Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)
Annotation
Два романа, вошедшие в книгу, посвящены современности, теме нравственного становления личности. В центре романа «Победитель» – молодой ученый, размышляющий не только над сугубо специальными, но и над многими вопросами этического характера. Об ответственности человека перед самим собой и перед обществом задумывается и герой романа «Апология». Оба романа написаны в едином стилистическом ключе и представляют своеобразную дилогию.
Победитель. Апология
ПОБЕДИТЕЛЬ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
АПОЛОГИЯ
Часть первая
Часть вторая
Часть третья
ОТКРЫТИЯ И СОМНЕНИЯ РУСЛАНА КИРЕЕВА
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
Победитель. Апология
Пятнадцать лет назад «Новый мир» опубликовал рассказ Руслана Киреева «Мать и дочь». Это был прозаический дебют 23-летнего автора, издавшего к тому времени две стихотворные книжки.
В 1968 году издательство «Советский писатель» выпустило сборник повестей Р. Киреева «Люди – человеки». Затем вышли романы «Продолжение», «Мои люди», сборники повестей «Неудачный день в тропиках» и «Посещение».
Место действия большинства произведений Р. Киреева – южный город Светополь. Его герои – наши современники, люди разных возрастов и профессий. Прозу Киреева отличает точное знание жизненных реалий, психологическая достоверность.
В настоящую книгу вошли два новых романа, представляющие собой своеобразную дилогию.
ПОБЕДИТЕЛЬ
Роман
1
Света нет в окнах – второй час ночи. Прекрасно! Ведь ты не из тех мужей, о чьей нравственности пекутся жены. Тебя не высматривают в окне, к твоим шагам не прислушиваются. Не готовят тебе каверзных вопросов. Что же, да здравствует доверие! Или ты не заслужил его своими крепкими моральными устоями?
Слякоть, застывшие молнии в сыром асфальте. Кучки ноздреватого снега – в Светополе сроду не выпадало столько. Весна! Ну, умились же скорее! Набери полную грудь молодого воздуха и умились. Замедли шаг. По сторонам глянь.
Пусто. Мертвый, без огней, автобус у кромки тротуара. Неба нет – черный провал над спящими домами. Оттаявшей землей пахнет – всюду асфальт, откуда этот запах?
Настежь распахнута дверь подъезда. Пружину сняли – по случаю весны? Или ее уже давно нет, а ты, занятой человек, не замечал этого? Обшарпанная детская коляска под лестницей. Всегда ночует здесь? Когда в последний раз возвращался домой так поздно? Голая лампочка в черном патроне. На цементных ступеньках – клочки бумаги. Кто-то письмо разорвал? Любовную записку? А вдруг это не твой дом, не твой подъезд? Вдруг ты никогда не бывал здесь? Легко, неслышно взбегаешь по лестнице. Жена безмятежно спит – доволен? Или тебя задевает это? Чего же тебе надобно, интересно знать? Чтобы она заподозрила кое-что? Устроила сцену? Не устроит. Слишком верит она в своего мужа – слишком.
Суешь в замочную скважину холодный ключ. Тихо и темно. Пахнет апельсинами. Зажигаешь свет в коридоре, осторожно ставишь на пол портфель. Парад обуви под вешалкой. Гордость супруги – замшевые сапожки со шнуровкой, длинные и обмякшие. Коричневые штиблеты отца на массивной микропорке…
Снимаешь пальто. Через голову, лохматя волосы, стягиваешь пуловер. Со вкусом умываешься, быстро и тихо проходишь в кухню. На белом пластике стола – кефир, заблаговременно вынутый из холодильника, сырок с изюмом – традиционный твой ужин. Ты угадываешь его, не подымая салфетки.
Долой традиционный ужин! Распахиваешь холодильник. Прохладой обдувает лицо, и ты чувствуешь, как загорело оно за эти два дня под кавказским солнцем. А ведь ты очень молод еще, Станислав Рябов! Молод, свеж и силен. И чертовски голоден.
Отхватываешь ножом ломоть колбасы. Варварски батон ломаешь. Долго и тщательно взлелеивать дисциплину питания – и вот так, разом, попрать все. Быть немножко анархистом. Братец прав: есть в этом своя прелесть.
Горчички бы! Приключение, в которое ты влип, тоже своего рода горчица: придает вкус жизни.
Шаги. Не отца – женские. Мать. Жена проснется разве? Блеклый стеганый халат. Пояс аккуратно завязан. Точно тающий снег под фонарями, желтоватое пористое лицо.
– Приветик! – мычишь набитым ртом.
Как щурятся, страдая от света, ее глаза. Ну что ты, мама! Щурься, не стесняйся – это разве слабость, щуриться с темноты? Я знаю, ты не прощаешь слабостей – ни себе, ни людям, но ведь это не слабость, это физиология.
Съездил как? У тебя полон рот, и вместо ответа тыкаешь пальцем в загоревшее лицо. Мама не понимает. Мама терпеть не может уклончивости. Пытливо глядит на тебя многоопытным директорским взглядом. Ты не торопишься проглотить кусок – пусть глядит! Пусть читает в твоих глазах. Что-то необычное проскальзывает там, а? Вы не привыкли видеть сына таким? Даже в пору туманной юности не возвращался домой в этаком порхающем настроении. Всегда дисциплинирован и мудр – не по годам развитый мальчик. Вундеркинд.
– Загорел, – объясняешь ты, проглотив.
Тонкие губы непроницаемо сжаты. Крупная, покрытая белесыми волосами родинка на подбородке.
– Ты нетрезв? – Я не узнаю тебя, Слава.
С наслаждением отхлебываешь глоток воды – сырой. До ушей растягивается твой рот.
– Дыхнуть?
Как глупа и развязна твоя улыбка! Мама страдает: Станислав Рябов не имеет права выглядеть глупым.
– У нас нет горчицы?
Напряженная работа в выцветших глазах. Что-то скрываешь от меня, сын… Ну что же, в конце концов, ты взрослый человек, и это не мое дело – где был и что там приключилось у тебя. Ездил на двухдневную экскурсию в Аджарию – с меня достаточно. Имеет же право развлечься мой сын – ведь он так работает! Кто добился столького в его годы?
Ты права, мама, – немногие. Исследователь, новатор, тонкий и добросовестный аналитик… Какие еще были эпитеты? Экономист, с блеском защитивший в двадцать семь кандидатскую, – весьма нечастый случай, товарищи!
– Какая там погода? – Вот все, что интересует меня.
– Роскошная. – Ты посмеиваешься.
Такая изумительная погода, что ты даже искупался. Плюхнулся, как мешок с песком, в воду спасать свалившегося с причала пацана. Пацан с таким же успехом мог спасти тебя.
– В Кобулети мушмула цветет, – фривольно прибавляешь ты.
Мама сосредоточенно поправляет пояс. Опрятность – она передала тебе это качество, она передала тебе все свои положительные качества, несправедливо обделив ими старшего сына. Как и она, ты болезненно чистоплотен, но, посмотри, на кого ты похож сейчас. Смятая пуловером рубашка, распахнутый ворот.
Молча снимаешь с традиционного ужина салфетку. Крапинки влаги на кефирной бутылке. Только из холодильника? Но ведь ты собирался быть в одиннадцать. Вынула, потом снова убрала и опять вынула? Вундеркинд терпеть не может теплого кефира.
С готовностью глядишь в выцветшие глаза. Пожалуйста, мама, не стесняйся – любые вопросы. Любые! Ну, например, какое впечатление произвел Батумский ботанический… Нету вопросов. Разве что этот – будешь ли кефир? – заданный молча, одними глазами.
– Я сыт и счастлив.
Ставит бутылку в холодильник. Морщины на желтой шее. Белые, крашеные волосы – неживые, как у куклы.
– У тебя лекции завтра?
Поблагодари – улыбкой, вот так.
– Я помню, мама.
Неужто ты похож на человека, который способен забыть о лекциях? Даже сегодня. Братец порезвился бы сейчас. «Ты знаешь, что такое твоя память? Старая, занудливая, вонючая скряга. Она убьет тебя. Удушит». Недурственный дифирамб твоей памяти. Что же, в нем есть истина: столько времени прошло, а ты помнишь его слово в слово.
Шарканье тапочек. Папа. Перламутровая пижама, грива седеющих волос. Дряхлеющий лев. Дряхлеющий, но все еще грозный.
– Путешественник прибыл? Ну-ну, приветствуем путешественника. Как там море? Шумит?
– Нельзя ли потише, Макс? – Слаб и бесцветен голос матери на фоне игривого баритона профессионального диктора.
– Почему тише? Сами говорите, а мне – тише. – Сейчас губы надует. Большой, добрый, седеющий ребенок. Баловень дома.
– Потому что люди спят. – Видишь, Станислав, как забочусь я о твоей жене. А ты подозреваешь меня в недоброжелательности.
– Кавказ! – У папы вдохновение. – Рица, Новый Афон…
Стихи будет читать. Будь снисходителен, Рябов!
– Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины…
Рецидив артистической молодости. Додикторский период. Сводку погоды не продекламируешь с выражением.
– Пойдем, Макс, поздно. У тебя передача утром.
– Передача! – усмехается папа: экие пустяки! Но Максу грустно. Вздыхает. – Помнишь Гудауту? А домашнее вино из погреба? Бокал запотевает.
Как кефирная бутылка.
– Станиславу отдохнуть надо. У него лекции завтра. – Не желает мама вспоминать бокал, который запотевает.
– А я хочу поговорить с сыном. Как мужчина с мужчиной.
Непременно, папа! Сегодня это просто необходимо.
Глава семьи преисполнена терпения.
– Спокойной ночи.
Мальчики ближе к отцу; быть может, ребенок ему откроет, почему он такой странный сегодня? Возбужден, не в меру ироничен, кефир не пьет.
Ну-с, папа? Будем говорить, как мужчина с мужчиной?
– Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевший пищу из клетки железной…
Вот так, сын мой. Оцени модуляцию и тембр голоса. А теперь рассуди по совести, объективно ли было жюри. То самое жюри, которое двенадцать лет назад опустило шлагбаум на моем пути к телезрителям. Ничего, я не обиделся – уж я-то не спасую перед телевизионной камерой, а вот пусть они поработают с микрофоном!
– Какие стихи! Поэзия – один из китов, на которых держится мир, сын мой. – Глубоко и протяжно втягивает трепещущими ноздрями воздух. – Ты унаследовал мою душу, Станислав.
Ты так думаешь, папа? Лучше бы я унаследовал твою шевелюру.
– Три кита, на которых держится мир. Поэзия, любовь, работа. Если, разумеется, работа приносит моральное удовлетворение. Ты понимаешь меня. Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ну, еще, быть может, рыбная ловля. – Ослепительная улыбка: ничто человеческое нам не чуждо.
– Пятое забыл. – Киваешь на газовую плиту, у которой диктор областного радио подолгу простаивает в приступах кулинарного зуда. Хобби большого и милого ребенка.
Смеется. Треплет мальчика по голове. Я знаю, что ты склонен к иронии, сын мой. Уходит, шаркая тапочками.
Выключаешь свет. Медленно расстегиваешь рубашку. В черных окнах дома напротив змеится золотистый отблеск. Не тот ли автобус, что стоял без огней у кромки тротуара?
Вспыхнув вдруг, прожектор выхватывает из темноты навесы, кабинки для переодевания, скелеты грибков – скоро их обтянут парусиной. Ее освещает – на долю секунды – ярко. Рябое приталенное пальто. Взбитый платок на шее – в крупный горошек. Прожектор уходит, и она, и все предметы косо и быстро перемещаются – предметы и она в одну сторону, резкие тени от них в противоположную.
«Женщины не любят таких, как ты. Ты умен, щедр, обязателен, но все твои добродетели навевают скуку». – «Вот как?» – Разудало улыбаешься в бородатое лицо братца.
«Где это ты загореть успел?» – «На Кавказе. Двухдневная экскурсия». – «С Ларисой ездил?» – «Один. Вернее, без супруги». – «Но не один?» – «Как сказать…» — Ты слишком хорошо воспитан, чтобы щеголять своими победами. Даже перед братцем.
Послезавтра увидишь его. Тридцать лет. Юбилей. Но послезавтра – завтра, поскольку за полночь уже.
«К тридцати годам я стану известным художником. Я обещаю тебе». На завтрашнем торжестве ни словом не обмолвишься об этой клятве, хотя старая скряга – память – вот уже шесть лет бережно хранит ее в своей кубышке. А братец не преминул бы уличить тебя.
Между прочим, ты стоишь сейчас на его исконном месте у окна. Только здесь ему и дозволялось курить.
«Почему не ложишься? Второй час». – «А ты?» – «Занимаюсь. Зачет завтра». – «Я тоже занимаюсь. – В темноте не различить лица. – У меня каждый день зачет». Великим людям свойственна афористичность. «Форточку открыл бы». – «Неохота». Так-то вот! Будем дышать дымом. Это вы, черви, все рассчитываете, учитываете, зубрите лекции по ночам, сутками роетесь в книжной трухе, не курите и не пьете, лелея свое драгоценное здоровье, проветриваете на ночь пуховые спальни, и все ползете, ползете, миллиметр за миллиметром к сытому своему благополучию. Плевать на ваши протухшие законы, на ваше «надо», на ваше фарисейское чувство долга. «Хочется» – вот наш девиз. И потому мы ослепительно сгораем, пока вы тлеете, смердя.
«У меня романтическая профессия. Коэффициенты, выручка, прибыль. Экономист. Почти космонавт». Галопом мчалась ваша группа по ботаническому саду, но вы не торопились догнать ее. С тобой ей было интереснее. «Вы обратили внимание, Зина, как добросовестно конспектируют любители флоры каждое слово экскурсовода? Вернувшись домой, они вызубрят конспект и будут ошеломлять знакомых своей ботанической эрудицией: – Вообразите только, Эльвира Ивановна, среднесуточный рост бамбука три миллиметра. – Ах, скажет Эльвира Ивановна, этого не может быть. Три сантиметра! – Миллиметра, Эльвира Ивановна, миллиметра. – Я понимаю. Вы Петушкова знаете? Ему гланды вырезали. Так они опять выросли. За одни сутки, как бамбук». Смеющиеся глаза…
И все-таки не пора ли спать, Рябов? У тебя завтра лекции. Аудитория встанет, когда ты выйдешь – элегантный и молодой, в прекрасно сшитом спортивного покроя костюме. Искусная прическа стыдливо маскирует легкую, как молодой месяц, лысину. Среди студентов немало твоих ровесников. Тебе лестно сознавать это, не правда ли?
Гмыкаешь. Баста, лирическое отступление закончено. Спать! Жена, надеешься ты, даже не пошевелится, когда ты осторожно вытянешься рядом. У вас разные одеяла, и это чудесно!
2
– По графику – в декабре, но все еще может измениться. Слава? Ему в любое время дадут.
…ЭТОТ ДЕНЬ СТАЛ ПРАЗДНИКОМ МОЛОДЫХ СВАРЩИКОВ БРИГАДЫ ГРИГОРИЯ АРТАМОНОВА. В ДЕЛОВОМ ПОРТФЕЛЕ БРИГАДЫ…
– В Польшу собираемся. Двенадцать дней с дорогой. Алло! Двенадцать… Что? Не слышу!
Нашла супруга время для: телефонных разговоров. Святые минуты: Максим Рябов в эфире. Разве позволит мама выключить радио? Единственная слабость сурового директора кондитерской фабрики. Даже в служебном кабинете – приемник. Никаких излишеств, стиль строгий и деловой, и на тебе – диссонанс. Максим Рябов не подозревает об этом тайном внимании спутницы жизни к тому, что он скромно именует творческой деятельностью.
…В КРАСНОСЕЛЬСКОМ РАЙОНЕ ПОДГОТОВЛЕНО СТО ДВА ТРАКТОРА, ЧТО СОСТАВЛЯЕТ ДЕВЯНОСТО ЧЕТЫРЕ ПРОЦЕНТА ОТ ОБЩЕГО ЧИСЛА ТРАКТОРОВ…
«А если я заявлюсь к тебе в гости? – У самого же рот до ушей. – В ближайшую субботу, например?» А если… Например… Фу, Рябов! Разве так разговаривают с дамами настоящие мужчины! Разве так держал бы себя на твоем месте старший брат! «Значит, договорились, – лихо подводишь, подстегнутый братцем, итоговую черту. – В субботу, первым автобусом. Где прикажете искать вас?» Внимательный взгляд, и – негромко, с уже опущенными глазами: «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Так ведь это согласие! Это приглашение! Обещание ждать. «Учтите, – совсем по-дикторски подымаешь ты назидательный палец. – Я обязателен и пунктуален, как немец. В субботу, в половине десятого торжественно ступаю на обетованную землю деревни Жаброво». Незримое присутствие братца вдохновляет тебя. «За неделю может многое измениться». Скепсис – с таких-то лет! «Понимаю, – резвишься ты. – Конгресс экономистов на Майорке. Скарлатина. Арест за хищение государственного имущества в виде папок и карандашей. О любом из этих инцидентов я извещу дополнительно. Если же никакой трагической информации не поступит до субботы, то ровно в половине десятого встречаемся у столба, который символизирует в Жаброве автостанцию».
Братец остался бы доволен тобой. А уж девочка наверняка пришлась бы ему по вкусу – тянет, тянет умаянного жизнью художника к душам чистым и наивным.
Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница… Пять дней до субботы. «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Пять дней.
– Проснулся? – Со светлой радостью, будто существовала гипотеза, что ты почил навеки. – Как съездил? – Блестит и шелковисто переливается комбинация. В тесную юбку заправлена. – Я полпервого легла. Все ждала тебя. – Жалуется – не на тебя, на обстоятельства, которые тебя задержали.
Сломался самолет, нелетная погода, потерялась женщина из вашей группы… Что еще могло стрястись за эти два дня? Землетрясение в Батуми. Затмение солнца. Но тебе нет нужды блистать фантазией – объяснений не требуют. Вне подозрений твоя нравственность.
– Задержались, – роняешь ты, и этого достаточно.
– Представляю, как там сейчас! – Со вздохом. Грустная, хорошая зависть, которую, кажется, зовут белой. Сиреневые бретельки глубоко врезались в тело. – Тебе какой-то Минаев звонил. В пятницу вечером. – Малиновый джемпер. – Говорит, ты искал его.
Копна черных жестких волос, так не соответствующих ее нежному голосу. Любопытно, как протиснет она голову в джемпер.
– Нужный человек. – А разве нет? Над кем иронизируешь? – Может кооператив сделать.
Искупаешь вину? В два ночи как-никак… Но за отдельную квартиру жена все простит. Замерла перед зеркалом с поднятыми руками. Так твое сообщение подействовало? Или просто копна застряла?
– Кооператив? – и без того тихий голос приглушен джемпером. – А он кто?
Розовые кружева на белом теле. Отводишь взгляд.
– Служащий.
У вас такая жена, профессор! Мужчины пялят глаза на улице.
– Что-то определенное? – С осторожностью. С большой осторожностью, ибо преждевременной радостью можно вспугнуть удачу; однако копна, судя по голосу, протиснулась.
– Последний раз я видел его два года назад. На выпускной фотографии.
Лицо в зеркале. Бледные, голые без помады губы… Темные, голые без краски глаза… Утренняя женщина! В идеале каждый из супругов должен иметь отдельную спальню.
«Доброе утро. Почему встали так рано?» Хилый кипарис, влажно блестит мощеный двор общежития, где разместили вашу экскурсионную группу. Далеко внизу – море. «Выспалась. Как вы себя чувствуете?» Как медработника, ее интересует, нет ли последствий у героической акции по спасению мальчугана. «Прекрасно. Вы всегда так мало спите?» А вчера на «ты» были! «В деревне рано встают». – «Так вы относите себя к деревенским жителям?» – «Привыкла за полтора года». Яркое синее, небо, яркие зеленые деревья. А братец считает, ты дальтоник!
…КРАТКОВРЕМЕННЫЕ ДОЖДИ, ВЕТЕР СЛАБЫЙ ДО УМЕРЕННОГО.
Финиш областных известий. Без минуты восемь. В восемь – трансляция из Москвы. Максим Рябов выходит из эфира. Пора! Пол холоден, но ты не торопишься совать ноги в мягкие тапочки.
Жареной колбасой пахнет – старшее поколение отзавтракало.
– Доброе утро, мама.
Светлое пальто с рыжей лисой. На маме оно сидит строго, как служебная форма.
– Не выспался?
– В деревне рано встают.
Внимательно смотрит: вчерашнее продолжается? Что с мальчиком?
Ничего. С мальчиком ничего. Интересно, когда настигла тебя эта мысль – забежать перед конторой к тетке Тамаре? Сейчас, или проснулся с нею?
Возвращаешься в комнату, гантели берешь. Тяжелы? Разнежился за два дня под субтропическим солнцем. Мелодичное звяканье за спиной – супруга извлекает кулон из шкатулки. Нефертити – армянская чеканка. У Марго и то нет такой, но Марго стара и больна, не до безделушек ей. Впрочем, коллекционирует же она морские камешки. На малиновый джемпер падает серебряная цепочка, заостряет груди своей тяжестью. У тебя зрячая спина, капитан! Шире разводи руки! Шире и медленней, чтобы в мышцах загудело.
Белое солнце бьет в окно. Косо пронзая комнату, освещает полку с книгами – ты смастерил ее еще в школе. Однотонные серые корешки – стандарт экономических книг. Или братец прав: ты и впрямь не различаешь цветов? Но синее небо, но зеленые кипарисы, но радужно-влажная чешуя вымощенного дворика?
– В субботу я сказала Маркину. – Таким же нежным, с придыханием голосом? Было время, когда ты обмирал, слыша его. – В следующий раз, говорю, хоть сто приказов пишите. Почему одни должны дежурить три выходных подряд, а другие – ни разу?
И правда, почему? Замедляешь движения.
– Ну он, конечно: понимаю, Лариса Павловна, понимаю, но и вы войдите в мое положение. Эпидемия! Три врача болеют, а оставить отделение на девочку не могу. – «Тут была с утра девочка, просила путевку…» – Ночью должен быть опытный терапевт.
Ты дуб, вундеркинд! Дуб с необратимо атрофированным самолюбием. Даже надуться не сообразил, когда она мило объявила, что не может лететь с тобою. Сама же затеяла все, в трансагентство звонила, гоняла, как мальчика, за путевками…
«Ничего не выйдет – Маркин подписал приказ. Внеочередное дежурство. Я до слез расстроилась». Еще бы! А до вылета самолета – сутки. Меньше. Твое лицо, продолговатое, как огурец, неописуемо тупеет в такие минуты. «А как же путевки?» Виноватое пожатие плеч – живой рыбкой шевельнулся кулон во впадине между грудями. «Езжай один, если хочешь. – Мольба и страдание в темных, уже и впрямь завлажневших глазах. – Отдохнешь. Тебе надо отдохнуть. А мою – сдай».
«Да вы что, товарищ! Обратно не принимаем. Тем более в день отъезда. Зайдите на всякий случай часа в два. Тут была с утра девочка, просила путевку – куда угодно, ей все равно. Придет после обеда».
– …Суббота за вами, Лариса Павловна. Любая, на ваш выбор. Спасибо, говорю. – Быстрая смешливость в голосе, и ты видишь вместе с супругой всю комичность этой запоздалой любезности. Тебе, однако, не до смеха. Из помалкивающего обвиняемого (где шатался до двух ночи?) превращаешься в молчаливого обвинителя (захотела б – отпросилась). А почему бы и нет? На двухдневное одиночество как-никак обрекла подруга жизни.
– Я сварю яйца? – Закончив туалет, стоит – неотразимая и праздничная, руки опущены. – Или пожарить?
Не дай маху, капитан! Помни: ты обижен.
– Я сам сварю.
Именно так – буркнуть, не удостоив взглядом. Несмотря на утренний дефицит времени, терпеливо ждет секунду, другую и лишь потом неслышно выходит в кухню.
Стоп, ты пропустил упражнение. Приседание. Что-то рассеян ты нынче. Мыслишь? Так будь последователен, позвони в клинику: «Не откажите в любезности, кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье? Это из кинохроники. Мы готовим фильм о людях в белых халатах. Моя фамилия Феллини».
Недопустимо быть рассеянным в понедельник. Понедельник – день лекций. Тема сегодняшней – организация ремонтного хозяйства. «Кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье?» Суетишься, Рябов! Мало тебе изображать оскорбленного мужа, тебе хочется взаправду быть им? Зачем? Чтобы с чистой совестью отправиться через пять дней в неведомое тебе Жаброво?
Форсируй: девятый час, а еще собираешься забежать к тетке Тамаре. Раз в жизни можно сократить комплекс. Восстанови дыхание. Вот так.
«Жаброво? Поставьте мне «неуд» по географии – впервые слышу. И далеко от Светополя расположено селение со столь поэтичным названием?» – «Восемьдесят километров. Три часа на автобусе. Вот, возьмите». – «Что это?» – «Я вам за путевку недодала. Она стоит пятьдесят один тридцать». – «А-а. Благодарю вас. Но тут рубль тридцать пять. Сейчас я вам дам пятак сдачи». Никакой реакции! Тогда, в автобусе, что вез вас в аэропорт, ты был ей безразличен, как дерево – лысеющий развязный франт с улыбкой до ушей. В следующую секунду автобус круто затормозил, но ты инстинктивно выставил руку и успел придержать девочку, сам же ткнулся лицом в спинку переднего сиденья. Сколько мужской грации было в этом движении! Лишь на другой день ты перещеголял сам себя, плюхнувшись с причала в воду – в носках и белых трусиках – спасать мальчугана, который плавал, как дельфин. «Вот теперь мы с вами в расчете. – У тебя достало сообразительности не потереть ушибленного места. – Я честно отработал пятак, спасая вам жизнь». Она улыбнулась и, кажется, впервые задержала на тебе взгляд.
До пояса растертый после ледяной воды жестким полотенцем, входишь в кухню. Два замечательных яйца ждут тебя на влажной тарелке. Заботливая супруга… «Я не желаю быть только женой, только матерью. Не желаю, понимаешь! Прежде всего я женщина, и всегда буду ею». – «Спасибо. Я признателен, что ты не собираешься менять свой пол». – «Не надо, Слава! Пожалуйста, не надо!» – Доверительно и взволнованно, а глаза надеются, глаза верят, что ты поймешь ее – в отличие от своего бестактного папы, который, оказывается, спит и видит, когда вы плодиться начнете. «Грубо, доктор, грубо». – «А он не грубо сует нос не в свои дела? У него есть внучка – вот пусть и одаривает ее своей любовью…»
– В мешочек.
– Неужели? – удивляешься ты.
А собственно, что такого сказал отец? Просто выразил предположение в обычной своей поэтически-метафорической манере, что скоро, должно быть, появится младая поросль. Или не скоро? «Как ты себя чувствуешь, детка?»
Тут, конечно, папа хватил лишку. Даже ты не дерзаешь задавать подобные вопросы, хотя сколько раз в тебе начинала биться преждевременная надежда. Разумеется, преждевременная, ибо, пока нет квартиры, о каком ребенке может идти речь! Здесь твоя осмотрительная супруга права, и, кажется, сегодня ты видишь эту ее правоту как никогда ясно.
Наливает чай. Торопливые обжигающие глотки. Подымается.
– Сегодня – нормально.
Нормально – в смысле не задержусь. Ни собрания, ни конференции, ни разборов истории болезни? Что так? Сосредоточенно намазываешь маслом хлеб. «В современной жизни ревность нелепа, как керосиновая лампа». Недурственный афоризм придумала супруга. Ты даже не удержался и процитировал его братцу, присовокупив: «Как сказала одна наша общая знакомая». – «Ну и дура!» В нокаут, чистый нокаут повергают тебя столь тонкие аргументы – враз утрачиваешь ты все свои боевые качества полемиста. Братец умеет это. С ним ты делаешься ненаходчив и скучен, как доцент Архипенко. Даже брюки, к пошиву которых, теперь уже у «своего» портного, относишься с умопомрачительной серьезностью, кажутся тебе мешковатыми.
Мелко и легко обстукиваешь яйцо ложкой. Братец – разрушитель. Выродок в семье, девиз которой – созидание. Именно это слово начертано золотыми буквами на семейном знамени, которое вот уже три десятилетия держит в неслабеющих руках директор кондитерской фабрики. С сарая начала, где варили леденцы и лепили из отрубей пряники, а ныне – современное производство, продукцию которого знает даже Москва.
Разрушитель… Но разве не были ими художники во все времена? В отличие от вас, созидателей. Ах, филистеры! Ах, бюргеры! Работа, дом, режим, который неукоснительно соблюдается. Красивая жена. Дети… «Дети-то будут у вас? – Братца, оказывается, тоже волнует это. – Будут! Пухленький мальчик с невинными материнскими глазами. Вы будете жить долго и счастливо и умрете в один день».
За второе яйцо принимаешься. Почему – мальчик? Урод в великом мужском братстве, ты предпочел бы иметь дочку.
Чай горяч и душист. Восхитительный чай! – виртуозное искусство диктора областного радио. В повара бы ему, в кулинары… Спешишь? Боишься, не успеешь подать дубленку жене? У тебя закаленная воля, кандидат, но ты не в силах усидеть на месте, когда в коридоре одевается женщина. Пижон! Не в силах, даже если эта женщина – собственная жена и партнер по игре в обиженного супруга.
Выходишь, дожевывая. Замшевые сапожки со шнуровкой – вторых таких нет в Светополе. Не подаешь виду, но тебе лестно видеть это шнурованное чудо на ногах лучшей женщины терапевтического отделения. Согнувшись, натягивает второй сапог. Полные, с ямочками, колени. Снимай с вешалки дубленку, трижды пижон!
«Лариса… Меня Ларисой зовут». Даже у тебя, уже столько слышавшего ее грудной, с придыханием, голос что-то быстро пробежало внутри, а братец – эмоциональный, «заводной» братец – хоть бы ослабил критический прищур! Какой там восторг, что ты заранее тайно и самонадеянно смаковал, когда торжественно вел ее знакомить с ним. Ничуть не бывало! Сдержанно-оценивающее внимание, вежливость, даже сухость. Полно, да братец ли это? Кажется, ты испытал некоторое разочарование, но куда сильнее была радость вдруг обретенной уверенности. Вообще-то, ты был поразительно везуч в то время – у тебя клеилось все, за что ни брался, и все же ты не сразу поверил, что эта роскошная женщина может быть к тебе благосклонна. С веселым отчаянием добивался ее царского расположения. Оказалось, небезуспешно. У тебя голова шла кругом: где бы вы ни появлялись, она была в центре мужского внимания, а ты умышленно держался чуть в стороне, со смиренной скромностью триумфатора. Уже тогда ты подумывал о женитьбе, однако язык не поворачивался заговорить об этом. Братец – да-да, братец – поостудив своим необъяснимо прохладным отношением к ней, подвиг тебя на этот шаг. Ты понял вдруг, что она не так уж недосягаема. Вот ахнул бы он, узнав, что имеет честь быть вашим сватом!
– Сегодня нельзя опаздывать – обход профессора.
Проворно завязывает вокруг шеи атласный платок. Спиной поворачивается, и ты тотчас удобно подставляешь дубленку под ее слегка приподнятые руки. Через секунду – снова лицом к тебе. Пальцы бегут по пуговицам, а в правдивом взгляде – укоризненный вопрос.
– Все еще сердишься?
Запах духов порхает по коридору.
– Обход профессора, – напоминаешь ты, но она не двигается. Пусть обход! Пусть опоздаю! Неужели не понимаешь, что так я не могу уйти.
«Первый автобус приходит к нам в половине десятого».
– Ты же знаешь, как я хотела поехать. Ты не веришь мне?
«Будьте добры, какой врач дежурил в ночь с субботы на воскресенье?»
– Верю. Но ты рискуешь прогневить профессора.
Еще некоторое время всматривается в тебя, потом неуверенно опускает дрогнувшие ресницы. Берет, не глядя, замшевые перчатки.
– Счастливо, – чуть слышно произносят ее губы, и вот уже перестук каблуков – сперва медленный, потом все быстрее – раздается на лестнице. Переиграл, Рябов!
«Ты уверен, что любишь меня?» – И та же пытливость в устремленных на тебя сострадающих глазах. «А ты?» — следовало б спросить, но у тебя не хватило пороху. Какую-то околесицу понес – насчет помощи, которую ты торжественно обязуешься оказывать ей в домашнем хозяйстве. Гладить собственные брюки и носовые платки, ходить за арбузами и чуть ли не мыть окна по весне. Без единой улыбки слушала она этот претендующий на иронию вздор. А может, и не слушала – просто смотрела, что-то решая про себя.
Запах духов шарахнулся, словно спохватившись, что остался без хозяйки, прощально окатил с ног до головы я улетел следом. Возвращаешься в кухню. Переиграл, Рябов! Стоя отхлебываешь чай. А что, собственно, тревожит тебя? Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница… Догадывается ли тетка Тамара, что ты чуть свет явишься к ней с визитом? На чудо надеешься? Вдруг не уехала девочка в поэтическое свое Жаброво? Но коли так жаждешь увидеть ее, почему не поднялся в половине шестого и не подкараулил на автостанции?
