Текст книги "Хозяйка розового замка"

Автор книги: Роксана Гедеон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 54 страниц)

9

Волнения в Бретани усиливались с каждым днем. Один за другим возвращались из эмиграции шуанские предводители и собирали вокруг себя большие отряды. Шуанов становилось так много, что можно было не сомневаться, что к осени, при соответствующей подготовке и выучке, это бретонское воинство сможет захватить даже некоторые города. В лесах, в областях Бокажа, в деревнях его господство уже давно было полным. Директория порывалась ввести в Бретань и Вандею дополнительные войска, но дела на восточном фронте шли плохо, и эта мера так и оставалась неосуществленной.

С тех пор как членом Директории был избран Жозеф Сиейес, Баррасу пришлось слегка потесниться и даже усвоить по отношению к новому директору почтительный тон. Все с удивлением заметили, что впервые за последние четыре года Барраса нельзя назвать главным человеком в Республике. Общество смотрело на Сиейеса как на реформатора, способного вывести Францию из затяжного кризиса. Все надежды теперь возлагались на бывшего аббата. Всем казалось, что грядут большие перемены, и перетасовка в правительстве, предпринятая Директорией летом 1799 года (перетасовка, вследствие которой были отправлены в отставку умнейшие министры, в том числе и Талейран), была расценена как начало реформ.

Идея переворота носилась в воздухе. Положение страны никогда еще не было таким тяжелым; все вдруг стали утверждать, что так продолжаться дальше не может, что вода подступает к горлу… Сиейес осмеливался даже намекать на то, что, будь у него «шпага» – то есть преданный генерал, – решительные действия уже давно были бы предприняты.

Роль «шпаги» в перевороте готовы были сыграть многие генералы – Бернадотт, Журдан, Жубер, все как один прославленные и энергичные. Сиейес, похоже, ставил на Жубера – двадцатисемилетнего знаменитого полководца, героя Риволи; его имя произносилось наравне с именами Бонапарта к Гоша. Жубер был недоволен Директорией и даже, кажется, осмелился вслух заявить: «Мне, если только захотеть, достаточно двадцати гренадеров, чтобы со всем покончить». Словом, Сиейес и Жубер легко могли бы сговориться.

Однако положение на фронтах было таково, что ни о каком перевороте в ближайшее время не могло быть и речи. Объединенные австрийские и русские войска под командованием Суворова с каждым днем продвигались все дальше. Италия была потеряна для Республики. И Жубер, прежде чем выполнить роль «шпаги» в руках Сиейеса, должен был предстать перед страной в роли спасителя отечества. Он был назначен главнокомандующим и, не теряя времени, выехал в армию.

Через несколько дней французы и русские встретились у Нови. Завязалось сражение. И в самом начале битвы, в первые же ее минуты, Жубер, мчавшийся на коне навстречу врагу, был сражен – убит наповал шальной пулей. Суворов нанес сокрушительный удар французам. Они были вынуждены спешно отступать за Апеннины.

Поражение под Нови породило во Франции смятение, почти панику. С часу на час ожидали вторжения русских армий. Страшные известия приходили одно за другим; англо-русская армия высадилась в Голландии, и голландцы не только не преградили ей путь, но и перешли на сторону врага. Вслед за итальянскими дочерними республиками, уничтоженными Суворовым, рухнула и Батавская республика. В этой обстановке смятения, растерянности, страха власть правительства была иллюзорной, она равнялась нулю. Директория не только была окружена всеобщим презрением, но и сама себя чувствовала настолько беспомощной, что, казалось, искала любую возможность поскорее спихнуть кому-нибудь власть, каким угодно способом сойти со сцены. Баррас даже готов был призвать на трон законного монарха – только это, дескать, может заставить Павла I отозвать Суворова. Сиейес тоже считал, что без Людовика XVIII войны и волнения будут бесконечны, и его слова подтверждались самой жизнью в течение последних десяти лет. Ни крестьянам, ни буржуа, ни аристократам в эти десять лет не было покоя.

Но «шпаги» больше не было. Время шло. На переворот ни Сиейес, ни кто-либо другой не решались.

…Любимейшим занятием моего старшего сына была верховая езда. Да и лошадей он любил. Гнедого породистого жеребца, которого я купила ему в Париже, он снова назвал Нептуном и почти не доверял его конюху: сам чистил, кормил, седлал, словом, ухаживал, как мог. И даже купал его в речке, хотя Жану многие напоминали, что принцу заниматься этим вовсе не обязательно.

Нептун стал ему настоящим другом. Было забавно наблюдать, как Жан с ним разговаривает и как конь кивает ему в ответ. Я полагала, что это увлечение лошадьми – в крови де ла Тремуйлей. Я ведь тоже была от этого не свободна.

Жану явно нравилось, когда я за ним наблюдала: сидя в седле, он дефилировал передо мной, заставляя Нептуна идти то шагом, то иноходью, то переводя в аллюр, то пуская в полный карьер.

– Я запросто могу и без седла. Смотри, ма!

Видя искреннюю гордость у меня на лице, он начинал выделывать такие выкрутасы, что мой восторг сменялся страхом, и я, не выдержав, кричала Жану, чтобы он перестал.

Разгоряченный, румяный, сияющий, он подбежал ко мне.

– Ну, как, ма? Правда здорово?

– Просто замечательно.

– А вот увидишь, что будет потом! Я буду ездить лучше, чем даже господин герцог!

– Дался тебе этот господин герцог, – произнесла я, поправляя растрепанные волосы Жана.

– А что? Ты не веришь?

– Он же был в Индии, дорогой.

– А я – в Египте! Я тоже многое повидал!

Упрямо поблескивая синими глазами, он смотрел на меня, видимо слегка обиженный моим недоверием, а я в этот миг невольно заметила, что с каждым годом он все больше становится похож на своего отца, Анри де Крессэ. Он становился просто точной его копией – те же глаза, те же темные густые волосы, нос, твердая линия рта, подбородок… «Пожалуй, – подумала я с опасением, – если бы Жана увидели люди, знавшие Анри, они сразу бы догадались, что это его сын».

Слава Богу, хоть характером он был в деда. Или, может быть, в прадеда – принц Жоффруа тоже был таким же упрямым и неистовым.

Сердце у меня защемило. Глядя сыну в глаза, я прошептала:

– Жан…

– Что?

– Жан, скажи мне честно… ты снова хочешь уехать с дедом?

Сейчас, в двенадцатилетнем возрасте, он был внимательнее и вдумчивее, чем два года назад. Он почувствовал и боль в моем голосе, и тревогу, и страх. И он уже не демонстрировал так своей радости.

– Ма, – спросил он, – а разве ты не хочешь, чтобы я уехал?

– Видишь ли, Жанно, я все-таки думаю, что твое место здесь. Ты скоро вырастешь, и ответственность за Сент-Элуа ляжет на тебя.

Он задумчиво ответил:

– Но ведь я хочу стать военным, а не фермером.

Я улыбнулась не слишком весело.

– Мама, ты не должна печалиться, – заявил он решительно. – Мне так больно, когда ты печальна; у тебя такие красивые глаза – большие, лучистые, и я не хочу, чтобы твои глаза плакали. Для меня твои глаза – самые-самые любимые!

Он сказал это горячо, взволнованно, и я была тронута.

– Дитя мое, но как же мне не печалиться? Ты мой старший сын, а мы так часто бываем разлучены.

– Мне надо учиться, ма. Я уеду в Итон и целый год буду сидеть над книгами. Так сказал дед.

– И никаких военных приключений не будет?

– Никаких.

Он испустил шумный вздох и, поразмыслив, добавил:

– А на следующее лето мы снова приедем.

– Может быть, ты и прав. Тебе надо учиться. И если бы ты учился здесь, в Бретани, я бы тоже видела тебя не так уж часто.

Мы пошли к дому. Жан чрезвычайно любезным и почтительным жестом протянул мне свою руку, так, словно желал, чтобы я на нее оперлась. «Еще немного, – подумала я, – и он будет одного со мной роста. Он вообще обещает быть высоким». Для своего возраста он был очень развит, это все признавали.

– Знаешь, ма, – сказал он вдруг, – если ты не хочешь… и если ты скажешь, что тебе это больно, я не уеду.

Я улыбнулась и, ласково притянув сына к себе за волосы, поцеловала.

– Нет, милый. Я потерплю. А малыши развлекут меня.

– А я… честное слово, было бы даже интересно остаться в Бретани!

– Почему?

– Да ведь здесь скоро начнется новая шуанерия! Как бы я хотел задать синим жару!

Он сказал это с мальчишеским запалом, но, в сущности, за этим крылось и нечто большее. Я почувствовала в голосе сына ненависть – яростную, непримиримую. Небольшой шрам, пересекавший бровь Жана, побелел, и это напомнило мне о синем сержанте, ударившем мальчика по лицу.

– Ты хотел бы воевать с ними, Жан?

– Да! Как дед и как господин герцог! Я им за все отомщу – за короля, за тебя, за Сент-Элуа!

Мне вспомнился восьмилетний Жанно, в бессильной ярости грозящий вслед кулаком уходящему отряду синих грабителей. Я произнесла:

– Надо уметь прощать, дитя. Нельзя все время ненавидеть. Надо учиться жить будущим, а не прошлым.

Жан, похоже, не совсем понял меня или плохо слушал. Закусив нижнюю губу, сверкая глазами, он пробормотал:

– Я был маленький, но хорошо помню, как ты плакала. Как издевались надо мной в приюте, как отправляли в карцер и говорили: «Ла Тремуйль, ты плохой патриот!» А когда жгли Сент-Элуа, мы с Маргаритой целую ночь лежали в траве и боялись пошевелиться. Под утро стало совсем холодно, и мы едва не умерли… А еще нам нечего было есть. А тот синий сержант не только меня ударил, он и тебя бил… да еще оскорблял всякими словами! Ты же не могла себя защитить, ма, ты боялась за нас! А я теперь всех их перебью!

Взглянув на меня синими большими глазами, он произнес:

– Мне до сих пор снятся дурные сны… о том, что было в приюте.

Я слушала его, чувствуя, как сжимается у меня сердце. В чем-то он был прав. То, что мы пережили, нельзя простить. Об этом можно не вспоминать. Но если уж воспоминания приходят, возвращается и ненависть. Я подумала, что, когда была девочкой, моя душа была свободна от каких-либо сильных переживаний. Я была обыкновенным ребенком – легкомысленным, беззаботным, веселым. А Жан – в отличие от Вероники, Изабеллы, Филиппа – навсегда лишен той истинно детской беззаботности. Революция и на нем оставила клеймо. Мне не удалось защитить его.

– Малыш, – только и сказала я, – не надо за меня мстить. Я никогда от тебя этого не потребую.

– Я сам знаю… что должен делать.

– Хорошо. Только, ради Бога, помни, что хотя бы из-за тебя я не должна плакать.

Моя рука лежала у него на плече. Он наклонился, быстро поцеловал мои пальцы. Меня успокоил этот жест, успокоило то, что Жан, несмотря на два года, проведенные вдали, и испытания, им пережитые, почтителен, нежен и ласков со мной. Поистине, это самое важное, чего можно требовать от сына. Он любил меня. Он уважал мое мнение. Он дорожил мною. Видимо, все это было результатом той любви, с которой я растила его все эти годы.

Отец, заметив, что я немного ревную, как-то сказал мне:

– Вы напрасно думаете, что меня он ценит превыше всего. Именно вы для него идеал. В Итоне ваш портрет стоит у него на столе, и вообще мне кажется, что он по-детски влюблен в вас.

– Влюблен?

– Словом, если он захочет жениться, то непременно выберет себе жену, похожую на вас.

Я рассмеялась и сказала, что мне крайне странно слышать по отношению к Жану слово «жениться», но, безусловно, слова отца очень польстили мне и полностью успокоили.

Они уехали через неделю после нашего с Жаном разговора. Дед с какой-то депешей роялистского подполья отправлялся в Россию, в Митаву, и брал с собой внука, а затем все вместе они намеревались побывать в Риме и навестить Шарля де Крессэ, обучавшегося в Ватикане. В октябре, разумеется, Жану предстояло сесть за парту в Итоне.

Вернуться они должны были только летом 1800 года.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В КРУГУ СЕМЬИ

1

Возвращаясь из Гран-Шэн, я пустила лошадь в карьер. Погода была скверная: ливень, шумевший всю ночь, только к утру закончился, а сейчас, в полдень, на небе снова собирались тучи – угольно-черные, свинцовые. Пар стоял в воздухе. Лес притих, птицы словно затаились. Я не сомневалась, что вот-вот разразится гроза – бурная, с молнией, громом и, возможно, градом. Надо было спешить.

Лето 1799 года вообще выдалось холодным и на редкость дождливым. Посевы созревали медленно – без солнца они только мокли и кисли от влаги. Я скакала, погоняя Стрелу, и невольно размышляла о том, что к осени, вероятно, мы будем терпеть большие убытки. Все снова вздорожает. Дай Бог вырастить хлеба достаточно хотя бы для собственных нужд… В этот миг стук копыт донесся до меня, и я резко натянула поводья.

В нынешнее неспокойное время, когда все дороги кишели разбойниками и почтовые кареты ездили только засветло, приходилось опасаться любого неожиданного звука. Кто это едет – шуаны или синие? С последними я никак не хотела встречаться. Поэтому я остановилась, затаившись между деревьями.

Мой испуг вскоре прошел. Я увидела козьи куртки бретонцев, ехавших на низкорослых местных лошадях – едва ли не пони, и успокоилась. Полагая, что прятаться мне нечего и что здешние шуаны меня хорошо знают, я выехала. Кавалькада остановилась, и я увидела среди шуанов трех дворян – Александра, графа де Буагарди и незнакомца.

Они приветствовали меня, сняв шляпы. Я тоже склонила голову.

– Куда вы направляетесь, господа? В Белые Липы?

Они отвечали утвердительно. Тогда я предложила поторопиться, чтобы дождь не застиг нас. Я заняла место между незнакомцем и Буагарди, и мы поскакали.

Я не видела Александра дней десять, не меньше. За это время я проводила отца и сына и успела успокоиться после того, что случилось между мной и герцогом. Я успокоилась так, что словно заледенела изнутри. Я полностью излечилась от глупости, которую проявила в прошлый раз, и не ощущала к Александру ничего, кроме равнодушия.

Мы въехали на подъездную аллею тогда, когда сквозь раскидистые ветви ломбардских тополей просочились первые тяжелые капли. Небо так затянулось тучами, что все вокруг потемнело, и день превратился в вечер. Наступили настоящие сумерки. Ветер крепчал с каждой секундой. Стрела заржала, словно предчувствую бурю. Еще пять минут, и мы были у крыльца замка. Шуаны остановились чуть поодаль и стали расседлывать своих низкорослых скакунов.

Едва мы прибыли, незнакомец легко соскочил на землю, бросился ко мне и любезно помог спешиться. Его руки на какой-то миг скользнули по моей талии. Он галантно забрал у меня поводья и удерживал Стрелу, дожидаясь конюхов.

– Спасибо, – пробормотала я, весьма заинтересованная таким обхождением; мне начинало казаться, что это красивое лицо и темные глаза мне не так уж незнакомы, как я раньше думала. – Сударь, вы…

Порыв ветра, невероятно сильный и резкий, сорвал у меня с головы шляпу и отнес ее в сторону. Молодой человек бросился за ней; через минуту шляпа была мне возвращена.

– Прошу вас, сударыня, – произнес он любезно.

– Мы ведь встречались, не так ли? – спросила я очень приветливо, поблагодарив дворянина во второй раз.

Александр стоял на крыльце и наблюдал за всем этим.

– Перед вами граф де Бурмон, мадам, – произнес он сухо, представляя мне молодого человека. Взгляд герцога был весьма насторожен.

– Ну конечно, конечно! – вскричала я, искренне обрадованная. – Мы встречались!

Граф де Бурмон, наклонившись ко мне, негромко произнес:

– Я в отчаянии, мадам, если о той встрече у вас сохранились лишь скверные воспоминания. Я сделаю все, лишь бы вы простили меня.

И он, и я машинально посмотрели на кольцо с изумрудом, которое я носила на руке. Я рассмеялась. Три с половиной года назад, когда я ехала в Ванн, чтобы уплатить налог за Сент-Элуа, мою карету остановил отряд шуанов во главе с Бурмоном, и граф потребовал, чтобы я доказала, что являюсь герцогиней дю Шатлэ и никем другим.

– Вы, кажется, заподозрили, что я шпионка, подосланная Директорией!

– Мадам, повторяю, я в отчаянии, если…

Раздался оглушительный раскат грома, и дождь хлынул потоками. Мы бросились в дом. Уже там, в вестибюле, смеясь и отряхивая капли дождя с волос, я объяснила графу, что ничуть на него не сержусь.

– Да и как мне сердиться, граф, если вы назвали меня тогда самой прекрасной женщиной на свете!

– Мадам, я и сейчас не перестаю вами восхищаться.

Он наблюдал за моими движениями прямо-таки зачарованно и, когда я сняла перчатки, поспешил принять их у меня, чтобы передать лакею.

– Право, господин граф, вы сама предупредительность, – сказала я с улыбкой.

– Вы улыбаетесь? Слава Богу! Значит, я прощен!

И снова раздался голос Александра, прервавший нашу беседу.

– Мадам, – сказал герцог сухо, – я полагаю, господин де Бурмон не обидится, если вы оставите нас на минуту, чтобы распорядиться насчет обеда.

Я хорошо понимала, что наш весьма любезный разговор с графом и ухаживание за мной на глазах у моего мужа выглядят слегка щекотливо. Но Александр не имел никакого права так резко нас прерывать. Он, в конце концов, мог бы сам помочь мне спешиться и поднять мою шляпу, но он не сделал этого и сердится, что это сделал граф. Кроме того, я вовсе не служанка, чтобы отсылать меня на кухню.

– Мой друг, – сказала я спокойно и снова улыбнулась, – у меня так болит голова, что, боюсь, распоряжаться насчет обеда придется вам. Я поднимусь к себе.

Повернувшись к графу, я приветливо спросила:

– Господин де Бурмон, не сомневаюсь, вы не откажете и поможете мне подняться по лестнице.

– С удовольствием, мадам.

Распрощавшись с Бурмоном и протянув ему руку для поцелуя, я вошла в свою комнату, и легкая улыбка была у меня на губах. Я машинально принялась расшнуровывать корсаж амазонки, думая о том, что судьба наконец-то послала козырь и в мои руки. А как иначе было расценивать приезд вместе с Александром графа де Бурмона, молодого, красивого и явно мною восхищенного?

Его появление было само по себе очень приятно. Я уже и отвыкла было от обожания, ухаживаний, любезностей. Что может быть более лестного, чем видеть рядом мужчину, который тобой очарован? Я не думала ни изменять Александру, ни заставлять его ревновать. Все это было мне уже не нужно. Я хотела хоть чем-то ему отомстить.

Я еще за все отплачу – за безразличие, холодность, презрение. Пусть он увидит, что я нравлюсь другим, что я пользуюсь мужским вниманием, что я так же мало дорожу им, своим мужем, как и он мною. Черт, после того, чему он меня подверг, я имею право хотя бы на такую маленькую месть.

– И вообще, – пробормотала я, – любопытно будет посмотреть, каким он станет, когда заметит, что я откликаюсь на любезные слова Бурмона.

А что? Если ему что-то не нравится, пусть едет в Ренн и утешается с леди Мелиндой! Я даже рассмеялась, подумав об этом.

Я сказала ему, что у меня болит голова, ибо хотела, чтобы он понял, что хозяйством в Белых Липах я не занимаюсь. Это прерогатива Анны Элоизы, которая, кстати, была больна, но ключей мне не отдавала. А голова у меня, разумеется, не болела. И от обеда с гостями я отказываться не намеревалась.

Когда я спустилась в залитую огнями свечей белую столовую, за окнами которой бушевала гроза, все взгляды невольно обратились в мою сторону, и даже на лице Авроры отразилось восхищение.

Я была в платье из тяжелого черного бархата, открытом и узком; низкое декольте обнажало безупречную белизну плеч и краешек нежной ложбинки между грудями, юбка была окутана мерцающим облаком венецианского сверкающего гипюра. Густые волны волос, собранных в высокую прическу, отливали ослепительным золотом. Тонкую шею, как блестящая змейка, обвивало узкое бриллиантовое ожерелье, а огромные черные глаза на светлом лице сияли ярче, чем драгоценные камни.

Граф де Бурмон, опередив дворецкого, отодвинул мне стул. Я взглядом поблагодарила его, потом шепотом осведомилась у близняшек, все ли у них в порядке. Они при посторонних чуть присмирели и вели себя вполне благопристойно. Аврора смотрела на меня, лукаво и слегка удивленно улыбаясь: кажется, она немного понимала мои намерения.

– Как ваша голова? – спросил Александр.

Я ответила со спокойной улыбкой:

– Благодарю вас, сударь. Я не совсем еще оправилась, но так хотела видеть вас, что не выдержала и спустилась.

– Вы великолепно выглядите, – произнес граф де Бурмон. – Я готов тысячу раз повторить те слова, которые сказал вам когда-то!

Александр мрачно посмотрел на графа, потом подозрительно – на меня, но ничего не сказал. Я в ответ повернулась к Бурмону и спросила, что за дела привели его в наши края и долго ли он будет оказывать нам честь, оставаясь в Белых Липах в качестве гостя.

Обед был далеко не скучен. Граф де Бурмон словно решил не дать мне ни минуты скучать. Он говорил обо всем – об Англии, графе д’Артуа и роялистских планах сопротивления, о предстоящей высадке эмигрантов на побережье, а в промежутках между этими рассказами сыпал анекдотами и читал стихи. Он даже интересовался моими литературными вкусами и, узнав, что я бывала в Венеции, нашел новую интересную тему для разговора со мной. При этом он смотрел на меня глазами, в которых можно было видеть зарождающуюся влюбленность. Я была отзывчива, приветлива и мила как никогда. Граф де Бурмон как мужчина меня не увлекал, но я слишком давно ни с кем, кроме детей, не разговаривала, и разговор с аристократом был для меня просто глотком свежего воздуха, не говоря уже о том, что за пятнадцать минут беседы с графом я узнала о роялистских делах больше, чем за год жизни с Александром.

Он даже взял на себя услуги дворецкого – наливал мне вина, подавал салфетки, будто бы нечаянно касаясь моей руки, а я ни разу не повела себя сухо и не остановила его даже взглядом. Я только улыбалась и поддерживала беседу. За этой беседой мы и не замечали, что единственные говорим за столом и что обед на этот раз получился самый что ни на есть невкусный.

Я даже не знала, что думает Александр; мне достаточно было чувствовать себя красивой, уверенной и желанной. Теперь мне не приходилось дожидаться от своего мужа слова, напротив, другой мужчина ловил каждый мой взгляд. Я любезно уговаривала его остаться у нас подольше.

– С большим удовольствием, герцогиня, однако, боюсь, время не располагает к отдыху, – ответил граф.

– Но ведь тремя или четырьмя днями вы располагаете? Вы друг моего мужа, и я хотела бы, чтобы вы стали и моим другом. Наше поместье – настоящая жемчужина, и вы не пожалеете, если познакомитесь с ним.

Подчеркивая то, что граф – друг Александра, я уговорила-таки Бурмона остаться у нас на три дня. Едва согласие было получено, в нашу беседу резко вмешался Александр.

– Граф, – произнес он раздраженно, – предупредите, наконец, герцогиню, что мы вынуждены будем уехать в любую минуту, если придет приказ, и поэтому обещание может быть вами нарушено.

– Это правда, – подтвердил Бурмон. – Ваша доброта, мадам, заставила меня забыть, что не все обязанности так приятны, как обязанность развлекать вас.

– Вот как? – спросила я. – Вы не знаете, когда вам нужно уезжать, и ждете приказа? Да ведь это чудесно! Возможно, приказ придет через неделю, и тогда вы пробудете у нас даже дольше, чем обещали.

Я ощутила на себе холодный взгляд Александра и отчетливо поняла, что мой энтузиазм, впервые проявленный, вовсе ему не нравится.

Когда обед закончился и в голубой гостиной гостей ожидал горячий кофе, граф предложил мне руку и я готова была уже на нее опереться. Оставлять мужчин одних я пока не собиралась, тем более что и Аврора продолжала беседовать с Буагарди. Меня остановил голос герцога.

– Одну минуту, сударыня, – сказал он спокойно. – Мне нужно сказать вам кое-что.

Я согласно кивнула, потом обернулась к Бурмону и пояснила:

– Это всего лишь небольшая беседа о том, как лучше принять вас, господин граф. Пожалуйста, не ждите меня. Я скоро к вам присоединюсь.

Бурмон кивнул и вышел. В окна столовой продолжал хлестать дождь. Изредка свет молнии врывался в дом и освещал все вокруг сине-белой вспышкой. Гром грохотал, как канонада боя.

Мы остались одни. Слуги, заметив, что нам нужно поговорить, вышли. Лицо Александра было спокойно, но левая рука то и дело сжималась в кулак.

– Что такое? – спросила я холодно, прерывая затянувшееся молчание.

– Именно это и я хотел сказать. Так что же такое, сударыня? Что за мерзкий обед вы нам сегодня предложили? Кто следит за кухней? Кого вы наняли в повары – сапожника?

Помолчав, он спросил:

– Или, может быть, это все устроено намеренно?

Я ничего не отвечала, и лицо мое было бесстрастно. В сущности, Александр был прав. За кухней не следил никто. За последнее время для слуг стало обычным подавать на стол вчерашний суп – так случилось и сегодня. Паштет из утки и зайца не удался, цыплят пережарили, сладкий пирог с рисом подгорел снизу. Хорошим было только вино, извлеченное из погребов Белых Лип.

– Мои друзья – аристократы, черт побери, и я никому не позволю над ними смеяться, – произнес Александр.

– Скажите это Анне Элоизе, сударь.

– Я говорю это вам и прошу принять меры.

– Вы напрасно просите, сударь, потому что в хозяйство я не вмешиваюсь. Если вам угодно, чтобы было иначе, заботьтесь об этом сами или заставьте вашу бабку признать меня госпожой в Белых Липах.

Усмехнувшись, я добавила:

– Выбор за вами, господин дю Шатлэ. Разумеется, кто-то должен следить за слугами, не то они вовсе от рук отобьются.

– Чем кокетничать с Бурмоном, вы бы лучше вспомнили о своих обязанностях.

«Ага, – подумала я, – вот мы и добрались до главного. Причина его недовольства, конечно же, не в еде, и обед – это только предлог».

– Это что – упрек? – спросила я со всем высокомерием, на какое только была способна.

– Это просьба.

– Адресуйте свои просьбы Анне Элоизе и графине Дэйл.

Холодно качнув головой, я вышла, радуясь в душе, что хоть раз оборвала его так, как он обрывал меня. В голубой гостиной меня уже ждал Бурмон. Мы играли в ландскнехт и мило беседовали до самой полуночи. Граф выиграл у меня две тысячи ливров, но под конец игры любезно вернул их мне.

Я гордилась своим спокойствием. Оно помогло мне забыть о неприятностях и полностью насладиться игрой.