Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
С должным почтением изучаешь чеканку. Сколько раз пробовал ты, дисциплинированный, слушать музыку – не контрабандой, не из чужой форточки, а самым что ни на есть законным и уважительным способом, – слушать и понимать, но тут твой обычно покорный тебе мозг артачился и упрямо занимался своими делами.
– По своей темноте я решил, что это священник.
– В общем – да, он учился в духовной академии. И у него много духовной музыки – прекрасной музыки! На мой взгляд, куда быстрее устаревает музыка светская. Я сделаю вам кощунственное признание, Станислав Максимович: не люблю оперу. Да, не люблю. – Виновато разводит крошечными руками. Видите, Станислав Максимович! А вы-то небось думали обо мне… Великодушно отпускаешь учителю ее маленький грех. Она же, приободренная твоей солидарностью, произносит нечто совсем уж еретическое: – От оперы, по-моему, отдает нафталином. – Браво, Марго! Браво, профессор! – А вот Бах, который, между прочим, не написал за всю жизнь ни единой оперы, современен. А народные песни Комитаса! Я поставлю? Это всего несколько минут. Вы ведь не очень торопитесь? – С надеждой. – Будете пить кофе и слушать.
Метр и учитель – смеешь ли отказать?
– Спасибо. Только это не утомит вас? – Все же ты обязан заботиться о ее здоровье.
– Меня? Комитас? – Судя по размерам пластинки, тут пахнет не несколькими минутами. – Сейчас нагреется. Вы не бывали в Армении?
Отрицательно и покаянно качаешь головой.
– Побывайте! Знаете, когда я впервые приехала в Армению? Когда мне было уже тридцать. Тридцать, да. Но я сразу же узнала ее. Представляете, сразу, хотя до этого знала лишь по Сарьяну и Комитасу. Так и вы. Послушаете сейчас, а потом, когда приедете в Армению, пусть даже через несколько лет, вспомните и узнаете. – Пускает проигрыватель. Ни звука. – Пейте кофе, – шепотом.
Пейте, если вы такой варвар! Пейте, если вы способны слушать Комитаса и одновременно насыщать желудок.
Ты не варвар. Посмотрите на меня, Маргарита Горациевна, – я сосредоточен и подтянут. И вообще, между нами говоря, я равнодушен к кофе.
Унылые звуки, унылый женский голос. Это и есть духовная музыка? Ах, нет – народная песня. Ты честно вслушиваешься, но, как и следовало ожидать, все слова звучат для тебя на один лад: в отличие от немецкого армянский ты не знаешь. А Марго? «Мне было тридцать, когда я приехала в Армению».
Английский… Откладывать больше некуда, с осени начнешь. Без немецкого еще можно обойтись, но без английского… Два года, с твоей памятью этого достаточно. А там – докторская.
Пергаментный палец предупреждающе поднят: внимание! Забудьте обо всем, Станислав Максимович, я прошу вас! Забудьте и растворитесь в музыке. Вот сейчас… Вот. Триумфальный блеск глаз – ну что я вам говорила? Божественно?
Киваешь, соглашаясь. Лучший уголок земли – Армения. А ты и не подозревал, что умная Марго так близко к сердцу принимает подобные штуки. Лично тебя никогда не занимала национальность человека, а пристрастные разговоры на эту тему вызывали у тебя ироническое недоумение. Что может быть менее существенно в человеке, нежели его национальность? Разве что размер обуви, которую носил ваш предок в четвертом колене?
«Ты не русский!» – Братец полагал, что бросил тебе в лицо страшное обвинение. Ты не возражал. Смиренно признал, что ты новозеландец, если ему заблагорассудится. «Нет. Не новозеландец, не русский – никто. Человек без национальности». – «Отлично! Стало быть, я человек будущего. В будущем, в далеком и прекрасном завтра, нации упразднятся. Будет просто человек, житель планеты Земля. Ты, конечно, игнорируешь общественные науки, но эти истины знает даже школьник». – «Если ты – человек будущего, то я не завидую нашим потомкам».
Кто-то звонким голосом зовет на улице Катю. Откликнись, Катя, – мама волнуется.
Все? Не шевелись, сиди смирно.
– Еще одну, хорошо? Это недолго. – Пожалуйста, Станислав, для меня! Я счастлива – вы же видите. Счастлива, что вам нравится эта музыка.
Такой ты еще не видел Марго. На краешке тахты, подобравшись – вспорхнет и полетит. Свет играет на высоком лбу. Губы шевелятся – чуть-чуть, но шевелятся. Или это мерещится тебе? Пальцы, как тонкие восковые палочки, касаются незримых клавиш, вздрагивают, снова касаются.
«С матерью… Нехорошо». Ты никогда не видел отца таким испуганным. Едва сунул в скважину ключ, как дверь распахнулась, словно специально караулил у порога, спеша сообщить тебе о приступе. Зачем? Дабы переложить на тебя свой непосильный груз? Непосильный! Будто есть ноша, которая пришлась бы по плечу диктору! Так безоглядно верит в твое могущество, что полагает, ты без всякой «скорой помощи» можешь исцелить мать. Но «скорую», слава богу, догадался вызвать, о чем тоже торопливо проинформировал тебя. Я сделал все возможное, Станислав, но она не открывает глаз… Раунатин не помог… Ничего не помогло… С мольбой заглядывал тебе в глаза и не умолкал ни на минуту. Такой жалкой казалась его львиная грива… Ты что-то говорил в ответ – почти спокойно, почти уверенно, потому что был, по существу, единственным взрослым человеком тут и не мог ударяться в панику. Но в груди у тебя сделалось отвратительно пусто. Наконец ты вошел в комнату. Она неподвижно лежала на тахте с прикрытыми, но не до конца, глазами – узкими полосками светились белки. Тебя поразило, какое маленькое у нее лицо.
То был страшный миг. Самый страшный за всю твою жизнь.
Улыбка на губах Марго. Или это тоже игра света?
А ведь ты совсем не знаешь ее! Дикая мысль! – почти десять лет под ее опекой, любимый ученик, духовный сын, преемник, и все-таки ты ее не знаешь. Должно быть, она и сама музицирует. Сколько раз бывал здесь, видел пианино, но это не приходило тебе в голову… А в молодости, должно быть, она была красива. Не в молодости – в детстве, когда это плоское тельце еще соответствовало ее возрасту.
«Мама!» Утреннее солнце бьет в окно, разрисованное морозом. Вы в ночных рубашках до пят – ты и Андрей, на огромной кровати, которая, должно быть, не была такой уж огромной. Вдвоем спали. На матери овчинный полушубок, мужская шапка с опущенными ушами. Лицо побелело от мороза. Куда-то ездила, что-то выбивала для фабрики. Сколько отсутствовала – неделю, две? «Мама!» В одеяле барахтаетесь, в простынях, которых почему-то очень много, гораздо больше, чем следует, они путаются под ногами, мешают спрыгнуть на пол и босиком броситься к матери. «Десятый час, а дети в постели», – выговор няне. Отделанный никелем саквояж запотел с мороза и покрылся испариной.
Тишина, но еще секунду тоскующий голос армянской певицы звучит в твоих ушах. Марго оседает, тяжелеет. Ей велика вязаная кофта. Не шевелишься: жертвенно готов выслушать еще песню. Выключает радиолу.
– Хватит. А то ведь у меня меры нет – замучаю. – С усилием подымается с тахты. – Давайте кофе пить. Если не остыл.
Касаешься кофейника. Пальцы расплывчато отражаются в металле.
– Горячий.
Куда девался тот саквояж? У Поли, должно быть. И кровать тоже. Где отец был в то утро?
Разливает, придерживая крышку кофейника. И себе? «Врачи не разрешают вставать…» А Виноградову она проигрывала Комитаса?
– Спасибо, я без сахара. – А пластинку не сняла – без тебя дослушает? – Он давно жил? Комитас?
– В тридцать пятом умер, в Париже. Но последние двадцать лет не писал ничего.
Придержав чашку, почтительно вопрошаешь взглядом. «Так договорились, старик, – в час дня, в «Москве». Я позвоню, чтобы оставили столик».
– Вы, должно быть, слыхали об армянской трагедии? Пятнадцатый год, когда турки почти половину нации вырезали.
Да что вы говорите! Хмурясь, осторожно ставишь чашку на блюдце. Слишком горячо.
– Комитас не перенес этого. Последние двадцать лет он провел в больнице для душевнобольных. – Я говорю об этом спокойно, я даже отпиваю кофе, но вы не удивляйтесь – я ведь уже давно знаю это. Да и не подобает говорить о Комитасе с аффектацией. Но вы вдумайтесь, вы только вдумайтесь, Станислав Максимович, в то, что я сказала вам.
Вдумываешься. Двадцать лет!
– Знаете, я завидую композиторам. Их отваге.
Отваге?
– Чтобы быть счастливым – хотя бы день, хотя бы час, – надо иметь мужество. Мужество – больше ничего. Ведь это очень рискованно – быть счастливым. Рискованно, потому что счастье в любой момент может кончиться. По самой своей природе оно исключает продолжительность – счастье. А люди не любят терять.
«Я знаю, что буду счастливой. Я это однажды поняла. Лежала на скамейке – узкая такая скамейка, на могиле у мамы, а надо мной, очень высоко, верхушки сосен раскачивались».
Отважная девочка!
«Я так испугалась. Думала, у тебя судорога. Когда ты нырнул. У берега уже».
Стало быть, мужество. Только мужество и ничего кроме?
Солнце в стеклянном куполе. Вода по пояс. Разноцветные шапочки – синие, красные, желтые. Брызги. Дети смеются. Что-то смещается в тебе – вниз, вбок.
«Хорошо. Если вы настаиваете, что после купания в море надо выпить водки, я выпью. Не могу не подчиниться медицинскому работнику. Но вы составите мне компанию». – «Пожалуйста». – «Лихо! И что же вы будете пить?» – «А мне все равно. Я даже спирт пила. Ведь у меня спирт есть». Вызывающий взгляд – ясно вам? «Неужели? Тогда я приеду к вам в Жаброво». – «А однажды я пьяная напилась. Смешная была – ужасно. А на другой день все расспрашивала, как вела себя». – «Не помнила ничего?» – «Нет, все помнила. Притворялась. Интересно, когда рассказывают о тебе». Братца бы восхитило это. «Ну, где ваш спирт? Чему вы удивляетесь? Я ведь из-за этого и приехал в Жаброво».
– Очень люблю кофе. – Вздох – то ли наслаждения, то ли сожаления.
– А можно?
Улыбка. О чем вы говорите, Станислав Максимович! Нет, конечно, но недостает силы воли отказать себе в этом. Я очень люблю кофе. Еще глоток, последний. Я так живо чувствую его губами, языком. Чувствую, как внутрь проходит.
С любопытством отхлебываешь. Тепло и горько.
«Вот вам спирт. Я всегда выполняю свои обещания. Но вы ведь говорили, что не пьете».
Ставит чашку – с сожалением. Не смотрит на кофейник: зачем расстраивать себя? И так делаю преступление – мне ведь категорически запрещено. Слышишь свой голос:
– Первого сдадим работу.
Что? К чему это вы вдруг? А вы хорошо подумали, Станислав Максимович? До первого – меньше трех недель. Или вы это ради меня? Но я не подгоняю вас. И я ни словом не упрекну, если не уложитесь в срок. Это моя вина.
– Первого апреля работа будет сдана. Обещаю. Если позволите, я налью себе еще кофе.
15
– Ну что вы, девушка, вы напрасно обижаетесь. Разве я утверждаю, что это не «табака»? Это «табака», но это не цыплята. – Подмигивает, и ты солидарно скалишь зубы. – Так и передайте Александру Юрьевичу: его надули. Под маркой цыплят великовозрастных кур всучили.
Предупреждение официантке: с самим Александром Юрьевичем знакомы!
Холодные накрашенные глаза. Лилово-серебристые губы. А мне плевать – и на вас, и на Александра Юрьевича, и на «табака», которые не цыплята… Злорадствуешь? По студенческой привычке, должно быть, – всегда мысленно руки потирал, когда отбривали его.
«Слушай, Минаев, а ты ведь сачок. Как в колхоз, на картошку, так болен». – «Здоровье у меня хиленькое». – «Хиленькое! На харю свою посмотри». – «Харя ужасная, согласен. Кирпича просит, но здоровье хиленькое, ребята, это точно».
– Чего глядишь? Будку отъел? Черт его знает, и зарядкой занимаюсь, и ем вроде не очень. Ну когда поддам – люблю поесть. А поддаю часто, тут уж не отвертишься. Ты как насчет этого?
– Умеренно.
– Да? А я считаю, возраст умеренности не наступил еще. Пока здоровье позволяет, надо жить. Жить!
Братца бы на твое место – как поняли б друг друга!
«Мразь твой Минаев».
– Помню, ты и в институте славился умеренностью. Да и я, между нами, стараюсь не перебирать со жратвой.
Представь себе! – хотя глядя на меня, в это трудно поверить, не правда ли? Очень уж со смаком косточки обсасываю. Он достиг половой зрелости, этот цыпленок, но тем не менее он весьма недурствен. Ты-то чего вяло так?
– Ем…
Жирные губы – они маячат перед тобой, куда бы ни смотрел. Губы – его, а твоя рука тянется к салфетке.
– Главное – работа, тут я согласен. Это фундамент. Мы-то с тобой справились с ним. Досрочно, а?
Отбросим ложную скромность, Рябов. Всех в группе обошли, не так разве? В институте, правда, не дружили особенно… Я-то ничего, я ко всем с открытой душой, это ты не слишком благоволил ко мне. Впрочем, ты со всеми был сдержан. Станислав Рябов! Зато теперь мы вместе. Вон какие фундаменты отгрохали! Мы вдвоем, больше никто. Даже Горбушко поотстал, хотя отличник был, именной стипендиат – ты да он, двое в группе.
– О Горбушко слыхал что-нибудь?
Я? Разумеется! Дай проглотить только. И пивка хлебнуть. Жаль, совещание вечером – нельзя покрепче чего-нибудь.
– Горбушко в Первомайском районе. – Кисло: что делать, раз не дано. Не всем ведь!
– А там что? Не знаешь?!
– Завод химэлементов. Не завод – заводишко. Кажется, и пяти сотен не работает. Женился, ребенок. – С сочувствием: как можно так неосмотрительно! – Тоже, конечно, фундамент, но какой! Пятачок. Знаешь, старик, я иногда над жизнью задумываюсь.
Да ну!
Подожди, дай шпротину съесть. Вкусно!
– Смотрю вокруг и думаю: жизненного пространства вроде много, а тесно ведь. Вовремя не успеешь окопаться – потом поздно будет, сомнут. Смолоду нужно фундамент закладывать. У Горбушко ведь неплохая голова была, а? Ну, поехал в Первомайск. Бог с ним, поехал. – Это ведь не мы с тобой, старик. Еще шпротину, пардон. С лимончиком. – Уехал, хорошо. Но через год-два можно было бы сорваться. Красный диплом – неужели б не устроился? Хотя, конечно, всем до лампочки, какой диплом у тебя.
Видишь, каким низким слогом говорю я. Где-то там я начальство, секретарь у меня, приемная, но в общем-то я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…
– Ко мне обратился бы, в конце концов! Самому трудно пробиться, я понимаю, но ведь существуют товарищи, соученики… Страшная вещь – инерция… Ты чего не жуешь?
– Инерция.
Смеется красными губами. Помню-помню, ты всегда был ядовит, Рябов. Но вот позвонил все же, не посчитал за труд – а ведь и у тебя красный диплом. И я помогу тебе. Я простецкий парень, Рябов. Рубаха-директор…
«Мразь твой Минаев». – «Почему? Ты не последователен, Андрей. В нем благоухающий букет всех тех качеств, которых я лишен, ты говоришь. Вон как любит жизнь – во всех ее проявлениях. Курит, не дурак выпить. Высоко ценит женский пол и при этом не без взаимности. Эмоционально развит, словом. Ярый поклонник массовых зрелищ».
– За какую команду «болеешь»? – Знаменательный момент: впервые произносит подобное твой язык.
– Я? В футбол, в хоккей? – На выбор! А пока с крылышком покончу. – Ты матч смотрел вчера? Слушай, это же отвратное зрелище. Вторую шайбу как протолкнули, помнишь?
«Ты несправедлив к нему. К тому же, он сильный человек. Сделал мне кооперативную квартиру. А тебе может устроить протекцию с выставкой – попроси».
– Будешь ветчину?
– Нет-нет. – Почти испуганно. Отодвигаешь тарелку.
– Инерция? – Вилкой ее, вот так. Где горчица? – Знаю твою инерцию! Как там Марго, не померла еще?
– Жива. – Кладешь в рот кусочек сыра. Жуете. Щелки глаз блестят на тебя весело и прозорливо. Знаю я твою инерцию! Марго ты ловко обработал – старуха души в тебе не чаяла. Это ведь она сделала, что тебя здесь оставили. К себе в НИИ, кажется, взяла – я уж не помню. Но я, видишь, тоже парень не промах. Так что уж давай держаться вместе. Кстати, у тебя, наверное, дело ко мне? Выкладывай, не стесняйся. Все, что в моих силах, – пожалуйста. Кооперативная квартира? Всего-то? О чем ты говоришь, старик! Три дома заложены, в какой желаешь? Я как раз курирую это.
Панюшкин на дистанции. В самом начале, только-только стартовал. «Я себя вспоминаю в ваши годы. Я таким же был, Станислав Максимович. Таким же, да. Так что ваше «нет» ничего не меняет. Я не в претензии на вас – слово мужчины».
Прожевал. Сейчас рассуждать начнет – о фундаменте. Опережаешь:
– Доедай рыбу.
– Нет, это твоя. – Не глядит – дабы не соблазниться ненароком. Я, конечно, гурман, но справедливость превыше всего. – Давай-давай.
– Не могу больше. Сыт.
Я тоже сыт, но ведь это осетрина. Александр Юрьевич подкинул, из НЗ. Специально для меня.
– Ну смотри, тогда я дожму. Хрена нет – она с хренком хороша.
Наливаешь в фужер минеральной воды.
«Слава, ты не понял меня. – Доверчиво и с придыханием, симптомом обиды. – Разве я говорю что-нибудь о твоих родителях? Просто хочется жить отдельно. Это так естественно». – «Мне тоже хочется». – «По тебе не видно. Не обижайся, хорошо? – заглядывает в глаза. – Но по тебе это не видно. – У нее прямо страсть уговаривать тебя не обижаться, хотя ты столько раз информировал ее, что сухари экономисты вообще не грешат этим. – Разве ты не можешь пойти к Панюшкину и попросить, чтобы он помог с кооперативом? Тут нет ничего зазорного. Правда, Слава, нет! Иначе разве бы я посылала тебя! Ты ведь не клянчишь квартиру – ты хочешь купить ее. За свои деньги». – «К сожалению, не я один хочу этого». – «Ну конечно! Нельзя быть эгоистом. – А теперь уже придыхание – симптом волнения. – Прости меня, но вы с мамой помешались на этом». – «Перестань! Я не позволяю тебе говорить так о своей матери». Кишка тонка! Лишь диктору простительна подобная выспренность – большой, милый ребенок, баловень дома. Да и что значит – позволяю, не позволяю? Твоя жена – свободный человек, и вправе высказывать любое свое мнение. И потом, говоря объективно, разве мама и впрямь не перебарщивает порой? Зачем она отказалась от путевки? – она-то в ней нуждалась не меньше работницы из шоколадного цеха. Зачем по три года не берет отпуска? Переоценивает, явно переоценивает мама свои силы.
Полоски белков и маленькое – почему такое маленькое? – лицо…
– А вообще, как-нибудь вечерком надо встретиться. – Что, с рыбой покончено уже? Быстро! – Это разве отдых? У тебя как жена, ничего?.. – Растопыренными пальцами в воздухе играет. – Если задерживаешься?
Заинтригованно вглядываешься: Уж не приобретает ли твое лицо семейное выражение, когда ты думаешь о жене?
– Я как раз размышлял сейчас об этом. Ничего. Свои задержки я объясняю тем, что возвожу фундамент.
Неблагодарный! Он угощал тебя осетриной.
«У людей, Слава, в отличие от деревьев существует так называемая жилищная проблема». Афористично! Ты недооцениваешь свою жену, Рябов.
В отличие от деревьев – это на стихи про младую рощу, что разрослась возле старых корней, и про бедного холостяка, вокруг которого удручающе пусто, – стихи, что так вдохновенно и многозначительно цитирует папа.
Иронизируешь, а сам? Карпаты и декабрь, умопомрачительные трамплины, алая кровь на белом снегу из твоего радостно расквашенного носа. «Но ведь мы в Польшу собирались в декабре…» Кретин! Боже мой, какой ты кретин… Наклоняешься над тарелкой, дабы визави не углядел краски, что справедливо заливает твое лицо.
А визави тем временем с заговорщицким видом говорит о дачке за городом, куда можно махнуть с субботы на воскресенье.
– Нас шестеро будет – трое на трое. Всю организационную часть беру на себя.
«В субботу уезжаю. Одного нашего сотрудника навестить надо. Он в санатории». – «Это далеко?» – «Порядочно. За день не управлюсь».
– Обязательно за город?
– Видишь ли, старик, у меня такая работа, что в иных случаях приходится прибегать к конспирации.
Выливает в фужер остатки пива. Полагаю, разжевывать не надо?
На галстук глядишь – темно-синий и узкий, в горошек. Ты даже не помнишь, когда была мода на них. Да и была ли? На месте женщин ты презирал бы мужчин, которые носят такие галстуки. Увы, женщины не разделяют твоей точки зрения.
– Так как насчет субботы?
Кадык всплывает в жирной шее и тихо, блаженно опускается – пиво всасывает.
– В субботу меня не будет в городе.
«Вы все еще носите мой шарф? Не жарко?» – «Нет. Самый раз». – «Небось специально надели… Да, так я вам и поверила… До свидания. Спасибо, что зашли… Почему не за что? Спасибо! Сейчас вы молоды, но когда-нибудь поймете, за что я благодарна вам. Наступает такой момент в жизни, когда важно убедиться, что человек, на которого ты возлагал надежды, не подвел тебя. Я говорю сейчас о вас не как об ученом. Я рада, что не ошиблась в вас… Знаете, в чем ваша сила? В том, что вы не жадничаете. Я говорю не об элементарной жадности, не о крохоборстве – нет. О другом. Как бы это поточнее выразить? В каждом времени чего-то недостает. Что-то уже устарело и минуло, а что-то, напротив, еще не наступило. Именно это отсутствие и терзает жадного человека. Почему было, а сейчас – нет? Или почему – будет, будет потом, а не сейчас? Вы не задаете этих бесполезных и неблагодарных – вот-вот, неблагодарных! – вопросов. Вы работаете с тем, что есть. Я не говорю: удовлетворяетесь тем, что есть, а именно работаете. Не брюзжите, не парите в облаках, не ссылаетесь на объективные причины, не отсиживаетесь, как крот в норе, а работаете. Это точное слово… Кажется, я немного высокопарна – простите мне этот грех. И, ради бога, не напяливайте мой шарф, если на улице плюс пять, как сегодня».
– А в следующую субботу? Или через следующую? Теперь, надеюсь, мы не потеряем из виду друг друга. – Языком орудует – в качестве зубочистки.
«Надеюсь, не потеряем…» Почему? Кто дал ему право на такую надежду? Или на твоем лице написано, что…
– У меня тоже лояльная супруга. Тут, старик, есть один простенький секрет: если женщина видит, что мужчина делает дело, она снисходительна к его слабостям. Надеюсь, ты побываешь у меня…
Опять надеется? Да по какому праву, черт побери?
– Сейчас, кстати, трудно с мебелью. Если что, могу звякнуть.
– Благодарю.
Напрасно надеется! И ничего такого не написано на твоем лице. Вообще ничего – оно голо, и оно сияет как фонарь. Жизнерадостный фонарь с великолепными ушами.
– Обзавелся уже? Мебелью?
«Да нет. Откровенно говоря, у меня еще не назрела эта проблема». – «Не назрела? Ты хочешь сказать, у тебя все еще не решен квартирный вопрос? Что оке ты молчишь, старик!»
– Проблема мебели у нас решается кустарным способом.
– То есть?
Извини, старик, обычно я схватываю на лету, но сейчас что-то не понимаю.
– Тесть краснодеревщик.
Побойся бога, Рябов, – полковника запаса в краснодеревщики низвел!
– Да? В общем, тоже ничего. Мой-то в облсовпрофе работает. – Взглядом обводит разгромленный стол. Неплохо, конечно, что тесть сам делает мебель, но… Облсовпроф, старик! – По-моему, они неплохо заколачивают?
– Краснодеревщики? Тыщонка выходит.
Разом утратил интерес к столу.
– В месяц?
– Ну! Иногда больше. Их ведь всего несколько человек в области. – Скромно кладешь на тарелку вилку с ножом.
«Ты собирался говорить насчет кооператива. С Минаевым, по-моему». – «Говорил. Оказывается, это не в его ведении». – «Значит, еще минимум три года?» – «Значит да».
– А мать ее? Работает?
С тестем ты переплюнул меня, старик, – тут я признаю свое поражение.
– Она специалист по космическому питанию. – «Краснодеревщика» искупил. – Сейчас в Байконуре – месяц уже.
«Три года… Хорошо, будем жить здесь еще три года. Только прошу тебя: скажи своему папе, чтобы он не читал мне стихов про младую рощу». У тебя совсем неплохая жена, капитан. Она умна и терпима, и любит тебя.
«Она большая, твоя статья?» – «Как тебе сказать? Небезызвестный Мирошниченко страдает многословием». Кажется, ты не говорил этого, но какая разница! Ты молчал, а это еще хуже. Она тихо сидела рядом в белоснежном халате с откинутым капюшоном, прекрасная и доступная, а ты упивался косноязычными банальностями небезызвестного Мирошниченко.
«Я лежала на скамейке, а надо мной верхушки сосен раскачивались. И тут вдруг я поняла…» Дите, ты умудрился усмотреть в этом тонкость натуры! Выходит, не все братцу досталось, кое-что перепало и тебе от бурной поэтичности диктора.
– У них одна дочь?
У них – это краснодеревщика и специалиста по космическому питанию. Не забыть!
– Одна. А у тебя? – Беспечностью и весельем сияет твое лицо.
– У меня сын. Два года.
За кого ты принимаешь меня, старик? Неужели я похож на человека, который плодит дочерей?
Беспечностью и весельем… Весельем и беспечностью.
«Три года… Хорошо, будем ждать еще три года».
Бандитским весельем и младенческой беспечностью…
Римский профиль официантки. За бумажником лезешь. Рука приятеля студенческих лет предостерегающе вспархивает.
– Ты мой гость. В следующий раз ты угостишь меня, какая разница! Не будем терять из виду друг друга.
Не хандри, Рябов. Насколько тебе известно, чувство благодарности не атрофировано в тебе, но тем не менее сегодняшнее гостеприимство окажется безответным. Хоть раз в жизни испытаешь радость сквалыги, зажавшего обед.
Прощальная сигарета.
– Докурю, и потопаем. Так и не поговорили толком. У тебя… Может, у тебя дело ко мне?
Оцени тактичность! Ты ведь разыскивал меня не для того, чтобы отобедать со мной, но я сделал вид, что не понял этого, я искусно подыграл тебе, я терпеливо ждал, когда ты заговоришь о главном, намекал, что сделаю все возможное. Но ты молчишь, а времени у нас в обрез. Валяй, я слушаю.
– Никакого дела. – Твои глаза чисты и невинны. – Это Комитас все.
– Кто?
– Комитас, армянский композитор. Ты обратил внимание, что его музыка навевает воспоминания о юности? Так и тянет о былом поговорить.
Не верит. Я ведь немного знаю тебя, Рябов, ничего подобного не водилось за тобой прежде.
– Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась…
Забавляешься! Кажется, у тебя и впрямь отличное настроение. Вы не обманулись в своем ученике, Маргарита Горациевна. Первого апреля работа будет сдана. Первого или даже раньше. Вы помните Минаева, профессор? Он преуспевает, но он барахтается в грязи и рано или поздно утонет в ней. В мире царствует справедливость – разве судьба вашего преемника не лучшее доказательство тому? Будьте спокойны за него – он не оступится и не упадет.
«Ты выигрываешь. Ты все время выигрываешь, но, как во всех беспроигрышных лотереях, крупных выигрышей нет в твоей жизни. Нет и не будет». Ты экспрессивен, братец, но ты не прав. В мире как-никак царствует справедливость. Разве твоя судьба, художник Рябов, не лучшее доказательство тому? Но ты мне брат, и я обязан любить тебя, и я куплю тебе нынче отличную рубашку.
– …А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему все пусто.
В мире царствует справедливость, только не ждать ее надо, уповая на бога, а смело шагать ей навстречу. Смело, но корректно.
Что с приятелем студенческих лет? Ему трудно. Он мыслит.
– Ничего не понимаю. При чем здесь композитор? А стихи?
– Обожаю стихи. Сам пишу.
Корректно, приятель студенческих лет. Корректно.
– Шутишь. – Проклюнулось чувство юмора. – Если уж в юности не баловался…
– А теперь балуюсь. Все меняется, старик. Нам не пора?
На сигарету глядишь. Не пора.
16
Теперь видишь, сколь глубоко проникла Европа в гостеприимный дом тетки Тамары? Стол с бутербродами, загнанный в угол, бар на подоконнике. Ассортимент напитков не слишком широк, но однообразие бутылок уравновешено их количеством.
Вы что-то не закусываете… Рыбу прошу… Будьте настолько добры, передайте салат… Мещанские штучки, да не прозвучат они в этом лучшем из домов! Самообслуживание. Подходи, пей, ешь.
Интеллигентно разбавляешь рислинг яблочным соком. Потягиваешь, стоя у стены. Запах духов, водки, копченой колбасы.
Черное платье с зеленой вставкой – с какой сокрушительной элегантностью стиснуло оно семнадцатилетнюю фигуру тетки Тамары! Бедный Джоник! Среди круговорота незнакомых людей единственный ориентир для него – хозяйкино платье. «Мой Джон привык к интимной обстановке. Многолюдье смущает его. Иди на кухню, Джон, я прошу тебя. Там тебе будет спокойней».
Борода именинника. Щуплый, скуластый, маленького роста художник Тарыгин. Без бороды, зато жестикулирует. Ах, как жестикулирует художник Тарыгин!
– А что Ренуар говорил? Разломайте ваши циркули, разломайте, иначе конец искусству!
Второй раз видишь с братцем художника Тарыгина, и оба раза они с грохотом рушат платформы друг друга.
Благовоспитанно не смотришь вправо, где респектабельный полиглот и фотомастер Иннокентий Мальгинов развлекает твою жену. Ты знаешь его работы по «Светопольской правде» – они регулярно печатаются там, но видишь его впервые. Какое изысканное сочетание – полиглот и мастер художественного фото! – но это еще не все. Тебе известно, что этот вальяжный джентльмен в роговых очках с дипломом иняза подвизается на Виттинском Золотом пляже в качестве обычного фотографа. Феноменально! – воскликнет кое-кто, но человек, имеющий хотя бы некоторое представление о власти над человеком экономических законов, не усмотрит тут ничего сверхъестественного. Ты знаешь кандидата технических наук, который переквалифицировался в мастера по ремонту домашних холодильников, и по меньшей мере трех инженеров, с энтузиазмом работающих у токарного станка.
Краем уха слышишь глуховатый голос полиглота-фотографа. Что-то такое о Цицероне говорит он – тебе недоступны столь высокие материи. Зато твоя поднаторевшая в светских беседах супруга внимает с жадностью. Традиция: где бы ни были вы, Лариса Рябова не обделена мужским вниманием. Ты не возражаешь – напротив, тебе лестно это. Ведь ты цивилизованный человек, Рябов.
«Не представляю женщины – понимаешь, не представляю! – которая не изменяла бы тебе». Глоток рислинга пополам с соком. Твоя память и впрямь старая скряга, коли даже эту гнусную инсинуацию способна удерживать столь долго. Сам братец наверняка позабыл ее. Он был пьян. Он прекраснодушно полагает, что пьяному дозволено все.
Яблочный сок смягчает вино. Пригубь еще – терпкости нет почти. Саша Бараненко настраивает гитару. Пока общество удовлетворено магнитофоном, но настанет миг, когда оно с визгом потребует живой музыки. Дальновиден и добр Саша Бараненко. «Ты все предвидишь, все рассчитываешь… – Смертельный грех, но Саше братец отпускает его. – Не понимаю, как ты до сих пор не задохнулся от скуки. Ведь ты не живешь – ты осуществляешь программу». Против такой формулировки возразить трудно, но, пожалуй, можно уточнить ее. Вместо того чтобы подчиниться обстоятельствам, как это делает большинство, ты стараешься обстоятельства подчинить себе.
Исподтишка ставишь стакан на трюмо за фиолетовый флакон с золотым набалдашником. Мы все друзья здесь, мы любим друг друга, так сдвинем же бокалы – имеет ли значение, у кого чей?.. Ты предпочитаешь пить из своего, но отсюда вовсе не следует, что ты сомневаешься в санитарной безупречности присутствующих. Особое доверие в этом смысле внушает тебе Алексей Вениаминович – его голый желтый череп, сморщенный пятачок и дистрофичное тело. Пенсионер и по совместительству живописец. Впервые видишь его, но тебя отнюдь не удивляет его присутствие: братец никогда не грешил щепетильностью в выборе друзей.
