Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
«Не ждала? Решил проводить. Надеюсь, ты не заявишь протеста?» На вас ползет автобус. Ты делаешь вид, что не замечаешь его – ей вверил себя с этой минуты. Она берет тебя за руку, в сторону отводит. Голубые, с белым, варежки домашней вязки.
Кипятку подливаешь в остывший чай. Кто вяжет ей варежки? Хозяйка в Жаброве? «Тетя Матрена как к дочери ко мне. А мне неловко – я не могу к ней как к матери. Я ни к кому не могу как к матери».
«Познакомьтесь, тетя Матрена, это – Станислав». Исчерпывающее объяснение! От тетки Матрены сладко пахнет навозом, руки грубы и мозолисты, а нравственность – на безоблачной деревенской высоте. «Этостанислав» стоит перед ней в своем бесстыжем коротком пальто, в мохеровой шапочке с немыслимым козырьком («Ах, бабоньки, а фуражечка-то, фуражечка у него – срам!») — стоит, живое ухмыляющееся воплощение городского беспутства.
Ополаскиваешь стаканы. Час в твоем распоряжении. Неужто всерьез надеешься застать ее? «Здравствуйте. А я полагал, вы уже в Жаброве. Наслаждаетесь чистым деревенским воздухом». Не знаешь, какую рубашку надеть? Даже твоя супруга, законодательница мод терапевтического отделения, не простаивает столько перед распахнутым шкафом. «Одеться ты умеешь, тут я завидую тебе. – Хоть этому завидует братец. – Не твоим материальным возможностям, а твоему вкусу. Я не умею так. Куплю, повосхищаюсь, а на другой день вижу, что это ужасно пошло. Не могу понять, почему так. Ты профан в живописи, вообще в искусстве, я же замечаю любую фальшь на полотне, а одеваюсь как попугай». Велик, велик Андрей Рябов, а потому – что стоит ему покаяться в маленьких слабостях!
Так на какой рубашке, маэстро, остановили вы свой выбор? Мягкой, мышиного цвета и, разумеется, без галстука – на студенческий манер? Так ты еще не появлялся в аудитории. И не надо, рано. Надевай, что всегда, все равно ведь не застанешь ее у тетки Тамары. Единственный в Жаброве медицинский работник обязан с утра быть на боевом посту. Куда же спешишь в таком случае? Осведомиться у тети, какое впечатление произвела на нее поздняя гостья? А почему бы нет? Да и, в конце концов, надо поблагодарить за гостеприимство.
Замок щелкнул, но ты привычно толкаешь дверь – заперто ли? При девочке из Жаброва не стал бы так.
Клочки бумаги на цементных ступеньках. «Дебет», «Итого» – разорванная ведомость, которую принял вчера ночью за растерзанное в страсти любовное послание. Красноречивая подробность!
Сыро, ветер. Велосипедист в резиновых сапогах. Утром, должно быть, был дождь. «Не ждала? Решил проводить». Мокрый и нахохлившийся, как воробей. Смешной. Больше не жалеешь об этом несостоявшемся свидании?
Сгорбленная семенящая навстречу фигурка. Бурки в галошах. Здравствуйте, тетя Поля, какими судьбами? В гости? Но вы перепутали – воскресенье было вчера. Свернуть тебе некуда, и ты катастрофически движешься навстречу неудержимой старческой доброте.
– Доброе утро. – Останавливаешься.
Тетя Поля замирает от радостной неожиданности.
– Господи, а я думаю: Стасик это или не Стасик? Я тебя еще не видела в этом пальто.
– Стасик, – подтверждаешь ты. Тебя она щадит, а вот братца непременно расцеловала бы дряблыми губами.
– Рано-то как! Ты же к десяти всегда.
Все знает о тебе старая Поля! «Маленький был – пухленький, кудрявенький – встанешь и стоишь, смотришь».
– У Андрюшки-то день рождения завтра. Тридцать.
Добрая нянечка – все помнит. Арина Родионовна.
– Тридцать, – гмыкаешь ты. – Тридцать ноль-ноль.
– Что? – Всполошилась, тревога в поднятых глазах: не случилось ли чего с ее любимцем, с первенцем ее Андрюшей?
Успокаиваешь:
– Жив и здоров.
Потрескавшаяся дерматиновая сумка. Ты помнишь ее столько же, сколько помнишь себя. Морщинистые руки – коричневые, как вареный сахар. «А чего сегодня к чаю-аю! Ну-ка, быстро руки мыть!» Приторный горячий запах, алюминиевая кастрюля без одной ручки. Не у Поли ли, няни и по совместительству домработницы, прошла директор фабрики свой первый кондитерский университет?
Целлофановый сверток.
– Вот. Передай Андрюшке от меня. Я не знаю, где он сейчас…
Носки? Целлофан хрустит и сверкает, перевязанный лентой, – фасованную халву в таком продают. Газета ныне не устраивает Полю – в ногу с веком шагает.
– Сами завтра отдадите. Он пригласит вас.
– Да чего ж меня? Вы молодые, а я чего! Только веселью вредить. Поздравишь от меня, скажешь – поздравляю, не болеет пусть, счастья ему.
Некогда препираться – молча суешь подарок в портфель.
– А я думала-думала – ну чего ему? Голову сломала. Галстук? Галстуки не носит он. А носки всегда пригодятся.
По отношению к тебе няня не проявляет такого здравомыслия. Из подарков, что она обрушивает на тебя в день рождения, можно составить передвижную выставку ненужных вещей. Самый свежий по времени экспонат – безопасная бритва, торжественно врученная в день твоего двадцативосьмилетия. В следующий раз няня подарит тебе примус. В целлофане. Или мяч. «Мячик у тебя был – красный с синим, не помнишь? Только появились они. Сорок седьмой год – какие там игрушки! Ты и не играл им. Возьмешь в ручки и носишь. Умненький был, такой умненький».
– Не помирились?
Наивная няня! Все надеется. Неужто же, прожив в вашем доме десяток лет, не постигла характера главы семьи?
– Как чувствуете себя? – вспоминаешь ты. – Грипп свирепствует. Ничего?
«Войдите в мое положение, Лариса Павловна. Я не могу оставить отделение на девочку. Тем более сейчас». Любопытно, сколько лет этому Маркину?
– Они-то поздравят его? – Подумаешь, грипп! Не боится его старая няня. – Сын ведь… Тридцать лет…
Скалишь зубы.
– Будем надеяться.
С надеждой и состраданием глядят голубенькие глаза.
– А сама-то? Давление как?
Этого не знает никто. «Может, ты поговоришь с нею? Меня она не слушает». У тебя заботливая жена, Рябов, – контрабандой таскает домой тонометр, чтобы измерить давление твоей матери, но та бдительно охраняет свою руку.
Что-то про лук говорит няня – больше лука надо есть, чеснока, тогда никакая лихоманка не возьмет…
– Понятно. – За бумажником лезешь. Ничего не подарил к Восьмому марта, надеялся сделать это на дне рождения братца, но коли ее не будет завтра…
– …На воздухе гулять. А лекарства и все эти витамины – от них вред только.
Не замечает бумажника в твоих руках. Не хочет замечать – с ее-то дотошным зрением. Протягиваешь десятку.
Держись, Рябов, – начинается представление. Терпеливо ждешь, пока одной рукой отмахивается, затем, переложив сумку, – другой, и все говорит, говорит, захлебываясь, что у тебя, дескать, семья, а у нее пенсия, что ты молод и тебе столько надо разного, а ей хватает, и лучше уж купи завтра что-нибудь Андрюшке… Не блещет няня разнообразием.
Десятый час. В понедельник с высочайшего разрешения Панюшкина можно совсем не являться в контору – день лекций, – но хотя бы на полчаса заглянуть надо. А еще кофепитие у тетки Тамары. «Я сварю тебе кофе, Станислав. Мне прислали крекер из Мадрида, я хочу, чтобы ты попробовал». Молча и быстро вкладываешь деньги в морщинистую, по-старчески холодную руку.
Лягушка на ладони у Шатуна – он бережно поглаживает ее пальцем, а вокруг дворовая шантрапа, наполовину еще тебе незнакомая, ибо вы только-только переехали сюда. С восхищением и подавленной брезгливостью глядите на веселенького Шатуна. Героем кажется он вам, но такого подвига ты бы, наверное, свершить не мог. А ведь что только бы не отдал, чтобы стоять вот так посредине зачарованного тобою кружка! Рано проснулось в тебе тщеславие, кандидат, рано! А еще братца осуждаешь…
– Простите, тетя Поля, мне сегодня раньше надо.
Поля поворачивается за тобой, как подсолнух. Глаза из голубых становятся розовыми. Закон физики: влага меняет цвет роговой оболочки. А окулист и братец вслед за ним твердят, что ты дальтоник.
– Спасибо тебе! Господи, какой же ты…
Улыбнись на прощанье. Поласковей, ведь она помнит тебя пухленьким и курчавым.
Огибаешь площадку. Темные, мокрые островки льда – бывший каток. Две недели просуществовал – невиданный срок для ваших южных широт. Поля машинально семенит следом за тобой, затем замирает. Не выронила б деньги от полноты чувств.
Выходишь на улицу.
3
Джинсы. Полосатая морская блузка.
– Заходи. – Никаких «здрасте», будто минуту назад вышел отсюда. По-утреннему блестит маленькое личико. Питательный крем? – Раздевайся, я сейчас.
Джоник. Смотри, как он рад тебе. Добрый верный спутник тетки Тамары. Будем надеяться, на твоих отутюженных брюках не останутся следы собачьих лап. Погладь пса. Погладь, ибо куда спешить тебе? Наверняка знаешь – никого в комнате, но все-таки бросаешь быстрый косой взгляд. Надеялся, выходит. Смешно! В Жаброве давно твоя знакомая.
Запах кофе и парфюмерии. Джоник носится, ликуя и извиваясь, но молча – в этом доме терпеть не могут лишних слов.
Проходи, садись. Ты прекрасно чувствуешь себя у тетки Тамары. Особенно сегодня: вчерашнее ночное вторжение ох как вознесло тебя в глазах хозяйки. Отныне ты не мальчик, но муж. Отныне ты почти равен своему старшему брату, а что может быть достойнее в глазах тетки Тамары?
«Это твоя жена, Станислав, и ни одного дурного слова о ней ты от меня не услышишь». Отдай должное тете: трудно деликатней выразить неприязнь к супруге племянника. Загадочная неприязнь – ведь у них столько общего, да и твоя жена так предупредительна, так мягка и уступчива. И все-таки неприязнь. Признайся, Рябов, что ты учел ее, предлагая девочке ночное гостеприимство Тамариного дома.
«Когда уходит последний автобус в Жаброво?» – «В семь вечера». – «Сейчас уже восемь. А мы еще летим».
– Ты завтракал?
– Да, спасибо.
Роскошное кресло. Вытяни ноги – тетя обожает, когда гости чувствуют себя как дома. Окуни руку в грязно-белую шерсть Джоника. Видишь, с какой готовностью опрокидывается он на спину. Раскоряченные лапы, голый розовый живот.
– Завтра в половине восьмого. Андрей говорил?
– У тебя?
Пожимает плечами – а где же еще? По душе братцу праздновать дни рождения у тетки Тамары. Третий год подряд…
– В субботу югославская эстрада. – Считаю своим долгом проинформировать, а там – твое дело, племянник. Лучшие билеты к твоим услугам. Разумеется, меня не интересует, с кем ты пойдешь. С женою ли. Со знакомой. Ты же знаешь, Станислав, я не любопытна.
Знаю, тетя, знаю.
– В субботу я занят. – Ухмыляешься.
Тетя понимающе наклоняет седую голову.
– Разреши, я сварю тебе кофе.
Стиль простой и лаконичный. И ни малейших условностей.
«Ты не спишь? Мы в гости к тебе». – «Заходите. Раздевайтесь. Меня зовут Тамара». – «Зина». – «Очень приятно. Это – Джоник. Джоник, перестань прыгать, дай людям раздеться. Знаете, он всегда радуется гостям». Какое спокойное, какое простое обращение! Оно ужаснуло девочку. Частенько же хаживаешь ты сюда со своими девицами, коли хозяйка ничуть не обескуражена поздним вторжением.
«Хорошо, я провожу тебя к твоим знакомым. Замру в стороне и буду стоять так, пока ты не позвонишь. Надеюсь, у них есть звонок? – Кого вздумала обмануть она? – Вот что, товарищ Зина. Мы отправляемся сейчас к моей тете. Она одна живет, если не считать Джона». – «Кого?» – «Джона. Есть такое существо на свете». – «Я буду ночевать на вокзале». – «Я тоже. Но если завтра я засну на кафедре, меня вытурят из института».
Кофемолка. Коричневый горячий аромат жареных зерен. Размеренно двигается по кругу маленькая рука с фиолетовыми ноготками.
– Ты загорел. Вчера я не заметила.
Первое упоминание о ночном визите. Но приличие соблюдено – самый взыскательный джентльмен не усмотрит нарушение этикета.
«Зачем вы разуваетесь? Станислав, ты ведь знаешь, я не люблю этого. Мой дом – не картинная галерея. Пожалуйста, Зина, проходите. Джон, проведи гостей в комнату». На туалетном столе – россыпь косметики. Ко сну готовилась тетя. «Вы знаете, у меня только яйца. Я пожарю вам?» – «Прекрасно, – одобрил ты. – После субтропиков лучше всего поесть яичницы».
– У меня кошмарная неделя. Генеральная репетиция, просмотр.
Скорее издай звук сочувствия. Скорее! Хотя, признаться, ты не подозревал, что театральный кассир имеет отношение к генеральным репетициям.
На кухню уходит тетя – священнодействовать. Преданный пес уносится следом. Осматриваешься – с пристрастием, внимательней, чем всегда. Хочешь увидеть эту комнату глазами вчерашней гостьи? Торшер, кресла, журнальный столик яйцевидной формы. Голые стены. Репродукция над тахтой – рисунок небрежный и разнузданный. Единственная вещь, за которую тебе было неловко перед девочкой. Дурное влияние братца на тетку Тамару.
«Всмотритесь в эту женщину – какая страсть в ней! Не похоть – именно страсть, что в наш кастрированный век нечасто встретишь. Да, я такая, говорит она. И не скрываю этого. Вы боитесь меня, презираете меня, но вы меня хотите, и ничего не можете поделать с собой. Я сильнее вас… Эта женщина прекрасна, как мадонна Рафаэля». Лишку хватил братец в полемическом запале. Надо отдать ему должное: девиц столь низкого пошиба ты не видал с ним. Добротная семейная чистоплотность сидит-таки в нем, несмотря ни на что.
На какое точное определение наткнулся ты ненароком: чистоплотность. Именно нечистоплотен рисунок. Эти вульгарные черные перчатки до локтей. Это бесстыдство подавшегося вперед тела. Сплетенные руки, на которые с грубым кокетством опущено размалеванное порочное потрепанное лицо с утиным носом. Опрятный человек не мог написать такого. Надо посмотреть в энциклопедии, кто он, этот Тулуз-Лотрек, имя которого братец произносит с благоговением.
Священнодействие завершено. Ярко-оранжевый ковшик на длинной изогнутой ручке.
– С сахаром?
– Кусочек. А ты не будешь?
– Я пила уже. У меня есть бисквит.
– Спасибо, я завтракал.
Двумя пальцами берешь хрупкую чашку. Беловатая оседающая пена на густо-коричневой поверхности. Сахар еще не коснулся жидкости, а уже потемнел и готов рассыпаться в руке. Опускаешь.
«Что это? Никогда не видела». В Жаброве, стало быть, не производят сахарной ваты. В Светополе тоже. Но в курортной Витте, которая тоже в восьмидесяти километрах от Светополя, ты едал ее.
Над деревянным поддоном с бело-розовыми кусками зависла пчела. «Две штуки, пожалуйста». Искрится на солнце, тает, щекотно и нежно растекается по языку. Рядом жарят на углях шашлыки.
Размешав, пригубливаешь. Легкий, почти непроизвольный звук восхищения. Тетка Тамара не реагирует, но ты знаешь, что она польщена. Человеку без тщеславия не создать такого напитка.
«Зря иронизируете – Тамара талантлива. В ней есть внутренняя артистичность. Вас смущает, что она кассир? Кассир, видите ли, не имеет права на собственное «я». Вы полагаете, право на «я» дает должность? Как вы ошибаетесь все! Она любит театр. Она не может жить без него – за одно это надо снять шапку перед ней». Талантливый – не слишком ли щедр братец на это определение? Индульгенция от всех грехов, грамота на существование пустое и разболтанное – это талант? В таком случае ты не претендуешь на него, как и твоя мама, впрочем.
Старинное, на твердом картоне, фото в альбоме. Будущий директор кондитерской фабрики и будущий театральный кассир – две сестры, две миловидные девочки. Серьезные, чистенькие, остриженные, с вытаращенными в довоенный объектив светлыми глазами. Но в одной таились, оказывается, талант и прихотливость артистической натуры, другая же была просто пчелой.
– Еще чашку?
Ты не прочь сделать приятное тете, но с твоим скачущим давлением это будет чересчур крупной жертвой.
– Спасибо, нет.
– Тогда съешь яблоко. Вот нож.
Прямо-таки парад хороших манер. Упаси тебя бог выказать старомодный интерес к существу, которое ты оставил здесь вчера ночью. Век требует легкости и простоты – будь же на уровне своего времени!
«Твоя знакомая не обидится, что ты бросил ее одну?» – «Я сказал, что пошел помогать тебе жарить яичницу». – «Тогда зажги, пожалуйста, газ». – «И потом, я думаю, она сыта моей самодовольной рожей». Одобрительный смешок – тетя ценит ироническое отношение к собственной персоне.
– С половины десятого до половины одиннадцатого у меня свободное время. – Стряхивает пепел в отполированный череп вымершего млекопитающего. – Курю, думаю. Иногда, знаешь, полезно посидеть и подумать.
Еще бы!
Струйка дыма. Седые волосы подчеркивают свежесть маленького некрасивого умного лица. Оцени дерзость хода – можно ли надежнее спрятать седину, чем выставить ее напоказ?
– Ты же знаешь, я встаю в семь утра. Сорок пять минут – зарядка по системе йогов.
«Сегодня пришлось раньше встать? Кажется, она собиралась полшестого уехать?»
«Мне уйти? – Яйцо плюхается на сковородку, шипит и трепещет. – У меня приятельница в квартале отсюда. Она будет рада, если я переночую у нее». В перезрелый мятый помидор, какие продают по сниженным ценам, превращается твое лицо. Тетя сосредоточенно солит яичницу. На тебя не глядит. «Ни к чему. Тут нечто платоническое». – Но тоном даешь понять, что глубоко презираешь подобные отношения.
– Пожалуй, я выпью еще чашку.
Подлизываешься, Рябов? Напрасно! Хоть до дна выдуй этот оранжевый сосуд с изогнутой ручкой – ни слова не услышишь о своей знакомой. Девочка пришла, девочка ушла, о чем же говорить тут?
Пока тетя наливает кофе, достаешь из портфеля хрустящий целлофан.
– Полин подарок. Оставлю, чтоб не таскать.
– Полин? Но ведь она сама будет, Андрей непременно пригласит ее. Подожди, Джоник, не лезь, это не тебе, это Андрею. Носки Андрею, понимаешь? – Радостью истекает пес. Хвост отвалится сейчас от умиления и восторга. – Видишь, как он любит его? Любишь Андрея, Джон?
И. о. ребенка. «Свинину не даю – вредно жирное. Говядина, баранина. Очень груши любит. Скажи, Джоник, любишь груши?» И. о. матери. И. о. хозяйки. И достаточно! Конечно, достаточно, хотя некоторые считают, что этого мало.
«Думает, я завидую ей. Ее благополучию, ее квартире, ее высокому положению – ах, ах! Ее диктору. А я не только не завидую – мне жаль ее. Поделиться с ней хочется – не как с сестрой даже – как с человеком. Но она не способна принять что-либо. Ни любви, ни совета, ни сострадания. Ни даже подарка – такого подарка, который делается не ради приличия, а от сердца».
– Гадаю, что подарить завтра братцу. У тебя нет идеи на этот счет?
Не кормите тетю, не поите тетю кофе – советуйтесь с нею, и она ничего больше не потребует от вас.
– Сейчас я тебе покажу кое-что. – Тушит сигарету. Бедное млекопитающее, как надругались над твоими останками!
А что, собственно, надеешься услышать ты о своей знакомой? «Встала в половине шестого, поблагодарила, просила привет передать. Довольно милая девочка, нужно тебе сказать». С какой бы женщиной ни явился ты сюда, она покажется милой хозяйке дома. Очень милой. За исключением почему-то законной твоей супруги, что, впрочем, хорошо воспитанная тетя умеет скрыть.
Альбом. Скромно – подозрительная, чрезмерная даже для тетки Тамары, прямо-таки торжествующая скромность! – кладет его перед тобой, профилактически махнув по столу ладонью. Атласная сверкающая обложка. Нерусские буквы – у тети гипертрофированный аппетит на импортную продукцию. «TOULOUSE-LAUTREC». Тот самый гений, образец творчества которого красуется справа от тебя?
– Братец рад будет.
Маленькое и блестящее тетино лицо беззвучно оскаливается в ответ – ну точь-в-точь Вольтер, каким его знает мир по знаменитому бюстику.
– Рад… Он грезил таким альбомом.
Сочувственно сдвигаешь брови.
– Его трудно достать?
Что за омерзительный пропойца с сизым носом изображен на обложке?
– Лотрека? – Еще один смешок. Как много чувства умеет вложить тетя в этот короткий звук! Репетиции не проходят для нее даром. – В наших собраниях всего две или три работы Лотрека. Знакомый букинист сделал. Тридцать пять рублей.
Присвистываешь. Половина тетиной зарплаты. Треть, во всяком случае.
«Ужасно люблю вязать, но только для себя. Никто не верит, что сама изобретаю фасон. А когда вяжешь для заработка – разумеется, я иду на это в исключительных случаях – это утомляет. Приходится повторяться. Это убивает все. Вязанье – искусство, оно не терпит повторения. Я не права, Андрей?»
– Я открою тебе секрет удачных подарков. – Выжидательно проводит по вольтеровским губам кончиком языка. – Чтобы сделать хороший подарок, нужно любить человека. Всего-навсего!
– О! – Отхлебываешь кофе, почти остывший. Что-то не припоминается, чтобы тетя ошарашивала тебя необыкновенными презентами. – У меня нет знакомого букиниста.
– Не обязательно альбом дарить. Позвони мне после трех. Возможно, я посоветую что-нибудь.
– Спасибо.
А о девочке, которая еще пять часов назад была в этой комнате, так и не проронит ни слова? Тебя больше не восхищают тетин такт и несокрушимая выдержка. Ты находишь даже некоторое сходство между нею и директором кондитерской фабрики. Сестры…
«Все о’кэй! Сейчас будем дегустировать яичницу». Бодрость звенела в твоем голосе. Она стояла. «Извини меня. Я пойду». – «Куда? Переговоры прошли в теплой дружеской атмосфере. Ты будешь спать на раскладушке. Я отведаю с вами яичницы и удалюсь восвояси». Она внимательно посмотрела на тебя. Ты широко улыбался. «Тебя не устраивает раскладушка? Тетя уступила бы тахту, но тахта – ее слабость. Издержки возраста». В комнату вошла Тамара с шипящей сковородкой в руках. «Я сварю вам кофе, если хотите. Или чаю?»
– Уже уходишь?
– Пора. Надо забежать в контору перед лекциями. Шеф болеет, я за нее сейчас. – Внимание, сейчас ты упадешь в глазах тети. – Да, как она? – небрежно киваешь на пустое место, где, надо полагать, стояла раскладушка. – Не опоздала?
– Нет. Я завела будильник, но она раньше проснулась.
И все? К Джонику наклоняешься, ерошишь длинную шерсть. Изумительный пес!
– Не выспалась?
– Кто? – уточняет тетя.
Смеешься. За кого принимает она тебя?
– Ты, конечно.
– Я привыкла мало спать.
Гимнастика йогов.
– А она тем более. В деревне рано встают. С петухами.
– Я люблю деревню. – О, тетины штаны! Не без умысла берет на размер меньше. Вольтер в джинсах.
– Собака… Укусить хочешь? Ну давай, давай.
– Укусить? Скажи, Джон, ты меня путаешь с кем-то. Я не бандит, скажи.
Мокрые осторожные зубы.
– Долго не спали вчера? – Все равно ты уже упал в ее глазах.
– Светать начало. – Спрашиваешь – вот я и отвечаю. Сама бы даже не заикнулась об этом – ты ведь знаешь меня, Станислав. – У Джона вверху зуб шатается. Чувствуешь?
Чувствую, тебя, чувствую. Но, кажется, это не зуб, это хвост.
– Она по направлению уехала. – Весь в игру с Джоником ушел. – Уже полтора года там. Медсестрой работает.
– Знаю. Очень славная девушка.
На́ пальцы, Джон! Кусай, не стесняйся! Ты отличный парень, Джон! Какой холодный нос у тебя! «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». «Очень славная. Очень».
– Она одна. Ни отца, ни матери.
– Да, она говорила. – Легкий вздох. – Когда увидишь, пожалуйста, передавай привет от меня.
– Думаю, в субботу.
Не выдержал, фанфарон!
– Какие грязные у тебя лапы, Джон! Тебе не стыдно перед Станиславом? – Меня совершенно не интересует, когда вы встретитесь с нею. Ты ведь знаешь меня.
Выпрямляешься. Джоник вскакивает.
– В двенадцать лекция.
У тети изумительные джинсы.
– Не опаздывай завтра.
– Как штык!
Воздушным потоком выносит на улицу. Тает, весна. Сейчас под автобус угодишь. «Очень славная девушка. Очень».
«Женщины не любят таких, как ты».
«Спасибо, но я…» – «Вы не любите шампанского», – опережаешь ты, подсказывая. «Люблю, – улыбается Люда, самая красивая женщина института. – Я люблю шампанское, но я…» – «Но у вас болит горло. Ангина. А шампанское надо пить холодным». – «Не болит. – Ласковыми глазами смотрит на тебя Люда, самая красивая женщина института. – Я вырезала гланды. Но сегодня я…» – «Но сегодня у вас репетиция хора. Ах, нет – примерка в ателье. Тоже нет? Тогда очередное занятие в секции декоративного рыбоводства. Короче говоря, вы заняты». – И кланяешься, беря назад свое приглашение. «К сожалению, да», – сочувственно, но без особой печали соглашается Люда. С чего ты взял, что она самая красивая женщина института? Золотистые, до плеч, волосы и темные брови – это же диссонанс! Дисгармония. Дистрибуция… Понесло, Рябов! При чем здесь Люда, пусть даже и самая красивая женщина института? «Первый автобус приходит к нам в половине десятого». Братец не прав, но тем не менее ты подаришь ему завтра что-нибудь симпатичное.
А она – высокая. Не Люда – при чем тут Люда! – а девочка из Жаброва. Целых два дня околачиваться рядом, и только теперь понять это! Тоненькая и высокая. Рябое приталенное пальто. Брови одного цвета с волосами. Или не одного? Ты невнимателен, кандидат!
4
Полумрак подвала. Отсыревшей бумагой пахнет. Яркий электрический свет в гардеробной. Не наследил ли ты своими туфлями?
Дмитрий Романович мирно дремлет под бормотание динамика. Максим Рябов в эфире? Нет, Москва вещает.
– Здравствуйте, Дмитрий Романович.
Старик дергается на своем обшарпанном кресле, сучит упакованными в валенки ногами. Пол ищет? Снимаешь пальто. Мокро – на воротнике, на рукавах. Капель.
– Весна! – сообщаешь ты.
Древними глазами глядит на тебя гардеробщик. Ни он сам, ни его каморка – с электроплиткой, чайником, стаканом в подстаканнике – не изменились за последние шесть лет. Не постарел, не подряхлел Дмитрий Романович. Или некуда больше меняться? Неподвижная, конечная точка, за которой – ничто. Ты легок и бессовестно молод.
Зеркало в рассохшейся раме. Причесываешься. Веснушки еще не высыпали, но ты уже угадываешь их неотвратимое приближение. Оккупируют до субботы. Рыжий и весенний, явишься в Жаброво. «Это Станислав, тетя Матрена. Я говорила вам о нем». – «Что же стоите, заходите. Сейчас молочка вам налью – парного. С дороги хорошо молочка». Торт – заранее, в пятницу вечером. Гостинец из города. «Одного нашего сотрудника поручили навестить. Он в санатории. Сто километров отсюда. Возможно, вернусь в воскресенье. Надо выяснить кое-что по теме». – «Он что, любит сладкое, этот ваш сотрудник?» – «Любит», — сухо и коротко. Лимит обиды не исчерпан: вы видитесь лишь утром да вечером, а дуться в рабочее время – недопустимая роскошь. Ты добросовестный сотрудник, Рябов.
Крутая каменная лестница о пяти ступенях. В деревянном строении – каменная лестница! Дом благополучно почит в скором будущем, но лестница, как челюсть мамонта, расскажет о нем потомкам. Шалость тщеславного архитектора.
Шесть лет назад, когда ты гоголем явился сюда с красным дипломом, ветхость здания уязвила твое самолюбие. Дворцы вам подавай! Стекло и бетон! На белом коне въедем, гаркнем «ура!» и нахрапом начнем двигать вперед экономическую науку. Так рисовалось тебе, малыш. Тщеславие не умерло за эти шесть лет – добротное семейное тщеславие, но оно не мельчит и не торопится. Ипподромы существуют для гарцевания на белых конях – науку тяжеловозы тянут.
Тетюнник в клетчатом пиджаке. Озабоченный, стремительный. Коридор несется навстречу ему – батареями отопления, дощатым крашеным полом, всеми своими газетами, стенгазетами, досками приказов, витриной «Наши публикации». Посторонись, юноша, – пусть летит человек. Не может не лететь он, поскольку ценит темперамент в сотрудниках директор Панюшкин. А будь другой в директорском кресле, вялый и рефлектирующий? В меланхолика б превратился ученый Тетюнник?
Ба, полет прерывается. За локоть берут тебя – интимно и многозначительно.
– Читал, читал! – с одышкой, утомился человек. Сделай заинтересованное лицо, Рябов, – на «Наши публикации» кивает коллега. Там две твои статьи – какую из них читал? – Убедительно, емко, дерзко! – Никакую. Даже не двигаясь, умудряется лететь куда-то. – Выходите в океан, Станислав Максимович. В океан! – Не тельняшка ли под сорочкой у коллеги – в память о давешней службе на флоте? – Вы понимаете меня? Пролив Каттегат, Скагеррак, Ла-Манш и – Атлантика.
– Кажется, вы хорошо знаете эти места.
– Я-то? Э-э, Станислав Максимович! Тетюнник столько повидал на своем веку! Вот вы подшучиваете…
– Я? – пугаешься ты, и это не только дань учтивости. – Что вы, Валентин Михайлович! Я ведь знаю, вы плавали.
Сколько раз зарубливал на носу: дома оставляй свою иронию, иначе в один прекрасный день пропустишь ненароком тяжелый прямой, и до десяти будет считать рефери, а тебе уже не подняться. Люди простят тебе все – и Ла-Манш, и океан, но упаси бог, если ты выкажешь вдруг высокомерие!
– Так, значит, ничего впечатление? – уточняешь ты и тоже, в свою очередь, киваешь на «Наши публикации». Несколько небрежно – стоит ли говорить об этом! – но в то же время с уважительным вниманием к мнению старшего товарища.
Тетюнник, оттопырив губу и прикрыв глаза, энергично подымает большой палец. О как!
– Если ваша кандидатская – море, то теперь вы выходите в океан.
На докторскую намек? Торопливый товарищ. Сам в свои сорок с гаком – крупным гаком! – не вышел и в море, а тебе Атлантику прочит.
– На мель бы не сесть, – не выдерживаешь ты и тотчас уточняешь улыбкой, что к тебе – только к тебе! – относится твоя ирония.
– Не сядете. У вас прекрасная система ориентации. Как у мигрирующих птиц. – Это уже похоже на хамство. Вряд ли, впрочем, – хамство столь тонкого пошиба недоступно ему. – Ваши контрдоводы против Рашевича убийственны. Особенно, где вы пишете об упразднении деления рабочих на основных и вспомогательных.
Вторая статья. Неужто читал?
– А сравнение административно-хозяйственного аппарата с крышей, которая непропорциональна зданию в целом? – Булькающий смех. – Прелестно! Просто прелестно.
Не читал: слишком навязчиво демонстрирует знание частностей. Слышал что-то краем уха, а сам не читал.
– Рад за вас, Станислав Максимович! Честно, глубоко, искренне. – Ладошку к клетчатому пиджаку прижимает. Все летит, летит куда-то, но продолжает на месте стоять. – Большому кораблю – большое плавание.
Прочувствованно киваешь, благодаря. Снова ловит за локоть бывший морской волк – прощальное пожатие. В химчистку придется отдавать пиджак. Бочком, бочком – не задеть бы океанский лайнер. Сильным человеком становишься, Рябов.
«Слава, у меня маленькое торжество – ты уж, пожалуйста, зарезервируй вечер». «День добрый, Станислав Максимович! Как ваше давление?» «Старина! Я всецело поддерживаю твою идею. Всецело!» – Будто тебе или идее от этого легче! «Послушай, у меня есть отличная машинистка. И недорого берет. Не надо ли?» «Салют, дед!» «Стась, ты ли это?» Столько разного мельтешит вокруг тебя, и со всеми надо быть терпеливым и доброжелательным. Ни угодничества, ни намывания авторитета тут нет – ты живешь, слава богу, не на необитаемом острове и обязан ладить с людьми. Обязан! Да и с какой стати ты должен выделять себя? В отличие от братца ты вовсе не считаешь себя пупом земли. Ученый, каких легион, экономист, достаточно знающий свое дело. Это не дает тебе права задирать нос. Или быть излишне требовательным к людям. Ты требователен к себе – этого ли недостаточно?
