Текст книги "Победитель. Апология"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)
– Пиво будешь?
Два граненых стакана, на вид чистые.
– Если угостишь. – Не прозвучала ли обреченность в твоем голосе?
Бутылка без этикетки. О стул открывает. Легкий сизый дымок – симптом свежести или наоборот? Профан ты в пиве, Рябов! Урод в мужском братстве – и здесь тоже.
Вот что было там неприятным – твое чувство неловкости: вся группа вместе, а вы в стороне, у ржавых качелей, вызывающе обособленно от остальных. Спиною, всем телом ощущал на себе насмешливые взгляды. Ей же хоть бы хны, и это придавало тебе мужества. Скалил зубы, беспечно рассуждая о чем-то, а сам напряженно прислушивался: не идет ли автобус? Взгляды жгли тебя. Это-то и было неприятным. Какая разница, что подумают о тебе люди, которых ты никогда не увидишь больше! К свободомыслию располагает жилище брата.
Тебе льет? Еще немного, и пена полезет через край. Не останавливай, пусть! Вылакаешь до дна, показав себя удалым парнем. Ковбоем с Дикого Запада… Лариса, немецкий преподает? Что ж, ты не так уж плохо владеешь этим языком. Сдавая минимум, единственный из всех аспирантов обошелся без одного русского слова.
Братец залпом осушает стакан. Полуприкрытые глаза, длинные, очень длинные ресницы, слегка загнутые на концах. Кадык ходит под задранной бородой. Бр-р! Не подавая виду, старательно дуешь на пену, ждешь, пока осядет. А вот ковбои не брезгуют погружать губы в это живое ноздреватое месиво.
– Ты чего? – Еще мгновение, и братец заподозрит тебя в немужественности.
– Пью.
Горьковатая жидкость с помойным запахом – каким варварским вкусом надо обладать, чтобы выстаивать за этим зельем длинные очереди! Но мужская солидарность превыше всего, и ты пьешь, не морщась, ты наслаждаешься, ты ставишь ополовиненный стакан не потому, что на большее у тебя не хватает мочи, а чтобы продлить удовольствие.
Ржаво скрипят петли – братец окно открывает. Холодильник между рамами. Какая новая отрава в этом комке промасленной бумаги? Держись, Рябов, – готовится очередное покушение на твой несчастный желудок. Разворачивает. Сгорбленные ломтики сыра – останки последнего пиршества. Настоенная поэзией и страстью богемная жизнь. Вежливо берешь кусочек.
Фотография дочери – на стене, на самом видном месте, аккуратно приклеенная изоляционной лентой. «Машку я люблю. Когда вырастет, все объясню ей. Она поймет», – «Ребенку не объяснения нужны, а забота». – «Нет, мама, ребенку любовь нужна. Любовь! Ты не понимаешь этого. Я говорю страшные вещи, но это правда – ты не понимаешь. А для Машки я делаю все, что в моих силах. Но лгать я не намерен – даже ради нее. А если я останусь с ее матерью, это будет ложь. Сплошное каждодневное вранье. Неизвестно, что хуже для ребенка».
Взгляд твой не задерживается на фотографии, хотя, если разобраться, при чем тут твоя дочь – это во-первых (да и откуда ты взял, что у тебя будет дочь – дочь, а не сын?), а во-вторых, что может быть естественней твоего интереса к племяннице? Ты даже осведомляешься:
– В школу в этом году пойдет? – А сам исподтишка суешь сыр под газету.
– На будущий. – Лаконично и отрывисто. Это слишком свято для меня, моя дочь, и поэтому прошу: не лезь.
Ради бога! Неторопливо отхлебываешь пива. «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА». Асимметричные, неправильной формы, крылья.
– Ты уверен, что этот аэроплан взлетит? – Не дразнишь, нет, просто интересуешься, – неотъемлемое право всякого дилетанта.
– Он уже летит.
Твой брат сошел с ума. Поворачиваешься и с любопытством глядишь на него.
– Новый тип самолета? Летит, не отрывая шасси от земли?
Игнорирует – весь там, в шедевре. Губы плотно сжаты. Желваки напряглись, а взгляд, взгляд… Сколько вдохновенного огня в нем!
– Это очень хорошая работа. – Протяжный вздох. Как мне жаль тебя, мой младший брат! Хорошо, я растолкую тебе популярно. – Можно нарисовать самолет в воздухе, но лететь он не будет. Картина не должна вонять моделью, она должна пахнуть ею. Это некто Ренуар сказал. Здесь передано движение. Внутренняя энергия, которая отрывает машину от земли.
Грустно мне, Станислав. Все же ты мой родственник, а так непроходимо туп.
Благодаришь улыбкой. В отношении самолета тебе понятно.
– Я слышал, при отборе стюардесс учитывают внешние данные. Ты убежден, что твоя кандидатура пройдет конкурс?
Братец с кривой усмешкой отворачивается от шедевра, стягивает, кряхтя, свитер. Что спорить нам? Заранее согласен с любой твоей ересью, только, ради бога, замолчи, не мучай меня своими вульгарными замечаниями.
– К тому же, – не унимаешься ты, – ей не хочется лететь. – Достанет ли у него силы не обозвать тебя кретином в своем собственном доме? Страдание на алтаре гостеприимства. – Мне кажется, она думает не о полете, а что забыла выключить утюг.
Ты закончил. Ты обреченно берешь свой ополовиненный стакан. Мутные потеки на внутренней стороне стекла, но надо пить – страдай и ты на алтаре гостеприимства.
– Как ты сказал?
Что означает этот тон? Эта замершая коренастая фигура со свитером в руках? Угроза применения силы? Уж не забыл ли он в приступе авторского самолюбия, что ты был финалистом городского первенства? Не чемпионом, как он всюду аттестовал тебя, – всего лишь финалистом, да и то среди юниоров, но этого вполне достаточно.
Ты миролюбиво улыбаешься. На нем розовая майка. Или не розовая – грязная?
– Я ведь дальтоник, – оправдываешься ты.
– Ты гениально сказал! Ты понял самую суть вещи. Ей действительно не хочется лететь, она думает о своем, о своих земных делах. Что утюг забыла выключить – об этом, может. Не знаю, о чем. Важно другое. Ты помнишь Светку? Или ты не знал ее? Светку-стюардессу, с Сашей Бараненко летала? Который на гитаре играет?
Можно временно отставить стакан.
– Не помню Светки-стюардессы.
– Я писал ее. И страшно хотел передать это ее выражение. Надо лететь, надо улыбаться пассажирам, конфеты с милым личиком разносить, а на душе пакостно. Совсем другое на душе.
Пластмассовый стаканчик с минеральной водой. «Пожалуйста», – галантно протягиваешь ты своей тогда еще безымянной спутнице, но она отрицательно качает головой, будущая девочка из Жаброва, и тогда ты предлагаешь: «Может, сладкую?» Самому смешно: Станислав Рябов в роли дамского угодника. «А есть?» Стюардесса терпеливо ждет с подносом в руках. Вытянув как гусь шею, находишь чашечку с лимонадом. Осторожно берет двумя пальцами, на указательном – стрелка пореза в слабой желтизне йода.
– Это невероятно трудно: на душе кошки скребут, а ты обязана быть веселой и приветливой. У Лотрека это здорово передано – в его певицах. – В иллюминатор косо бьет солнце, разъединяя ее брови на отдельные волоски. Не смотрит на тебя, но ты угадываешь: помнит, все время помнит, что ты – рядом. Или это последующие события отбросили ложный и значительный блеск на те первые минуты? – …Никак не получалось. Поймать выражения не мог. Пять или шесть эскизов сделал, я тебе покажу. Она позировала мне. А потом за рекламу сел, и сразу написалось. Я понял, чего не хватало – контраста! Самолет – это движение, сгусток энергии, и этой энергии надо подчиниться. Нельзя не подчиниться. Она подчиняется, но только внешне, на душе у нее совсем другое – ты правильно сказал. Видишь, сейчас она улыбнется. Ей необходимо улыбнуться! Самолет взлетит, а она улыбнется. Это самое трудное: поймать не момент, а его преддверие, за секунду до. Неважно – до чего: до крика ужаса, до смеха, важно – до! Не результат – стремление к результату, понимаешь? Результат всегда статичен, динамика – в стремлении. Тут цвет колоссальную роль играет. Линией так не передать, как цветом. Не цветом даже – оттенком. Оттенок – это предчувствие цвета. – Умолк с растопыренными волосатыми руками, вслушивается – в себя ли, или кто входную дверь открыл? – Как здорово я сказал: оттенок – это предчувствие цвета!
Не верит, что это он сказал. Подтверди:
– Это ты сказал.
– Что?
Ты хам! Брат выкладывает перед тобой душу, а ты скоморошечьи щелкаешь ее по носу. Интересно, есть ли у души нос?
– Я слушаю. – Серьезно и внимательно и даже слегка киваешь головой, подтверждая. Что? Неважно. Главное – подтверждая.
Цвет, оттенок, линия… Неужто и впрямь не понимает он, что для девяносто девяти процентов все это – слова, просто слова?
– Сезанн мечтал выразить цветом черное и белое. Цветом! Хотя черное – это отсутствие цвета.
Сезанн, Тулуз-Лотрек и как его? – бросаешь взгляд на книгу – «ГОГЕН В ПОЛИНЕЗИИ». Накладные расходы человечества. Однако ты не собираешься утверждать, уподобляясь классическому образу технаря-догматика, что можно обойтись без них. Упаси бог! Ты вообще не сторонник крайностей.
«Технический прогресс влечет за собой рост накладных расходов – это неизбежно, и именно поэтому проблема управления производством становится в наши дни все актуальней…» Жаль, не довел до конца эту мысль! Автоматизация производственных процессов должна идти параллельно с автоматизацией процессов управления производством. Вроде бы самоочевидно, но многие не понимают. Как ты мог не сказать этого? Кто-то из студентов вопросом сбил.
– Динамика – в стремлении, и это надо передать цветом. Посмотри на небо, оно у меня не зеленое, оно как бы хочет стать зеленым, стремится к этому. Еще чуть-чуть, и станет. Я страшно долго бился над этим. Самолет взлетит, девушка улыбнется, а цвет неба станет чистым. За секунду до!
Волосы на груди – густые, курчавые, жесткие. Завидуешь? «Женщины так и норовят дотронуться – будто случайно». Загадочная женская душа! Орангутангом бы стать – отбою от поклонниц не будет.
Умолк – вдруг, на полуслове. Что-то спросил, а ты не соизволил ответить?
– Извини, я слушаю. – Весь внимание. Авось братец простит тебе недопитое пиво.
– Слушаешь! – Обнаженные в грустной усмешке почернелые зубы. Не над тобой смеюсь – над собой. Перед кем распинаюсь! – Ты ведь не разбираешься в цветах.
На землю свалился со своего зеленого неба.
Беспомощно разводишь руками.
– Но при всех своих пороках зрения я вижу, что это не голубое, а зеленое.
– Не зеленое! В том-то и дело, что не зеленое, а только хочет стать зеленым. – На грани отчаяния, бедняга. Как можно не понимать такого! – Хочет! В этом все дело.
– Понятно. Вот только почему оно хочет стать зеленым, а не голубым?
Братец перестал выворачивать свитер.
– Как?
Все ясно, ты сморозил чушь. По-видимому, ему еще не приходилось слышать такой чистопородной глупости. Что ж, неси дальше свой крест – расписывайся в махровой своей невежественности.
– Я, конечно, дальтоник – во всяком случае, окулисты утверждают это, но тем не менее я почему-то с детства склонен считать, что небо у нас голубое. Прости меня.
Братец понял. Братец вновь принялся выворачивать свитер.
– Небо может быть разным. Розовым, желтым, голубым, зеленым. – Скучно стало художнику Рябову – разве это собеседник! Экономист с засушенной душой. Производное от цифр. Чудовище! Видимо, тебе все же до дна придется лакать это зеленое зелье с прожилками осевшей пены. Или не зеленое – голубое? – Над Мелеховым всходило черное солнце. Черное!
Как свитер, который братец, аккуратно сложив, бросает на диван с неприбранной постелью. Сдавайся, Рябов-младший – классиков мобилизует в союзники.
– На какой улице собираются повесить это?
Смирение в твоем голосе – публично признаешь себя болваном.
– Это? Ни на какой. Это эскиз, но я даже не показывал его. Разве такое повесят! Небо должно быть синим, стюардесса – жизнерадостной, а самолет – летящим.
Это уже не только в твой адрес. И то хорошо. Напряги и ты воображение, бодни рекламных начальников.
– Вывешивают же томатный сок в бокалах.
Братец электробритву берет.
– Разве только это! – А ты полагал, борода исключает бритье. – Белозубые красавицы со стеклянными глазами. Художественное панно, сволочи! На всех площадях висят. Ренуара человек видит раз в жизни, ну два, три или даже ни разу, а это – каждый день. Утром, днем, вечером. Привыкают. Ренуар после этого мазней кажется.
О как! Вовсе, оказывается, не томатный сок рекламирует братец – просвещает массы эстетически. Куда тебе до него со своими локальными проблемами внутрихозяйственного расчета!
Тулуз-Лотрек? Он сказал «Тулуз-Лотрек» или ты ослышался?
Атласная сверкающая обложка. «Знакомый букинист сделал. Он грезил этим альбомом». Размалеванные непристойные женщины.
– …А у нас пренебрегают. У нас это не считается искусством. Пренебрегают и не умеют. Высокомерие и невежество всегда рядом.
Жужжание. Приподняв ладонью бороду, толстую шею бреет. Атлет! Но ты знаешь, как обманчива его борцовская внешность – ни силы, ни физической выносливости в этом мешке с мясом.
– Ты сказал что-то о Тулуз-Лотреке?
«Завтра увидишь его в широком ассортименте». Нельзя – сюрприз любимой тети.
– Я сказал, что он был мастером рекламы. Реклама прославила его. До этого его знали лишь избранные. Ну, какие избранные – такие же кутилы, как он. Потом на улицах Парижа появилась реклама Мулен-Руж, и все ахнули.
– А, – произносишь ты и понятливо наклоняешь голову. Спрашиваешь невинно: – Крамской тоже был мастером рекламы?
В сторону бритву, долой. Глаза сужаются. Пигмей, как смеешь ты при мне позволять такое!
– Когда ты пытаешься иронизировать там, где ни черта не смыслишь, ты выглядишь дураком.
– А, – произносишь ты и понятливо наклоняешь голову.
– Крамской, Рафаэль, Тулуз-Лотрек – для них всех главным было одно: чтобы их работы народ видел. Рафаэль капеллы расписывал, Крамской колесил с выставками по России, Лотрек рекламы писал. – «Пожалуйста, не размахивай включенной бритвой – это опасно». Попридержи язык, иначе вы поссоритесь, и ты не увидишь прекрасную Ларису. – Меня всегда бесит, когда ты начинаешь рассуждать об искусстве. Даже не бесит – поражает: неужели ты не чувствуешь своей ущербности?
Спокойно, Рябов. Обрати внимание, как надрывно жужжит на холостом ходу бритва.
– Ты бы выключил. Электроэнергию надо беречь.
– …Не чувствуешь, что мир красочней, ярче, душистей, чем ты видишь его? Ты хотя бы подозреваешь это? Ты умный человек, ты должен если не видеть, то хотя бы подозревать.
Отхлебываешь пива. Странно, но ты не заметил, как оказался в руке стакан.
– Моя ущербность, если я правильно понял твою вдохновенную речь, заключается в том, что я не могу отличить Ван-Гога от Гогена. Кто, кстати, из них гениальней? Каюсь, не могу. Но скажи мне, пожалуйста, из чего складывается национальный доход. – Бритва вновь по шее ползает, по одному и тому же месту. Я не желаю слушать подобную галиматью! – Или какая разница между основными и оборотными средствами?
– Мне это ни к чему, я не экономист.
– А я не художник.
– Ты дальтоник. Во всем.
Благодаришь улыбкой.
– Если никто в стране не отличает Ван-Гога от Гогена…
– То никто не помрет, ты это хочешь сказать? – Снова долой бритву. Решил посостязаться с тобой на полемическом поприще? Ну что ж…
– Именно это. Общество не перестанет существовать. Что-то потеряет, не спорю, но погибнуть – не погибнет. А вот если ни одна душа в стране не будет знать, из чего складывается национальный доход или как образуется себестоимость, государство рухнет. Ты бы все же выключил бритву.
– Ты хочешь сказать, людям жрать надо? – Сейчас бить начнет.
– В общем-то, у меня есть такое подозрение.
– Но и стаду овец надо жрать. Ты обыватель! Только не квартирный, не тот, что заботится о домашнем уюте – хотя и тут ты не упустишь своего, – размах шире у тебя. Глобальный обыватель. Дай тебе волю, ты засадил бы человечество в теплую комнату, на мягкий диван, и потчевал бы его до отвала. Глобальный обыватель – я страшно точно сказал. – Даже бритву выключил: решил в тишине насладиться собственным глубокомыслием.
– Благодарное человечество поставило бы мне памятник.
– Тебе?
– Да, ибо, по данным международной организации Красного Креста, миллиард людей на сегодняшний день голодает.
– Тебе плевать на этот миллиард. Возможно, ты принесешь людям пользу, не знаю, но если припрет, ты пойдешь на все. Хотя ты, конечно, чистюля и предпочитаешь без крайней надобности не марать руки. Выгодно! – чистыми руками больше загребешь. – Спокойно, профессор. Обрати внимание, какие длинные у него ресницы. – А на миллиард тебе плевать. Если тебе до лампочки один человек – вот хотя бы эта стюардесса, которой плохо, – ты задумался, почему ей плохо, что случилось у нее? – то тебе и на миллиард плевать. Человечество нельзя любить оптом.
Еще один афоризм. Братец в ударе нынче.
– Мы не опоздаем?
– Твоя беда, что ты вообще никого не любишь. Никого! Даже себя. Если вдруг ты потерпишь крах… Не внешний, нет, этот тебе не угрожает… Другой! Если это случится, ты не сможешь даже убить себя. Чтобы покончить с собой, надо хоть немного себя любить.
Выпей еще пива. Вот так. Может, хотя бы это реабилитирует тебя в глазах брата? Не любишь себя, зато любишь пиво.
Бритье возобновлено. Отбой, братец удовлетворил потребность обличать зло. Я неудачник, да, я ничего не достиг к тридцати годам, но я горжусь этим! «Вот ты… Задумывался ли ты когда-нибудь, почему тебе так везет?» Намек на тайную ложь и скрытые подлости. «Золотой ключик у меня в кармане». Художник Рябов невесело улыбнулся. Ему жаль своего младшего брата – рано или поздно ему придется поплатиться за все.
Бритье завершено, радио включает – во избежание невежливой тишины? Спасибо, но тебе не скучно, ты наслаждаешься шедеврами «ГОГЕНА в ПОЛИНЕЗИИ».
…ПОСЛЕ КАЖДОГО ВЫПУСКА В РЕДАКЦИЮ ПРИХОДЯТ ТЫСЯЧИ ПИСЕМ. НАРЯДУ С ОТВЕТАМИ НА ПОСТАВЛЕННЫЕ НАМИ ВОПРОСЫ МЫ НАХОДИМ В НИХ ВСТРЕЧНЫЕ…
На часы глядишь. Через семь минут – местная трансляция, голос диктора областного радио ворвется в эфир. Не потому ли включил? Пуповину рвать не хочет?
Приторный запах цветочного одеколона – на «Шипр» денег нету? Преподнести «Шипр» завтра – подарок, прямо пропорциональный его братской привязанности к тебе.
Осматриваешься – чем бы пиво запить? Ведро в коридоре, но не лакает ли из него еж Егор Иванович?
Модель крейсера. Неряшливая, приблизительная работа – вершина судомоделирования, которую покорил будущий художник Андрей Рябов. Мидель явно заужен – по-видимому, братец спутал середину судна с талией женщины. Или слишком рано для тринадцатилетнего мальчика?
Рубанок, стамески, пахнет стружками и столярным клеем. Брошюры – с обложками и без, замусоленные чертежи. Многочасовые бдения над верстаком в сарае. «Дай! Подержи! Принеси! Живее, ну!» Младший брат не протестовал – иначе ведь и не обращаются с подмастерьями. Торжественное поднятие флага на фок-матче. И сразу же заложен фрегат, но лишь остов корпуса вырезан – на большее не хватило терпения. Новая страсть у мастера – шахматы. Облезлая шахматная доска извлечена из дивана. Не все фигуры – пусть, есть пуговицы, есть катушка из-под ниток, которая, если вымарать ее чернилами, вполне сойдет за черного коня.
Фрегат заканчивал подмастерье. Мастер посмеивался: сколько ужасающей инерции в младшем брате! Шахматы – вот единственное достойное мужчины занятие!
Не спеша переворачиваешь плотные страницы. Аляповатые, искаженные фигуры – опыты ребенка с красками. Можно представить, какая отчаянная скука терзала господина Гогена в его Полинезии. Миллиард людей голодает на планете, а взрослые мужчины транжирят жизнь на раскрашивание картинок.
«Тебе плевать на этот миллиард». Тебе – не ему!
А вдруг братец прав? Вдруг и впрямь не екнет твое сердце, не замедлит и не убыстрит хода, когда услышишь ты о гибели постороннего тебе миллиарда?
А у него? Слезами исходит художник-гуманист от жалости к полуголодному человечеству. Выкатившись из глаз, в бороде застревают блестящие капли.
«Сыночек! Что же ты наделал с собой, сыночек!» – Тебя поразило, что у Шатуна, оказывается, есть мать. Да и не такая уж старая… К сроку добралась со своего Урала и еще успела продать кольцо – единственное, что было у нее, – чтобы хоть как-то помянуть пусть спившегося, но сына. «Послушай, может, дать ей денег?» – «Как ты смеешь! – Слезы в бороде. – Она сына хоронит. Сына – понимаешь!» Соседки, однако, оказались не столь впечатлительными. Шушукаясь и суетясь, скидывались кто сколько может. Братец не замечал пошлой возни. Возвышенной жалостью к несчастной старухе пылала его отзывчивая душа. «От нас двоих», – шепнул ты соседке. Разделение труда: пока братец оплакивает горе, ты пытаешься горю помочь.
«Ты мертвец. Живой мертвец! В тебе нет недостатков – ты убил их, но заодно ты убил в себе душу. Чтоб не обременяла». – «Ты хочешь сказать, я недостаточно сентиментален?»
«Приветик! Не ждала? Полагала, я не настолько старомоден, чтобы переться бог знает куда для продолжения заурядного курортного флирта!» – «Честно сказать, я не думала, что вы приедете. — Домашний халат: суббота, на работу не идти. Или в Жаброве и по субботам работают? – Сразу нашли?»
«Простите, где живет Зина Дмитриева?» Женщина с коромыслом. Подозрительный взгляд из-под низкой косынки: что за франт в смехотворной шапочке? «Фельдшерица-то? Вон дом, у колодца».
Братец, расщедрившись, подливает пива. Твоя рука вздрагивает, инстинктивно пытаясь защитить стакан, но ты благоразумно удерживаешь ее на «ГОГЕНЕ В ПОЛИНЕЗИИ». Цени! – наступив на трепещущее самолюбие, художник первым делает шаг к примирению.
– Спасибо. Себе оставь.
Брюки утюжит. Выйдет холеный и надушенный, неся перед собой хемингуэевскую бороду.
Скомканная грязная простыня, конфетные обертки на полу. Из коридора кислым бельем несет.
…Экономисты на производстве нередко выполняют роль бутафоров. Со стороны глянешь – все считается, учитывается, взвешивается – словом, вполне грамотное современное предприятие. Но копните глубже, и перед вами предстанет хаос. Ни конца, ни начала. Такое предприятие напоминает человека, который как денди лондонский одет, но дома у которого грязь и беспорядок…
Непременно использовать! Возможно, популяризация чрезмерная, но «Светопольской правде», если ты правильно понял их, требуется именно это. К пятнице закончить…
Переворачиваешь плотный лист. Что за высокомерный тип с азиатскими глазами? Император Японии на своем троне? «ГОГЕН В ХАРАКТЕРНОЙ ПОЗЕ, МЕЖДУ ВАЖНЫМИ ПЕРИОДАМИ В СВОЕЙ ЖИЗНИ. ОН ТОЛЬКО ЧТО ПРИБЫЛ ИЗ БРИТАНИИ».
Император Японии! Актер… Как и твой братец, начитавшийся романов из жизни великих людей. Вечный маскарад, спектакль перед самим собой, ширпотребная трагедия. «Три кита, на которых держится мир, сын мой! Поэзия, любовь, работа. Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ты унаследовал мою душу, Станислав».
Я унаследовал твои торчащие уши, папа, а душа и все прочее досталось художнику. Но душа – бог с ней, жаль шевелюры, которой я весьма кстати замаскировал бы свою лопоухость.
…ПРИНЯТИЮ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ И ЗАКЛЮЧЕНИЮ ДОГОВОРОВ, КАК ПРАВИЛО, ПРЕДШЕСТВУЕТ ПОИСК РЕЗЕРВОВ…
Москва все еще. Двадцать семь минут шестого. Выпорхнет через три минуты.
«ЖЕНЩИНА, ДЕРЖАЩАЯ ПЛОД». Цветистое полотнище пониже пупка. Левая грудь целомудренно прикрыта грушей – или что это у нее? Все же японский император не так непристоен, как гений рекламы.
С трудом стягивает брюки на толстом животе. Трикотажная рубашка мышиного цвета – чтоб реже стирать? Светлые пятна под мышками – пот выел. Рубашку ты и подаришь ему. Размер – сорок третий. Именно сорок третий – в отличие от мамы ты помнишь это твердо.
Не мелочись, Рябов, мама тоже помнила. «Я просила сорок первый, а продавщица… Там такой галдеж стоял». Когда видел ты директора кондитерской фабрики в таком смятении? Кончик носа порозовел… Ну что ты, мама! Я верю, что ты ошиблась, что ты покупала рубашку мне и думала при этом обо мне, а вовсе не о нем, своем непутевом первенце. Словом, оговориться ты никак не могла и сказала сорок первый, а не сорок третий, рассеянной же продавщице послышалось: сорок третий. Или, может быть, кто-то сзади тебя сказал сорок третий, а продавщица решила, это ты, и завернула тебе. Все в порядке! Я обменяю ее на сорок первый или… Нет, что ты, я вовсе не собираюсь отдавать ее своему неблагодарному брату, я имею в виду другое. Когда-нибудь я, может, тоже нальюсь до сорок третьего номера, и тогда твой подарок будет мне в самый раз. К этому времени они наверняка снова войдут в моду. А пока пусть полежит. Не переживай, мама, твоя принципиальность и твоя воля вне подозрений. Ты ничем не скомпрометировала себя – братец по-прежнему убежден, что у него нет матери. Это ничего – ведь у него есть няня, Арина Родионовна, человек великой души.
– Поля тебе носки передала. Я оставил у Тамары.
Недоумение. Даже рубашку перестал заправлять.
– Какие носки?
– Подарок няни своему мальчику в день тридцатилетия.
Что он хочет высмотреть в тебе? Собирается сказать что-то, но нет, раздумал. Туалет продолжает. Но почему так медленно? И почему – сопя?
– Я свинья. Забыл пригласить ее.
Гмыкаешь. Уникальный случай: братец недоволен собой.
…СЕМНАДЦАТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ МИНУТ. ПЕРЕДАЕМ ОБЛАСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ.
Здравствуй, папа! На секунду замирает рука, расчесывающая бороду, – только на секунду, не более. Может, и без папы не состоится юбилей? В долгой войне сына с директором кондитерской фабрики диктор занимал благородный нейтралитет.
– Полшестого только. Успеем к Поле забежать.
Без энтузиазма встречаешь это решение свыше. «Стасик, ты? Господи, я и не узнала. Ну, как ты живешь? Статью твою в газете читали». – «Спасибо». – «Это – Стасик, вы разве не помните? В семнадцатой квартире жили. Сын Александры Ивановны, на кондитерской фабрике работала. А отец на радио объявляет. Диктором».
…ОСУЩЕСТВЛЕН РЯД КРУПНЫХ МЕРОПРИЯТИЙ ПО ВНЕДРЕНИЮ НОВОЙ ТЕХНИКИ И РАЗВИТИЮ…
– Как он там? – На динамик кивает. – Рыбалит все?
В бороду от сузившихся глаз сбегают добрые морщинки – повеселел. В предвкушении паломничества на родной двор?
– Во вторник двух карасей принес. Или лещей, что ли. – Ты знаешь, что лещей – с карасями их даже ты не спутаешь, но тоже спешишь продемонстрировать свое ироническое отношение к предку. – Сам чистил, сам жарил.
Замерла протянутая к шкафу рука. Ждет, что еще скажешь.
– Он все так же по вторникам выходной?
– Вроде бы.
Завтра – вторник. «Последний раз на подледный схожу… Три божества, которым ваш отец всегда поклонялся. Ну, еще, может, рыбная ловля».
Дверца шкафа визжит, как трамвай на повороте. Вероятно, братец умышленно не смазывает ее: трамвайный визг напоминает ему детство и милый двор, куда вы отправитесь сейчас приглашать на день рождения старую няню.
Ненароком внутрь заглядываешь. Коробки, соломенная шляпа, шахматы – памятник еще одной рухнувшей иллюзии: чемпионом мира другой стал. Приспособленцы!
…ШИРОКУЮ ПОДДЕРЖКУ В КОЛЛЕКТИВЕ ПОЛУЧИЛА ЦЕННАЯ ИНИЦИАТИВА ТОКАРЯ МАТЮШЕНКО…
Смех. Быстро и удивленно взглядываешь на брата.
– И жарит, значит, сам!
– По три часа от плиты не отходит. Хобби!
Исчерпан конфликт – полное перемирие. Мальчики традиционно подтрунивают над папой.
Братец готов. Захлопываешь «ГОГЕНА В ПОЛИНЕЗИИ», встаешь. Из-под дивана интеллигентно выглядывает еж. Как жизнь, Егор Иванович? «В субботу в Жаброво еду. Не слыхал такого?» – «Ты? Зачем?»
Ему бы она понравилась. Или не очень? Пытаешься увидеть девочку глазами братца, но – странное дело! – пальто видишь (приталенное, рябенькое, ярко освещенное вспыхнувшим из морской черноты прожектором), видишь воздушный шарфик в горошек, а девочки нет. Нет, и все тут. Старая скряга память, что с тобой?
– Потопали? – предлагает хозяин, демонстрируя братское равноправие.
Он душист и наряден. Ты мешкаешь у стакана с недопитым пивом – вылить и вымыть бы, но, по всей вероятности, это не в традициях дома – убирать за собой посуду. Выходишь первым.
9
Голубятня, песочница посреди двора, бабушки с колясками. «Победа», цепью прикованная к столбу. Со временем дядя Петя получит за нее кругленькую сумму, как за музейный экспонат, сохраненный в идеальном состоянии. За рулем дядю Петю ты не помнишь – лишь под машиной и около.
Умолк и подобрался братец: воспоминания нахлынули. Все как шестнадцать лет назад. Милый, милый двор! Как много и проникновенно написано об этом чувстве – не испытывать его просто неприлично.
Пять минут седьмого.
– Где мы встречаемся?
Братец трудно возвращается в сейчас из милого, милого далека.
– Что? – Безрадостное возвращение.
– Я спрашиваю, где встречаемся с дамами.
Морщится. Не понимаю, как можешь ты в такую минуту думать о ерунде.
Лидия Павловна… С клюкой, а все равно бежит – разучилась спокойно ходить за семь десятилетий. А может, за восемь?
«Мальчики, где тут у вас зубной врач живет?» – Скомканный носовой платок у щеки.
– Здравствуйте, – внятно выговариваешь ты, а братец молчит, но шаг замедляет.
– Здравствуйте, Стасик! – Бодро, звонко. Над коричневым личиком, сухим и сморщенным, как гофрированная бумага, парит гордая шляпка. – Навестить нас?
Преглупо улыбаешься, и вот вы уже стоите друг перед другом.
– Как живете, все хорошо? – В сторону братца сверкают из гофрированной бумаги живые и быстрые глаза. Тот загадочно молчит, с трудом сдерживая готовые расползтись толстые губы. Не узнаете, Лидия Павловна? Меня и не узнаете.
– Спасибо, – благодаришь, – хорошо.
Кивает удовлетворенно. Клюка нетерпеливо отрывается от земли – Лидию Павловну пациенты ждут. Вот уже семь десятилетий, как они ждут ее. Или даже восемь.
– Здравствуйте, Лидия Павловна. – Раздельно, глухо, выжидательно.
Взгляд-прыжок. «Лидия Павловна себе на уме. – Поля все о всех знала. – Дома-то если лечишь – налоги плати, а она так… Вот и пишут на нее».
– Андрюшка!
Расплылся. О бороде говорит Лидия Павловна – то ли возмущается, то ли восхищается. Из-за бороды не узнала… Клюка не торопится более – подождут пациенты…
– Ну как ты, что ты? Сколько не видела тебя! А мне ведь говорили, что ты бороду отпустил.
Чему так бурно радуется зубной врач? Встрече с Андрюшкой, которого «вот таким» знала, или тому счастливому обстоятельству, что подозрительный бородатый тип, сверлящий ее взглядом, не оказался инспектором финотдела? Ты неприкаянно улыбаешься, с интересом изучаешь серебристые завитки каракулевой шубки.
Сколько еще остановок до конечного пункта – оранжерейной Полиной комнаты? «Андрей, ты! Андрюшка! Андрюха!» Ты был тих, а братец уже тогда самоутверждал себя разнообразно и шумно. Разбитые мячом окна, оборванная слива в палисаднике Матюхина, побег из дому, костер из стружек в подвале – душою всех этих мероприятий был, разумеется, твой старший брат. Негодование, восторг, сочувствие – какая бесконечная гамма чувств у соседей! Он похищал их душевную энергию, а люди по натуре своей скупы; немудрено, что они запомнили твоего старшего брата лучше, чем тебя, – ведь ты не брал у них ничего. К тому же ты удачлив, здоров, перспективен, у тебя красивая жена, и ты не платишь алиментов, а что может быть слаще жалости к ближнему! Упиться широтой своей души, ее чуткостью и изысканным благородством, а заодно еще раз убедиться в несокрушимом своем благополучии: у вас хуже, чем у меня, но я не думаю об этом – ваше горе разрывает мне сердце. Экое деликатесное чувство возбуждает братец у окружающих – как после этого не любить его!
