Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
– Извините.
– Ничего, можете продолжать. Не прозевайте только обед.
С невозмутимым видом покидаешь аудиторию. Отныне он не посмеет на твоих лекциях строчить письма любимым девушкам. Девушки поблагодарят тебя: кому охота в наши дни читать длинные послания?
Пробираешься в бушующей, галдящей толпе студентов, внешне почти не отличимый от них. Посредственной вышла сегодня лекция. Кавказское приключение повинно? Тема, малопригодная для спектакля? Нет, инсценировать можно все. Бегло и язвительно изложить устаревшую концепцию, предварительно выудив ее из пыльных экономических фолиантов, фамилии авторов назвать – вместе с громкими титулами, а после этой невинной увертюры начать ослепительное представление. Едко расправляясь с музейными понятиями, попутно и как бы исподволь излагать современную точку зрения. Представление, основанное на тонком знании молодой аудитории. Бунтарской студенческой душе куда ближе разрушение пьедесталов, нежели возведение их.
А ведь не всегда придется копаться в архивном мусоре, выискивая материал для опровержения – кое-что поставит память. Сокрушительно будешь громить с преподавательской кафедры то, что отстаивал когда-то на студенческой скамье. Потом то же случится с сегодняшними твоими принципами. Не конъюнктура, нет – диалектика жизни. Воскресни сегодня Черепановы – разве не отказались бы они от идеи паровоза в пользу электрической тяги? От той самой идеи, за которую некогда воевали самоотверженно и пылко? И никому бы не пришло в голову обвинить их в беспринципности. Напротив…
Хорошее сравнение для популярной брошюры. Или учебника? «Прямое воздействие предназначено для установления жесткой связи с объектом. В этом случае фактическое поведение управляемой системы, характер и размеры ее выхода должны возможно более точно соответствовать содержанию и величине задания, определенного командующим воздействием». Кошмар! «Допущено министерством в качестве учебного пособия». Ты никогда не сумеешь говорить так мудрено. Ту же мысль ты выразил бы тремя словами: надо план выполнять. Не написать тебе учебника, кандидат! Министерство не допустит.
«Я не за этим хотел вас видеть, но для главного разговора у нас нет времени… Нет-нет, нельзя комкать. Потерпим до завтра». Неужели?.. Но тогда бы ты заметил по Марго. Нет! Да и вряд ли добровольно уйдет – коллекция морских камешков не заполнит пенсионного досуга. А что делать дома, одной?
Кафедра. Виноградов – твой коллега, твой молочный брат: последний аспирант профессора Штакаян.
– Приветствую вас, товарищ Виноградов! – Громко и жизнерадостно. Больше никого на кафедре, только зябнущая лаборантка Нина с прозрачным лицом, но с ней ты уже виделся сегодня.
Молочный брат отрывается от журнала. Роговые очки, взгляд умен и серьезен.
– Здравствуйте.
Прерогатива дураков – броско-интеллектуальная внешность, но в данном случае перед тобой исключение. «Вы знаете, я верю в Виноградова. Очень способный и, главное, большой труженик. А как человек – прелесть. Просто прелесть, вы согласны со мной?» Согласен, Маргарита Горациевна, и искренне недоумеваю, чем не угодил своему молочному брату. Видит бог, не единой стычки не было между нами, и на зависть, по-видимому, он не способен.
– Как диссертационный марафон? – Ухмыляешься, но не обращайте внимания, Маргарита Горациевна, это ровно ничего не значит. Он мне глубоко симпатичен, ваш последний аспирант, симпатичен, несмотря на обнаженную неприязнь к моей плебейской роже.
– Работаю.
Видите, профессор, какой вызывающий демарш! А ведь я ваш любимый ученик, ваш духовный сын и преемник. Но и ревности, клянусь, я не подозреваю в нем.
Берешь портфель с подоконника. Медлишь, однако, весело глядя на погруженного в журнал брата.
– Я мешаю вам? – Тебе по душе его подтянутость.
Соизволил поднять голову.
– Нет. Пожалуйста.
Благодарю! Не везет тебе на братьев, Рябов, – ни на родных, ни на молочных. Но молочный младше тебя, и не ты, а он зависит от тебя (защита не за горами!), и потому великодушно перешагиваешь через свое попранное самолюбие:
– У меня есть кое-какие материалы по рационализации управления. Если не ошибаюсь, это ваша тема.
Строгие глаза за стеклами очков. Я слушаю вас, продолжайте. Русой прядью спадают на лоб волосы.
– Вас интересует? Могу принести.
– Спасибо. У меня достаточно материала.
– Ради бога! – Беспечно скалишь зубы. Затем отпираешь портфель и шаришь там, что-то выискивая. Мыльница с мочалкой, плавки, полотенце…
«Помнишь, ты призналась мне, что обожаешь шампанское. Но тогда тебе было некогда, и мы, кажется, были на «вы». Что-нибудь изменилось с тех пор?» Ласково улыбается в ответ серыми глазами самая красивая женщина института. Констатируешь: «Мы стали на «ты» – это раз. А еще? Отношение к шампанскому, надеюсь, не изменилось?» – «Нет», – смеется самая красивая женщина института. Вот только чему смеется она? Витиеватости твоей речи или полной безнадежности твоих лукавых попыток? Безнадежности, понимаешь ты, и тем не менее: «А как с занятостью? Все то же?» Люда вздыхает – тяжко, но, конечно же, не всерьез. Ведь все это игра, забава, треп за сутулой спиной разглагольствующего по телефону охотника Федора Федорова. «Все то же», – признается она и разве что не прибавляет: и так будет всегда. «Чудесно! – ликуешь ты. – Научный работник, который ради дела жертвует шампанским, пойдет далеко и быстро». Люда дружелюбно смежает веки, благодарит за понимание и неназойливость, ибо ты, умница, не пытаешь ее, какие такие важные дела мешают ей вкусить во внеурочное время божественного напитка, которым бескорыстно рвется угостить ее сослуживец и будущий шеф. Такой момент, но Люда упускает его.
Мочалка, мыло… Что ты ищешь тут? Братец прав – скряга твоя память. Какой только хлам не пылится в ее бездонном чреве! Застегиваешь портфель. Кто-то, видать, насплетничал о тебе молочному брату, а он… Но и на человека, который верит сплетням, он тоже непохож.
– Вы уходите, Станислав Максимович? – Нина зябко кутается в пуховый платок. – Вас Архипенко искал.
Или все дело в его манере держать себя, которую ты, комплексуя, принимаешь за антипатию к собственной персоне? Конечно, комплексуя, ибо за что не любить тебя аспиранту Виноградову?
Небесными глазами глядит лаборантка – ответ ждет. Зачем вдруг понадобился ты доценту Архипенко? В отличие от молочного брата этот полнотелый филателист с печальными залысинами питает к тебе жаркую симпатию. Будем надеяться, не только из-за марок, которые ты привез ему из Югославии.
– Что-нибудь срочное?
– Он не сказал. – Лицо бледное и зыбкое, как отражение в воде.
«Передайте ему, Нина, что я жду его в бассейне. Четвертая дорожка».
– Я вернусь к двум. У меня еще пара.
Архипенко в сатиновых трусах… Энергично одеваешься. Мимо ушей пропускает молочный брат твое бравурное «чао».
Его дело, в конце концов, защищаться не тебе, а ему, а кто может поручиться, что не кандидату Рябову выпадет честь быть официальным оппонентом? Ты не откажешься – блистательная возможность преподнести строптивому брату урок великодушия и строгой объективности. «Несмотря на названные недостатки, работа в целом, повторяю, глубока и актуальна. Лично у меня нет ни малейшего сомнения в том, что соискатель Виноградов заслуживает звания кандидата экономических наук».
На улицу выходишь. Всюду солнце – в сырых тротуарах, окнах, каплях воды, падающих с крыши, лакированных женских сапожках, стеклах машин. Низ водосточной трубы – из молодой жести, еще не крашенной, и здесь солнце прямо-таки неистовствует. Журчание, звон. Смеются девушки с непокрытыми головами. Распахнутые пальто.
К пятнице от снега не останется и следа… Ходит ли автобус в распутицу?
6
Хорошо! Еще холоднее, вот так. Кипятком покажется теперь вода в бассейне. Запрокидываешь голову. Острые густые струи – в лицо. Ледяной массаж. Нашариваешь горячий кран – закручен до отказа. Лишь в студеной воде по-настоящему живет тело. Свежесть чистой стянутой кожи. Мускулы как взведенные курки.
«Твой портрет написать. Голубое, белое, слоновая кость. Передать силу твою».
«Поздравляю, старик. Я ни черта не смыслю в твоей диссертации, но, судя по тому, что говорили эти ученые мужи, у тебя и впрямь светлая голова». – «Как лунная ночь». – «Перестань! Сегодня я почувствовал твою силу. Ты можешь все. Понимаешь, все. Я говорил тебе много гадостей – плюнь. Я все время видел тебя слишком близко, только как брата, а сегодня, когда ты сидел сбоку, отдельно от всех, я увидел тебя как бы со стороны. Мне портрет твой захотелось написать. Ты будешь мне позировать, старик? В нем не будет ярких красок. Голубое, белое, слоновая кость. Немного, может быть, зелени – совсем чуть-чуть. Ты дальтоник, ты не понимаешь меня. Мне хочется передать твою силу. И твою – как назвать это свойство? – незаземленность, что ли. Люди в большинстве своем притянуты к земле, опутаны ею. Ее запахом, красками, сутолокой. Я по себе знаю. А ты – над. Не «на», а «над». Не понимаешь? Меня, например, любой пустяк из себя выводит. Сегодня встал, собрался писать с утра, а за стеной – соседка на сына орет. Он дефективный у нее, в спецшколе учится. А она – с утра на него: ублюдок, выродок несчастный. Мне так муторно стало. Все, думаю, против него, даже мать родная. Размяк, в общем. Гулять она его выпустила. Я к нему, с яблоком. На, говорю. Он смотрит на меня – косой, лицо тупое, слюни тянутся. Куда уж тут работать – пропал день. А у тебя, я знаю, и часу не пропадет. Так и нужно, если хочешь добиться чего-то. Я обязательно твой портрет напишу».
ЭКОНОМИСТ ПОД ДУШЕМ… Чем не название для картины?
Пора. Закручиваешь кран. Горит тело. Теплый кафель под ногами. Открываешь дверь, полощешь ноги, еще дверь – и яркий дневной простор под стеклянной крышей.
На крайней дорожке – дети в разноцветных шапочках. Барахтаются, визжат. Могучая, как водолаз, тренерша в красном костюме с белой полосой. Приветственно киваешь.
Никого, лишь мужчина в мотоциклетных очках. А вечером не протолкнешься среди тел. «Нет-нет, только не окно в расписании. Что буду делать эти два часа?» А бассейн – в квартале от института.
Держась за металлический поручень, медленно спускаешься в воду. Ты терпеть не можешь эффектных прыжков, выплескивающих на бортики полбассейна.
«Помогите! Тонет!» Примечательно, что оружием своего гуманизма дама в лакированном плаще избрала тебя, а не своего упитанного супруга. Тому некогда было: со знанием дела рассуждал о пользе спасательного круга. Ты как мешок плюхнулся в воду – в майке, белых трусиках и, разумеется, носках. Вот когда братцу писать портрет с тебя.
– Стоп, стоп, стоп! Еще раз.
К бортику сбегаются разноцветные шапочки – красные, синие, зеленые…
«У вас дальтонизм, молодой человек». – «Впервые слышу. Я прекрасно различаю цвета». – «Только чистые. Оттенки вам недоступны. В практической жизни это не играет роли. Но права вам не дадут».
«Ну и что? – сострадательно успокаивает верный друг, жена и товарищ. – Я буду водить машину. Среди женщин нет дальтоников». Под номером два стоит автомобиль в вашем перспективном плане. После кооперативной квартиры.
«Минаев звонил…» Квартиру ты построишь – с божьей ли, с минаевской ли помощью, но между первым и вторым верстовыми столбами тебе удастся, надеешься ты, втиснуть нечто такое, с чего, если верить бабушкиным преданиям, в иные времена начинались все семейные планы. Вот именно – в иные! Ты чудовищно старомоден, Рябов, о чем, кроме тебя, не подозревает никто. Бабушек как не понять, если дети были потенциальными работниками в семье, но почему тебе не терпится завязывать голубые бантики? Дикторская сентиментальность – она, она, матушка, вот только что-то рано подала она свой голос. Мамина гипертония и дикторская сентиментальность. Хорошо же оснастили тебя родители!
Медленно, с силой разводишь руками. Прозрачная толща воды выгибает дно. Искаженные квадратики кафеля. Не «на», а «над»… Мотоциклетные очки стремительно обходят тебя слева. Воображают – несутся как торпеда. Сникнут через минуту.
«Вы – местный? Вы очень мужественно вели себя». – «А что, это исключительно кавказское качество?» – «Я неточно выразилась. Мы тоже не местные, отдыхаем с мужем. Вы были очень оперативны». Еще бы! Оказаться перед знакомой девушкой в вульгарных трусах и носочках – тут и не умеющий плавать сиганет в воду. Ухмыльнулся на прощанье: «Откроем купальный сезон». Странно, а вот как ты оказался в трусах и носочках – не помнишь. Поразительный провал памяти! Но кошмарная мысль, что на тебе не плавки – трусы, – была. Именно в этот момент, можно предположить, ты и скидывал портки. Перед девочкой из Жаброва, которая глядела на тебя с ужасом.
Бортик. Отталкиваешься ступнями, скользишь, прижав к туловищу руку. Когда инерция затихает, берешь воздух. По соседней дорожке, брызгаясь и фыркая, несутся Мотоциклетные Очки.
«Я сам!» Мальчуган изо всех сил колошматил воду. Берег был далеко – гораздо дальше, нежели показалось тебе с причала. «Вода обожгла его…» – сколько раз читывал ты это! Чушь! Ничто не обожгло – заурядная холодная вода, не холоднее душа в бассейне. Мальчишка оскорбился, когда ты схватил его за плечо. «Я сам», – отрывисто, зло: не мешайте! Ты невольно разжал пальцы. Может быть, пацан просто симулировал падение: до купального сезона еще далеко, а так охота побултыхаться в море. Не потому ли и устроили с дружком возню на причале? Независимо плыли вы параллельным курсом – как сейчас с Мотоциклетными Очками. Мотоциклетным Очкам, впрочем, далеко до батумского паренька. «Не устал?» Пацан не удостоил тебя ответом.
«Спасибо. У меня достаточно материала».
Снизу тренерша кажется еще больше – великан, у подножия которого копошатся букашки. С усилием загребает руками воздух – демонстрирует. Разноцветные шапочки дисциплинированно внимают.
Через год-два мальчуган даст тебе фору в плавании. Или уже? На тебе не было туфель и брюк, но не он, а ты стал первым малодушно нащупывать дно. Берег был совсем рядом, и ты решил, что встанешь на ноги. Под воду ушел – с головой.
«Я так испугалась вчера. Наверное, даже крикнула что-то – не помню. Решила, у тебя судорога. Когда ты нырнул вдруг, помнишь? Уже возле берега». Тебя удивили эти слова. О другом думает, казалось тебе, о своем – о Жаброве, которое после пышного юга покажется дырой, о вступительных экзаменах в институт – мало ли о чем! Ты не мешал ей. Все думали о своем, вся группа, вконец измотанная субтропическими красотами. Экскурсовод хмуро поглядывал на шоссе – где автобус? А ты – на экскурсовода. Несло ацетоном: в здании общежития, приютившего вас на ночь, красили днем полы. Тебе было неловко, что вы вдвоем стоите у ржавых качелей, отдельно от всех – мишенью для глаз, но ты упрямо подавлял в себе это чувство. Зато твою юную спутницу ничуть не трогало, что скажут о ней экскурсионные дамы. О своем думала – о Жаброве, казалось тебе, и вдруг: «Я так испугалась вчера. Решила, у тебя судорога». Ты осклабился. «Мой организм не подвержен судорогам. Он чересчур груб для этого. Братец говорит, я напоминаю ему компьютер». «Компьютер» пропустила мимо ушей, а вот «братец» заинтересовал ее. «Не брат, а братец. Почему? Наверное, вы не очень дружите?» – «Очень дружим. Только он художник, а я экономист, и у меня нет творческого воображения. Все наследственное воображение досталось ему». – «А тебе? Что тебе досталось?» – «Старая занудливая скряга, именуемая памятью. А еще молодая, но подающая надежды лысина». Тут она медленно повернулась и посмотрела на тебя так, что все сдвинулось в тебе и поплыло.
Брызги до купола – нырнул кто-то. Глазам нехорошо от хлорированной воды, моргаешь. Красный раздутый костюм с белой полосой. Солнечные лучи и много воздуха. Ты никогда не замечал, что так просторно и прозрачно в бассейне. Что с тобой, Рябов? В тебе и сейчас смещается что-то – вниз, вбок. Таешь, как бело-розовая вата на деревянном поддоне. «Что это? Никогда не видела». – «Южное лакомство. Попробуем?» Пчела, запах мяса и раскаленных углей… Еще немного, и ты растворишься в воде.
Не плывешь – у бортика стоишь. Бассейн по пояс тебе. По телу струйками стекает вода – как быстро! Смех, всплески – совсем рядом, и в то же время очень далеко отсюда. Солнце в высоком куполе. Красные, желтые, синие шапочки – кто сказал, что ты дальтоник? Щекотно и нежно растекается по языку искристая вата. В пятницу в Жаброво. Не в субботу, а в пятницу – день за свой счет. «Ради бога, Станислав Максимович, хоть неделю. Да-да, хоть неделю. А что – вы творческий человек. Эта дверь всегда открыта для вас». — «Разговор этот нельзя комкать. Потерпите до завтра».
Озираешься с изумлением. Что с тобой? Словно не существовал мгновения или два – вода, шапочки, солнце в стеклянном куполе, а тебя не было. Исчез…
«Разговор этот нельзя комкать». – «Тогда завтра утром». Считаешь, не понял, что невтерпеж тебе? Простоватый, бесхитростный, рубаха-директор… И ты веришь в это? Марго тоже просила зайти завтра. Случайное совпадение? Успокойся, Рябов. Ты чересчур возбужден – мысли скачут. Окунись, вот так. Четыре взмаха – воздух, четыре – воздух. Слишком теплая вода? Еще бы! – после купания в мартовском море.
Трусы, прилипшие к телу, майка, носочки в клеточку. Гусь лапчатый. Люди кругом, но они не кричат «виват!», они молча расступаются перед тобой, и ты шествуешь, важный и голый, как Христос. Практичный мальчуган быстро раскладывает на булыжнике мокрую одежду, затем стремглав мчится вдоль берега – греется. Не впервой, видать, сваливаться в море. «Часы! Ах, господи, часы забыли снять». Бежит секундная стрелка – а почему бы не бежать ей? ПЫЛЕВОДОНЕПРОНИЦАЕМЫЕ С АМОРТИЗАЦИОННЫМ УСТРОЙСТВОМ. Ты любишь добротные вещи, Рябов. «Вы – с ним?» А с кем же она, если в руках у нее твои портки и все прочее?
Как и предвидел ты, спеклись Мотоциклетные Очки – стоят, разинутым ртом дышат. Из белой двери выходит медсестра с никелированной жердью – ежечасная проба воды. Сдержанные, короткие шаги – помнит о мужчинах внизу. Взглядываешь на электрические часы – три минуты второго. Тренерша в красном с энергией пересекает рукой воздух: конец! На бортик высыпают разноцветные шапочки. Мокрые, блестящие тела. Все дергается, как у марионеток, – руки, ноги. Звон голосов. К выходу наперегонки! Мальчик с директорской фигурой шлепает отдельно – притомился. Желейное тело дрожит и лоснится – не помогают сеансы плавания.
«Ряба ловит. Давай, Ряба, давай! Животик мешает? А ты подтяни». – «Ну его! Какой интерес – он всю перемену проловит. Уходи, Рябов, ты не играешь. Сперва бегать научись».
«Я не буду есть». – «Почему?» – интересуется мама, но без малейшей тревоги, что, признайся, тебя несколько задевает. Напрасно! Чего вдруг она должна переживать за тебя, если ты ни в чем никогда не обманул ее взрослого доверия? Вот старший – тот преподносил подарок за подарочком – от лаконичного заявления, что не пойдет в школу, покуда математичка не извинится перед ним, до решения никогда в жизни не брать в рот сладкого, дабы наглядно доказать, что человек легко может обойтись без всех тех лакомств, ради которых мама подвижнически жертвует всем. Злая демонстрация! Могла ли мама не принимать близко к сердцу все эти фокусы, на которые с ранних лет был столь изобретателен братец! Несомненное и опасное сумасбродство заявляло о себе в полный голос, поэтому как же несправедлив ты был, подозревая маму в некоторой пристрастности к братцу за твой счет! Не было никакой пристрастности. Просто мама понимала, что если ее младший решил не есть, то не каприз и не смертная вражда с учительницей повинны тут, не бунт против десертной индустрии, которой сурово ограничивающая себя во всем мама посвятила жизнь (вот где ирония судьбы!), а нечто благоразумное. На спартанский рацион посадил себя – животик, однако, не спадал.
«Уматывай из класса. У нас разговор». – «Это моя парта». – «Что? Слышишь, Хлюпа, это его парта. Он хочет, чтобы с ним побеседовали. Сейчас или после уроков?» – «Брату побежит жаловаться. У него брат в седьмом классе». За что не любили тебя? Первый ученик класса – за это? Но был еще один отличник, Вовка Шиндин, – с тем водились. Был еще один толстяк, Катков, тот верховодил в классе. За что же тебя не любили? Задачки и те скрепя сердце давал списывать, хотя честно предупреждал, что никакой пользы от этого не будет. «Надо понять, как решается, – давай останемся после уроков, я объясню». Как наивен ты был! Люди в массе своей безвольны и инертны – что большие, что маленькие. Инфантильность, чревоугодие, лень – достоинство быть чужаком в этаком окружении.
Четыре взмаха – воздух, четыре – воздух. Бортик, касание, упругий толчок ногами. Вытянув руки, лодочкой ладони сложив, скользишь мягко и стремительно. Кто поверит, что это тот самый толстяк Ряба, который за всю перемену не мог никого поймать?
«Кажется, ты что-то имел против меня?» – «Нет, ничего. Ничего я не имел». – «Да ну? А мне кажется: имел». – «Пустите меня! Мне домой надо». – «Больше тебе никуда не надо?» Шапка в грязь летит. «Проси прощения». – «За что?» – «Проси прощения, тебе говорят». – «Я не буду больше». – «Что ты не будешь?» – «Не знаю. Пустите меня». – «Что ты не будешь, тебя спрашивают?» – «Вы же сами сказали: прощения проси». – «А за что? Если просишь, значит, сделал что-то». – «Ничего я не сделал». – «Хлюпа, врежь ему еще. Пожалуйста, Хлюпа». – «Пусть сперва шапку подымет. Подыми шапку. Пожалуйста». Ты знаешь, что, если нагнешься за шапкой, ногой пнут, опрокинут в грязь, но ты согласен, пусть лучше грязь, лишь бы в лицо не били. Сейчас ты почти благодаришь их за жестокость. И ненавидишь, как же ненавидишь себя за это «больше не буду!».
Как ваше давление, Станислав Максимович? Старик, можешь рассчитывать на меня… Большому кораблю – большое плавание… Чепуха! Вы еще не квиты – ведь все это мелюзга, все это Тетюнники да Скачут Зайчики, все это только начало. Местью это не будет – не злорадство, а доброжелательность будет вечно сиять на твоем лице; просто восторжествует справедливость, как она торжествует всегда, что бы там ни канючили унылые неудачники. Она торжествует, только не надо тихо ждать ее в своем углу, уповая на господа бога, надо смело шагать ей навстречу.
«Э, колобок, ты, видать, заблудился. Здесь боксом занимаются». – «Не заблудился». – «Неужели? А мама разрешила?» Изучающие глаза тренера. «Станислав Рябов?» – «Да». – «Ну-ка, возьми скакалку. Прыгай. Еще раз». – «Ему ноги мешают, Александр Игнатьич». – «Вот что, Рябов. Придешь через три дня. В пятницу. За эти три дня научишься прыгать до пятидесяти. Пятьдесят раз подряд, понял?»
Четыре взмаха – воздух, четыре – воздух. А Мотоциклетные Очки все отдышаться не могут. «Главное на ринге – дыхание. Его, как бровь, надо беречь. Не как зеницу ока – как бровь, это важнее для боксера. У противника сбить, а свое беречь».
Раз, два, три, четыре – воздух; раз, два, три, четыре – воздух. «Раз-два, раз-два…» Скакалка путалась в ногах, ты падал. Репейник и колючки на брюках. Пустырь – вдали от глаз. Внимательная неподвижная ворона на ржавом ведре без дна. Запах гашеной извести. Раз-два, раз-два… Когда вечером ложился в постель, кровать прыгала вместе с тобой – вверх-вниз, вверх-вниз. «Ну-ка, Рябов, покажи, чему научился за три дня». Замерший спортзал. Далекий визг трамвайных колес. Глаза – отовсюду. Бум, бум, бум, бум – глухо, размеренно. Ступни окаменели. «Молодец!» – «Семьдесят два раза, Александр Игнатьич, я считал». Семьдесят четыре – ты тоже считал, но не проронил ни слова. «Будешь отличным боксером, Рябов. Отличным!»
Десять минут второго, передохни. Сегодня ты не считал двадцатипятиметровки – порхающее настроение! Но, судя по усталости в руках, не меньше дюжины. Больше, десятка полтора. Солнце в стеклянном куполе. В пятницу у нее рабочий день, как и у тебя, впрочем. «Я ждала тебя завтра». – «Извини, я перепутал. Мама листок календаря сорвала преждевременно. Она передовик у меня».
Голос, поворачиваешься. Мотоциклетным Очкам поговорить вздумалось.
– Слишком теплая, говорю, вода. Двадцать четыре градуса.
Морж? Рекомендуешь ему море – там хорошо сейчас.
– Да нет, что вы! Рано еще.
– Вы полагаете?
– Уверен. А вы хорошо держитесь. У вас разряд, наверное?
«По плаванию – нет». – «А по какому виду?» Хвастун.
– Увы!
– Но вы очень хорошо держитесь. Я наблюдал за вами.
Сделайте же и вы комплимент мне. Или не оценили до сих пор? Тогда я еще продемонстрирую, смотрите.
Смотришь. Самоходная баржа. Колесо с лопастями и спортивным тщеславием. Тихо на спину ложишься. Легкими, квадратиками зарешечено синее небо.
«Александр Игнатьевич… Я решил оставить ринг». – «Не понимаю». – «Больше я не выйду». Удивление и тревога на деформированном лице. Рыжие жесткие усы – как две зубные щетки. «Не понимаю. Ты не хочешь со мной работать?» Вероятно, в глубине души он ждал подобного финта – слишком равнодушен ты был к спортивным триумфам, – да и что это были за триумфы! – а кубка Вала Баркера, знал ты, тебе не видать. В иных плоскостях рвалось проявить себя твое тщеславие. А он делал ставку на тебя, ибо кто, как не ты, был олицетворением того главного, без чего немыслим бокс, – трудолюбия и беспощадности к себе? «Если б я остался на ринге, я работал бы только с вами. Вы знаете это, Александр Игнатьич. Всем, чего достиг, я обязан вам». Кто обвинит тебя в неблагодарности? «Ты ничего еще не достиг! Ты ноль, пешка, груша для тренировки. Труд и беспощадность к себе, и я гарантирую тебе мастера». – «Я не хочу мастера». Так рушатся иллюзии. Ученик, который мог прославить учителя. «Но почему? Я хочу знать – почему? – Взъерошены, агрессивны зубные щеточки. – Проиграл финал – из-за этого? Но ведь это только начало. Да и как проиграл! Ты помнишь, как ты проиграл?» Еще бы! Двое судей отдали с одинаковым счетом предпочтение тебе, один – твоему сопернику, и лишь остальные два выставили ему на очко больше. «Финал тут ни при чем. Просто я равнодушен к боксу. Я стал заниматься им в силу необходимости, но теперь я добился, чего хотел». Ты и не мог этого сказать – ведь даже на ринге ты славился корректностью. «У меня сложные семейные обстоятельства. И потом, я запустил с учебой. Второй курс». – «Значит, ты не навсегда уходишь? Когда все устроится…» – «Навсегда. Я вам очень благодарен, Александр Игнатьевич. За все». – «Ты пожалеешь об этом. Ты крепко пожалеешь об этом, Станислав. Я никогда еще не ошибался, поверь мне». Стало быть, это первая ваша ошибка, тренер. В сорок с гаком не так уж худо. Продержаться бы до этого возраста!
Небо над стеклянной крышей, но солнца нет – за клочок облака спряталось. Что это было с тобой четверть часа назад? В Жаброво, немедленно, день за свой счет. Этак не протянешь без ошибок до сорока с гаком.
Слабо двигаешь кистями рук. Ни звука, или это кажется тебе, потому что уши в воде? Приподнимаешь голову. Один – Мотоциклетные Очки покинули бассейн; лишь тренерша в красном обреченно тоскует над книгой. Не имеет права отлучиться – вдруг утонешь. Будь милосерден, Рябов, не скаредничай из-за пяти минут. Пусть женщина спокойно выпьет в буфете кофе с марципаном – перед очередным нашествием разноцветных шапочек.
Переворачиваешься, плывешь к бортику. Вертикальная лесенка с тремя перекладинами. Тяжестью наливается легкое в воде тело. Благородная усталость. Спокойно ступаешь на сухой кафельный пол – заслужил право следить.
В душевой жарко и влажно, и желто от электричества. Мотоциклетные Очки холят под душем распаренное тело. Нежно-розовый, в зеркальных бликах живот. Выставил все и с гордостью глядит на тебя сквозь воду. Убедился, товарищ? Вдруг ты сомневался, что я мужчина?
Горячий кран открываешь – прокипятить бы себя после совместного купания с мужчиной. Пар… Чуть-чуть холодной. Скидываешь плавки.
– Изумительно! Словно на свет заново родился. – Выполз из кабины, новорожденный. Выпуклые нежно-розовые глаза – два миниатюрных животика. Поворачиваешься спиной к нему, будто желая отрегулировать воду. – Всех своих друзей агитирую – не хотят. За справкой лень сходить.
– А может, очков нет?
– Что? А-а, очков. Нет, не поэтому. Очки купить можно. В любом спортивном магазине – пожалуйста. Не хотят просто. А ведь это так для здоровья полезно.
– Еще бы!
– Я третий раз сегодня. Между нами, я похудеть хочу, но вот взвешивался – пока ничего. Поправился на двести граммов.
Гмыкаешь. И двух недель не протянет, нет. Сегодня взвесится, завтра – и прощай бассейн, источник бодрости и здоровья.
«На предприятии вас встретят во всеоружии. Экспериментировали, скажут, очень даже, но, увы, никакого эффекта. Напротив, накладные расходы возросли. Документы покажут. Все верно, расходы несколько возросли. Отсюда вывод: долой внутрихозяйственный расчет! Я бы сравнил такого руководителя с одним моим знакомым, который решил похудеть. Пришел в бассейн, поплескался полчаса, бегом на весы. Никакого эффекта».
Хороший пример для сегодняшней лекции. Ты приведешь его, говоря о выделении ремонтного хозяйства в самостоятельную службу, – в учебнике сказано об этом невнятно и робко. Хозрасчет в ремонтных цехах! Кое-кто считает это делом далекого будущего; поразительно, что авторы учебника именно так ориентируют студента. Нечто вроде полета в соседнюю галактику – в принципе возможно, но не сейчас.
– Будете в среду? – Уже сухи Мотоциклетные Очки, в кальсонах и с махровым полотенцем через жирное плечо.
– Не знаю. Вряд ли.
– Ну, увидимся. Счастливо! А душ кто будет закрывать?
– До свидания.
Еще холоднее, вот так. Ничего не забыли Очки, не вернутся? Ты бы не хотел, чтобы они видели, как печешься ты об общественном добре – голый, но высокосознательный. Закручиваешь краны – сперва в своей кабине, потом в соседней. Широкая натура у Мотоциклетных Очков – за чужой счет.
«На фабрике сдается дом. Твоя мать могла бы получить там квартиру, а эту нам оставить. Так все родители делают». Мама? Мама могла бы? Твоей супруге, при всех ее добродетелях, порой явно изменяет чувство реальности. Ты бы многое мог рассказать ей про свою маму – хотя бы о путевке, от которой она отказалась в пользу работницы из шоколадного цеха, но ведь это бахвальство – превозносить собственную мать! Да и не приняты в вашей семье подобные речи. Вот разве что диктору прощаются они – большой, милый ребенок, баловень дома.
Тишина. Абсолютная тишина – мертвый час на плавательном предприятии. Вытираешься.
Откуда взялось на пляже полотенце в некупальный сезон? Народ заботится о своих героях. «Минутку, граждане! Минутку! – Моя милиция меня бережет. – Ваша фамилия, гражданин?» Карандаш наготове – народ должен знать своих героев. «Никифор, – юродствуешь ты. – Панюшкин. Студент из Светополя». А майка и трусы, которые ты натягиваешь сейчас на раскрасневшееся тело, приобретены ею. «Вы с ним? Вон палатка, видите? Там можно белье купить».
