Текст книги "Хозяйка розового замка"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)
Шли дни, проходили недели, и мало-помалу всем в Белых Липах становилось ясно, в каком я положении, начиная от Анны Элоизы и кончая слугами. Я никого, кроме Поля Алэна и Маргариты, не ставила заранее в известность о своей беременности. Остальных известило время. Впрочем, Анна Элоиза, вопреки ожиданиям, ни словом не дала понять, что думает по поводу этой новости. Я лишь замечала, что чуть больше скептицизма стало в ее взгляде, направленном на меня. Решительно, эту старуху трудно было понять. Раньше она упрекала меня, теперь не выражала никакой радости. В ее выцветших глазах можно было прочитать скорее недоверие, чем радость.
После четвертого месяца меня стала немного мучить тошнота, и я совсем лишилась аппетита, тем более что врач, опасаясь возникновения отеков, приказал полностью исключить соль из моего рациона. Теперь даже яйца приходилось есть несолеными, и, конечно, это не способствовало возбуждению аппетита. Но все эти неудобства можно было вообще не считать, если вспомнить то, что я испытывала в тюрьме Консьержери, когда была беременна Вероникой и Изабеллой.
Моя талия очень долго оставалась тонкой, но, в конце концов, наступило время, когда Маргарите пришлось взяться за переделку некоторых моих платьев. Все они были расширены в талии. Просторные складки платьев скрывали округлившуюся фигуру, на лице беременность не оставляла никаких особенных следов, и я, глядя на себя в зеркало, полагала, что, если не очень присматриваться, можно вообще не заметить, что я беременна.
Еще до того, как мое положение стало всем ясно, Жан и Ренцо были снова отправлены в коллеж.
Меня натолкнуло на эту мысль одно неожиданное наблюдение. Однажды, в начале февраля, мельком заглядывая в библиотеку, я замерла у двери, увидев там Жана. Стоя коленями на стуле, упираясь локтями в стол и подпирая ладонями подбородок, он сосредоточенно хмурил брови над какой-то книгой. Иначе говоря, он читал. Я была несколько удивлена этим, ибо никогда раньше не видела сына читающим. Он любил бегать, лазать по деревьям, шалить, доставлять окружающим неприятности, но читать… Я тихо подошла к нему, погладила по голове – он даже не обернулся, только передернул плечами. Я осторожно взглянула на книгу. Это был толстый роман о приключениях капитана Кука и морских путешествиях.
Я немедленно разыскала отца Ансельма, который немногим больше месяца был у Жана кем-то вроде воспитателя, и чуть ли не упрекнула его:
– Святой отец, отчего вы не сказали мне, что Жан делает такие успехи? О его проказах мне все говорят просто хором. Жаловаться на него – о, это все умеют…
– Э-э, дитя мое! – сказал кюре. – Разве вы слышали, что бы я когда-нибудь жаловался? Мы отлично поладили.
Это была правда. Отец Ансельм не жаловался. Но почему же он не жаловался? Разве Жан изменился?
– Он не так уж изменился, – заметил кюре, отдуваясь. – Заставить его учить то, что ему не по душе, никак невозможно, даже если бить его палкой, как это делали со мной.
– Но ему же что-то нравится? Да, господин кюре?
– Не горячитесь так. Ваш сын – умный мальчик, сударыня. Правда, более своенравного сорванца еще поискать. Но он отлично справляется с математикой и географией. Да еще латынь… Это и есть его пристрастия. Остальное он просто отказывается понимать.
– Латынь? – спросила я ошарашенно. – Вы хотите сказать, что там, в коллеже, ему понравилась латынь?
– Мы с ним переводим Квинта Курция и «De viris», мадам, а скоро можем перейти к Тациту!
На следующий день, гуляя в парке и встретив там бледную, все еще больную и исхудавшую Констанс, я сразу заговорила о Донфронском коллеже.
– Почему бы и Жана, и Марка не отдать туда? Дай Бог, они не проявят себя там так же, как в Ренне.
– Вы думаете, это хорошее заведение? – задумчиво спросила Констанс, опираясь на мой локоть.
– Честно говоря, я не знаю… Но там они смогут учиться, а не бездельничать.
– Да, вы правы. Но их опять будут преследовать, и опять спровоцируют на драки. Ведь они как были, так и остались детьми из семей роялистов.
– Что поделаешь, – сказала я. – Я полагаю, так теперь будет всегда, и мы, коль уж живем во Франции, должны как-то привыкать.
– И это говорите вы, жена человека, который стрелял в Гоша? – спросила Констанс, слабо улыбаясь.
– Я сказала «привыкать». Я не сказала «смириться».
Мы долго ходили по дорожкам парка, но больше молчали. Констанс выглядела такой печальной и расстроенной, что я подыскивала слова утешения. Но она опередила меня, проговорив:
– Как вы счастливы, дорогая. Как счастливы… Вы ждете ребенка. Вас так любит муж…
– У вас еще будут дети, – сказала я достаточно уверенно. – Не стоит так огорчаться из-за выкидыша. Это лишь случайная неудача.
– Случайная? Это произошло уже в четвертый раз. Врач сказал, что почти нет надежды. И Пьер Анж…
– Пьер Анж любит вас, я уверена, Констанс. Подумайте, он ведь уже доказал вам свою любовь – тогда, когда женился на вас и принял в семью Марка.
– Это мне всего тягостней, – произнесла молодая женщина со вздохом. – Уж лучше бы я осталась одна! Одна с Марком! Тогда я не беспокоилась бы. Вы думаете, мне легко сознавать, что я, став женой Пьера, обрекла род де Лораге на вымирание?
– Неужели он упрекает вас?
– Нет. Не упрекает. Но от этого не легче. Пьер Анж – последний отпрыск де Лораге. И наследника у нас, по-видимому, не будет. Вы думаете, я не страдаю, сознавая это? Я навсегда связала его. Нет, не надо было мне соглашаться на его предложение, надо было остаться одной…
Я молчала, поглаживая ее руку. Мне было жаль, что Констанс так мучится. Ведь ее вины в этом нет. Ну чем она виновата?
– Послушайте, – сказала я осторожно, – ведь все вопросы очень легко решить. Марк уже столько лет живет с вами, Пьер Анж хорошо знает его. Это такой хороший мальчик, смелый, решительный, он так хорош собой. Когда он вырастет, он станет очень привлекательным юношей. Почему бы вашему мужу не усыновить его? Он был бы настоящим графом де Лораге.
Словно электрический ток пронзил Констанс. Она взглянула на меня, и в глазах у нее застыл ужас.
– Нет… Боже, что вы говорите! Вы не понимаете! Этого никогда не может быть!
Пораженная ее реакцией, я промолчала. Констанс высвободила свою руку и, невнятно пробормотав извинения, пошла прочь.
Я не удерживала ее, уже сожалея, что стала касаться ее личной жизни. Юность Констанс скрывала какую-то тайну. И я впервые подумала – чей же Марк сын? Может быть, именно в этом заключалась причина того, что граф де Лораге не хотел его усыновлять?
Жану, впрочем, не было никакого дела до этого. Когда, отправляясь в Донфронский коллеж, мой сын, Ренцо и Марк снова объединились в одну шальную тройку, я прекрасно видела, что командиром в ней пока остается Марк хотя Жан и пытается иногда его права оспаривать. Марк, что ни говори, был старше их обоих на два года.
6Каждая газета, приходившая из Парижа, приносила новости о победах Бонапарта. Невольно приходилось признать, что этот генерал родился под счастливой звездой, – настолько легким было его кровавое шествие по Италии.
Ни один австрийский полководец не мог противостоять ему. Генерал Вурмзер поначалу подавал надежды, успешно разбив посланных Бонапартом Массена и Ожеро, но 15 ноября 1796 года и он был разбит в трехдневной кровопролитной битве у Арколе, когда Бонапарт сам бросился под пули в атаку и увлек за собой оробевших солдат. Австрийцы сражались стойко – то были отборные полки Габсбургской монархии. Но счастье служило Бонапарту, и он отбросил неприятеля к Тиролю.
Армия русского фельдмаршала Суворова выступила на помощь Австрии, но в это время в России скончалась императрица Екатерина II. Ее сын Павел, занявший российский трон, желал во всем поступать наоборот. Он приказал Суворову вернуться.
Директория, впрочем, рано считала Австрию разбитой и готовой к миру, и поэтому неудачно выбрала время для переговоров. В Вене отнюдь не считали кампанию проигранной. Напротив, именно тогда там ожили надежды добиться решающего перелома в ходе войны. Армии французских генералов Журдана и Моро были отброшены эрцгерцогом Карлом за Рейн: им пришлось перейти к обороне. Против армии Бонапарта были подготовлены новые полки, вместе с ними армия Альвинци достигла 80 тысяч человек. Старый венгерский фельдмаршал был полон решимости взять реванш за Арколе. Альвинци шел на помощь осажденной армии Вурмзера, запертой в Мантуе.
В середине января 1797 года сильная армия австрийцев встретилась с 40 тысячами усталых солдат Бонапарта у Риволи. Битва длилась все те же три дня, и австрийцы были разбиты. Они бежали с поля боя, оставив в руках французов более 20 тысяч пленных. Массена был послан преследовать неприятеля.
Триумф Риволи поднял авторитет Бонапарта на недосягаемую высоту.
Через две недели сдалась осажденная Мантуя. Между делом Бонапарт покончил с папой Пием VI, который никакого участия в войне не принимал. Папа посылал к генералу старого кардинала Маттеи, который падал Бонапарту в ноги. Ничего не помогло. Пий VI был вынужден подписать мир в Толентино, условия которого были продиктованы Бонапартом: 30 миллионов франков золотом, картины, статуи – все это, разумеется, для отправки в Париж; отказ папы от Авиньона, легатств и провинции Конта-Венессен, передача порта Анконы французам… Затем, не теряя ни дня, Бонапарт двинулся на север, угрожая уже самим габсбургским владениям.
Спешно вызванный на итальянский театр военных действий эрцгерцог Карл был разбит Бонапартом в целом ряде сражений и отброшен к Бреннеру, куда отступил с тяжкими потерями. В Вене началась паника. Столице угрожало нашествие французов.
Гибель нескольких лучших австрийских армий, страшные поражения самых талантливых и способных генералов, потеря всей северной Италии, прямая угроза Вене – таковы были итоги кампании, начавшейся в марте 1796 года, когда Бонапарт впервые вступил в командование французами. Теперь в Европе гремело его имя.
Сам он этого, конечно, не мог не сознавать. Сплетники утверждали, что уже не раз после победной битвы у молодого генерала, которого продолжали считать выскочкой, нет-нет да и вырвутся слова: «Неужели мне всегда придется побеждать и завоевывать страны для Директории, для „этих адвокатов“?» Указаний Директории он, впрочем, почти не слушал и поступал так, будто был в завоеванных странах по меньшей мере вице-королем. Он, например, вопреки воле директоров основал Циспаданскую республику, включив в нее Модену, Феррару, Реджо и Болонью. Директория была в бешенстве. Она хотела прямой зависимости Италии, без всяких республик-марионеток. Это бешенство ничуть Бонапарта не трогало и не помешало ему создать Цизальпинскую республику по образцу первой. С Пием VI он тоже поступил по собственному усмотрению, не так, как хотела Директория. Конфликт между директорами и Бонапартом был построен на столкновении соперничающих честолюбий. Многие видели в нем начало борьбы генерала за власть.
Внутри страны Директория продолжала политику «качелей»: удар вправо, удар влево… И все ради того, чтобы беспрепятственно наполнять карманы золотом. Был принят декрет о недопущении бывших робеспьеристов к должностям и об отмене репрессий против священников. В большинстве мест возобновилось богослужение, и хотя запрет на колокольный звон все еще существовал, некоторые приходы все-таки решались звонить. Появляться в сутанах священникам еще было нельзя.
Законы против аристократов и эмигрантов продолжали действовать. Запрещалось принимать участие в выборах лицам, «внесенным в списки эмигрантов, а также их отцам, сыновьям, внукам, братьям, зятьям, своякам, а равно дядьям и племянникам». Дворяне, даже те, что не выехали за границу и не были включены в списки эмигрантов, все равно приравнивались к иностранцам и должны были «натурализоваться» в течение 7 лет. Директория поступала с дворянами сообразно своей фантазии: кого прощала, кого нет…
Генерал Лазар Гош, долго болевший после ранений, все-таки пришел в себя и не отказался от своего замысла. Правда, замысел этот осуществлялся как чистейший фарс. Генерал отправился в Ирландию. Буря рассеяла его корабли, и несколько недель они скитались в тумане по морю, тщетно разыскивая друг друга. В лодке Гош вернулся в Бретань и уехал в Париж, полумертвый от простуды и отчаяния.
После затяжного молчания Бретань оживала. Один за другим возвращались сюда роялистские повстанцы, ранее скрывавшиеся в Англии. Маркиз де Пьюизэ в первый день нового года объявил новую войну Республике за «восстановление монархии во всем ее блеске». Граф Луи де Фротте собирал шуанов в Нормандии. Синие войска в Бретани таяли с каждым днем; с тех пор, как Гош от стыда сбежал в Париж, а оттуда еще дальше, в Голландию, среди синих уже не было того порядка, что прежде. Снова для роялистов забрезжил луч надежды.
Король Людовик XVIII, обратившись весной к французам, проповедовал мирные средства и неприменение оружия. В стране ширилось недовольство республиканской властью. Правда, не так Республикой, как Директорией. Но близились новые выборы в оба Совета, и при нынешнем раскладе сил там могли получить большинство если не роялисты – об этом и речи не было, ибо истинные роялисты были лишены возможности участвовать в выборах, – то, по крайней мере, люди более умеренные и менее безумные.
Даже в Бретани укреплялась мысль о том, что стоит подождать и добиться королевской власти путем декретов обоих Советов.
Но, конечно же, Бретань жила далеко не только этим. Большинство бретонцев были охвачены совсем иными заботами. С тех пор как наступил февраль, началась в Бретани и весна. Голубой туман стлался по жирной, напоенной, влажной земле, готовой уже через несколько месяцев покрыться изумрудным пышным цветением. Праздник шанделёр, а иначе говоря – сретенье Господне, каждого пахаря заставил взяться за плуг.
Уже начались работы в поле, в саду, на виноградниках. К 12 марта, дню святого Григория, приурочивали весеннюю пахоту, боронование, сев. Тогда же впервые выгоняли на пастбище скот. Крестьяне поглядывали на небо и приговаривали: «Plui de mars ne profite pas» – «Мартовский дождь пользы не приносит».
Весна 1797 года… Она дарила столько надежд.
В Белых Липах дел было невпроворот. После того, как на ферме повально рождались ягнята, наступал день святого Обена – начало стрижки овец. Благо, что я переносила беременность так легко и на своем шестом месяце могла исполнять обязанности хозяйки. Приходилось бегать то на ферму, то в сад, то в теплицы, то на огороды. Родилось столько маленьких козочек, столько телят… А кормов не очень-то хватало, приходилось к ним добавлять толстые корни аира, камыша, тростника, ряску с прудов, водные растения, словом, все, что можно было найти в это время года.
Поль Алэн мотался верхом по окрестностям, сопровождаемый управляющим: на полях теперь настала горячая пора. Надо было позаботиться о том, чтобы этот год в смысле урожая был удачнее, чем предыдущий.
А потом наступило 25 марта – праздник Благовещения, давший мне передышку от всех забот.
Все сегодня были празднично одеты. Нынче отмечали конец посиделок, начавшихся на святую Агату. В Бретани даже существовал обряд «потопления»: к реке бретонцы несли зажженные челноки ткацких станков – символы посиделок, пускали на воду сабо с горящей свечой… Начинался новый земледельческий год, забавам приходил конец.
С утра я привела себя в порядок, чего не делала уже давно, выбрала самое лучшее платье, какое у меня было, и дала себе слово, что сегодня ничем важным заниматься не буду. Я спустилась на кухню, отдала распоряжения насчет праздничного обеда и готова была уже одеваться, чтобы идти в часовню, как в голубой гостиной столкнулась с Полем Алэном. Он осторожно отстранил меня, заглянул в глаза, и было в его взгляде что-то такое, от чего у меня ослабели ноги.
– Сюзанна, дайте мне слово, что не будете волноваться…
– А что такое? – пролепетала я, уже волнуясь.
– Помните, пожалуйста, о том, в каком вы поло…
Я уже абсолютно ничего не слышала. Ибо, выглянув из-за плеча своего деверя, я увидела Александра, устало прислонившегося к косяку двери.
Да, именно устало… Я не узнавала его. Он словно вернулся из тяжелого плена или очень длинного морского путешествия. Он был такой худой, что кадык у него теперь выпирал сильнее. Чуть грустным казалось его лицо… Смуглая обветренная кожа, а еще – у меня даже сердце зашлось от боли – едва заметная серебряная прядь у его виска.
Но я любила это лицо. Такое угловатое, не совсем правильное, отнюдь не красивое. Я любила в нем каждую морщинку. Он улыбнулся мне, и эта его белоснежная улыбка словно обдала меня и безумной радостью, и теплом.
– Любовь моя, – прошептала я одними губами, чувствуя, как слезы дрожат на ресницах, и неуверенно шагнула ему навстречу.
Он тоже подался вперед, и я припала лицом к его груди, к его прохладной кожаной перевязи, пропахшей порохом.
– Вы здесь… – Это было все, что я смогла произнести.
Как бережно он меня обнимал. Я будто умерла на миг в этих его объятиях. Я могла бы так стоять всю жизнь, времени для меня не существовало. Поль Алэн тихо вышел из гостиной. Тогда Александр поднял мое лицо и нежно коснулся губами моих глаз, полных слез.
– Не надо плакать, милая.
– Не надо? Но вы же… вас же так долго не было!
– Не думайте об этом. Теперь все в порядке.
«Не думайте об этом…» Это была его обычная фраза, те самые слова, которыми он умел снять с меня все заботы и тревоги. Я сразу почувствовала себя легче.
– Александр, Ле Пикар передал вам… ну, то, что я просила?
Не отвечая, он осторожно отстранил меня, и его рука, такая сильная и смуглая, скользнула к моему животу. Он коснулся его ладонью, и я, тронутая до глубины души нежностью, которую он проявил, была вдруг пронзена и иным ощущением: вот именно так и должно было быть все эти шесть месяцев… Именно его, его руки мне не хватало. Как я была несчастна. Я была лишена словно части сердца. И только теперь… сейчас мы до конца соединились, как руки в пожатии, только теперь стало возможным полное счастье.
– Он уже шевелится? – спросил Александр, быстро взглянув на меня.
– Да, бывает… Это просто сейчас он замер от неожиданности. Он же впервые с вами встречается.
– Мы еще познакомимся. Боже праведный, как же я счастлив, что у меня есть вы, carissima…
Снова прижавшись щекой к его груди, я прошептала:
– Возблагодарим же день святой Вероники…
– Что еще за день?
– День, когда вам вздумалось со мной обвенчаться.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ФИЛИПП АНТУАН
1В Бретань снова пришла весна и погрузила Белые Липы в сахарную пену цветения.
Было раннее пасхальное утро, когда я, отслушав мессу, вышла из замка и медленно пошла по аллее к озеру. Вдали повисла золотистая, с жемчужным отливом, дымка тумана – теплые пары земли. Да, апрель… Груши сейчас были словно молоком облиты. Мать-и-мачеха, волчье лыко, орешник, ива, ольха – всё вступило в пору цветения.
Я остановилась на мосту, глядя на чистую воду, уже покрытую кое-где изумрудными зарослями ряски. В воздухе была словно разбрызгана золотая пыль. И повсюду в лучах солнца отражался живой блеск лазурной поверхности озера. Теперь тут стало шумно – сюда повадились прилетать с моря большие чайки, вернулись из теплых краев кряковые утки. И, конечно же, с приходом весны появились на озере извечные его обитатели – лебеди-шипуны, мускусные утки, гнездившиеся на искусственных островках, устроенных в незапамятные времена еще дедом Александра дю Шатлэ.
Я долго шла по лесу, уже не разбирая, где лес, а где парк, потом остановилась на минуту, осторожно вдыхая цветочные ароматы, и ребенок беспокойно шевельнулся во мне. Я прижала руки к животу, улыбаясь от счастья, снова и снова оглядываясь по сторонам, окидывая взглядом весь изумрудный убор леса до самого горизонта, и у меня не хватало ни слов, ни сил, чтобы выразить чувства, переполнявшие меня.
– Здесь я познала его, – прошептала я. – Его. Счастье.
По пути я зашла в фазаний павильон, где даже сейчас, в праздник, егерь занимался беспокойным семейством фазанов и казарок. В павильоне, построенном из круглых дубовых колонн и инкрустированном корой, был устроен небольшой бассейн, где плавали черные лебеди. Я попыталась погладить одного маленького фазаненка, но, едва протянула руку сквозь прутья клетки, наседка так клюнула меня в ладонь, что я вскрикнула от боли.
– Что поделаешь, – с улыбкой заметил егерь по-бретонски. – Здорово она своих детей защищает.
Я медленно, наслаждаясь каждым шагом, прошла через сосновый бор, где между соснами словно повисла изумрудная влажная дымка, и оказалась там, куда хотела попасть, – в гроте Фетиды.
Это было одно из моих самых любимых мест. Над каскадом воды вздымалась галерея с красивой металлической решеткой, по сторонам стояли четыре морских чудовища и два сфинкса. Грот напоминал ротонду, обитую жестью, выкрашенной в голубой цвет, с вестибюлем, сложенным из четырех колонн, которые удерживали на себе гранитную плиту с полукруглым окном. Я устало присела на скамейку – по парку я шла почти час. Отсюда открывался чудесный вид: с шумом падающая вода и лучи солнца, пробивающиеся сквозь водопад. В тумане брызг можно было разглядеть зеленую лужайку, заросшую шарообразными кустами белого и кораллового снежноягодника.
Я услышала шорох позади себя и обернулась.
– Вы? – спросила я удивленно, увидев Александра.
– Вас нелегко найти, дорогая.
– А вы искали меня?
– Мне надо кое-что вам сообщить.
Я заметила, что он одет по-дорожному.
– Разве вы уезжаете?
– Да.
– Куда? – спросила я тревожно.
Он сел рядом, поднес мою руку к губам.
– Не стоит так волноваться, Сюзанна. Я вернусь уже к вечеру. Мне нужно по делам в Динан.
– Но сегодня Пасха. Какие дела могут быть в праздник?
– Нужно кое-что передать одной безутешной даме, которая ждет своего мужа из Англии так же, как вы ждали меня.
Я улыбнулась.
– О, в таком случае я не стану вас удерживать… Я очень хорошо ее понимаю.
Я потянулась к гранитному столу, где стоял серебряный охотничий стакан, но Александр угадал мое желание и опередил меня. Он знал, что я слегка устала и что сейчас, на седьмом месяце, мне не так уж легко двигаться. Он сам поднялся, набрал в стакан воды из водопада и подал мне, чтобы я напилась. Пока я пила, он внимательно смотрел на меня, сжимая мою руку в своей.
– Вы еще что-то хотите сообщить? – спросила я, поставив стакан на место.
– Скажите прежде, как ведет себя наш малыш.
– О, он сегодня уже дважды заявлял о себе. Весна на него действует, еще как… Но я чувствую себя превосходно.
– Это правда, дорогая?
– Да. Это наш ребенок, наш… Разве вы не помните, как я его хотела? Вы сделали меня счастливейшей женщиной на свете.
Он привлек меня к себе, его рука жестом, который уже стал для меня привычным, коснулась моего живота. И ребенок шевельнулся. Не так сильно, как прежде, но достаточно ощутимо. Александр нежно поцеловал меня в щеку, убрал локон с моего лица.
– Как я рад. Как я рад, дорогая, что нас теперь трое. Что ты оказалась такой щедрой.
– Щедрой?
– Ты дала мне больше, чем я мог мечтать. Этот месяц… подумай, моя милая, был ли кто-то в мире более счастлив, чем мы в этот прошедший месяц?
Это было то, о чем я думала. Правда, месяца еще не прошло, но было уже три недели, как Александр вернулся из своего изгнания и жил в Белых Липах. Преследования роялистов прекратились, синие войска выводились из Бретани, и герцога никто не спешил хватать. Приказ об объявлении вне закона если и не был отменен, то был везде сорван. Могла ли я мечтать о большем?
– Вы дали мне повод и для счастья, и для гордости, дорогая.
– А гордость тут при чем? – спросила я, смеясь.
– Вы ждете от меня ребенка. Разве это не заставляет меня возгордиться сверх всякой меры?
Я рассмеялась. Он нежно приподнял мое лицо за подбородок, мягко поцеловал в губы.
– Если вы действительно так хорошо себя чувствуете, я готов сказать вам то, о чем хотел сказать уже очень давно.
– Что… что это за новость? – прошептала я, сразу внутренне настораживаясь.
– Это новость приятная, cara. Эта новость касается…
– Чего?
– Вернее будет сказать «кого». Эта новость касается вашего отца.
Помолчав, он очень решительно добавил:
– Да, вашего отца, принца де ла Тремуйля.
Я смотрела на мужа во все глаза, ничего не понимая. Отец… Прошло три с половиной года, как он был расстрелян. Я не понимала, что можно о нем сообщить.
– Вы хотите сказать, что найдена его могила?
– Нет.
– Значит, тело? Останки?
– Нет. Это холодно, дорогая, очень холодно.
– О, ради Бога! – сказала я умоляюще. – Не заставляйте меня угадывать!
Серьезно глядя на меня, он спокойно сказал:
– Обещайте мне, что все, что я скажу, вы воспримете очень, очень спокойно. Новость приятная, повторяю вам.
– Я обещаю, – сказала я удивленно. – Тысячу раз обещаю. А что такое?
Осторожно прижимая меня к себе и гладя мои плечи, он произнес:
– Сюзанна, три месяца назад я был в Триесте. Тогда там собрались самые деятельные враги Республики, начиная с Ле Пикара и кончая д’Антрегом. Мы долго говорили. Ле Пикар с помощью английской разведки задумал грандиозную операцию – похищение из тюрьмы Тампль Уильяма Сиднея Смита, моряка, услуги которого могут понадобиться. Операция назначена на май. И именно там, в Триесте, говоря с Ле Пикаром об узниках тюрьмы Тампль, – а Ле Пикар знает эту тюрьму и ее обитателей наперечет – я узнал… Обратите внимание, дорогая, это верные сведения, даже очень верные.
– Но что же вы узнали?
– Что ваш отец, дорогая, жив.
Я замерла с полуоткрытым ртом, не замечая, как сильно мои пальцы впились в руку Александра. Дыхание у меня перехватило. Я тихо и требовательно произнесла:
– Повторите, что вы сказали.
– Принц де ла Тремуйль жив, дорогая. Ваш отец жив. И это сущая правда.
– Вы хотите сказать, что в тюрьме Тампль сидит мой отец?
– Да.
Я шумно вздохнула. Потом тряхнула головой, словно пыталась прояснить сознание, чтобы получше соображать.
– Александр, но как же… как же может быть живым человек, которого приговорил к смерти военно-полевой суд, в которого стрелял целый взвод солдат… и я сама видела, как его…
На этом слове моя речь оборвалась. Я попыталась вспомнить тот сентябрьский день, то злосчастное утро в Лавале, когда я была заперта и сквозь щель в сарае наблюдала за происшедшим. Я видела судилище. Видела отца. Но видела ли я его мертвым?
Нет, этого не было… Я вспомнила, как силы тогда покинули меня. Я упала на землю и почти потеряла сознание. Я слышала слова отца: «Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVII!» Прозвучала команда… А выстрелы, раздавшиеся потом, просто отправили меня в обморок.
– Нет, – пробормотала я, будто говорила сама с собой, – я ничего не видела… Ничего. Я только слышала.
– Вот видите, дорогая. Ле Пикар не лжет. Он сам был очень рад, когда убедился, что его сведения верны. Ваш отец… ну, это же живая легенда среди роялистов. Как там его называли? Второй Баярд, рыцарь без страха и упрека.
Александр ласково улыбался, глядя на меня. Я вздрогнула и снова качнула головой.
– Все в порядке? – спросил он.
Я схватила его за руку.
– Скажите мне одно, дорогой: как все это может быть?
По его лицу я видела, что он знает не так уж много подробностей.
– Можно разное предполагать, Сюзанна. Возможно, принц зачем-то нужен был и Робеспьеру, и Директории. Может быть, он был нужен только тогда, три года назад, а теперь его держат в Тампле лишь из мести или просто потому, что нынешний режим небрежен в вопросах о заключенных. Я могу ручаться лишь за то, что самому принцу, без сомнения, все известно.
– Стало быть, – прошептала я, – надо спросить его самого…
Дрожь пробежала по моему телу. Спросить его самого! Думала ли я, что это возможно? Едва представив такое, я была потрясена до глубины души. Меня даже слегка затошнило от волнения. Я провела рукой по лбу, пытаясь успокоиться, но перед глазами снова и снова всплывала картина судилища в Лавале, и я снова слышала голос принца. Как хорошо он тогда сказал. Вспомнил о Жанно… Уже одно это примиряло меня с отцом и заставляло все забыть.
Александр серьезно спросил:
– Вы любили его?
Я взглянула на мужа.
– Да. Любила. Но поняла это только тогда, когда он умер. – Подумав, я тут же исправилась: – Ну, надеюсь, не умер… а просто исчез.
– Какие у вас были отношения? Мы никогда не говорили об этом, carissima. Чего вы ждете от встречи, если встреча состоится?
– Я не жду… ничего такого особенного. Но я так была бы рада видеть его, что у меня даже слова пропадают… Ну, поверите ли? Этот человек был такой сдержанный, суровый, непреклонный… он порой доводил меня до бешенства своим упрямством! Да и действительно, нрав у него был крутой. И он даже на мне его проявлял. Но…
Сияющими глазами я посмотрела на Александра:
– Но отец был для меня защитой, хотя я этого сама не сознавала. Уже то, что он жил, защищало меня. Мы не виделись годами, особенно когда он уехал в Вену, но я ощущала, что он жив, получала от него письма, и знала, что мне всегда есть куда отступать. А после того расстрела, в Лавале… о, это было так, будто у меня выбили почву из-под ног. Я словно осталась одна среди урагана. Это было кошмарное ощущение, Александр… Я не была уверена, что не умру.
Лукаво поглядев на герцога, я продолжила:
– Если бы вы знали, как он будет рад, если узнает, что я вышла за вас замуж. Он, вероятно, всю жизнь мечтал о таком браке для меня. Он будет горд.
Поглаживая подбородок, Александр даже чуть смущенно произнес:
– Ну… надо сказать, вы меня немного успокоили. Я, едва только узнав, что принц жив, все думал, что он обо мне подумает.
– Вас ничто не должно смущать, мой милый. Я так люблю вас. Да и за что вас можно упрекнуть?
– Уже сам факт родства с легендарным де ла Тремуйлем настраивает на размышления. Он ведь теперь мой тесть, не так ли? А мы даже не поинтересовались его мнением.
Помолчав, он добавил с легкой усмешкой:
– По-моему, мы оба делаем вид, что забыли, при каких обстоятельствах состоялся наш брак.
Я покачала головой.
– Не знаю, как вы, но я забыла. Забыла и не желаю вспоминать. И будьте уверены, что тот случай с письмом принца крови и деньгами навсегда погребен.
Я видела, что это успокоило Александра. У меня действительно и в мыслях не было говорить отцу об обмане. Но я не могла не поразиться, заметив, что сама возможность встречи с таким человеком, как мой отец, вызывает раздумья и робость даже у Александра. Да, имя принца де ла Тремуйля здесь, в Бретани, было овеяно необыкновенной славой. Я знала, что шуаны даже возносят молитвы «святому де ла Тремуйлю». А вот я… я никакой робости не ощущала. Я знала как себя вести.
Я чувствовала только радость – чистую, ничем не омраченную.
