Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
– Хорошая бабка.
– Кто, зубной врач?
– Мы всегда с нее начинали, когда собирали на что-то. На волейбольную сетку, помню, двадцать пять рублей дала. По-старому.
Мерило человеческой добродетели. А впрочем, ты и сам терпеть не можешь сквалыг – жадность, на твой взгляд, вскормлена отсутствием чувства юмора.
Кто-то еще шествует навстречу, но лично тебе незнакомо это рыбье лицо с желтыми бакенбардами. Благополучно разминаетесь.
Вам направо, но братец замедляет шаг, издали глядит на бывшее ваше парадное. Ушедшее навсегда босоногое детство… Косишься: не блестят ли слезы в бороде? Ба, да он недоволен чем-то, он хмурится. Что посмело омрачить радость свидания? Заинтригованный, прослеживаешь за его взглядом. Что-то изменилось там, ко никак не понять, что именно.
– Черешню срубили, сволочи!
Яма, лопата, тоненькое прислоненное к стене черешневое деревце. Диктор областного радио вдохновенно руководит посадкой. Галоши на домашних тапочках.
На святыню посягнули! Выкорчевали дерево, которое сажал сам Андрей Рябов! Сопит, страдая.
«Ты походя делаешь несчастной свою дочь: отнимаешь у нее отца. Хотя бы в этом ты отдаешь себе отчет?» – «У нее будет отец». – «Раз в месяц или, в лучшем случае, раз в неделю, по воскресеньям. Ты считаешь это нормальным детством?» – «У нас не лучше было. Мы тебя сутками не видели – ты не выходила со своей фабрики». – «Тогда другое время было». Мама права: другое время, другая фабрика. Или даже не фабрика, а времянка, в которой жил старик с козой. «А ты? Ради чего ты жертвуешь счастьем своего ребенка? Чтобы похоть удовлетворить? Мне стыдно, что ты мой сын».
Бедное деревце! Терпеливо ждешь, пока братец оплачет его всухомятку. Отвернулся, угрюмый, направляется к Полиному подъезду. Ветер седеющую гриву развевает. Ты семенишь рядом – педант, сухарь, чурбан с пластмассовой душой, не способный пожалеть невинное дерево.
Общая кухня – огромная и мрачная, в кошачьих запахах. В тазу на примусе кипятится белье. Фикус в кадке с ржавыми обручами – Поля из комнаты выставила? Братец стучит костяшками пальцев, не ждет, в нетерпении дергает дверь. Любимец старой няни, разве не имеет он права без разрешения вламываться к ней в любое время суток?
– Кто там? – скрипуче, досадливо. Я никого не жду.
– Я, Поля. Открой.
Гейзером извергается радость за дверью. Звяканье и скрежет задвижек, ключей, цепочек. Твоего бы «я» было недостаточно, принялась бы с подозрением уточнять, кто именно.
Дверь распахивается – спешит няня. Боится няня, что потусторонние силы умыкнут вдруг ее любимца. Кошка выныривает из-под кривых ног в вылинявших чулках, но в замешательстве замирает: люди. Поотвык, поотвык от цивилизации зверь.
Занавесочки, зелень, цветы в горшках. Пахнет незрелыми помидорами. Диктор областного радио с лейкой в руках. «Люблю в земле копаться. Природа!»
Неспешно и снисходительно шествует братец по комнате. Хозяин! Торопливо прикрыв дверь, няня тянется следом – мимо тебя, не глядя на тебя.
– …Не заходишь и не заходишь. Я уж думаю, случилось что. Сегодня утром Стасика видела – все в порядке, значит.
«Ты мертв. Ты и страшен, потому что ты мертв».
– Жив курилка!
Няня вздрагивает, оборачивается. Разглаженное сияющее лицо. Я и позабыла о тебе, Стасик, а ты вот он, оказывается.
– Проходи, что же у порога? Проходи.
– Прохожу, – заверяешь ты, не двигаясь с места, но няня верит тебе на слово. В покое оставляет тебя – ты получил свою порцию радушия. Располагайся, как тебе угодно, занимай сам себя. Хочешь – вздремни на кровати рядом с кошкой. Можешь в платяной шкаф спрятаться. «Ку-ку, я тут».
Заложив руки за спину, разглядывает братец портрет няни. Работа четырехлетней давности, начало эпохи бездомности. Разумеется, он и сейчас мог бы жить здесь, но куда в таком случае водить поклонниц своего самобытного дарования?
Няня хлопочет. Ты снова ненароком попадаешься ей на глаза, и она гостеприимно затаскивает тебя в глубь комнаты. Видишь, как ты несправедлив к ней – она и тебя любит, а уж об уважении и говорить не приходится. «Стасик-то большим человеком стал. Ученый. У него голова… Ах, какая голова у него!» Гордится тобою старая няня. Андрюшу любит, а тобой гордится. Дифференциация чувств. «Дальнейшее развитие организации управления производством немыслимо без строжайшей дифференциации».
К кадушке с лимоном приближается братец, почтительно трогает крохотный, как грецкий орех, темно-зеленый плод. Няню волнует, что он до сих пор не снял пальто – неужто бежать собирается? А пастила? А клубничное варенье – немного осталось, я приберегла. Знает старая няня, чем соблазнить бородатого мальчика.
«Надо не грызть его, а сосать. – Мелкие, острые, неровно наколотые кусочки сахара на газете. – Вон как Стасик сосет. А ты грызешь. Так быстро и удовольствия нету».
Кажется, братец так и не освоил эту премудрость – спрятать за язык колючий поначалу кусочек и, лелея, бесконечно долго выкачивать из него сладость.
«Господи, мать на кондитерской фабрике работает, а дети сладкого вдоволь не видят. Слишком уж честная».
Так как же пастила и клубничное варенье? Молящий взгляд устремлен на братца. Я прошу тебя, Андрюша, это быстро, мои старые руки уже наготове и вздрагивают от нетерпения. Разреши им, и они мигом извлекут все из шкафа.
– В другой раз, Поля. Мы спешим. Ты ведь знаешь, зачем я пришел к тебе.
– Нет… – Взгляд хочет удрать, но братец, умудренный психолог, насильно удерживает его.
– Завтра в семь у Тамары. Ты поняла меня?
– Завтра? – Взгляд убегает все же, а сизые губы беспомощно чмокают в поисках слова. – Завтра… Так чего же я? Там вся молодежь, а я чего? Только веселью вредить.
– Не говори глупостей!
О как! Учись разговаривать со старушками, если хочешь, чтобы и тебя потчевали клубничным вареньем. «Бедокур! Такой бедокур – спасу нет».
– А как же…
Что-то мучает ее, но выговорить не решается. Кошка встает на кровати, лениво восходит на подушку, прикрытую ажурной накидкой, ложится.
Что терзает няню?
«Давайте рассчитаемся, Полина Михайловна. С первого октября вы свободны, но мы оплатим вам еще две недели. Компенсация за отпуск. Максим Алексеевич и я, и, разумеется, дети очень признательны вам. А это вам на память от нас». – «Спасибо… Но я… Я хотела сказать, что если вам… Что мне можно меньше платить, если…» – «Вы неправильно меня поняли, Полина Михайловна. Мы отказываемся от ваших услуг не из-за денег. Просто дети выросли, и надобность в домработнице отпала». – «Да… Я понимаю… Я… Я на сто пятьдесят рублей согласна. Питание и сто пятьдесят рублей. Как же я без них-то?» – «Будете видеться – ведь мы пока живем в одном дворе. Вы нам очень помогли, и мы благодарны вам, но теперь, я полагаю, вам лучше пойти на производство. Там вам будет лучше. Здесь в вашем труде нуждались лишь четверо, на производстве же таких людей будет много. Вы сразу почувствуете себя иначе. Если хотите, я возьму вас на фабрику. Уборщицей, на полторы ставки».
– Ты чего? – Братец тоже заметил страдания няни.
– А как же я… Я не знаю, чего подарить.
– Так ведь ты подарила уже. Ему передала. – Кивок в твою сторону, и ты расцветаешь от этого «ему», как тюльпан под солнцем.
– Но как же я… Все с подарками, а я так.
Это уж ты виноват. «Сами завтра отдадите, он всегда приглашает вас». Напористости не хватило. Братец на твоем месте бесцеремонно сунул бы носки – и что там еще было в целлофане? – в ее древнюю сумку.
Забыл о пальто, которое начал было застегивать, забыл, что пора идти – на няню глядит сузившимися глазами. Вот так смотрит художник на свою модель – изучающе, проникновенно, с восторженным недоумением. Ты напоминающе хмыкаешь. Братец шагает к няне, ладонями касается старушечьих плеч.
– Не выдумывай. Завтра в семь. Где там у тебя пастила?
Враз о всех сомнениях позабыла – вспорхнула, к шкафу бежит. Кошка заинтригованно подымает голову. Ты презираешь сладкое, но и ты берешь пастилу – иначе вам сегодня не выбраться отсюда. Дисциплинированно проглотив рыхлую липкую массу, платком вытираешь пальцы, выходишь первым, предоставив художнику право один на один расправиться с вазой.
Над примусом с бельем высится шофер Осин. Скалка в вытянутой руке – помешивает, далеко назад откинув голову.
Сверкающий черный ЗИС с начальственным номером. «Ну-ка, лезьте, у кого ноги чистые – до ворот без остановки». Давка, ругань, визг, смех – работая локтями, подрастающее поколение штурмует флагман отечественного автомобилестроения. У тебя не было оснований считать свои ноги грязными, но ты никогда не принимал участия в битвах за место в лимузине – издали без зависти наблюдал за баталиями.
Без зависти?
У шофера Осина профессионально цепкий взгляд: пар глаза выедает, а заметил-таки тебя, поворачивает крупное лицо добросердечной лошади. Здороваешься.
– Привет! – рокочет в ответ виртуоз баранки и обнажает в улыбке великолепные желтые зубы.
– Проведать зашли, – киваешь на дверь няни. Хоть ты и скучал в стороне, когда бушевали сражения за место в машине, трудно без слов профланировать мимо бывшего соседа.
Вот именно – скучал. Стало быть, не было зависти.
– Как жизнь? – философски интересуется он, но работу не прекращает.
– Течет.
– Все течет, все меняется? Андрей как? Что-то я давно не видел его.
– Сейчас увидите.
Шофер Осин замедляет вращательные движения. Шофер Осин совсем прекращает их.
– Он тут?
В числе первых прорывался братец в автомобиль – как не ценить его хотя бы за это?
– Он тут.
Наружу вылезает распаренная скалка. До белья ли, когда сам Андрей Рябов соизволил навестить родной двор! А вот и он – царственно возникает в проеме распахнутой двери. Здравствуйте, господин Курбе!
Тряпкой не глядя вытирает огромные руки мастер баранки. Обниматься будут? Нет, рукопожатие, долгое и прочувствованное.
– И не зашел стервец, а!
Не могут налюбоваться друг другом.
– Я на минутку, дядь Леш. Честное слово!
За спиной братца розовеет старая няня – не нарадуется на любовь, какую возбуждает у народа ее старшенький.
– Зайдем, а? На пару секунд. Лида хоть глянет на тебя. Мы как раз вспоминали вчера. Она расстроится: был и не зашел.
Скалишь зубы. Бедная Лида!
– Мы торопимся.
Братец великодушен: «мы».
С досадой взглядывает на тебя ас. Сейчас последует новое приглашение: шофер официально объявит, что о тебе тоже вспоминали вчера с супругой Лидой.
– Две секунды, а?
Первозданная… Нет, первобытная, пещерная искренность. Я не приглашаю тебя, но позволь заграбастать на пару секунд твоего старшего брата. Не обессудь: я человек простой – что на уме, то на языке.
Цветешь. Пожалуйста, дядя Леша, пожалуйста, ас, пожалуйста, виртуоз и мастер, человек простой. Слышите, как браво стучит мое сердце – за брата радуется.
Лицо добросердечной лошади говорит тебе что-то, ты согласно киваешь, и лишь после проступают слова:
– Может, тоже заглянешь?
Вот и тебе перепало от соседской любви.
– Спасибо, воздухом подышу. Весна!
Вон выходишь, оставляя за спиной запах горячего мыла, керосина и сырости.
Капель, пустые деревья. Празднично – ах, как празднично горит крыша под заходящим солнцем. Что ни черепица, то маленькое зеркальце. Небо высоко, и много воздуха. Землей пахнет.
Как же страшно было Шатуну – лежать и знать, уже трезвому: все, конец, больше никогда не выйдешь отсюда!
Почему прозвали его Шатуном? Длинное и безволосое, с тяжелым подбородком лицо… Длинные, с огромными кистями руки… Или оттого, что шатался, как медведь, в поисках недостающих копеек? Сколько раз подстерегал тебя у подъезда, и ты торопливо лез в карман, торопливо выгребал мелочь. А может быть, фамилия – Шатунов?
– Здравствуйте, Стасик. – Женщина с ведром, полным картофельной кожуры и жестяных банок. – В гости?
Ощеряешься.
– Милый сердцу уголок. – Как зовут ее?
«Куда вы, тетя? Андрей Рябов в этом доме. Спешите видеть!»
«Господи, он ведь знал, что умирает. Глаза-то пожелтели, а в приемном покое, когда привезли, ляпнул кто-то: опять циррозный. Думали, без памяти, а он слышал. Ольга рассказывала (она ему сок принесла): так смотрел, так смотрел, а спросить боялся».
Своими торопливыми копейками ты, наверное, ускорил его смерть, но, знай ты тогда, какая жуть это – умирать одному, пришел бы в больницу, только не с соком, как племянница – или кто там она ему? – Ольга, а с четвертинкой. Пусть бы выпил, раз все равно никаких надежд, только бы не глядел, обмирая от страха, пожелтевшими глазами.
Визжат трамвайные колеса на повороте, как полтора десятилетия назад. Не хандри, Рябов! Видишь, птица летит, тяжело и устало, на ночлег. Одинокая птица в огромном небе. Это символ, капитан, не правда ли? Лишь муравьи живут кучей.
Братец, обласканный и счастливый, выползает наружу. Веселишься ему в лицо.
– Порадовал супругу Лидию?
Молча погружает в тебя взгляд: все глубже, глубже – через зрачок, через глазной нерв, в самое сердце.
– Так что супруга Лидия? – не унимаешься ты.
А сердце, между прочим, напоминает фигу. Живую жилистую фигу с синим пальцем. Удовлетворен братец?
Выходите за ворота. Все звенит и смеется вокруг.
– Послушай, у меня к тебе просьба. – Прекрасно! Ты обожаешь, когда к тебе обращаются с просьбами. – Что купила мне Поля?
Это и есть просьба?
– Хрустящий целлофан, в котором упакованы носки и еще что-то. Возможно, абрикосовый джем.
Страдальчески кривится бородатое лицо. У меня просьба, а ты со своим плебейским остроумием.
– Ты бы мог взять все это и отнести Поле?
В лужу наступаешь, обескураженный.
– Поле отнести?
Не удостаивает ответом. По-моему, я сказал достаточно ясно.
Яснее некуда. Поругался с любимой няней? Исключено.
«Надо учиться любить у Поли. Она любит не за что-то – просто любит. Меня, во всяком случае, никто так не любил – ни женщины, ни тем более мать. С точки зрения матери у меня недостаточно развито чувство гражданственности. Я недостоин ее любви».
Мама тоже так считает – недостоин, и оттого, принося, к своему стыдливому изумлению, вместо сорок первого размера сорок третий, смущается, а кончик носа розовеет. Оттого не оспаривает слов: «Нет, мама, ребенку нужна любовь. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда – ты не понимаешь», – не оспаривает, но пальцы опущенных рук быстро бегают, норовя схватить что-то, а поднятое директорское лицо с поджатыми губами непроницаемо и сурово. Бедная мама – как уследить сразу за лицом и пальцами!
– Поля без подарка не придет. Купит еще один.
– Но ведь она подарила уже. – Ты чувствуешь себя идиотом. Удивительно светлое чувство!
– Поля без подарка не придет. – Тихо и четко, сквозь зубы. Нельзя не понимать такие элементарные вещи!
– Я должен вернуть ей подарок, чтобы она самолично вручила его тебе?
– Да.
Где ты читал, что только отсутствием чувства юмора можно объяснить появление в Заполярье стеклянных аэровокзалов?
– И ты еще раз поблагодаришь ее, на этот раз публично?
Лица, трамваи, шапки, лакированные сапожки, звон и многоголосье. Муравейник.
– Пожалуйста, сделай это с утра. – Поразительно, каким учтивым может быть братец.
– А почему бы тебе самому не отнести ей свой собственный подарок? Она поблагодарит тебя. Потом она преподнесет его тебе, и ты, в свою очередь, поблагодаришь ее. После этого весь цикл можно повторить. – Тебе весело, на сей раз взаправду. А ведь ты едва не захныкал, когда десять минут назад вышел из кухни. – На будущий год вы заново проделаете всю процедуру – с этими же носками. Ты только не надень их по рассеянности. – Пляшешь как дикарь у костра – вот как весело тебе. Босиком, с растопыренными руками, вихляя задом в лохмотьях. – И так из года в год. В промежутках между именинами можно дарить носки приятелям, но с условием непременного возвращения. – Разноцветные перья торчат в голове. Вакханалия радости.
– Напрасно ты так, старик. – Растерянно замедляешь па. – Поля тебя тоже любит. Она всегда спрашивает о тебе. Просто она стесняется тебя. Если б ты знал, как она гордится тобой! У нее даже твои статьи есть – из газеты вырезала.
Получил? Так тебе, поделом! Пляши же, пляши дальше!
– Да и Осин… к тебе с уважением относится. Его жена спрашивала о тебе. Они все тебя большим человеком считают – потому так сдержанны с тобой. Боятся назойливыми показаться. А я для них тот же Андрюха, хоть и бороду отпустил. Шалопай.
Доплясался? Вскачь несется галдящая улица – с людьми, капелью, смехом, машинами, и все мимо, мимо. Все – мимо, а ты на месте, ты уже давно на месте, один, а всем кажется, ты летишь вперед. А может, и впрямь летишь? Может, и впрямь обогнал всех, и потому-то – только потому! – один?
Братец по плечу хлопает – подбадривает.
– Выше голову, старина!
Выше? Он сказал: выше?
– Вот так, да? – И, двумя пальцами схватив его за бороду, тянешь вверх. Братец опешил, глядит на тебя почти с ужасом, а ты смеешься и дергаешь его за бороду.
– Выше! – ликуешь ты. – Еще выше! – Пока он, придя наконец в себя, не отталкивает твою руку.
10
Борода, живописные длинные волосы с проседью – вид ресторанного завсегдатая, а официантка к тебе подошла. Или на расстоянии чуют платежеспособность клиента? Взглядом к брату отсылаешь. Поворачивается – с карандашным огрызком наготове. Андрей Рябов прокладывает между бровями озабоченную складку.
– Осетрина, – читает он. – Отварная или балык?
Сколько требовательного внимания в поднятом на официантку тяжелом взгляде! Куда тебе, мальчик! – досюда ты не допрыгнешь никогда. Все богатство своей артистической натуры передал старшему сыну диктор областного радио.
«Пока нет дам, ты, может быть, проинструктируешь меня? Я могу пригласить на завтра твоих родителей? От твоего имени?» – «Она не пойдет». – Ни грана сомнения в нравственной стойкости директора кондитерской фабрики. «А он?» Не отвечает. Ветер треплет неприкрытые волосы. Руки в карманах пальто. «Идут».
Веру ты узнал сразу, но Вера не предназначалась тебе. Жизнерадостно и не без любопытства взирал на ее сухопарую подругу. Буклистое макси до щиколоток, шапка, напоминающая… не ежа, нет – дикобраза, что ощетинил колючки. «Меня зовут Лариса». Некоторый вызов почудился тебе в ее высоком голосе. Ты ухмыльнулся. Как пошло сияла рядом с бородой художника твоя голая, точно локоть, физиономия!
– А вы, значит, преподаете? – Вялая и длинная, без выпуклостей, рука на подлокотнике кресла. Обручальное кольцо.
– Время от времени. – Братец столь пышно представил тебя, что тебе не остается ничего иного, как быть скромным. – Коллеги в некотором роде.
– В некотором роде, – меланхолично соглашается die Lehrerin[1]. Боже, на какую скуку ты обрек ее! – В технологическом?
И так весь вечер. Манекена подсунули ей, не мужчину – манекена, начиненного цифрами. Иное дело – у Веры. Художник, натура самобытная и яркая. Ранняя седина в волосах, мешки под глазами, больные, с потрескавшимися белками глаза. Валидол в кармане. Что ты по сравнению с ним? Ни следов страданий на твоем весеннем лице, ни мучительных страстей, ни напряженного творческого поиска. Ты даже не куришь – вот насколько ты сер! В ожидании яств художник и обе дамы со вкусом затягиваются, на твою же долю выпала честь нести застольную чепуху. С легким снисхождением внимают тебе. О незаурядности натуры свидетельствует молчание, но что делать? – для одного стола достаточно и трех внутренне богатых личностей. Кто-то все равно должен быть простофилей и шутом – для контраста и приятности времяпрепровождения.
«Здравствуйте, Зина. Приятная неожиданность». – «Почему?» – «Не думал, что встретите меня». – «Но ведь мы договаривались. Первым автобусом…» – «Вы всегда верите уговорам? Знаете, как я рисовал себе свой приезд в Жаброво? Вхожу в избу, а вы встречаете меня с заспанным лицом и в домашнем халате». – «Почему в избу? Мы в доме живем». – «За вами бежит коза и уличающе блеет. Вы гневно удивляетесь моему легкомыслию. Женатый человек, потенциально лысый, сухарь с дипломом экономиста, а приперся за восемьдесят километров, чтобы взглянуть на попутчицу по экскурсии».
Золотокаймовым графинчиком завладевает братец. Вопрошающе подымает на тебя глаза, но ты, как Петрушка, браво и отрицательно качаешь головой.
– Вино. – Ниже все равно тебе уже не упасть.
«Вам не холодно?» – «А что? У меня посинели губы?» – «Нет. Но, наверное, вода еще холодная». – «Я согрет сознанием своего героизма». – «Все равно. Вам надо выпить немного водки». – «Водки? Вы не за того меня принимаете, Зина. По всей вероятности, за настоящего мужчину. Тогда лучше я познакомлю вас с моим братцем. Лично же я предпочитаю молоко. Парное. Пригласите меня в Жаброво, и вы убедитесь в этом».
– Андрей великодушно показал мне сегодня свою последнюю работу, но я осрамился. Знаете, что я потребовал, неблагодарный? – Вера смотрит. Затягивается Вера – глубоко и медленно. – Я потребовал, чтобы небо было синим, а не зеленым. В крайнем случае, голубым. Вообразите, какой гнев навлек я на себя этим неосмотрительным заявлением.
Вниз, в бороду, ползут хемингуэевские морщинки. Доволен и добр, и, в общем-то, я люблю тебя, младший брат… Поклонись! Скорее поклонись и снова неси чушь, улыбайся до ушей, окончательно дискредитируя тем самым свою балаганную рожу. Тебе нечего терять, потому что ты единственный за столом, а может быть, и во всем ресторанном зале, кто ничего не ждет от сегодняшнего вечера.
«Парное молоко. Вы говорили, любите».
Обожаешь. Хотя, если начистоту, ни разу не пробовал. Ну и что? Скоро, скоро исправишь этот пробел – исправишь, как низко ни пал бы ты сегодня в глазах внутренне богатых личностей. Так почему же, отхлебнув вина, не продолжить представление, почему не полюбопытствовать с идиотской ухмылкой:
– А ваш муж смотрит сейчас телевизор?
Надо же дать понять, что ты разглядел ее обручальное кольцо. Иначе есть не будет. Подействовало: вилку берет.
– Мой муж? – привередливо разрушает архитектурный ансамбль столичного салата. – Нет. Где он сейчас, там нет телевизора.
Многозначительно и мрачно и к тому же не подымает глаз. Роскошные рыжие волосы. Ты не очень в этом разбираешься, но их цвет кажется тебе натуральным. Господи, уж не окочурился ли он? Или в таком случае кольцо носят на левой руке?
Молчи на всякий случай. Жуй и молчи. «Продавщица перепутала. Я просила сорок первый, а она… Там такой галдеж стоял». Бедная мама, как же опростоволосилась ты!
– Он геолог.
Фу-у! Ты смеешься. Ты откладываешь вилку. Твоя дама смотрит на тебя с интересом.
– Чему вы смеетесь? – Глаза, как у кошки, подсвечены изнутри. Нос горбинкой. Кожа бледная и блеклая.
– Обожаю геологов.
Не улыбнется. Изучает твое лицо. Точки зрачков, тире черточек, удлиняющих глаза, – азбука Морзе. Братец с Верой вполголоса препарируют свои сложные отношения.
– А я вас другим представляла. – Это ты уже слышал, забыл только название фильма. – Андрей много о вас рассказывал.
Тоже сложности хочет? «Что же он рассказывал обо мне?» Пауза. «Да, так, ничего». Пауза. «Вы разочаровались?» Пауза. «Давайте выпьем лучше». Пауза.
– Он художник. Вы должны простить ему его фантазии.
Осторожно потупляет взгляд.
– Вы всегда пьете сухое вино?
Браво, Рябов! Ты почти угадал.
– Не всегда. Иногда я пью чай.
Ты сумчатое, Рябов! У всех сложно, все решают проблемы, и лишь тебе все просто и ясно, и ты расплываешься до ушей. Но будь хотя бы учтив – подыграй партнерше. «Вы не находите, Лариса, что цивилизация превращает человека в автомат, в машину? Он не чувствует, он лишь мыслит». Чем не современный диалог? «Как ни прискорбно, но это так». – «Почему прискорбно? Изобретая самолет, люди, надо полагать, больше мыслили, нежели чувствовали». – «В вас экономист говорит. Сперва люди мечтали летать. Как птицы. А прискорбно это потому, что думать умеют и машины, чувствуют же только люди». Стихи начнет читать. По-немецки или по-русски? «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…» Почему именно с помощью стихов все так любят демонстрировать свою утонченность?
Цветы. Живые цветы, которых в нынешнем году еще не видели в Жаброве. «Только ты не обидишься, нет? Надо снимать бумагу, когда даришь». Прекрасно, снимем бумагу. Никакой опыт не проходит для тебя даром, а собственный – тем более. Снимем и: «Это вам. Компенсация за парное молоко, которым вы, помните, грозились угостить меня. Натуральный обмен – зародыш экономических отношений».
А как, интересно, ты повезешь их в Жаброво? В руках? В портфеле? Именно портфеля и не хватало тебе для полной респектабельности. Гордо прошествуешь с ним через притихшую от изумления деревню.
– За творчество! – Lehrerin рюмку подымает. На человека искусства обращены ее кошачьи глаза. Братец медлит. Я не прочь, если вы выпьете за меня, но в общем-то я сегодня скромен.
– У тебя есть? – Тебе.
Как чертик, выскочивший из шкатулки, вздымаешь вверх фужер с вином.
– За Станислава! – Ого! – За научное творчество. – Уточнение в сторону Lehrerin: я вовсе не игнорирую ваш тост, я диалектически развиваю его. – Будь здоров, старик!
Фейерверк великодушия.
«Поля тебя тоже любит. И Осин… с уважением к тебе относится». Видишь, я не эгоист. Я самоотверженно делюсь с тобой любовью, которая предназначена мне одному.
Пьешь.
«Тебя можно уважать, можно восхищаться тобой, завидовать, но любить – нет». – «Разумеется. Для этой цели существуешь ты». – «Иронизируешь? Ты надо всем иронизируешь, даже над собой, мне кажется…» Еще бы! «Те, кто мало знает тебя, принимают твою иронию за броню. Они думают, ты прикрываешь ею свое легкоранимое сердце. А ведь ты ничего не прикрываешь. Поэтому тебя можно жалеть, но нельзя любить».
«Эти цветы – компенсация за парное молоко, которым вы обещали угостить меня».
А ведь ни в какое Жаброво ты не поедешь.
– Ваш брат такого мнения о вас! Он считает, вы многого добьетесь.
Из металла, по-видимому, соткано ее узкое платье – сверкает и струится в электрическом свете, как елочное украшение.
– У вас красивое платье.
– Danke. Sprechen Sie Deutsch?
– Ein bisschen[2].
Вот видишь, и у вас начался разговор с подтекстом. Сложные, внутренне противоречивые люди. Назовите человека подлецом и хапугой – не так обидится, как если вы отнесете его к разряду элементарных личностей.
Вздрагиваешь от неожиданности – музыка. Но это же чудесно! Слушай и потягивай себе винцо, оценивая букет, вкус и что там еще?
«Когда-нибудь, когда ты все поймешь, тебе очень скверно будет, но ты даже напиться не сможешь. Твой мозг слишком живуч, чтобы опоить его». Тут, пожалуй, братец, прав. Ум твой не тускнеет от водки, лишь желудок реагирует на нее, причем не самым изысканным образом.
А почему вдруг тебе будет скверно?
– Ihre Aussprache ist nicht schlecht[3].
Сейчас официантка начнет менять скатерть: решит, вы иностранцы.
– Спасибо, но ростбиф лучше. – Иначе не перейдет на русский.
– Лучше чего?
– Моего произношения. – Отрезав кусочек, с аппетитом кладешь в рот. Тебя всегда подмывало узнать, о чем говорят женщины наедине с другими мужчинами. О чем-нибудь менее отвлеченном, надо думать.
Финал: всеми четырьмя конечностями пляшет ударник на инструменте.
Тишина.
– …Так я не смогу, Андрей. Ты знаешь, как я отношусь к тебе, но так я не смогу.
Вот о чем говорят женщины с другими мужчинами.
Братец мрачно наливает себе водки. «С кем ты сегодня будешь? С Верой?» – «Да. Чему ты улыбаешься?» – «Радуюсь твоему постоянству». – «Я всегда с ней буду». – «А-а». Кажется, у братца еще не было подруги, какую б он не грозился любить вечно.
Неторопливо запиваешь мясо минеральной водой. Вера сигарету достает – нервные маленькие руки. Веки не подымает, и тем не менее ты видишь, как блестят глаза. Братец зажигает спичку. Терпеливо ждет секунду-другую, прежде чем она, заметив огонь, точно и быстро прикуривает. Затягивается, выпускает дым через нос. Тонкие ноздри трепещут. Чуть приметные голубые прожилки на белках глаз. Черные волосы гладко зачесаны – по-старинному. Тугой пучок сзади. Не глядя, ставишь бокал с водой, сосредоточенно работаешь ножом и вилкой.
«Ты не знаешь, что такое любить женщину. Волноваться, дрожать, что она не придет вдруг, заранее рисовать себе, как откроется дверь, как войдет она, что скажет, как посмотрит на тебя. О какой-нибудь ерунде заговорит, взглянет мельком и сейчас же примется снимать шляпку, но ты видишь: она твоя». – «Весьма заманчиво, только на меня это, к сожалению, не распространяется. У меня нет двери, в которую может войти прекрасная незнакомка». – «Не понимаю». – «Я говорю в самом прямом смысле». – И для наглядности киваешь на дверь, за которой царапается еж Егор Иванович. «Слушай, это дико звучит, но, наверное, даже девственник может быть пошляком и развратником. Я только сейчас понял это». – «Каюсь, я Дон-Жуан». – «Ты? Нет, до Дон-Жуана тебе далеко. Дон-Жуан благоговел перед женщиной, он искал в ней идеал, который жил в нем самом. За это они и любили его. Он возвышал их. Мужчина, который не благоговеет перед женщиной, мертвец и пошляк. В женщине человечество сохранило все самое лучшее, что есть у него. Ты никого не любил. Я не упрекаю тебя за это. Наверное, я тоже никого не любил по-настоящему. Но я верю, что когда-нибудь это будет. Ради этого я пожертвовал бы всем».
В музыке голос закопошился, рядом. На Lehrerin смотришь.
– Простите. – Включаешь слух.
– Вы озабочены чем-то?
– Нет, заслушался. – Взглядом гладишь оркестр. Да здравствует какофония звуков!
Кто сказал, что ты не поедешь в Жаброво? В субботу, непременно!
– Как относится ваша жена к тому, что вы задерживаетесь после работы? И от вас пахнет вином? Sie riechen nach Wein[4].
– Переводить не надо – по-русски я понимаю. – Амортизируешь улыбкой. – Жена относится к этому с пониманием.
– У вас прекрасная жена.
– Ваш муж лучше. Он вообще никак не относится к этому.
– Если б он был здесь…
– Вы позволите? – Томный красавец с усиками. Рука изящно протянута к локтю твоей дамы.
Едва с кресла не привстаешь.
– Ради бога!
Частые шажки: слишком узка юбка. Длинные ноги слегка подламываются. Как на шарнирах тело. Платье змеится и сверкает.
«Лариса, я поздно сегодня. – Суховато – все еще не простил ее кавказский фокус. – Надо встретиться с одним человеком». – «С Минаевым? – Потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить фамилию. – Насчет кооператива?» Все верно: с одним человеком – значит, с нужным человеком. Логика абсолютной веры в тебя: ты не станешь транжирить время на пустяки. «Нет. С Минаевым завтра». – «А сегодня?» Сегодня? Что у нас сегодня? Репетиция завтрашнего торжества. Симпозиум учеников профессора Штакаян. Юбилей Скок-Мальчиков. Все, что угодно, может быть сегодня, но супруга не спрашивает, ты лишь слышишь в трубке ее близкое дыхание, а потом – еще ближе: «Постарайся пораньше. Я буду ждать».
Добавляешь воды в бокал. Душно… Ближе к Вере двигается братец – вместе со стулом.
