Текст книги "Хозяйка розового замка"

Автор книги: Роксана Гедеон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)

Мне было до того горько, что я едва сдерживала слезы. От гнетущего чувства одиночества было ужасно пусто внутри. Горничная не сдвинула портьеры, и за окном мерцал огнями ночной Париж. Не мой Париж, чужой. Непонятный мне. И я здесь абсолютно одна. Мне не везет. Меня снова пытаются преследовать. И я никогда, никогда к этому холодному деляческому миру не привыкну…

Коньяк действовал быстрее, чем я предполагала. Меня бросило в жар. Пламя лампы расплывалось перед глазами, превращаясь в розовый туман; я смахнула слезы с ресниц, но туман все ширился, и в нем все четче вырисовывался остров. Волшебная изумрудная земля между аквамариновым морем и нефритовым небом. Буйная кипень апельсиновых рощ. Долина среди гор, алеющая цветами цикламена. Александр помогает мне плыть, а вода теплая, как парное молоко, – она просто колышет меня… Потом тяжелый, пряный запах лилий на ночной дюне, жемчужный песок. Тогда я достигла высшего счастья. Мы с Александром словно растворились друг в друге – физически, душевно, мы даже дышали в унисон. И он сказал… он сказал мне, что…

Кровь застучала у меня в висках. Все это в прошлом! Даже до Корфу добралась напасть, мучившая меня всю жизнь! Уже не сдерживая слез, я зарыдала, уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки.

7

Вид у Валентины, когда она рассказывала мне о торгах, был слегка испуганный.

Все получилось так просто, что даже я этого не ожидала. Торги, как и было объявлено, состоялись в пятницу. Клавьер прибыл позже, чем Валентина, и она в ответ на его поклон улыбнулась ему так приветливо, что он оставил приказчика и подошел к ней. Она предложила ему место подле себя. Он не без охоты согласился. Тогда Валентина робко шепнула ему о том, что хотела бы приобрести этот дом. При этом ее рука коснулась его руки.

Он слегка подозрительно посмотрел на нее.

– Чем же я могу помочь, гражданка?

– Не мешайте мне… Я прошу вас.

– Вы просите? А что вам дает на это право?

– То расположение, которое вы мне оказывали, – произнесла мадам Брюман слегка смущенно.

Он улыбнулся немного насмешливо.

– Кажется, я могу понять вас. Вы, как говорят, из «бывших», не так ли? Вам жаль вашу сестрицу по сословию.

– Какую сестрицу?

– Ту, которая жила здесь раньше.

Загоревшись вдруг какой-то мыслью, он сжал руку Валентины.

– Черт возьми, это недурная идея! Сидите-ка молча, моя дорогая. Обещаю, вы будете довольны.

Валентина повиновалась. Клавьер купил дом за миллион ливров и тут же, взмахом руки подозвав своего адвоката, написал дарственную на имя мадам Брюман. Сделав ошеломленной Валентине королевский подарок, он выразил надежду, что его рады будут видеть на обеде, который Брюманы на днях устраивают.

Валентина была бела как снег, когда рассказывала мне это. Выслушав, я некоторое время молчала, пораженная так же, как и она тремя днями раньше.

– Так, значит, дом достался вам совершенно бесплатно? – спросила я наконец.

– Да. И вам тоже…

Порывшись в сумочке, она достала бумагу.

– Возьмите. Это дарственная на ваше имя… Дом отныне ваш.

Я взглянула. Бумага была оформлена по всем правилам, и сомневаться ни в чем не приходилось. И все это досталось даром. Клавьер желал еще раз посмеяться надо мной, показать, что ему ничего не стоит выкинуть миллион на ветер ради того, чтобы сделать приятное мадам Брюман… и чтобы этим еще сильнее уязвить меня. Но, похоже, на этот раз он сам себя перехитрил.

– Валентина, мои изумруды… Вам привезут их уже сегодня вечером…

У нее вырвалось сдавленное рыдание. Она закрыла лицо руками.

– Боже мой, что вы говорите! Какие изумруды? Вы что, платите мне за мою услугу? Ведь я не отдала за дом ни одного су!

– Но вы же так хотели иметь эти камни, – произнесла я, растерявшись при виде ее слез. – Послушайте, у меня и в мыслях не было обижать вас…

– Ах, я так боюсь! Ведь когда Клавьер узнает, он пожелает в порошок стереть и меня, и моего мужа!

– Сомневаюсь, что ему это удастся.

– Пресвятая дева! Разве вы забыли, что он сделал с вами?

– Когда он уничтожал меня, я была очень глупа и неопытна. Я ничего не понимала в коммерции. А ваш муж – финансист. Кроме того, на всякий случай я могу дать вам совет.

– Какой?

– Следите за прислугой. По возможности увольте всех, в ком хоть немного сомневаетесь, и ни в коем случае не нанимайте новых людей. Клавьер очень любит засылать шпионов.

– Вы поможете мне? Сюзанна, у вас такой опыт!

– Конечно, – улыбнулась я. – Можно сказать, что я немного знаю, на что этот человек способен.

Она утерла слезы.

– Сюзанна, вы не сердитесь на меня за то, что я жалуюсь. Вы же знаете, я всем желаю только добра, и вам в особенности. Пожалуй, даже если меня ждут неприятности, я не вправе упрекать вас… Только мне, к сожалению, немного страшно.

– Мы объединимся, – пообещала я. – Я ведь за вас в ответе. Только рассказывайте мне обо всем, чтобы я была в курсе.

– Вы придете к нам на обед?

Я пораженно поглядела на Валентину.

– Как? Вы приглашаете меня, зная, что там будет Клавьер? Вы же говорили, что он напросился к вам в гости… Мое присутствие он расценит как насмешку с вашей стороны.

– Ах, он, вероятно, не придет, – пробормотала Валентина. – К тому времени ему наверняка станет известно о нашем заговоре. Да и ваш успех тоже надо как-то отметить… Я познакомлю вас с мужем и пасынком.

– И все-таки, Валентина… Если я не приеду к вам, у Клавьера еще будут сомнения насчет нашего заговора. А если приеду, ему все станет ясно.

– Не все ли равно? Снявши голову, по волосам не плачут…

Я приехала в дом на Вандомской площади сразу после этой беседы. Глухой сторож, приставленный к отелю мэрией и живший в будке возле ворот, взломал по моей просьбе входную дверь, так как ключ найти было невозможно. Вместе с Авророй мы прошли по комнатам.

Здесь царило запустение. Окна почти везде были выбиты либо хулиганами, либо непогодой, и внутри дома было холодно, как на улице. Мои догадки подтвердились: все было разграблено, растащено и утрачено навеки. Бархатные портьеры и те были кем-то унесены. Опрокинутые подсвечники валялись на полу. В гостиной ковер был прожжен окурками до неузнаваемости – видимо, здесь заседала комиссия по конфискации. Люк на чердак был распахнут, сквозь него с серого зимнего неба капли дождя падали прямо на клавесин. Клавесин, впрочем, был безнадежно испорчен. Исчезли все безделушки – статуэтки, шкатулки, вазочки. Исчезла даже мраморная ванна, а золотые краны в виде голов лебедей были сняты. Даже белье и то украли… Да и чего иного было ожидать? Шесть лет минуло с тех пор, как дом лишился хозяина. Мне достались теперь только стены и кое-что из мебели – так, самая малость.

– И все же я рада, – сказала я.

– Рада? Ах, мама, сколько средств понадобится, чтобы привести все это в порядок!

– А я не намерена сейчас этим заниматься. Я рада тому, что эти стены – мои. Никто не сможет их отнять. Если меня, конечно, не арестуют.

Я, впрочем, не очень-то верила в такую возможность. Как-никак, а времена изменились. Да и ничего антиреспубликанского я совершать не собиралась.

– Я помню этот дом, – сказала вдруг Аврора. – Помню, как звучал здесь клавесин…

Я еще раз прошлась по гостиной, приглядываясь к каждой мелочи. Нечищенный паркет заскрипел под моими ногами, и несколько капель сорвалось с сырых стен.

– Ну вот, – проговорила я решительно. – Теперь лишь остается ждать, чем все это закончится.

8

Не будучи знакомой с Жаком Брюманом и зная его только по словам Валентины, я и предположить не могла, что он так стар. Вернее, что он настолько – по крайней мере, лет на тридцать – старше жены. Это и поразило меня более всего в самый первый момент. В остальном Брюман был ничего себе: высокий, плотный, видимо, не знающий никаких болезней и цветущий, он вполне мог вызывать симпатию. Нрав его только усиливал это впечатление. Брюман-старший вел себя шумно, весело, раскованно, всем своим видом показывая, как играет в нем здоровая буржуазная кровь, трепал свою жену по щечке, хлопал по плечу сына, вытирал руки о скатерть и, заговорщически подмигивая, сообщил, что женился во второй раз лишь затем, чтобы досадить сыну, «прощелыге и балбесу».

– Сколько денег он из меня тянет, сколько денег, сударыня! – восклицал Брюман. – Шампанское, карты, девчонки – это ведь у него без счета. А Валентина? Знали бы вы, сколько средств уходит на одни только шляпки!

Я не могла понять, искренен ли он или просто дразнит своих близких. Валентина краснела от подобных нескромностей и нервно теребила салфетку. Я подумала, что, независимо от того, какая из версий верна, она не может быть счастлива с таким мужем.

– А завещание у меня еще не составлено ни на кого, – произнес старый Брюман, кладя себе кусок филе и поливая его кроваво-красным соусом. – Может, я еще лет тридцать протяну, как вы полагаете, сударыня? А то, может, и Валентина преподнесет мне нового сынка!

Я видела, что Дени, единственный сын этого человека, сжимает от гнева в кулаке вилку. Этому юноше было около двадцати трех лет. Одетый в мундир воспитанника Политехнической школы, белокурый, с серыми глазами, в которых плясали искры ярости, он, похоже, только в воображении отца существовал как «прощелыга». Я сразу заметила, что Аврора понравилась ему, и искренне посочувствовала молодому человеку: каково ему сознавать, что она слышит насмешливую болтовню отца.

Жак Брюман, спохватившись, обвел взглядом стол.

– А что же это такое, Валентина? Похоже, наш друг сегодня не прибыл?

– Да, как видите, – отвечала мадам Брюман слегка неровным голосом. – Клавьера нет.

– И он не прислал объяснения?

– Нет.

– Весьма невежливо с его стороны, дорогая моя. Мы нарочно поставили три прибора – для него, его жены и адвоката. Вы уж скажите ему при встрече, что он невежа.

– Скажите лучше вы, Жак.

– Мне нельзя, душенька. Мне надобно соблюдать дипломатическую выдержанность.

Мы с Валентиной переглянулись. Как я поняла, Жак Брюман пока что ничего не знал ни о нашей сделке, ни о неприятностях, которые она могла на него навлечь.

После обеда, весьма роскошного, но, пожалуй, чересчур обильного, я под благовидным предлогом заторопилась домой. Составлять компанию Жаку Брюману, играть с ним в карты или выслушивать его излияния мне вовсе не улыбалось. Но, едва сообщив о том, что мы должны уехать, я увидела, как омрачилось лицо Авроры.

Молодой Брюман сказал:

– Позвольте вашей дочери остаться, сударыня.

– Ах, мама, я совсем недолго! – взмолилась Аврора. – Ты можешь прислать за мной карету. А господин Дени…

– Да, – сказал он. – Я провожу мадемуазель.

«Она уже называет его по имени», – подумала я.

Старый Брюман шумно вмешался в разговор:

– Если желаете благополучия своей дочери, не пускайте ее с этим легкомысленным человеком ни в зимний сад, ни на прогулку, ни в театр – никуда!

Возникла неловкость. Все сделали вид, что не слышали этих слов, а Аврора так посмотрела на меня, что я кивнула.

– Хорошо. До вечера, дорогая.

Жак Брюман провожал меня до кареты и закончил тем, что ущипнул меня за локоть.

– Ба, да вы не худенькая! – сказал он на прощанье.

«Господи! – выдохнула я, едва дверца захлопнулась. – С кем только мне не приходится видеться! Уже за одно это мне должно повезти – в виде компенсации!»

Впрочем, мне уже повезло, и крупно. Я просто не ценю по достоинству своих успехов. Я встретила Талейрана и, можно сказать, мой дом вернулся ко мне даром. Я, разумеется, подарила свои изумруды Валентине в день ее рождения, но ведь дом-то, в сущности, купил мне Клавьер! А изумруды – я вольна была отдавать или не отдавать их…

Я была уже почти дома, когда карета, въехав под арку ворот Сен-Мартен, остановилась. Я потянула за шнур, но лошади не тронулись. Тогда я позвала кучера.

– Что такое? Вы заснули там, лентяй?

– Вовсе нет, мадам! Да только тут дороги нет.

– Как нет?

– А так. Чья-то карета загораживает. Пойду посмотрю.

Выглянув в окошко, я увидела, как кучер спрыгнул с козел, как высокие лакеи, видимо, имеющие отношение к помешавшей нам карете, идут ему навстречу, отстраняют, хватают под уздцы наших лошадей. Я возмутилась. Что еще за нахальство в центре Парижа? В этот миг чье-то лицо мелькнуло в окошке кареты, совсем рядом со мной; я вскрикнула от неожиданности и испуга, узнав лицо Клавьера.

Он дернул на себя дверцу и, бесцеремонно схватив меня за запястья, принудил выйти.

– Снова ваши штучки! – проговорила я в бешенстве, тщетно пытаясь освободиться. – Вы просто смешны!

– Смеется тот, кто смеется последний!

Он отпустил меня, и я сразу же отошла от него на два шага. Брови его сошлись к переносице.

– Что, вы от Брюманов? Поздравляю. Вероятно, вы славно повеселились, глядя, что мое место пустует.

– Ах, так вы уже знаете, – сказала я почти холодно. – А я-то думала известить вас письмом.

– Да я бы убил вас за это письмо!

Я едва сдержала злой смех: до того мне стало приятно, что наш с Валентиной заговор довел его до бешенства.

– Не слишком громко произносите такие слова, сударь, – произнесла я с крайним отвращением. – Вы, вероятно, слышали, что мой муж шуан. Не ровен час кто-то из его людей услышит вас, подумает, что вы грозите всерьез, и перережет вам горло прямо в вашей постели. Вы даже до звонка дотянуться не успеете. В Бретани умеют устраивать подобные дела.

– Вот как, мы теперь не довольствуемся только увещеваниями? Мы теперь можем показать и зубы?

– Я прошла вашу школу, милейший гражданин Клавьер, – сказала я, чувствуя, что на этот раз в дураках остается он, а не я.

Он смотрел на меня, скрипя зубами.

– А кто ваш муж? – спросил Клавьер, разыгрывая равнодушие. – Я имею в виду, кто ваш муж в данный момент?

Я вспыхнула.

– Его зовут герцог дю Шатлэ, гражданин Клавьер, и, если вы еще раз забудете это имя, я скажу мужу, и он научит вас произносить его по буквам. Не думаю, что этот урок вам понравится.

Он прищурился, и я заметила, что его рука в кармане сюртука сжалась в кулак.

– Что вы замышляете, моя прелесть? Зачем вы вернулись в Париж?

– А зачем вам знать это? – в тон ему спросила я.

– Для того чтобы помешать вам во всем, что бы вы ни делали! Черт возьми! Вы еще горько пожалеете, что напомнили мне о себе! Я грозный враг, вы могли в этом убедиться.

– Ах, милейший господин Клавьер! – сказала я почти ласково, не чувствуя никакого страха. – А ведь еще недавно вы уверяли, что счастливы и все забыли. По-видимому, после того как мой дом уплыл из ваших рук, предавать обиды забвению стало уже не так легко?

Он произнес сквозь зубы еще несколько угроз, не преминув сообщить, что отныне не спустит с меня глаз, и удалился. Его карета освободила проезд.

«Он не на шутку зол, – подумала я почти равнодушно. – Но если раньше для его угроз были основания, то что сейчас? Я не занимаюсь коммерцией, у меня нет ни долгов, ни кредитов, ни займов – ничего».

Стоило ли думать над всем этим? Я хотела только одного: помочь Александру.

ГЛАВА ВТОРАЯ
МАДАМ КЛАВЬЕР

1

Весна в 1798 году была ранняя и очень теплая. Уже в начале марта набухли почки на деревьях, а в тех местах, где чаще светило солнце, пробивалась молодая травка. Погода была самая приятная, и всех в эти чудные дни, и богатых, и бедных, переполняли надежды.

Еще с весны прошлого года все почувствовали, что жизнь становится дешевле – впервые после взятия Бастилии. Цена пшеницы по причине изобилия понизилась, фунт говядины стоил всего 4 су при оптовой покупке и 8 су в розницу. Бедняки были довольны тем, что имеют, наконец, свои «три восьмерки», которых так добивались еще в 1789 году, то есть имеют хлеб по 8 су за три фунта, вино по 8 су за пинту и мясо по 8 су за фунт.

Но это облегчение совершенно иначе отражалось на Белых Липах. Я просматривала счета и доклады, приходившие из поместья, и видела, что наши доходы уменьшаются. Хлеб продавать было трудно. Мы даже несли убытки. Я написала Полю Алэну, горячо убеждая его с этого года заняться картофелем, но не могла ручаться, что он последует этому совету. Он наверняка не отдает все силы хозяйству. А я не могла отлучаться из Парижа. Деверь присылал мне деньги сюда. Кстати, в последний раз поступило на сто тысяч меньше, чем я рассчитывала.

Широкая терраса вся была залита солнечным светом. Я опустила белые легкие занавески и вернулась к письменному столику. Со счетами было покончено. Я снова взяла конверт с письмом сына и в десятый раз стала его перечитывать.

Жан писал из Итона, где учился уже шестой месяц. В этом привилегированном учебном заведении у него была комната, которую он делил с Джеймсом Говардом – английским мальчиком из очень знатной семьи. Жан уверял, что уже отлично выучился говорить по-английски и понимает все, что рассказывают учителя. Порядки в Итоне еще строже, чем в коллеже, воспитанников выводят в город только раз в месяц, остальные дни они проводят на территории заведения и живут по расписанию. Для разбора скверных поступков и шалостей здесь, бывает, устраивают «аристократический суд», «суд чести». Сын, вероятно в шутку, добавлял, что, по крайней мере, в Итоне ему никого еще не приходилось вызывать на дуэль. После Рождества в школу приезжала королева, обошлась со всеми очень милостиво, и по ее приказу всем воспитанникам было роздано по полфунта шоколада. Жану хотелось бы прислать мне подарок на Пасху, но он не знает, возможно ли это («Боже мой! – подумала я в который раз. – Я ведь тоже ничего не смогу ему послать. Счастье, что хоть письма доходят»).

Из письма сына я знала, что дед навещает его лишь раз в месяц, потому что служит не в Лондоне, а в Эдинбурге, служит графу д’Артуа. После Рождества в Итоне был герцог дю Шатлэ и привозил подарки. Летом принц де ла Тремуйль обещал определить Жана в артиллерию.

О том, собираются ли они летом хотя бы заглянуть в Бретань, Жан не писал. В заключение сын передавал привет Марку и «тысячу горячих поцелуев моей любимой мамочке».

А вот от Александра не было известий. Лишь один раз Поль Алэн как-то неуверенно сообщил о том, что герцог, видимо, в Лондоне. Письмо Жана подтверждало это. Но оно было написано еще месяц назад.

Я откинулась назад, погружаясь в не слишком веселые размышления. Стефания, сидевшая за рукоделием, подняла голову.

– Снова! – произнесла она не без упрека. – Хотелось бы хоть поглядеть на человека, из-за которого ты так мучаешься.

– На кого?

– На твоего мужа, милая. Это ведь из-за него лицо у тебя такое скучное.

– Еще бы. Я почти полгода его не видела.

В прошлом году было то же самое, день в день. Но тогда Александр вернулся благодаря некоторому смягчению режима. Теперь на это надежды не было. И дело, ради которого я приехала в столицу, продвигалось с черепашьей скоростью.

– Пойду погляжу, что там с ужином, – произнесла Стефания, откладывая вышивание в сторону.

Едва она ушла, со двора донеслись стук копыт и чьи-то веселые голоса. «Вероятно, Аврора вернулась», – подумала я. Через некоторое время она появилась на террасе – в нежно-зеленой амазонке с широкой разлетающейся юбкой, под которую были надеты узкие облегающие брюки для верховой езды. В руках Аврора еще держала хлыст, а сама была растрепанная, разрумянившаяся, веселая.

– Аврора, как можно? – спросила я укоризненно. – Ты уехала едва ли не на рассвете, а теперь уже почти вечер! Где вы были?

– Дени возил меня в Булонский лес. Да ведь я и не обещала вернуться скоро. День такой чудесный…

Взмахнув юбкой, она села рядом со мной и стала снимать перчатки. Улыбка не сходила с ее лица – видимо, она была просто не в силах не улыбаться.

– Знаешь, мама… – шепнула она чуть смущенно. – Дени такой милый, любезный, внимательный… Словом, хороший.

– Я рада. Правда, мне кажется, вы чересчур часто видитесь. Я даже не понимаю, когда он успевает учиться. Ведь он почти каждый день тебя приглашает.

– Да, – подтвердила она, кивая чуть лукаво. – Я подозреваю, что из-за меня он и не учится вовсе.

– У него будут неприятности.

– Зато сейчас мы так весело проводим время!

– Видимо, – сказала я осторожно, – нет смысла спрашивать, нравится ли он тебе.

– Да, мама! Еще как! Мне ни с кем не было так приятно!

Я внимательно смотрела на юную Аврору, стараясь вникнуть в ее настроение, понять и сделать правильные выводы. Я не могла ошибиться в догадках: она увлечена, и увлечена искренне. Она не строит каких-то расчетов, и ее зарождающееся чувство к молодому Брюману – это искреннее чувство. Вот почему я так боялась за нее. Это и заставило меня произнести следующие слова.

– Послушай меня, детка, – сказала я. – Послушай, это серьезно. Я не хочу обидеть тебя никакими подозрениями.

– О чем ты, мама?

– О том, что ты не знаешь жизни. Не знаешь Дени Брюмана. Ему двадцать три года, а в этом возрасте редко какой юноша способен оценить свои поступки. Редко кто из молодых людей думает о женщине больше, чем о себе. Я не говорила бы тебе этого, если бы не любила тебя. Ты очень юна, моя дорогая. Не допусти, чтобы тебя обидели.

– Да ведь я ничего ему и не позволяю!

– Охотно верю. Но никто не знает, как повернется дело. Ты так молода, что можешь совершать поступки, только потом осознавая их глупость. Я бы не хотела, чтобы этот юноша воспользовался тем, что ты неопытна, и тем… что тебе с ним, так сказать, весело.

– Дени не такой, мама… Он порядочный.

– Ты не можешь знать в точности, каков Дени, – сказала я мягко. – Поверь мне, Аврора. Я знакома со всем этим на собственном опыте.

Она даже с каким-то испугом смотрела на меня. Видимо, я разбудила в ней сильные подозрения насчет нового друга. И я не жалела об этом.

– Помнишь, что сказано в Евангелии, девочка? Не следует метать бисер перед свиньями. Твоя красота, юность, неопытность – это сокровище, Аврора. Подумай, как им распорядиться таким образом, чтобы это не заставило тебя страдать.

– А разве бывает любовь без страданий? Я вижу, как ты мучаешься из-за господина герцога!

– Если это вправду любовь, то, пожалуй, можно и пострадать, – сказала я улыбаясь. – Но страдать из-за коварства какого-нибудь мальчишки – это уж сущий кошмар, и я не хочу для тебя этого.

Я привлекла ее к себе и, поцеловав в висок, проговорила:

– Я хочу, чтобы ты была счастлива.

– Ты замечательная, – сказала она искренне. – Ты самая лучшая моя подруга.

Я рассмеялась, и мы вместе отправились на кухню, чтобы проследить за приготовлением сливочных вафель к ужину.

Я вспомнила об этом разговоре и невольно подумала: до чего же мои слова были похожи на слова матери аббатисы, когда она напутствовала четырнадцатилетнюю Сюзанну де ла Тремуйль перед поездкой в Бель-Этуаль.

В отличие от довольно-таки тревожного начала января февраль и март моей парижской жизни были очень спокойны. Я начинала свой день в десять утра с какого-нибудь визита, а до вечера успевала посетить многие людные места и побыть на виду. Я смирила свою гордыню и теперь была на дружеской ноге со многими известными буржуазками. Я даже принимала их у себя. Дважды мне удалось встретиться с самой Жозефиной Бонапарт. Нынешнее положение жены кумира ее не изменило: она лишь стала одеваться лучше, а в остальном ничуть не заважничала. Жозефина обожала общество аристократок и часто приглашала их к себе – разумеется, на свою половину, ибо ее муж-генерал веселого времяпрепровождения не любил, не танцевал и с дамами почти не разговаривал.

Ну а если мне удалось побывать гостьей самой гражданки Бонапарт, то о прочих дамах, таких, как супруги директоров и нуворишей, и говорить не приходилось. Их тешил блеск моего имени, возможность побыть в тени столь громкого титула. Насчет всего прочего я не обольщалась: они любили меня не больше, чем я их. Просто сейчас вздохи по монархии вошли в моду. Некоторые находили, что слова «гражданин» и «гражданка» звучат несколько грубо и даже, пожалуй, режут слух.

Для меня знакомство с нынешними хозяевами жизни давало возможность быть в курсе всех событий, знать сплетни, слухи, первой узнавать новости и, при случае, заставлять ветер дуть в мои паруса. Я использовала эту возможность, как только могла, хотя очень часто надежд моих она не оправдывала.

Мне мало удалось узнать. Я проведала о двух вещах: первая занимала всех женщин и состояла в том, что Флоре Клавьер пора перестать бывать в обществе. Ее беременность уже всем бросалась в глаза, а нынешние буржуазки считали, что это стыдно – показываться чужим мужчинам в таком виде. Флоре, видимо, было на это наплевать, поскольку она появлялась в самых разных местах Парижа.

Все прочие сплетни касались дальнейших планов генерала Бонапарта. Шумиха, поднятая вокруг его имени в декабре, слегка поутихла, и он сам, вероятно, чувствовал, что спокойная жизнь в Париже означает для него забвение и потерю популярности. Мир, которого все так ждали, для него был концом военного поприща. Спокойствие он воспринимал как истинное мучение. И когда, наконец, в феврале генерал совершил поездку на Западное побережье, все сразу предположили, что близится война с Англией. Вихрь англофобии пронесся по буржуазным кругам. «Бонапарт возьмет реванш за неудачу Гоша», – утверждали чиновники. Директория была одержима идеей продиктовать мир в Лондоне.

Вести эти приводили меня в уныние. Ведь если Бонапарту, доселе столь удачливому, и вправду удастся завоевать Англию подобно Вильгельму Нормандскому, то моему мужу придется искать убежища в другом месте, а это еще больше отдалит его от меня.

Потом прошел слух о том, что экспедиция против Англии – дело решенное, только на сей раз главный удар будет направлен не на Лондон и не на Ирландию, а на Египет и Сирию, богатейшие английские колонии. Официальным приказом Директории Бонапарт был назначен главнокомандующим армией, которая должна была воплотить эти фантастические прожекты в жизнь.

Я редко виделась с Талейраном. Служба министра и дипломатическое ведомство отнимали у него очень много времени, кроме того, бывший прелат принимал участие решительно во всех интригах, какие только можно вообразить. Он поистине был вездесущ, за всем следил и все успевал. Таких посетителей, как я, у него было много. Но мы все же встречались иногда – чаще в Люксембургском саду, где он прогуливался после обеда; и у меня складывалось впечатление, что он встречается со мной не без удовольствия.

– Неужели все эти слухи о Египте – правда? – спросила я как-то. – Неужели Директория действительно одобрила эту безумную авантюру?

Мы медленно шли по посыпанной песком дорожке, Талейран прихрамывал и опирался на трость. Погода была чудесная: солнце, весна, первые золотистые крокусы на обочине…

– Вы выпытываете у меня дипломатические секреты, сударыня, – ответил Талейран задумчиво, и мне показалось, что его рот чуть дрогнул в легкой улыбке.

– Я слышала, что вы горячо поддерживаете Бонапарта. Неужели ваши убеждения не противоречат его намерениям?

– Вряд ли можно говорить о каких-то моих убеждениях. Вы же знаете, любезная госпожа дю Шатлэ, что я человек без убеждений. Я карьерист.

– Я имела в виду, что убеждение ваше – это скептицизм.

– Да еще выгода, – подхватил Талейран. – Знаете, милочка, ведь если эта безумная авантюра удастся, мы будем иметь немало выгоды. Красное море, подрыв всемирного господства Англии, подрыв Оттоманской Порты, выход в Индию, причем сухопутный выход…

– Не понимаю, – сказала я честно. – Ведь это сказки. Какой выход в Индию? Мы живем не во времена Александра Македонского. Как может двадцатипятимиллионная Франция завоевать шестисотмиллионный Восток?

– Верно, – подтвердил Талейран. – Вряд ли может. Но мне хочется, чтобы Бонапарт знал, что я его поддерживаю. А ему хочется воевать, а не сидеть в Париже. Экспедиция против Египта – это совпадение наших интересов.

– Да почему же ему хочется воевать?

– Потому что для него бездеятельность – это лишь закрепление нынешнего положения, а нынешнего положения недостаточно, чтобы достичь большего. Египетская авантюра, чем бы она ни закончилась и как бы бесполезна для Франции ни была, несомненно, будет выгодна для генерала. Она даст ему занять чем-то время и позволит создать видимость лихорадочной деятельности на благо отечества.

Я встревожилась.

– А зачем ему нужно время? Чего он хочет? Почему вы так желаете быть его другом?

– «Друг» – фи, что за слово! Я лишь союзник… Не знаю, сударыня, чего хочет Бонапарт. Хочет он многого. А в остальном – поживем увидим…

– Значит, будет война?

– Бонапарт хочет воевать, я хочу войны, потому что этого хочет он, Директория хочет услать генерала подальше – все интересы сходятся на этом. Значит, моя милая, будет война.

Он мягко сжал мою руку.

– Ну а что касается вашего дела… Думаю, через три недели все устроится. Деньги у вас собраны?

– Да, сударь.

– Значит, можно считать, что вы готовы к разговору с гражданином директором.