Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
Ты был целомудренно огорожен кабинкой с выразительными рисуночками изнутри, но растрепанная петушиная голова торчала над этим оплотом целомудрия. Ты дурашливо улыбался и никак не мог приступить к делу. Она поняла и отвернулась. Благодарный, энергично стянул с себя мокрые трусы, положил их вместе с майкой на угол кабины. Она спокойно взяла их и пошла к морю – полоскать.
Солнце в стеклянном куполе. Красные, синие, желтые шапочки. Ты есть, и тебя нету – таешь, как сахарная вата. Ну, Рябов!
7
– Прошу прощения. – Братец? Аудитория дружно поворачивается к двери. – Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?
Такого он еще не откалывал. Пожимаешь плечами.
– Пожалуйста.
Кажется, трезв – и на том спасибо. Близоруко сузив глаза, обводит взглядом аудиторию – место ищет. Борода а-ля Хемингуэй. Грубошерстный черный свитер под подбородок – цитата из того же источника. За кого приняли его студенты?
Помешкав, пристраивается за вторым столом – сзади все занято.
На чем ты остановился?
– …Повышение производительности труда жестко связано с ростом оборудования и его более интенсивной эксплуатацией. Как следствие этого увеличивается доля ремонтных рабочих, что неминуемо снижает производительность труда…
Пришел на день рождения звать. Или пятерку перехватить – до четырнадцатого. «Возьми, но ты обратил внимание на странное совпадение: мы никогда не видимся с тобой по четырнадцатым числам». Братец полагает, что за ненадобностью ты складываешь ассигнации ровными пачками в ящик для белья.
– На первый взгляд мы зашли в тупик, из которого нет выхода. Но выход есть, причем я не имею в виду метод поузлового ремонта и уж тем более стендового. Методы эти прогрессивны, но мы еще недостаточно богаты, чтобы внедрять их, так сказать, массовым тиражом. Оборудования не хватает, это наше узкое место и, по-видимому, в ближайшие годы – самые ближайшие – мы эту проблему не решим. Как быть? Нельзя ли повысить производительность ремонтных работ без дополнительных капвложений? Как в цирке, ничего – и вдруг курица. Из воздуха. Можно! И секрет тут прост: централизация ремонтного хозяйства.
Исподволь задеваешь братца взглядом. Преувеличенно сосредоточенное лицо, складка между бровями. Видишь, с каким уважительным интересом внимаю я тебе, мой младший брат? Хотя, если начистоту, ни черта-то не смыслю я во всей этой галиматье. Но ради фамильного престижа я обязан до конца выдержать роль. Оцени и подкинь пятерку до четырнадцатого.
– Вы думаете, начальники цехов с восторгом примут идею централизации? Вряд ли. Они будут отмахиваться от нее руками и ногами. Посудите сами. Сейчас все ремонтники у начальника в кармане, он распоряжается ими, как бог на душу положит. Аврал с планом – на аврал, нужно достать что-то в соседней области – в соседнюю область, толкачом. При централизации это исключено. Необходим ремонт – будь добр, пиши заявку главному механику, тот выделит тебе людей, и ты заплатишь за все по счету, копейка в копейку. Строгий внутрихозяйственный расчет – без этого централизация ремонтной службы теряет всякий смысл.
Самый раз привести пример с бассейном, но ты мешкаешь. Вдруг братец поморщится – это волнует тебя? «Все плаваешь? Хочешь жить долго? Ну-ну… Шатун тоже хотел, за бутылкою побежал, да взял и окочурился». Потому и окочурился, что за бутылкой. И не одну ведь, не две – сколько вылакал их за свою жизнь! – а когда пожелтели глаза и отвезли в больницу, где и суток не протянул, ахнули: вчера ходил еще!
«Не пьешь, не куришь, в бассейне купаешься. Не изменяешь жене. Хоть бы какой недостаток – одни достоинства!» Братец устроил процесс над тобой, узурпировав права обвинителя. На каком основании, интересно знать?
«Камень преткновения при хозрасчете в ремонтных цехах – учет…» Сказал или только собирался? Сосредоточься, отложи свой бунт против братца хотя бы до конца лекции. «Учебник рекомендует систему внутрихозяйственных цен, но на практике этот способ не оправдал себя…» Нельзя так. Ты помнишь, что́ был для тебя учебник в студенческие годы?
– Кое-кто считает возможным оценивать объем работы по плановым ценам. Теоретически это выглядит весьма привлекательно, но попробуйте осуществить такой учет на практике. Он сложен и трудоемок, поскольку требует различных оценок одних и тех же объектов. Более прост котловой способ, о котором мы уже говорили, но при нем невозможно установить, чем вызваны те или иные перерасходы. Уже одно это обстоятельство исключает использование котлового способа при хозрасчете.
Семь минут, успеешь. Но ведь ты еще собирался вычертить на доске схему позаказно-нормативного учета. Необязательно. Если принцип поймут – схему сами составят.
…Звонок, но никто не встает с места, ждут, пока закончишь. Доволен? Продемонстрировал братцу власть над аудиторией?
– При определении фактической цеховой себестоимости общезаводские расходы не раскидываются механически по цехам. Если, скажем, завод уплатил неустойку, то выясняются виновники, и сумма штрафа целиком ложится на этот цех.
– А если виновны несколько цехов?
Вопрос после звонка – лучший дифирамб лекции.
– Тогда на несколько цехов. – Смеешься, разводишь руками: это же так просто!
Поднявшись, к выходу течет аудитория. Медлишь, пропуская студентов. На братца не глядишь, но каким-то образом угадываешь, что свитер а-ля Хемингуэй тоже плывет к двери. Аудитория не место для личных разговоров. Тактичность прорезалась в братце в канун тридцатилетия.
«Так ты на Кавказе был? Один?» – «Почему – один? Без жены, но это не значит, что один. Кавказ не слишком располагает к одиночеству». Для чего? Кассационная жалоба на обвинительный приговор братца? «Не пьешь, не куришь, не изменяешь жене».
Ждет в коридоре, у окна. Приближаешься, растянув рот.
– Благодарю. Ты очень мило держал себя. – Весенний свет слепит тебя, и ты не слишком хорошо различаешь лицо брата.
– Я не должен был заходить? – Кажется, потяжелел взгляд.
– Напротив. Спасибо за посещение! – Становишься боком к окну. Что с тобой, Рябов? Неужто волнуешься? Неужто так важно тебе его мнение о лекции – мнение человека, который ни черта не смыслит в экономических вопросах?
– Давно мечтал увидеть тебя в этой роли. – Пристальный, с хитринкой взгляд. Я насквозь вижу тебя, мой милый, – тебе не терпится узнать, что думаю я о твоей лекции.
Ничуть не бывало! И вот доказательство, которое ты с ухмылочкой предъявляешь:
– Ну и как? – Теперь видишь, сколь безразличен я к твоему мнению, если так откровенно спрашиваю о нем.
– Отлично, – не спуская с тебя взгляда, отвечает братец. – Как все, что ты делаешь.
Скалишь зубы.
– Я ведь не претендую на большое.
Широкое лицо каменеет. Молча и медленно отделяется от окна. Следуешь рядом.
Намек на несостоявшуюся карьеру художника усмотрел братец в твоих словах? Или это ты и имел в виду?
– Сюда, – подсказываешь ты, ибо, кажется, братец намерен проследовать мимо лестницы.
«Хотя я и твоя мать, я не собираюсь, да и не имею права принуждать тебя. Ты бросил институт, поскольку быть преподавателем черчения не прельщает тебя. Что ж, это твое дело. Возможно, у тебя есть талант художника, я не разбираюсь в этом, но я знаю другое. Жить, не служа обществу, то есть не работая, имеют право лишь инвалиды, старики и дети». – «Я работаю с утра до вечера». – «Но если общество не оплачивает твой труд, значит, оно не нуждается в нем». – «В Ван-Гоге оно тоже не нуждалось. За всю жизнь он продал лишь одну картину». – «Ты берешь от общества все, взамен ему не давая ничего. Тебе не стыдно?» – «Ты хочешь сказать, я у тебя беру все? Хорошо, больше не буду».
Хлеб, сгущенка, чай. Разгрузка вагонов – раз в неделю. Хлеб, чай, маргарин. «Спасибо, я сыт». Глаза опущены. Длинные вздрагивающие ресницы. «Не хочу, я уже завтракал».
Поворачиваешь голову. Грузно спускается, не касаясь перил – ступенька за ступенькой. Пожалуй, лишь это и осталось в нем без изменений – длинные, как у ребенка, ресницы.
– Пардон! Оденусь только.
Ни слова в ответ, и даже размеренного шага не замедляет – простить не может «претензии на большое»? А вот твоя нехудожественная натура безропотно сносит его затянувшееся обвинение. В ранг высшей судебной инстанции возводят себя неудачники: мы честны и бескорыстны – именно потому ничего и не добились в жизни. Логика лентяев!
Никого на кафедре, лишь лаборантка Нина грустно зябнет у окна, за которым капель и солнце. Сюда не проникает весна, здесь тихо, пасмурно и пахнет валокордином.
Пузырек в маленькой твердой руке директора кондитерской фабрики. Отвернувшись к окну, капли считает – беззвучно, выцветшими глазами. «Ты переутомляешься, Шура. Так нельзя. – Всерьез озабочен здоровьем жены диктор областного радио. – Счастье – понятие отрицательное. Отсутствие болезней и угрызений совести. Так Толстой считал». – «Нет, Максим, это понятие положительное. Налей мне воды».
Угрызения совести… Маме неведомо, что это такое. Мама не рефлексирует. Компромисс и мама – понятия несовместимые. И тем не менее дай бог тебе так твердо стоять на ногах, как стоит директор лучшей в зоне кондитерской фабрики. А цена? Цена, спрашиваешь ты. Гипертонические кризы… Впрочем, еще неизвестно, фабрика ли довела до них своего директора или сумасбродства первенца. Попробуй вынести, обладай ты хоть какой волей, если твоя кровинушка, плоть от плоти твоей, изматывает себя непосильным трудом на железнодорожных станциях, а все питание – хлеб с маргарином!
– Видели Архипенко? – рукой придерживает на груди пуховый платок.
– Увы! И сегодня уже не увижу.
Как отражение в воде, зыбко и прозрачно бледное лицо. Станислав Максимович! Я не имею права задерживать вас, но вы так нужны ему. «Серьезно? Передайте ему, что до декабря я не собираюсь за границу. А дома у меня нет марок».
– Он ждал вас. Хотел с вами часами поменяться.
– Филателистические замашки. – Снимаешь пальто с вешалки. – Баш на баш?
Не забыть надеть завтра шарф Марго. «Чтобы сделать удачный подарок, надо любить этого человека». Излишне обобщаете, тетя. Марго преисполнена ко мне материнских чувств, но посмотрите на этот шарф!
«Позвони мне после трех. Возможно, я посоветую, что купить Андрею».
«Претензии на большое». Так просто тебе это не сойдет!
– Ему понедельник нужен.
Кому, Архипенко?
– Понедельники всем нужны.
Не пригласит на день рождения – явишься сам, плотно закутав профессорским шарфом израненное самолюбие. Должен же присутствовать кто-то из семейного клана!
– Уступите ему, Станислав Максимович. У него неприятности.
– Бедный доцент! А если я поменяюсь с ним часами, неприятности исчезнут?
Слабая улыбка. Все шутите, Станислав Максимович!
– Жена на него жалобу написала. В партком.
В удивлении замирают твои бегущие по пуговицам пальцы. Полный, тихий, с печальными залысинами. Читая лекции, ни на мгновение не отрывает от конспекта выпуклых очков.
– За что? Зарплату пропивает?
«Станислав Максимович… Вы меня извините. Если вам представится возможность, привезите из Югославии марок…»
– Вы разве не знаете? – Недоуменно изогнулись над небесными глазами тонкие брови. – Он на нашей студентке женился.
Мешковатый костюм, грязью обрызганы стоптанные башмаки. «Расскажите о Югославии. – За толстыми стеклами – выпученные скорбные глаза. – На Адриатическом побережье были? Это, должно быть, изумительно».
– Лихо!
– Она на пятом курсе учится. Кончает в этом году.
Ярко-красные губы на полном лице. Животик. Сорок? Сорок пять?
– Любви все возрасты покорны. Потомство есть у него?
– Сын. В армии служит.
«Спасибо за марки. Очень ценные. Я не знаю… Мне стыдно предлагать вам деньги. Может быть, я смогу что-нибудь сделать для вас?»
– А она? Его юная пассия?
– Ее я мало знаю. Она на технологическом. У нее преддипломная сейчас.
Гмыкаешь.
– Красивая дама?
Слабо пожимает плечами под пуховым платком. Худое, болезненное лицо. Ты хам, Рябов, – ей ты не имеешь права задавать такие вопросы.
– Ничего… У нее диабет, говорят.
«Я так испугалась. Решила – у тебя судорога».
– Кажется, в мае переизбрание?
…Объявляется конкурс на замещение вакантной должности…
– В том-то и дело. Два месяца осталось. – Сострадание в голосе. Переживаю я за него, Станислав Максимович. Хороший он человек, доцент Архипенко.
Два месяца… Неужто подождать не мог?
– Страсть овладела человеком. – Протягиваешь руку, чтобы снять с вешалки мохеровую шапку – гордость твоего гардероба. Но, оказывается, она на голове уже. – Роковая любовь.
– Он очень порядочный. – Печальны небесные глаза. Я прошу вас, Станислав Максимович.
– Ну, раз порядочный, пусть берет мой понедельник. Это ведь один раз только? Он больше не собирается жениться?
– Нет. – По-птичьи склоняет набок простоволосую голову. Шутник вы, Станислав Максимович. Но я знаю, вы добрый. – На среду или на пятницу? Когда вас больше устраивает?
Пятница… Что-то было у тебя в пятницу.
Солнце в стеклянном куполе. Разноцветные шапочки. Таешь, как сахарная вата. Не в субботу в Жаброво – в пятницу, день за свой счет. Глупости!
– Мне все равно. Узнайте, когда ему удобнее, – я позвоню.
– Спасибо. – Благодарность в светлых глазах.
– Привет! Передавайте доценту Архипенко мои поздравления.
Улыбается, кутает плечи в пуховый платок. «Слышали? Профессор Александров женится на лаборантке Нине – с кафедры экономики».
Быстро идешь по коридору, в окна глядишь – в одно, другое. Братец где? «Важные дела задержали?» — Злые сузившиеся глаза. Под бородой желваки ходят. Кажется, ты все перепутал. Речь шла не об этой пятнице – будущей. Жаброво ни при чем здесь. Или ты и в следующую пятницу намереваешься ехать туда?
Студенты с непокрытыми головами – поодиночке, группами. А братца не видать. Ушел, как знамя неся перед собой уязвленную гордость? «Я не хочу, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб».
«Послушай, старик, так нельзя. Я говорю сейчас с тобой не как отец – как товарищ. Как мужчина с мужчиной». – «Не надо, папа. Я знаю, что ты хочешь сказать. Прекрати комедию и ешь с нами – так ведь?» – «Ты огрубляешь. Жизнь сложна и причудлива…» – «Я все понимаю, папа. Пусть это комедия, но я не желаю, чтобы мне дважды повторяли, что я ем чужой хлеб». – «Мать не так сказала». – «На тебя я не сержусь, отец. Ты добрый малый и мой товарищ по несчастью. Пошли замажем! Мы вчера втроем разгрузили вагон – у меня чемодан денег».
Стоит у дерева, курит, глядя перед собой. Кажется, ты преувеличил его самолюбие. Разве уйдет он, если ты нужен ему? «Дед, я знаю, я должен тебе кучу денег, и мне страшно неудобно снова просить у тебя, но… Пятерку до четырнадцатого».
Бесшумны твои замшевые туфли на толстом каучуке. Тихо останавливаешься рядом. Забыто дымится сигарета, взгляд неподвижен. Что приковало его? Спекшийся грязный снег – останки снежного человека, возведенного на радостях – зима в Светополе! – двадцатилетними дитятями?
Сооружение из планок и вощеной бумаги – в центре комнаты, на месте мольберта. «Что это?» – «Не узнаешь? – улыбка гения, сотворившего шедевр. – Змей». – «И что он здесь делает? Позирует тебе?» – «К старту готовится. В субботу первое испытание». ТАИТИ-1. «Что олицетворяет это название?» – «Остров, на котором жил Гоген». – «А! Он что, тоже змеев строил?»
Вздрагивает, поворачивается. Воспаленные глаза.
– Освободился? – Голос глух.
– Я – да. – «А ты? Обдумываешь картину под названием «Агония зимы»?»
Тушит сигарету о дерево – та сыро шипит. Рядышком идете. Потертое холодное пальто – и зимнее и демисезонное одновременно. Плащ и по совместительству шуба. «Чтобы сделать хороший подарок, надо любить этого человека».
На улицу выходите с институтского двора. Капает с крыш на универсальное пальто братца, на обнаженную голову, но что ему подобные пустяки? О судьбах мира мыслит.
Пальто – слишком. Покушение на семейный бюджет, оплот любви и взаимопонимания.
«Расскажите мне о Югославии, Станислав Максимович. На Адриатике были? Это, должно быть, изумительно». Вытаращенные детские глаза под стеклами очков. Ты так и не узнал, сколько ему лет. «Сын в армии служит». Сорок пять, не меньше.
Клокочущий мутный поток устремляется в решетку на мостовой. Выбрызгивая фонтаны из-под колес, проносится «Волга». Девочки взвизгивают – преувеличенно громко, чтобы мир знал: вот они! Отскакивают, придерживая подолы руками. У тебя рот до ушей, братец же наблюдает молча и опытно. Закуривает.
«Поздравляю. Первый солнечный день, а ты уже загорел». – «Кавказ! Самая южная точка черноморского побережья». – «У тебя условный рефлекс – во всем первым быть. Даже в загаре». Что ж, ты примешь это как должное. Как справедливое возмездие за «не претендую на большое».
Замечательное изобретение – табак. Смотри, какой глубокий смысл придает сигарета его долгому молчанию. Твое же выглядит невежливым и глупым.
Темная кухня, окно. Отблеск фары на черных стеклах соседнего дома. Усмехаешься.
– Вчера я пожалел, что не курю.
Первым таки нарушил молчание. Условный рефлекс – во всем первым быть.
Брат поворачивает голову на короткой шее – тяжело и отрешенно. В каких высоких сферах витали его мысли? Позабыл, должно быть, что ты – рядом, и теперь это неприятно удивило его.
– В чем же дело? Кури.
«Случилось что-нибудь?» – «У меня? Напротив, все отлично. В Батуми был – субботу и воскресенье. Прекрасно провел время». – «Один?» – «Что?» – «На Кавказе, говорю, один был? Без супруги?» – «Без, но… Но не совсем один».
Среди луж и сырости проталины сухого тротуара – солнце выпарило. Ты аккуратно ступаешь по ним, братец же в своих потрескавшихся кораблях шпарит напропалую. Плотно сжатый рот, ноздри широкого носа ритмично раздуваются. «Разрешите поприсутствовать, Станислав Максимович?» Смирение и учтивость. И получаса не прошло, а от Хемингуэя, который весело вошел в аудиторию, не осталось и следа. Резкие перепады настроения – признак натуры нервной и тонкой. Восхитись же, Рябов-младший, восхитись, книжный червь! – тебе недоступны ни эти стремительные взлеты, ни бездонные падения, от коих захватывает дух.
– Чему смеешься? – подозрительно-мрачно.
– Я? – Всего лишь неосторожно гмыкнул, а он из-за своей обостренной восприимчивости – еще одно свидетельство натуры нервной и тонкой – принял на свой счет. – Весна! Весной пахнет.
Солнце мокро поблескивает в густых длинных волосах – следы капели. Не ранняя ли седина укрепила природную неприязнь братца к головным уборам?
– Ты свободен вечером?
«Тогда приходи в семь к Тамаре».
– Завтра?
– Сегодня. Сейчас. – Неудовольствие: братец не любит, когда его не понимают с полуслова.
«Я тебе нужен?» – «Надо поговорить». – «Слушаю». – «Ну не здесь же…» В кафе, за бутылкой шампанского. Иная обстановка не располагает художника к откровенности.
Новая женитьба? Крупная сумма денег – не до четырнадцатого, бессрочно? «Не беспокойся, я отдам. Я все свои долги записываю». Где, интересно? Не на чистом ли холсте – перед тем, как класть на него краски?
«Я хотел у тебя узнать… Если я приглашу на завтра стариков, они пойдут? Вернее, если ты пригласишь их от моего имени?» Будь реалистом, Рябов! – этого тебе не услышать никогда.
«Не волнуйся, мама, я больше не переступлю порога этого дома. Этого склепа. Дома́ – для живых». Ни слова не проронила в ответ мама, лишь выше подняла голову, но то был не жест гордости – другое, и тщетно пыталась многоопытный администратор закамуфлировать это надменностью, которой за ней отродясь не водилось.
– Можно славно провести вечер.
Еще одна женщина, которой понравился твой профиль? Очередная попытка братца подорвать твою нравственность.
«Хотите, я познакомлю вас с моим младшим братом? Кандидат наук, известный экономист, читает лекции в Политехническом, автор ряда блистательных статей, остроумен, щедр, прекрасно воспитан, одевается по последней моде, чемпион Светополя по боксу, и при всем том ему еще нет тридцати».
– Который час? – Размеренная твердая походка. Я помню, что часы на руке, но я слишком погружен в размышления, чтобы отрываться и смотреть.
– Двадцать две минуты пятого. – Ты предельно точен.
«Между прочим, в субботу я опять еду на экскурсию». – «Куда?» – «В Жаброво. Есть такая точка на карте».
– Я должен позвонить до пяти.
«Первый автобус приходит в Жаброво в половине десятого».
– Позвони, – разрешаешь ты.
Вторник, среда, четверг, пятница… Ты распутник, Рябов.
– Я вчера с Кавказа прилетел.
Повернувшись, прощупывает тебя взглядом – будто все, что ты делаешь, нечисто, и он, твой старший брат, видит тебя насквозь.
– Командировка?
– Экскурсия. Самолет – автобус – самолет. Пользуйтесь услугами Аэрофлота! —
Почему – распутник? Ты ведь знаешь, что ничего не будет между тобой и женщиной, которой понравился твой профиль. «Пардон, но я уже занят. Меня ждут». – «Где, позвольте узнать?» – «В Жаброве. Есть такая точка на карте». И тем не менее ты пойдешь с братцем. Элегантен и неприступен будешь ты. Не надеть ли тебе лайковые перчатки, Рябов?
– Ларка тоже ездила?
Оскаливаешься.
– Зачем?
Глаза чуть сужаются, а под ними – мешки. Припухли и слизисто блестят толстые веки. Валидол в кармане.
– Ломаю голову, что преподнести тебе завтра. Тамара нынче утром прочла мне на эту тему популярную лекцию.
Ах, как непринужден и беспечен ты! Хемингуэй заинтригованно вглядывается в тебя. Что с его братом?
«Станислав! Ты нетрезв?» Полночь, нетронутый кефир с крапинками влаги, мама в стеганом халате. Кто посмел совратить моего ребенка? «Дыхнуть, мама?»
– Когда ты был у Тамары?
– Я же говорю – сегодня утром.
Не витают больше мысли братца – здесь, на земле, рядом с тобою.
– До работы, что ли?
– Лужа, – говоришь ты и показываешь глазами.
Хемингуэй игнорирует предупреждение. Экая важность – лужа! С младшим братом что? – вот главное. Настойчив и остр его взгляд. Ты дурашливо улыбаешься. Воспаленные глаза еще сужаются. Добрый смех сбегает по добрым морщинкам в добрую бороду.
– Ты с кем ездил?
Озарение художника. Вот таким я тебя люблю, проказник! Люблю и благословляю, как старший брат. Наконец-то нарушил обет верности!
Лицо твое плывет, как масло на сковородке.
– Один.
Разумеется, он не верит тебе. У тебя отличный брат, капитан!
– Ты вчера прилетел? – Сопоставляет и высчитывает. Неужели? Стало быть, и ты туда же – по моим стопам! Давно пора.
– В двадцать два тридцать. Время московское.
Ты весь как на ладони. Не угодно ли спросить еще что? Угодно, но зачем, я и так все понимаю. Я ведь художник, а творческие натуры – люди проницательные.
Телефон-автомат. Свежевыкрашен – весна. Останавливается.
– Так я звоню?
– Разумеется! – с полуслова понимаете друг друга, как никогда.
Шаришь по карманам в поисках двушки. Брат ждет, удерживая расползающиеся довольные губы, а когда протягиваешь монету, не берет, молча отворяет дверь кабины.
– Осторожно, – предупреждаешь ты, веселясь. – Окрашено.
Через плечо взглядывает на тебя. Это ты мне говоришь, что окрашено? Художнику? Но тоже весело – красно-синий мячик летает между вами, кружась. Журчит вода, девушки смеются, в доме напротив распахнуты окна. Солнечный блеск стекол. Гудки машин, где-то наяривает музыка. Солнце в стеклянном куполе, разноцветные шапочки – синие, красные, желтые. По телу вода стекает. Ты есть и тебя нету. Нечто бело-розовое – искрится, тает, щекотно и нежно растекается по горячему языку. Запах углей и жареного мяса. Мушмула цветет.
Растрепанная записная книжка. Мусоля палец, переворачивает разбухшие страницы. Заботливо прикрываешь дверь кабины. Предельно собранно бородатое лицо, словно цифры, которые он трогает толстым пальцем, – живые существа.
Полумрак зимнего вечера, пылающая плита, отблески огня на красном лице мальчика. Откинув голову – жаром пышет плита, – мешает кашу в алюминиевой кастрюле. На узкой кушетке – его младший брат, укрыт ватным одеялом. Почему, больной, лежишь не в комнате, а на кухне? Теплее? Или не хотел оставаться один, пока старший подогревает жидкую манную кашу? Горло замотано чем-то колючим и жарким, глазам больно, а в теле озноб. Тяжело прикрываешь горячие веки. Дрова трещат. Известью пахнут свежевыбеленные стены.
Набрал номер, ждет, сдвинув брови, одна опалена. Что-то долго не отвечают, но тебя не волнует это. Нынче вечером собирался прочесть наконец брошюру Александрова. «Станиславу Рябову от автора, который глубоко верит в ваш мощный и мужественный талант».
«Вы слышали, профессор Александров женится на лаборантке Нине?» Еще немного, и ты поверишь в этот бред.
«Сын в армии служит». Детские вытаращенные глаза за толстыми стеклами. «Нудный, как доцент Архипенко». Кажется, ты готов пересмотреть свое отношение к доценту?
Ответили. Складка между бровями углубляется, борода вскинута – Андрей Рябов разговаривает с женщиной.
Странник с посохом, за спиной – мольберт, высокомерно оглядывает двоих, что приветствуют его смиренно и почтительно. Вызывающе задранная острая бородка. Лишь его фигура смеет отбрасывать тень – двое других и собака не удостоены этой чести. Великий человек перед ними! Братец не забрал с собой этой репродукции – с год еще висела над бывшей его кроватью.
Переговоры затягиваются. Отворачиваешься – для тебя это не столь важно. ПЕЙТЕ ТОМАТНЫЙ СОК! Белозубая девица во всю стену с красным бокалом в руке. Работа братца? «Впечатляющая вещь. Правда, лично я никогда не пил томатный сок из бокала. Или вы таким образом рекламируете заодно и шампанское?» Не надо! Будь великодушен – он твой брат, он заботится о твоем досуге, и к тому же завтра ему исполняется тридцать. Нужно щадить самолюбие творческого человека.
«Здравствуйте, господин Курбе!» – так называлась репродукция. В страннике с посохом художник изобразил себя – надо думать, он не страдал гипертрофированной скромностью. Лишь пес глядит на него без должного подобострастия – вот что значит не разбираться в живописи!
– Все о’кэй!
У братца приподнятое настроение – не порти его томатным соком в бокале. Он отпустил тебе твои грехи – вернее, ты сам искупил их своей кавказской фривольностью.
– Куда пойдем? У меня двадцать рублей с собой. Если мало…
– У меня есть деньги.
Что? Скорей сгони удивление со своего вытянувшегося лица, сделай вид, что не произошло ничего сверхъестественного.
– Как зовут мою даму?
– Лариса. Немецкий в школе преподает.
– Удобное совпадение.
Братец не сразу понимает тебя.
– А, тезки. Она знает, что ты вчера должен приехать?
Теперь ты не понимаешь.
– Я и приехал вчера.
– А она знает? Или ты так и сказал, что у Тамары ночевал?
Вот за что отпущены тебе грехи! Братец переоценил твои способности.
– Я не ночевал у Тамары. – Почти каешься, но у тебя есть смягчающее обстоятельство. – У нее другой человек ночевал.
Воспаленные глаза глядят на тебя серьезно и с недоумением, твои же невинны, как голуби.
– Куда мы идем? – интересуешься ты.
Бабушка в длинном, до пят, пальто продает подснежники. Ласково ловит взгляд – почему твой, а не твоего импозантного спутника? Ты жизнерадостно глядишь сквозь нее.
– У Тамары был кто-то?
А ты болван, Рябов! Тебе и в голову это не пришло, когда тащил туда девочку. В какой просак могли влипнуть вы!
– У Тамары никого не было. Я попросил ее приютить на ночь одну мою знакомую. Так куда мы идем?
Почему-то на твой лоб смотрит братец. Ощеряется. Мелкие попорченные зубы. Как низко пал ты в его глазах!
– Мы ко мне идем. Переодеться надо. – А я-то думал, ты стал наконец мужчиной! Обрадовался. Ни на что ты не способен, братишка, кроме как считать коэффициенты. Жаль, жаль. Очень жаль мне тебя.
– Там плакат висит: пейте томатный сок. Между прочим, он возбудил во мне жажду. Сок в бокале! Стакан показался художнику прозаичным? – Мелочишься, Рябов. Не стыдно?
– Это где мы звонили? – Рассеянно. – Дикая мазня! Я говорил на собрании.
Гмыкнув, с возросшей бдительностью выбираешь каучуковой подошвой сухие островки на асфальте.
8
Грязным дерматином обита дверь, из дырок и дырочек лезет пакля. Братец сопит и шарит по карманам. Ключ – символ суверенности. «Для меня главное – отдельный вход. И еще свет, конечно». Два непременных условия, предъявляемых им к своей берлоге. Художник – существо вольное. Кто смеет посягать на его право возвращаться домой когда и с кем угодно?
– Входи.
Полумрак. В нос кисло шибает запах мокнущего белья. Старательно вытираешь ноги о бывшие штаны. Облезлый рукомойник, под ним широкий цинковый таз. В мыльной воде плавает выжатая лимонная долька. Чистое ведро на табурете прикрыто задубевшим холстом. Почему бельем пахнет? – насколько ты помнишь, у братца никогда не было прачечных склонностей. Кособокий веник, дрова, блюдце с молоком.
– Еж все еще живет у тебя?
Тетюннику уподобляешься, демонстрируя знание подробностей? Год не навещал братца, но ведь это ерунда, раз помнишь все.
– Егор Иванович? – А вот имя запамятовал. – Скрипим помаленьку.
Сует ногу под табурет – хочет представить тебя Егору Ивановичу? Звяканьем откликается подтабуретное пространство. Бутылки. НЗ на случай суровых времен?
Распахивает дверь в комнату. Яркий дневной свет. Много воздуха, плавательные дорожки, тренерша в красном костюме с белой полосой. Гора холстов на массивном гардеробе – отвергнутые шедевры. Краской пахнет.
Ржавые качели. Группа утомленно порасселась на низких длинных скамейках, экскурсовод не спускает глаз с шоссе – где автобус? Окна общежития, приютившего вас на ночь, распахнуты: полы красят. Ты и девочка из Жаброва стоите в стороне, отдельно от всех. Что-то неприятное было там. Что?
– Проходи.
Диван с неприбранной постелью. Древесным жучком изъеден стол, но зато – круглый, старинный, на гнутых ножках. «Он изобретатель. Самоучка, семь классов образования, но голова – золотая». Нет, это на предыдущей квартире. О нынешних хозяевах ты не слыхал ни слова. Модель крейсера на тумбочке. Пылью покрылась полировка.
– Что не раздеваешься?
Снимаешь пальто, оглядываешься, ища вешалка. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Какой странный вид у стюардессы! Эскиз рекламы? Братец берет у тебя пальто, вешает на гвоздь, вколоченный в боковину шкафа. Свое на диван бросает.
– Садись.
Мешкаешь – краской заляпан канцелярский стул с ободранной спинкой. Улучив момент, рукой проводишь по сиденью.
Блеклая мимоза в бутылке из-под молока. Живописный творческий беспорядок – посторонних лиц, надо полагать, он тонизирует. Запах краски поослаб. Или привыкать начинаешь?
Что неприятного было там? «А тебе? Что досталось тебе?» – «Старая занудливая скряга, именуемая памятью, а еще молодая, но подающая надежды лысина». Медленно поворачивается, смотрит – так что все сдвигается в тебе и плывет вниз, вбок… И все-таки что-то неприятное было.
Книга на столе – «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Открываешь наугад. Четыре коричневые женщины в неестественных позах, в нелепом одеянии, на фоне расплывчатых пятен, означающих, по всей видимости, кусты и деревья. Груди обвисли, лица топорные и бесстыдные. И это тоже нравится брату? Лично ты предпочитаешь «Неизвестную» Крамского.
