!
– Чешуя. – И, показав глазами, неторопливо удаляешься.
«Неужели тебе не страшно?»
«Большое спасибо! Я рада, что не ошиблась в вас. Как это важно, что человек, на которого возлагал надежды, не подвел тебя! Большое вам спасибо».
Супруга с полиглотом танцует. Вера – в одиночестве, у бара, в задумчивой руке – бокал. В окно глядит, а там, за черным стеклом, парит комната. Вам не страшно, Вера?
Что-то мягкое у ног. Джоник.
– Где Андрей? – спрашивает совсем рядом тетка Тамара. Седая аккуратная голова высоко поднята, но это не помогает: все равно заметны морщинки на шее. Тебе не страшно, тетка Тамара?
– Андрей на кухне. Фискеболлар стряпает.
Тетя вольтеровски улыбается. Очень, очень тонко, Станислав. Большинство, конечно, не оценили б, но я понимаю тебя с полуслова. Ты умница, племянник.
Художник Тарыгин гневно жестикулирует. Приближаешься.
