Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
– Вы действительно уверены, что наука выиграет от этого?
Удивляешься: а как же? Чего он хочет от тебя?
Окуни вновь всплывают. Есть способ проводить профессора на пенсию, но ведь вам не требуется шпаргалка, товарищ Рябов. Думайте, думайте, ворочайте мозгами – в конце концов, не я, а вы преемник заведующего отделом.
– Наука должна выиграть. – Ты делаешь ударение на слове «должна». – У Маргариты Горациевны огромный опыт.
Как все же вы недогадливы, Станислав Максимович! Хорошо, я подскажу вам.
– Опыт большой, но при ее теперешнем положении ей трудно передавать его. Она почти не бывает в институте. Будем откровенны: если б не вы, вся работа отдела полетела бы к чертовой матери. Разве не так?
Думайте, думайте, я подсказал достаточно.
– Я не один в отделе.
Скромность украшает человека.
– Перестаньте, Станислав Максимович! Мы ведь не дети с вами. Я уже понял, что вы скромный молодой человек, и хватит об этом. – Пожалуй, это уже грубость. – Вообразите, что вас не было б в отделе.
Не стоило ему грубить тебе – теперь ты будешь непонятлив, как охотник Федоров.
– Другой был бы.
– Но не всякий другой уложился бы в график. И это естественно. Неестественно другое: заведующий отделом три месяца не приходит в институт, а график тем не менее выполняется. А если б нет? Представьте на секунду такое положение. Реально оно? Вполне! Подходит срок сдачи работы, а работа не готова. С вас, разумеется, спросить не могут. Наоборот, вы спрашиваете с нас: будьте добры, товарищ директор, обеспечьте нормальное руководство отделом. Штакаян прекрасный ученый, но почему мы должны страдать из-за ее бесконечных болезней?
Теперь-то вы понимаете, Станислав Максимович?
Теперь понимаешь. Но не подавай виду: разве столь гнусная мысль может сразу уложиться в целомудренной голове молодого ученого?
– Работа будет закончена в срок. – Ты обязан проинформировать руководство, раз оно заговорило об этом. – Первого апреля мы сдадим ее.
Поединок взглядов? Пожалуйста! – твои глаза голубы и невинны.
– Вы в этом уверены?
– Абсолютно.
Сколько вам лет, Станислав Максимович? Двадцать восемь? И вы не понимаете, о чем я? Да провалите вы эту чертову работу. Провалите – никто ведь вам слова не скажет. Вы старший научный сотрудник и отвечаете за себя. Только за себя, а не за отдел в целом. Загляните в план – кто отвечает за выполнение темы? Штакаян. С нею и разговор будет. Заслуги заслугами, но производство, уважаемая Маргарита Горациевна, не должно страдать. Нам очень жаль – и поверьте, мы говорим это не для красного словца, – но здоровье не позволяет вам дальше руководить отделом.
– Кроме вас, в этом не уверен никто.
Не понимаешь. Чужда твоему отвлеченному мышлению эта вульгарная заземленность. Ты там, в облаках, где лишь цифры да графики.
– В чем не уверен?
– В том, что работа будет закончена в срок. Во всяком случае, с вас за нее никто не спросит – это я вам гарантирую. Потом, когда вы станете заведующим отделом, – а это при известных условиях я вам гарантирую тоже, – мы будем спрашивать с вас в полную меру. Но это потом.
Куда уж яснее? А впрочем, ты слишком молод, чтобы усекать такие вещи с полуслова.
– Но ведь работа почти готова.
– Станислав Максимович! – Переиграл. – Вы или смеетесь надо мной, или вы поразительно наивны. Я склонен думать, что первое. Ответьте прямо: вы хотите заведовать отделом?
Ва-банк.
– Но ведь мы говорим сейчас о теме, над которой работает отдел.
– Одно связано с другим. Если работа не будет сдана в срок… Подержите ее до мая. Только до мая, один месяц, и я обещаю вам заведование.
«Вы мерзавец! Вы отъявленный мерзавец, Панюшкин. – Братец сжимает кулаки. Борода его воинственно задрана – здравствуйте, господин Курбе! – Как вы смеете предлагать мне такое? За кого вы принимаете меня? За последнего подонка? Я набил бы вам морду, не будь вы старше меня на двадцать лет».
Брезгливый взгляд на директора сквозь роговые очки. Он не ослышался, все правильно? Он совсем юн еще – Виноградов, последний аспирант профессора Штакаян, он на два или на три года младше тебя, и ему трудно поверить, что подобное возможно.
Не ослышался. Возможно. Подымается и молча выходит из кабинета – последний аспирант профессора Штакаян.
– Вас шокирует мое предложение. Оно кажется вам безнравственным и жестоким, я понимаю. Но иногда приходится быть жестоким, раз этого требуют интересы дела.
– И безнравственным. – Скучно усмехаешься. В тебе нет возмущения, и ты не намерен симулировать его. Достаточно и одного спектакля, разыгранного тобой: Жаброво.
– То, что идет на пользу дела, не может быть безнравственным. – Как омерзительно стар он, директор Панюшкин! Старее Марго и нянечки Поли, вместе взятых. – Штакаян не в состоянии больше работать, это ясно всем, в том числе и ей самой, но сделать из этого должные выводы у нее не хватает смелости. Мы обязаны помочь ей.
Стар. И скоро, скоро окажется за бортом – не выкинутый, вежливо выпровоженный на берег. Однако пока он на корабле, он может попортить немало крови.
– Мы?
– Да, мы. Один, как известно, в поле не воин.
А что, собственно, он может сделать с тобой? Темп. Ты рискуешь потерять из-за него темп – пока он на корабле, это в его силах.
– От вас требуется совершенный пустяк: не сдавать работу, покуда я не скажу вам. Все остальное я беру на себя.
«Стало быть, не желаете помочь нам? Хорошо, обойдемся без вас. Но не рассчитывайте, что вы выиграете от этого. Кстати, позаботьтесь перенести ваши лекции на внерабочее время. На субботу или на вечер. По понедельникам я прошу вас впредь быть на месте».
– Вас смущает что-то? Поделитесь – вместе помозгуем. Если мое предложение неприемлемо для вас – откажитесь. Я не буду в претензии – слово мужчины. Рано или поздно Штакаян уйдет на пенсию, и тогда это место будет ваше. Но, конечно, полной гарантии, как сейчас, я не могу вам дать. За два или три года много воды утечет. А Штакаян может проработать и больше: и четыре и пять лет. – Разводит руками. Это уж не в моей власти. До самой могилы будет скрипеть, а когда это случится, одному господу богу известно. Так что выбирайте. Я не тороплю вас – взвесьте все хорошенько.
Нет, он не отважится пойти против тебя – тем более теперь, по рукам и ногам связанный столь доверительным разговором. Какого маху дал он, решившись на него! «Я ответственно заявляю, что товарищ Панюшкин подбивал меня не сдавать законченную работу». И тебе поверят. Он знает, что тебе поверят, и, слава богу, не знает другого: на такое ты не пойдешь никогда. Выиграв у Панюшкина, который и без твоих вмешательств продуется в пух и прах, ты сильно проиграешь в ином: тебе перестанут доверять. На человека, способного публично козырять приватными беседами, нельзя положиться. Панюшкин не понимает этого. Стар, стар, безнадежно стар директор Панюшкин!
– Первого апреля работа будет сдана.
«Догадываетесь, о чем говорить будем? Маргарита Горациевна уходит на пенсию. Вас ждет блестящее будущее».
Мальчишка!
«Штакаян может проработать и дольше. И четыре и пять лет».
«Никто из нас не вечен. – Большие блестящие армянские глаза. Она любит тебя как сына. – Не пугайтесь, вас я не имею в виду. Просто тянет обобщать с определенного возраста. Философствовать. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать».
Дурные, юркие мысли. Прочь!
Все? Или еще будут вопросы?
– Вы хорошо подумали?
Надеется, на попятную пойдешь?
– Да. Я всегда говорю, подумав.
«Не буду в претензии на вас – слово мужчины». Ораторская фигура?
«Я вчера дал вам расчеты. Пожалуйста, верните мне их. Не смею загружать вас». – «Завтра принесу. Я уже посмотрел их. Кое-что исправил». Расчетов немного, но раньше одиннадцати не вернешься от братца. Сегодня час-полтора и завтрашнее утро – успеешь.
– Ну что же, Станислав Максимович, на нет и суда нет. – Вглубь, навсегда ушли окуни. – Откровенно говоря, я и не ожидал от вас ничего другого.
Представьте себе! И весь этот разговор затеян исключительно с целью проверить вас. Вашу нравственную устойчивость, так сказать. Вы уж не взыщите. Зато теперь я уверен в вашей порядочности. Вашу руку, Станислав Максимович!
– Рад, что не разочаровал вас.
– А я рад, что лучше вас узнал. Я себя вспоминаю в ваши годы – я ведь таким же был. Молодости, увы, не свойственна гибкость – это ее плюс, но и это ее минус. Когда-нибудь вы поймете, что прав был все же я, а не вы.
– Но поздно будет?
– Почему? – Вверх взлетают кустистые брови. – Я же сказал: мое отношение к вам не изменится. Единственная просьба: все это между нами.
Словом, не мешайте нам. А уж мы придумаем что-нибудь. Без вас.
Ради бога! Ты ни во что не намерен вмешиваться – у тебя достаточно своих дел. Встаешь.
– Я могу идти?
– Можете! А можете и сидеть. – Рубаха-директор! – Я по-прежнему всегда к вашим услугам. Кстати, за какую команду вы «болеете»? – Не понимаешь. – Я о футболе. За какую команду?
«Посмотри хотя бы один матч. Современный футбол – это прежде всего мысль. Красота, мысль, мужество». Вот когда ты пожалел, что не внял совету братца.
– Ни за какую, в общем. – Улыбкой просишь о снисхождении.
– Как – ни за какую?
Бог с ней, со Штакаян, – это все мелочи, ерунда, но вот футбол… Неужто вы и впрямь равнодушны к этой волшебной игре?
– Да. – Раскаиваешься. Свою неполноценность Признаешь – нельзя быть таким в наш футбольно-хоккейный век. Хлеба и зрелищ! – как и сто и тысячу лет назад. Не гуртом умнеет человечество – отдельными индивидуумами.
– Этого не может быть! – Встал от волнения. – Немедленно выбирайте себе команду и начинайте «болеть». Немедленно! Да-да, я серьезно! Преступление пренебрегать хоть чем-то, что делает жизнь разнообразнее и веселее. Очень мудрый совет я вам даю, Станислав Максимович! Мудрый! Не работой единой жив человек. – До двери провожает – теперь убедились, что мое дружеское расположение к вам не ослабло? Мешковатые неглаженые брюки. – Так мы договорились: все между нами. – Влажная ладонь. Интимно придерживает твою руку. Запах жареных семечек изо рта. – А команду выбирайте себе – непременно! Потом скажете – может, совпадет. Так что за кого я «болею» – секрет пока.
Сейчас дверь перед тобой распахнет. Опережаешь.
Посетитель в приемной. Черная шапка на коленях – двумя руками держит.
– Вы ко мне? Простите, христа ради – ждать заставил. Прошу!
Рубаха-директор. «Я не буду в претензии на вас – слово мужчины».
«Заслуги Маргариты Горациевны перед отечественной наукой трудно переоценить. Мы гордимся, что…»
И после этого ты готов верить ему? Не видать тебе заведования как своих ушей. «Работа будет сдана первого апреля». Рубаха-директор не прощает такого.
Но ведь ты не агрессивен, как Марго. Ни крушить, ни нападать не собираешься. Ты миролюбиво и вежливо отклонил предложение – из этого вовсе не следует, что ты принял сторону Марго. Ты вообще не намерен принимать чью бы то ни было сторону: не дело ученого барахтаться в склочной луже.
Входишь в отдел, за свой стол садишься. Федор Федоров трещит на арифмометре. Еще нет одиннадцати – рано к Марго.
Люда кладет перед тобой сетевой график – уже? Самая красивая женщина института, она умеет работать! Еще час назад ты планировал перевести ее на свое освободившееся место… Мальчишка! Теперь подождать придется самой красивой женщине.
А Виноградову Панюшкин осмелился б предложить такое?
У тебя комплекс неполноценности, Рябов, – чем Виноградов лучше тебя? Конечно, ты плебейски завидуешь его ушам – они не торчат у него, а ловко пригнаны; роговые очки придают лицу вид возвышенный и гордый, но на рубаху-директора это обстоятельство вряд ли подействовало б.
«Никто из нас не вечен. Некий мудрец, между прочим, назвал философию наукой умирать…»
Юркая нечаянная мысль – да, она была, но почему ты решил, что Виноградова не посещают подобные мысли? Никто не ведает, что творится под черепной коробкой ближнего. И не надо заглядывать туда. Человека судят не по тому, что он думает, – по его поступкам.
«Мне плевать, как толкуют мое поведение. В душе, я знаю, я чист, добр и честен. Если б кто-нибудь знал, какие мне сны снятся! Мне такие сны снятся…»
А тебе? Что тебе снится? Пожимаешь плечами. Какая разница, что кому снится, главное – чем наяву заняты твои руки. Поэтому брось хандрить – все идет прекрасно! Панюшкин мстителен – не может простить Марго ее нападок, но гнев – скверный советчик. Зачем рисковать, ускоряя события, которые и без того грянут в свой час?
«Штакаян может проработать и больше – и четыре и пять лет». У страха глаза велики.
«Я не в претензии на вас – слово мужчины». Нет, это не риторическая фигура. Он желал обрести в твоем лице союзника, но раз ты предпочитаешь нейтралитет – пусть будет так, твой нейтралитет приемлемей твоей враждебности.
Все хорошо, Рябов, и у тебя прекрасное настроение. Великая вещь – чувство дистанции. «На ринге оно попросту незаменимо, а в тебе оно есть, Станислав. Это я тебе говорю, а я никогда еще не ошибался, поверь мне».
Верю! Я верю вам, Александр Игнатьевич, вы блистательный тренер, и лишь из-за подножек судьбы вам не удалось воспитать своего Валерия Попенченко.
Ты не позволишь судьбе сыграть с собой подобную шутку. Ты крепко держишь ее в руках, капитан! А сейчас пора, в половине двенадцатого метр и учитель ждет тебя, а ведь ты еще собирался купить для нее букетик подснежников. Метру и учителю будет приятно – тем более что этот знак внимания нельзя истолковать дурно. Она сделала для тебя все, что могла, – больше ты не зависишь от нее. Напротив…
14
– Вот как раз кстати: поможете мне в единоборстве с Виноградовым. Проходите. Теперь-то уж, Юра, вам наверняка придется капитулировать. Станислав Максимович будет на моей стороне.
Судя по взгляду, Виноградов принимает тебя за шкаф. Что ему Станислав Максимович? Если уж вы, профессор, не сумели переубедить меня, то неужели это сделает некто Рябов – пусть он хоть трижды ваш любимый ученик и преемник. Я могу лишь кивнуть на его приветствие – кивнуть, не приподнявшись со стула. Не нравится мне ваш Рябов. Это не рисовка, это настолько искренне, что меня, видите, заинтересовала старая газета.
Прискорбно, конечно, что Виноградов принимает тебя за шкаф, но он одинок, твой молочный брат, ибо все остальные принимают тебя за Станислава Максимовича Рябова, за кандидата Рябова, за потенциального доктора Рябова, за потенциального заведующего отделом Рябова, за потенциального… «Слава, у меня торжество, ты уж будь добр…» – «Старина, я всецело поддерживаю…» – «Можешь всегда рассчитывать на меня…» Ты не кичишься, ты констатируешь факт. У потенциального Рябова множество не потенциальных, а уже сегодняшних союзников, и лишь господь бог ведает, почему молочный брат предпочитает держаться на расстоянии. Ты не сердишься на него. И не ревнуешь его к Люде, самой красивой женщине института.
– Садитесь, Станислав Максимович. Вдвоем-то мы положим на лопатки этого упрямца. Вам известно, что соискатель Виноградов отказывается рассчитывать экономический эффект от рационализации управления? Не из-за лени – просто он считает, что цифра эта сама по себе существенной роли не играет. К тому же она весьма невелика – стало быть, Юра, вы все же высчитали ее? – и может стать козырем против рационализации. Поэтому лучше вообще ее не давать. А на каком фундаменте в таком случае держится вся эта громоздкая постройка? На очень простом: совершенствовать уровень управления – это не только искать какого бы то ни было экономического равновесия, но также и создавать те жизненные условия, в которых человек сможет развивать свои способности, дать обществу лучшее, что в нем есть. Это цитата из Жоржа, как вы помните. По-моему, я сама же и приводила ее на одной из лекций. Теперь мне ее возвращают, но уже в качестве аргумента против старого и косного профессора. Старый и косный профессор в данном случае – это я. Мне не остается ничего иного, как пойти на кухню варить вам кофе, а вы тем временем подискутируйте тут. Или вы предпочитаете чай? Как, Станислав Максимович?
В общем-то, ты предпочитаешь минеральную воду, но не пристало капризничать в этом доме, а уж тем более отказываться от тонизирующих напитков, ссылаясь на раннюю склонность к гипертонии. Элементарная неучтивость – печься при Марго о собственном здоровье.
– Все равно.
– Спасибо, Маргарита Горациевна. Мне пора. – Я понимаю, что это ваш преемник и любимый ученик, но дискутировать с ним у меня нет охоты.
– Как так? Да вы просто малодушно хотите удрать. Не выйдет! Станислав Максимович, я прошу вас использовать свои полемические способности. Вы схлестывались когда-нибудь? Трезвость и железная логика, – пергаментной ручкой в твою сторону; что ж, ты не возражаешь, – и фантазер, мечтатель, поэт в экономике. Надо непременно сшибить вас лбами – удивительные искры высекутся.
– Я должен идти, Маргарита Горациевна. – Длинные прямые русые волосы – поэт и мечтатель.
– Ретироваться, вы хотите сказать? Опасаетесь, что Станислав Максимович вдрызг разнесет вашу эфемерную постройку? Экая проза – нехватка производственных площадей, моральный износ оборудования, острейший дефицит вычислительной техники! Со всеми этими проблемами диссертант расправляется просто: он игнорирует их. Его предприятие существует в идеальных условиях. Конечно, это не утопия – это фантастика, причем фантастика научная, но, пожалуйста, Станислав Максимович, опустите его на грешную землю. У вас это получится лучше, чем у меня. Скажите ему, что на этой грешной земле… На сколько, не помню, наша зона обеспечена компьютерами? На шестнадцать процентов? На восемнадцать?
К тебе – ты помнишь все. Осклабился. Молчишь. Ты-то здесь при чем, если профессору угодно подразнить своего последнего аспиранта?
– Со временем будет обеспечена на сто. – Не спорит, дает справку.
«Отрадная цифра. Надо думать, вы получили ее аналитическим путем». Воздержись.
– Вот видите, сто! Вы эгоист, Юра. Вы отбиваете хлеб у своих будущих коллег. Смотрите, его и это не смущает. Знаете, что он сейчас ответит мне? Что Циолковский-де не отбивал хлеб у Королева. И мне нечем будет крыть.
Прощелыга! Вы видите, какой это прощелыга, Станислав Максимович! Ему плевать на мой авторитет, на мое имя, на мой возраст, в конце концов! Ему вообще на все плевать, но я люблю его, чертенка!
Тебя профессор Штакаян не бранила так. С тобой профессор Штакаян была корректна.
– Я, конечно же, согласна с вами – со временем будет обеспечена на сто. А как сейчас жить, при восемнадцати процентах, экономиста Виноградова не интересует. Не желает приспосабливаться к реальным условиям.
– Вы полагаете, надо приспосабливаться?
«Разумеется! Нелепо и опасно пользоваться в наш автомобильный век правилами уличного движения эпохи дилижансов. Нелепо и опасно!» Помолчи! Не к тебе обращается молочный брат – к маме.
– Сдаюсь, – со смехом разводит мама тоненькими ручками. – Я неосторожно выбрала слово. Не приспосабливаться – учитывать. Учитывать реальные условия.
– И вести себя сообразно с ними.
– Бесспорно.
Губы будущего соискателя странно кривятся.
– Многие так и делают, – произносит он.
Профессор озадаченно замирает посреди комнаты.
– Не понимаю…
А ты? Ты понимаешь?
Поправляет очки. Долго и тщательно поправляет. Слишком долго и слишком тщательно. Твое сердце убыстряет ход.
«Кто-нибудь поддержал вас, когда вы на ученом сосете честили Панюшкина? Когда вы говорили, что ему место в универмаге, а не в НИИ?»
Кровь медленно приливает к твоему лицу. Спокойно, Рябов. Спокойно. Он молод, твой придирчивый оппонент, а молодости свойственны максимализм и горячность. К тому же он не был на том ученом совете – вспомнив это, с облегчением переводишь дух.
Кофе! Ах, как кстати спохватывается о нем профессор! – и вот вы уже вдвоем с молочным братом.
Молочным? Только ли молочным? Ты вдруг чувствуешь, что Виноградов больше достоин быть сыном твоей матери, чем ты и твой братец-шалопут, вместе взятые. Спокойная сила угадывается в нем – та самая сила, что держит на ногах Марго и директора кондитерской фабрики. В себе ты не ощущаешь ее. Не всегда ощущаешь, скажем так.
Ну и что? Всюду ли она нужна, сила? Не приносит ли порой больше пользы тактика, то есть мудрое умение не вскочить со стула? Что было б, поддержи ты ее тогда – открыто, во всеуслышание? Дрязги. Группировки и дрязги, пользы же – никакой. Скорее вред, ибо открыть противнику расстановку сил – это уже наполовину проиграть бой. Ты выиграл его. Разумеется, выиграл, а как иначе классифицировать то, что произошло сегодня в директорском кабинете? Выиграл спокойно и тихо, не размахивая руками, но тем основательней твоя победа.
Молочный брат не понимает этого. Молод! Строгие губы, строгие серые глаза за стеклами очков. Слишком строгие. Ты вовсе не ревнуешь его к Люде, самой красивой женщине института. Полвторника прошло уже, еще среда, четверг, пятница. Твой автобус приходит в Жаброво в половине десятого.
– Ей нельзя на ногах долго. – Негромко и сухо. Оставляю ее на вас, так что уж будьте добры, проследите. Запах табака. – Врачи вообще не разрешают вставать.
Звяканье в кухне. Понимающе кашляешь.
«Штакаян может проработать и больше. И четыре и пять лет».
– Сердце?
Ты не ревнуешь, нет, но тем не менее ты болван, Рябов. Разве не соблазнял ты ее шампанским? Разве не приглашал на Райкина – пусть без слов, но уже тем, что положил перед ней два билета. Не один, а два. Она же великодушно сделала вид, что не поняла тебя. «А ты? Себе ты достал?» – «Сколько угодно». Она чмокнула тебя в щеку, самая красивая женщина института, но она не только красива, она умна, и она прекрасно разобралась, что означали эти два билета. Кто поручится, что это не стало известно твоему молочному брату? Ну как тут пылать любовью к тебе! Тут, только тут и зарыта собака, а тот ученый совет ни при чем здесь. Да и что может знать о нем Виноградов!
– Не только сердце. Мне сестра сказала… – Крохотный шрам на переносице под дужкой очков. – Приходила в одиннадцать укол делать.
Озабоченность на твоем лице. Худо, но как быть?
Испытующий взгляд – я не все сказал. «Сестра предупредила, что…» Тебе нелегко, но ты готов мужественно встретить любую весть. И разумеется, сделаешь для Марго все возможное.
– Я поставила воду – через десять минут кофе будет готов. – Выпрямляешься. Ты и не заметил, как слегка изогнулось твое тело, подавшись к Виноградову. – Вы поиздевались над ним, Станислав Максимович? Над фантазерами иногда полезно поиздеваться: это возвращает их на землю.
Ссохшаяся кукольная старуха с огромными глазами. Ну что не задержаться ей еще на минуту!
– Настанет время – сам упадет.
– О, это больно будет. Лучше постепенно, с парашютом.
Не смотришь на Виноградова, но видишь: поворачивается, уходит.
«Приспосабливаться к обстоятельствам…» Смешно!
– Простите, Станислав Максимович, я провожу мечтателя.
Киваешь. Один. Стеллажи с книгами. Джек Лондон, Купер…
Не приспосабливаться – учитывать. Принципиальное уточнение! Все-таки Марго умница. Скверно, что у нее со здоровьем так. К сожалению, ты бессилен помочь ей. Все бессильны – это хотел сказать твой молочный брат? Ей под шестьдесят, но неизвестно, что будет с тобой в этом возрасте. Надо думать, в двадцать восемь она не глотала дибазол с папаверином. Ты обязан спешить.
«В субботу югославская эстрада. – Отлично, тетя! – Если надо…» Надо! Обязательно надо. К субботе ты преподнесешь им два билета – ангел-хранитель, у которого и в мыслях нет покушаться на их молодое счастье.
Коллекция морских камней – под стеклом, на синем бархате. «Я случайно начала собирать, когда в Коктебеле отдыхала. А теперь бросить не могу. Вы только посмотрите, на какое чудо способна природа!»
Бедная Марго! Тебе искренне жаль ее.
Подснежники в портфеле. Сразу не дал, а теперь как? Она тебе – кофе, а ты ей – цветы? Товарообмен.
Оснащенность ЭВМ на сто процентов – что же, он моложе тебя, а юности не возбраняется поозорничать. Правда, лично ты благополучно избежал этих завихрений. Ты рано повзрослел – настолько рано, что даже не помнишь, когда произошло это. Или ты всегда был взрослым? Во всяком случае, свой досуг ты никогда не услаждал собиранием морских камушков.
Но ты делал кое-что похлестче – приглашал на шампанское девушек, которые любили других. «Знаешь, сегодня Рябов опять подкалывался ко мне. В ресторан звал». – «А ты?» – «Я ничего. Он ведь сообразительный у нас. Сам приглашает, и сам же отказывает вместо меня». Испарина на лбу. Нет! Люда не могла так.
– Отличный парень! Фантазер немного, но, по-моему, это даже хорошо. – Ну, конечно, не могла. Ты патологически мнителен, Рябов! – В отличие от многих, он экономист, а не бухгалтер. Улавливаете разницу? – Синие жилки на висках. Огромный восковой лоб. «Врачи не разрешают вставать». – Идешь по улице и видишь: очереди то за тем, то за этим. Сердце сжимается. Ведь мы гораздо лучше можем жить. Исходные данные, так сказать, у нас прекрасные, но мы хозяйничать не умеем. А ведь это наша с вами вина. Экономист – рулевой производства. Садитесь, что вы стоите.
– Спасибо.
Опускаешься – нет, падаешь в кресло: чересчур низкое. На рост хозяйки рассчитано.
– Наша наука очень человечна. Я не говорю – интересна, это само собой, но еще и человечна. Об астрономии или алгебре этого не скажешь. А экономист должен любить людей – непременно. Иначе он превратится в бухгалтера.
Морские камушки на синем бархате. «Присмотритесь: каждый камень, как маленькое музыкальное произведение. В нем и настроение, и законченность, и как бы воспоминание о чем-то. А перелив цветов!» И все это уживается с ее сильным и ясным умом!
– Виноградову скоро защищаться?
– Зимою. Но не знаю, что получится. Чуть ли не каждый день забегает ко мне, терпеливо выслушивает мое ворчание, соглашается, во всяком случае, не спорит – и продолжает все делать по-своему.
А вдруг не ревность, вдруг другое? Что? Или, может быть, ревность иного рода? «Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу, Юра. У него светлая голова. Удивительно светлая! – это вам я говорю, старуха, которая кое-что понимает». Еще бы! Например, то, что не столько за консультацией бегает сюда диссертант Виноградов, сколько навестить больного и одинокого ученого. Думает, ученый – профан и не видит этого.
Неприметно окидываешь взглядом комнату. Порядок, ни пылинки на пианино. Почему же одинокого? Разве ты не застал у нее однажды женщину, которая убирала здесь? Надо думать, материальное положение профессора Штакаян не ухудшилось с тех пор.
«Прислушивайтесь к Станиславу Максимовичу…» Кому приятны подобные советы, если Станислав Максимович чуть ли не ровесник твой? Но и эту ревность (не зависть, нет – к чему сильные слова?) – и эту ревность ты готов радостно простить своему молочному брату.
– Расчеты посмотрела. Мне кажется, кое-где мы игнорируем реальное положение вещей. – Ты весь внимание. Уйдешь без четверти час – пятнадцати минут с лихвой хватит, чтобы добраться до «Москвы». – Поузловой ремонт, например, в ближайшие два-три года им не поднять. Мне так кажется. – Трогательное уточнение. Я понимаю, Станислав Максимович, что хотя я и числюсь руководителем работы, вы знаете ее много глубже меня. Так уж обстоятельства сложились. Но совет-то я могу дать?
– С запчастями у них неплохо. И мы не планируем поузловой на предприятие в целом. Только цех холодной обработки.
– Да? Ну может быть. Меня другое беспокоит – уложимся ли в срок?
«Подержите работу до мая. Только до мая, один месяц, я обещаю вам заведование».
– Две недели еще. – В глаза смотришь.
Вздыхает. Ваш ответ уклончив, Станислав Максимович, но что делать? Требовать большего не имею права.
– Весь квартал прохворала, старая перечница. Завод подведем – это плохо. Так некстати все. Впрочем, болезни всегда некстати. – Ослепительные молодые зубы. Выше голову, Станислав Максимович, все уладится. – Пойду кофе заварю.
Коротенькое туловище на паучьих ножках. Детская кофта как на вешалке.
«Виноградов почти каждый день забегает». Но у него предлог – диссертация, а у тебя? «Здравствуйте, Маргарита Горациевна, вот, пришел навестить. Цветочки, пожалуйста!» – «Подснежники, мне? Старая перечница, к седьмому десятку подбирается, а ей цветы таскают. И что прикажете делать с ними?»
Убираешь бумаги – скоро, по-воровски, пока ее нет. Не хватало еще, чтобы профессор Штакаян узрела цветы в твоем портфеле. Минаеву преподнесешь – как залог мира и взаимопонимания.
Встаешь, к стеллажам подходишь. Куприн, Лев Толстой, Купер… Майн Рид. Тебя всегда поражал подбор книг в библиотеке доктора экономических наук. Вот только что сказок нет. Есть! Есть сказки: «Тысяча и одна ночь». Восемь золотистых томов с синими завитушками – восточный орнамент. Пошарь взглядом: не отыщется ли «Приключений Мюнхгаузена» в собрании ученого?
Темная чеканка: старец в сутане, спиной к стене прислонился, голову набок склонил – страдает. Или проповедует? Что с Марго? – до сих пор ты не замечал за ней религиозных склонностей.
«Заслуги заслугами, уважаемая Маргарита Горациевна, но здоровье не позволяет вам руководить отделом. К тому же, вы веруете в бога».
Развеселился – с чего бы это? «Ей нельзя на ногах долго. Сестра сказала – приходила в одиннадцать укол делать».
Ты клевещешь на себя, капитан! К тому же разве не установил ты с непреложностью, что человек не ответствен за свои мысли – только за поступки, – слышишь, капитан, только за поступки! – а тут твоя совесть чиста.
– Комитасом любуетесь? – Оборачиваешься. Запах кофе, серебряный поднос с чашечками и сахарницей. – Нравится? Садитесь. – На журнальный столик ставит.
– Я недостоин пить ваш кофе, Маргарита Горациевна.
– Да? Почему?
Все-то вы шутите, Станислав Максимович!
– Не знаю, кто такой Комитас. Плохо учили меня. – Прекрасный тон! Так непринужденно, так беспечно и следует, видимо, говорить с тяжелобольными.
– Не может быть! – Даже сервировать перестала. – Кстати, я понятия не имею, как вы относитесь к музыке. Что предпочитаете?
У тебя задатки гипертонии, но если на то пошло, ты предпочитаешь кофе.
– Лучше спросите меня об основных и оборотных средствах.
Ты не кокетничаешь, нет, хотя, случается, и в тебе замирает все, когда вдруг из распахнутой форточки доносится едва слышимая мелодия. Но то всего-навсего Чайковский, традиционный и общедоступный, да и о каком глубоком понимании говорить тут, если все мысли разом выветриваются из твоей утилитарной головы? Все! Хорошо хоть, что длится это прелестное состояние минуту-другую, не дольше.
– Комитас – один из величайших композиторов. Не только Армении – вообще. Но сначала, конечно, он армянский композитор. Вы слышали хоть что-нибудь его? Я могу поставить, у меня есть.
