Текст книги "Хозяйка розового замка"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)
Целых три недели я провела в постели, наслаждаясь покоем, счастьем и полным бездельем. В Белых Липах нынешнее мое положение было подобно положению королевы, которая родила наследника престола и теперь принимает выражения благодарности от подданных. Едва силы вернулись ко мне, Маргарита с утра делала мой туалет, одевала меня, ко мне приносили колыбельку с ребенком и ставили рядом с постелью. И тогда я начала давать аудиенции.
Приходило очень много крестьян из окрестных ферм и деревень – крестьян удивительно диких, религиозных и весьма свирепых на вид. Появлялись и шуаны. Все они считали за честь поцеловать мне руку, а потом опуститься на колени перед колыбелью и пожелать маленькому сеньору здоровья, сил и счастья. Если бы я позволила, они бы и ему руку целовали.
Маленький сеньор, не подозревая о том, что все эти церемонии устраиваются в его честь, безмятежно спал в своей постельке и просыпался лишь для того, чтобы кормилица накормила его. Кормилица была из ближайшей деревни, большая, с довольно тупым лицом, в ширину такая же, как в высоту. Кормить господских детей – это была ее профессия. У нее самой дома был полугодовалый мальчик, брошенный неизвестно на кого. Мне не очень нравилась эта женщина, и я даже чувствовала некоторую ревность, глядя, как она кормит моего ребенка. Я лишь надеялась, что либо привыкну к ней, либо у нас будет возможность ее заменить.
Когда приемы и раздача милостей заканчивались, ребенка забирал старый герцог, который сам вел себя как дитя и был без ума от радости. Поначалу я немного опасалась за малыша. Все-таки герцог был не вполне душевно здоров, и отдавать ему ребенка… Но, взглянув однажды в глаза старика, я поняла, что ничего дурного от него ждать не следует. Он, пожалуй, больше всех любил это маленькое создание. И я молча смирилась с тем, что старик так много им занимается и носит повсюду, хвастаясь внуком.
А вот Анна Элоиза, казалось, не разделяла общих восторгов.
Она навестила меня на третий день после рождения маленького Филиппа. Вошла, тяжело опираясь на трость, и долго стояла над колыбелью. Я ждала хоть какого-нибудь отзыва, но его не последовало. Старая герцогиня взглянула на меня и презрительно бросила:
– Мне рассказали, что с вами произошло, милейшая. Вы рожаете просто как кошка – два часа, и готово! Любой знатной даме следовало бы мучиться дольше, тогда, может быть, и итог был бы более успешным.
Сперва я была ошеломлена. Потом, помолчав немного, я ощутила, как меня охватывает гнев. Сколько это может продолжаться? Если эта старуха из-за каких-то своих воспоминаний – которые, впрочем, не имеют ко мне никакого отношения – упрямо не желает жить в мире, то и у меня такое желание очень быстро пропадет. Терпение мое иссякло, черт возьми!
Сверкнув глазами, я подалась вперед, словно преграждая ей путь к колыбели, и враждебно спросила:
– Вы что, смеете утверждать, что вам не нравится наш сын?
– Наш сын! Вот как вы заговорили, милочка! Это только ваш сын пока что! Я смотрю на него и не вижу в нем пока нрава дю Шатлэ – только вашу гнилую породу де ла Тремуйлей!
Я пришла в бешенство и едва удержалась от того, чтобы не швырнуть в нее подушкой.
– Благодарите Бога, мадам, что вы так стары, – сказала я в ярости, – иначе этот ребенок, которого вы сейчас так презираете, когда-нибудь заставил бы вас отвечать за свои слова.
Она насмешливо фыркнула, но продолжать перепалку не стала. Резким движением отстранив меня, она снова склонилась над колыбелью. Снова пригляделась и хмыкнула.
– Мадам, ваше присутствие отнюдь не приносит мне радости, – сказала я резко.
– Гм, вы осмеливаетесь выгонять меня?
– Я сейчас хозяйка в Белых Липах, вспомните это, мадам!
– Вы здесь без году неделя, несчастная! А я прожила здесь тридцать лет!
– Мадам, – сказала я прерывисто, – вы ошибаетесь очень во многом. Вы ошибаетесь, считая меня несчастной. Вы ошиблись и тогда, когда самонадеянно посчитали, что я приехала сюда лишь для того, чтобы выгнать отсюда вас. Вы думаете, ваше отношение ко мне заботит меня? Вы ошибаетесь. Ваше мнение заботит меня так же, как и лунный пейзаж. Так что не тратьте ваши оставшиеся силы на насмешки – они меня не трогают.
– Несомненно, племянница. И именно поэтому вы смотрите на меня с такой яростью.
Усмехаясь, она пошла к выходу. Потом обернулась и спросила:
– Надеюсь, вы собираетесь крестить мальчика?
– Разумеется.
– И когда же?
– Сначала нужно дождаться, чтобы я поднялась с постели, а потом уж говорить об этом.
Она ушла, и тогда я впервые задумалась о крещении. Конечно, мое выздоровление было важной причиной отсрочки, но не единственной. Анна Элоиза ничего не знала о том, что мой отец жив. А я именно из-за отца хотела отложить крещение. Я бы хотела, чтобы он присутствовал на этом торжестве. Все-таки ребенок будет назван его именем. Как можно было отказаться от мысли сделать принцу такой подарок?
Александр отсутствовал два или три дня и вернулся к самому моему дню рождения.
Он привез великолепные подарки. Для меня и для малыша. Восхитительный выбор тканей – шелков, бархата и атласа, приобретенных в Нанте на купеческих кораблях, пришедших из Индии, и купленных в лионских мануфактурах. Невероятно красивый плащ из белого меха на подкладке из тонкой шерсти и белого атласа, с широким капюшоном, вышитым по краям золотом и серебром. Три платья по парижской моде – темно-красное, лазурное и золотистое. Изящный ларец для драгоценностей, сделанный из черепахи и инкрустированный золотом; в крышке было встроено зеркало… Это не считая нового набора жемчужных и бриллиантовых булавок, набора черепаховых блестящих гребней и тысячи кружевных надушенных платков.
А для малыша был куплен миниатюрный ангел из золота и эмали, созданный знаменитым итальянским художником шестнадцатого века. Ангел содержал в себе маленький восковой шарик, сделанный во время пасхальной мессы самого папы в Риме, и это придавало подарку значимость реликвии, обеспечивающей поддержку святых и девы Марии. И, конечно, герцог позаботился о маленьком образке для ребенка, освященном в часовне Лурдской Божьей Матери.
Время шло, а Ле Пикар задерживался. Я уже поднялась с постели, и нашему сынишке исполнился один месяц, когда, наконец, Александр заговорил со мной о том, что дальше откладывать крещение нельзя.
– Отец Ансельм уже исходит нетерпением, – сказал он мне. – Он утверждает, что это грех – ждать так долго и подвергать ребенка риску остаться некрещеным.
– Что значит «остаться»? Наш малыш не собирается умирать!
– И все-таки ждать не следует, Сюзанна. По многим причинам. Мои люди, шуаны – вы же знаете, какие они католики. Им не нравится, что мой сын до сих пор не христианин. Я должен подавать пример благочестия.
Я лукаво взглянула на мужа.
– Вы? Благочестия?
– Ну хотя бы внешне, carissima.
Я никогда не спрашивала Александра, насколько он религиозен. Вероятно, не больше, чем я. Но мы жили в Бретани, и жили среди крайне набожного населения, стало быть, нас обстоятельства вынуждали делать так, как хотели окружающие. А они если не хотели, то явно ждали от нас этого. Иначе шуаны, чего доброго, разочаровались бы в своем начальнике. А мы если и чувствовали себя здесь в какой-то мере защищенными, то только благодаря поддержке местных жителей.
Александр, видя, что я огорчена, ласково погладил меня по щеке.
– Не печальтесь, дорогая. Ваш отец все равно будет горд и счастлив. Он поймет, почему мы не могли ждать долго.
– Да, действительно, – прошептала я. – Ждать нельзя… Но кого же тогда…
– Что, милая?
– Кого же мы выберем в крестные, Александр?
– Мы можем разделить наш выбор. Вы берете крестную мать, а я – отца.
Я всерьез задумалась. Да, подойти небрежно к этому вопросу было нельзя – все-таки речь шла о маленьком наследнике рода дю Шатлэ. Я бы охотно выбрала Маргариту, но… но понимала, что это слишком рискованный выбор.
– Что вы скажете о графине де Лораге, дорогой?
– Я согласен.
– Ну, а вы? Вы-то, конечно, хотите, чтобы крестным отцом стал Поль Алэн?
– Увы, нет.
Я удивленно посмотрела на мужа. Он произнес:
– Я бы предложил кандидатуру Жоржа Кадудаля.
Мне словно плеснули ледяной водой в лицо.
– Кадудаля? О, что за вздор, Александр? Этот человек даже не аристократ, у него такое темное прошлое и…
Герцог резко прервал меня:
– Его прошлое – это сплошная борьба за восстановление монархии, и даже если Кадудаль не аристократ, то он командует всеми аристократами Бретани, и в этом случае я не считаю возможным позволить своему родовому тщеславию говорить слишком громко.
Я недоверчиво смотрела на него.
– Кадудаль – мой друг, запомните это, сударыня.
– Сударыня? Стало быть, стоит нам разойтись во мнениях об этом человеке, и вы уже называете меня сударыней?
– Могу я спросить, что вы имеете против него?
Я пожала плечами. Что? Я и сама бы не могла объяснить. Просто этот великан всегда появлялся, чтобы увезти Александра. Его появление неизменно приносило какую-нибудь неприятность. Все это я немедленно высказала герцогу.
Он слушал очень внимательно, а потом улыбнулся.
– Вы ошибаетесь. Я Кадудалю не слуга. Мое участие в шуанерии – это мое собственное решение.
– Подумайте, Александр, ведь если этот человек попробует сюда приехать, нам придется принимать столько мер предосторожности! Это будет уже не праздник… Мы должны будем воздвигнуть вокруг чуть ли не крепостную стену, чтобы спасти этого вашего Кадудаля от полиции…
– У нас теперь есть подземный ход. Кроме того, Кадудаль может и сам о себе позаботиться. Впрочем… имею ли я право выбора? Мы, по-моему, договорились разделить наши роли.
Я смирилась, хотя в душе была просто в ужасе. Александр иной раз совершает просто безумные поступки. Он хочет с самого первого дня заклеймить своего сына клеймом роялиста. Все будут говорить о малыше: Боже, да ведь это тот самый, у кого крестный отец – Жорж Кадудаль!
Крестины должны были состояться 28 мая 1797 года, в день вознесения Господня, в дворцовой часовне Белых Лип.
6Этот день, задуманный первоначально как достаточно скромный семейный праздник, вылился в такое торжество, которого давно не знали ни Белые Липы, ни округа.
Что с того, что ради этого пришлось поднять на ноги всю сотню шуанов, которые были в поместье, и возложить на них охрану. Эти охранники, впрочем, нарядились ради праздника точно так же, как крестьяне с окрестных ферм. В деревни и на фермы было послано богатое угощение, бочонки сидра и вина, для того чтобы бретонцы охотнее молились за благополучие маленького Филиппа Антуана.
Но, конечно же, главные события происходили в самом поместье.
Замок был украшен гирляндами цветов и бумажными фонариками, кусты были расцвечены иллюминацией, которая красиво выглядела в сумерках. Было приглашено очень много людей. Констанс де Лораге, которая должна была стать крестной мальчика, лучше знала верхнебретонское дворянство и этим помогала мне.
Били фонтаны. Брызги воды падали на необозримое море цветов, разлившееся вокруг усадьбы. Одуряюще сладко пахла цветущая черемуха.
Я была в платье из сверкающего муслина цвета лазури, завышенная линия талии была украшена короткими оборками и вышита серебристыми пальмовыми листьями. Из украшений на мне сияло лишь нежное жемчужное ожерелье. Утопая в облаке воздушного прозрачного муслина, я встречала гостей, здоровалась, улыбалась, протягивала мужчинам руки для поцелуя и как можно приветливее разговаривала с дамами.
Для меня не было секретом, что многие аристократы, прибывшие к нам, либо под подозрением у Республики, либо явно скрывались. О многом говорили сами имена – граф де Бурмон, граф де Фротте, Сюзаннэ, д’Отишан. Все это были люди, за которыми гонялась полиция и летучие отряды синих. Приехать сюда относительно открыто они смогли лишь потому, что с недавнего времени политика Директории круто повернула вправо.
Мне запомнилась встреча с четой де Ларошжакленов. Во-первых, потому что сам граф де Ларошжаклен, красивый, обаятельный, молодой – на несколько лет моложе меня – человек, поздравил меня и подарил изящный, редкой работы кубок из золота с нефритовым дном, кубок, сделанный в виде золотой раковины, что напомнило мне герб де ла Тремуйлей. А во-вторых, потому что женой этого человека была бывшая мадам де Лескюр. Это не могло не вызвать у меня воспоминаний.
Кадудаль приветствовал меня, как всегда, очень почтительно, но с большим достоинством. Я, глядя на него, невольно думала: будто какой-то егерь или лесник затесался среди изящных дам и любезных кавалеров.
Маргарита возглавила процессию, направлявшуюся в часовню. Она несла на белой кружевной подушке завернутого в пеленки малыша. Через некоторое время он был крещен отцом Ансельмом и получил имя Филипп Антуан. Едва проснувшись, малыш снова уснул, и его не тревожили даже звуки музыки.
Потом началось застолье, ради которого было убито великое множество птицы и дичи и изрядно опустошены богатые погреба Белых Лип. Но ни оставаться за столом, ни тем более танцевать у меня не было сил. Роды если и не заставили меня долго мучиться, то причинили мне много вреда. Я не могла подолгу оставаться на ногах. Меня все поняли и извинили.
Я рано легла в постель и, почти не прислушиваясь к тому, что происходило внизу, долго глядела на малыша Филиппа. Это был крошечный, очень спокойный младенец с нежным личиком и смуглой-смуглой кожей. «Отцовской», – подумала я с любовью. Мне даже казалось, что уже сейчас этот малыш демонстрирует характер, похожий на характер отца, – такой же молчаливый и сдержанный. Я, честно говоря, очень редко слышала, чтобы Филипп плакал. Он вообще жил не замечая нас. У него было лишь одно желание – напиться молока, а потом спать, спать и спать…
– Филипп, – прошептала я, касаясь мизинцем щечки сына. – Как же я люблю тебя.
Он еще не был красив. И не приобрел той миловидности, которую рано или поздно приобретают все младенцы, но я была уверена, что со временем это придет. Волосиков у него не было, лишь легкий пушок на лбу. А глаза… Вот глаза-то были светлые. Еще нельзя было понять, какого именно цвета. Но я очень надеялась, что он будет такой же синеглазый, как…
– Как твой папа, – проговорила я, задерживая дыхание и ближе придвигаясь к малышу.
Раздался стук в дверь. Я еще не успела сказать «войдите», как дверь распахнулась. Конечно, подумала я, только Жан может так поступить.
– Ма, ты здесь? – спросил он, уже входя. – А можно к тебе?
– Да, милый, если только ты будешь говорить шепотом.
Он скинул туфли и праздничный камзол и, подтянув кюлоты, забрался ко мне на постель. Я с улыбкой потрепала его по волосам, с силой притянула к себе, поцеловала, и он тоже чмокнул меня в щеку, но тут же вырвался, и я видела, что взгляд его направлен не на меня, а на маленького.
– Ма, это что, и есть мой брат?
– Да, наш Филипп Антуан, – сказала я, помня, что Жан только позавчера приехал из коллежа и еще не разглядел толком своего брата.
– Ну вот, теперь столько детей появилось – то сестры, то братья…
Задумавшись, он добавил, уже с некоторой обидой:
– И вот, пожалуйста, его назвали Филипп Антуан!
– А что такое?
– Его в честь деда назвали! А меня?
– Жан – это самое лучшее имя во Франции.
– Ну да, Жанов так много…
– Много, но из этого есть выход.
– Какой?
– Сделай так, чтобы тебя все знали как совершенно особенного Жана. Как Жана де ла Тремуйля.
Он недоверчиво поглядел на меня. Потом улыбнулся.
– Ладно… – сказал он довольно самонадеянно. – Так и быть, сделаю.
Потом он снова склонился над малышом, и на лице своего старшего сына я прочла любопытство – такое искреннее, по-детски сильное.
– Подумай, сокровище мое, – начала я, гладя голову сына, – ты ведь теперь старший. Старший брат. Понимаешь, что это значит? Сейчас наш малыш Филипп еще такой слабенький и крохотный, но придет время, когда ему понадобишься и ты, и твои услуги.
– Какие?
– Кто же научит его всему, если не ты? Разве ты не поможешь ему первый раз сесть на лошадь? Ты бы мог научить его стрелять и фехтовать.
– До этого еще долго, ма…
– Надо только иметь терпение. Это не так долго, как тебе кажется. Ты и оглянуться не успеешь, а Филипп уже вырастет. Ты тогда будешь почти взрослый, сам всему научишься, и он будет гордиться тобой. Вы будете вместе сражаться и вместе ходить на охоту… А если его станут обижать, бить или дразнить, разве ты не заступишься за него?
Жан встрепенулся, и я с улыбкой заметила, как он сжал кулаки. Глаза его метнули молнии – прямо как у деда.
– Вот еще! Да я им задам такую трепку, что они вовек не забудут! Знаешь, Марк научил меня одной подножке – она…
Филипп трепыхнулся и открыл глаза, кривя ротик так, словно хотел заплакать. Я поспешно остановила Жана.
– Тише, мой милый, тише. Нам пора прекращать разговор. Мы говорим слишком громко и тревожим его. А завтра… завтра я непременно дослушаю то, что ты хотел рассказать о Марке.
– О подножке, а не о Марке, ма!
– Да, конечно. И о подножке тоже.
Я поцеловала его и была поражена тем, до чего покровительственно он меня обнял. Так, будто считал обязанностью меня оберегать. Он удалился, заговорщически подмигнув мне, словно напоминал об обещании.
«Мой маленький защитник, – подумала я с любовью. – Пройдет совсем немного времени, и не только Александр сможет защитить меня».
Как же все-таки я любила Жана… Я всех любила – и близняшек, и Филиппа – но Жан… Жанно… Вот без него я жизни не представляла. В нем был весь смысл моего существования.
«Ни у кого нет лучшего сына».
И это было вовсе не хвастовство, а сущая правда.
7В ночь на первое июня в Белые Липы прибыл Ле Пикар с несколькими английскими офицерами, без акцента говорившими по-французски. В поместье им был оказан самый радушный прием. Вместе с Александром и Полем Алэном новоприбывшие затворились в большом герцогском зале и не выходили оттуда целые сутки. Прислуге было велено лишь каждые три часа подавать туда закупоренные графины с вином, кофе и коробки с гаванскими сигарами. Совещание было долгим и крайне секретным.
Меня, впрочем, сейчас это волновало куда меньше, чем раньше. Я даже сама себе удивлялась. Спокойствие мое было поразительно. Я даже не посылала Маргариту подслушивать под дверью, и внутри меня жила неизвестно чем рожденная уверенность, что Александр не пострадает, вернется целым и невредимым, и вернется с успехом. Предприятие, которое они задумали, конечно, было рискованным и сложным, но я наперед знала, что исход его будет успешным.
Вероятно, спокойствие это было следствием забот, свалившихся на меня. Я ведь не ожидала, что Филипп родится так скоро. И теперь, когда он родился, все мое внимание принадлежало только ему. Что с того, что он большую часть времени спал, – я все равно была готова часами любоваться им.
Кроме того, на этот раз я вверяла мужа Ле Пикару и английской разведке. Во-первых, я знала, как долго и тщательно готовила Англия операцию по освобождению из Тампля Уильяма Сиднея Смита. Во-вторых, Ле Пикар сам по себе казался мне приятнее Жоржа Кадудаля. Может, во мне говорило предубеждение, но я явно предпочитала первого. Возможно, потому что Ле Пикар был аристократом.
В ответ на приходящие известия о том, что Бонапарт захватил Венецию, Корфу и другие острова Ионического архипелага, Ле Пикар заявил:
– У меня с ним давние счеты, с этим Бонапарте. Можно сказать, с самого детства.
– Почему? – спросила я удивленно. – Ведь он, как говорят, родился на Корсике.
– Да, на Корсике, и черт бы побрал этого дикаря! Мы были с ним одноклассники, мадам, и даже сидели за одной партой. Я возненавидел этого выскочку-корсиканца с первого взгляда и при любом случае досаждал ему. Правда, надо признать, что и он не давал мне спуску… Пико де Пикадю, посаженный между нами, вскоре был вынужден бежать со своего места, так как его ноги почернели от весьма яростных ударов, которыми мы обменивались под столом…
– Что же вас так в нем раздражало?
– Затрудняюсь сказать, мадам… Возможно, его честолюбие; болезненное честолюбие и желание выделиться любой ценой. То было время, когда он чрезвычайно гордился тем, что он корсиканец, и подписывался не иначе, как «Наполионе ди Буонапарте»…
– Ага, а теперь он стал Наполеоном Бонапартом.
– Видимо, он счел, что быть французом куда выгоднее… Я знаю его очень хорошо, мадам, и не думаю, что его будет легче остановить теперь, когда он вкусил и славы, и власти.
В Белые Липы пришло известие, что Бонапарт прибавил к своим лаврам генерала еще и лавры миротворца. Он так страшился, что генерал Гош опередит его и первым подпишет мир, что, едва узнав о его победе близ Нейвида, сразу пришел к обоюдному согласию с австрийцами. Мир был подписан в Штирии, в небольшом городе Леобене. Предлагая мир, Бонапарт писал разбитому им эрцгерцогу Карлу: «Разве не достаточно убили мы народа и причинили зла бедному человечеству?»
Захват нейтральной Венеции тоже вызвал волну возмущения в Европе. На рейде в Лидо был убит французский капитан – зацепившись за этот случай как за предлог, Бонапарт послал против Венеции своего генерала Барагэ д’Илье. Дожу, приехавшему просить о снисхождении, Бонапарт высокомерно ответил: «Я не могу вас принять, с вас каплет французская кровь…» Так было уничтожено Венецианское государство, самостоятельная итальянская республика, существовавшая с середины V века. Знаменитые статуи коней, которые мы с Александром видели у собора святого Марка, были сняты и отправлены в Париж.
Европа роптала, но генералу не было никакого дела до этого. Быть может, он знал, что живет в мире, который идеально ему подходит, – мире, где прав только тот, кто силен.
Правда, будучи сильным, Бонапарт не считал нужным быть откровенным и носил то одну, то другую лицемерную маску. Он усиленно распространял версию о том, что его война – это лишь помощь Италии, что великий итальянский народ сбрасывает наконец австрийское иго. На самом деле Бонапарт презирал итальянцев и, нещадно и беззастенчиво грабя эту страну, насмешливо вопрошал Директорию: «Неужели вы действительно думаете, что идея свободы способна поднять этот дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ?» Когда было нужно, он беспощадно расправлялся с недовольными, как это случилось с городами Бинаско и Павией, жители которых не захотели больше верить в версию о приходе освободителя. Провозглашая идеи свободы, генерал не забывал о себе и своих генералах – все они знали, что вернутся на родину богатыми людьми.
Братья дю Шатлэ, Ле Пикар и англичане уехали на рассвете. Александр со мной не прощался – возможно, не хотел будить меня, чтобы избежать волнения при прощании. Маргарита передала мне, что он поцеловал Филиппа и совсем осторожно отрезал прядь моих волос на память. Я понятия не имела, каковы планы заговорщиков. Я знала лишь то, что их путь лежит в Париж и что там они намерены похитить из тюрьмы Тампль Сиднея Смита, а вместе с ним – и моего отца.
Я попросила отца Ансельма молиться за них и сама обещала сделать то же самое.
В тот день, чуть позже, вернулся из Ренна Шарло, которому в июне исполнялось тринадцать лет. Я показала ему комнату, специально приготовленную для него, и сказала, что раз теперь он большой, то будет жить один. Как взрослый. А кроме этого, у меня был подарок для мальчика – ладная небольшая лошадь шоколадной масти.
– Это мне, мадам Сюзанна? – нерешительно спросил он, поднимая на меня глаза.
– Да, мой милый. Тебе уже пора ездить верхом.
– Но я же не умею. Я никогда еще…
– Это не важно. Люк будет тебе хорошим учителем, Шарль. Ты же знаешь, что всякий дворянин должен уметь ездить верхом.
Подумав, он спросил:
– А за что это мне, мадам Сюзанна?
Я потрепала его по волосам:
– За то, мой мальчик, что ты хорошо учишься. И за то, что в этом году ты сдал экзамены досрочно.
Это была правда. Шарль уже вернулся домой, а Жан и Ренцо наверняка и через месяц не освободятся.
Лицо Шарля просияло:
– Вот как, вы знаете?
– Конечно, знаю, Шарль. Ты очень умный мальчик. Я хотела бы, чтобы и Жан был в чем-то похож на тебя.
Шарль осторожно и несмело гладил лошадь по гриве, а потом, словно решившись, быстро предложил:
– Мадам Сюзанна, у вас так много дел сейчас… ну, с маленьким… хотите, я буду вести записи в ваших книгах? Я смогу, честное слово!
Я не была уверена, что он сможет, но не поверить ему сейчас – это значило бы сильно его обидеть. К тому же до записей у меня руки не доходили. Подумав, я поцеловала его и кивнула.
– Давай попробуем, милый. Думаю, вреда от этого не будет.
И он смог. Каким неожиданным это ни было, но, проверив его работу через несколько дней, я была поражена серьезностью и вдумчивостью, с какими он взялся за дело. Он допустил совсем немного ошибок.
– У тебя большие способности, – проговорила я, все еще не веря своим глазам. – Просто необыкновенные для твоего возраста, Шарло! Я не знаю ни одного мальчика, который справился бы с этим!
– Так вы мне доверяете? – спросил он, бледнея от волнения.
– Доверяю, мой дорогой. И люблю тебя.
Я поцеловала его, впервые по-настоящему искренне пожалев, что так мало уделяла ему внимания и что ум этого ребенка развивался без всякой моей помощи и участия.
А потом наступила теплая и звездная июньская ночь.
Я долго сидела у колыбели и сама не заметила, как задремала. Мне казалось, я проснулась от света, внезапно проникшего в комнату. Свет шел со двора. Раздраженная, я поднялась, очень опасаясь, что свет разбудит Филиппа, и распахнула окно, готовая уже крепко отчитать нарушителя спокойствия.
Свет факелов залил двор и бликами плясал по стенам. Я увидела группу всадников, каждый из которых был мне знаком. Ле Пикар, Поль Алэн, Александр… И еще один человек, глядя на которого я думала, что вижу его во сне.
Мой отец…
Нет, это был не сон, не фантазия. Это был именно мой отец, которого Александр обещал освободить и освободил. Честно говоря, появление этого человека у нас во дворе до самой последней минуты казалось мне невозможным. Трудно все-таки поверить в воскрешение мертвых… Но он все же воскрес, он стоял передо мной, и я должна была верить своим глазам. Я почувствовала, как от изумления у меня сжимается горло.
«Он здесь!» Эта мысль пронзила меня с ног до головы, окатила ошеломляющей волной. Случилось то, о чем и мечтать нельзя было, – словом, случилось чудо! Мельком взглянув на Филиппа, я бросилась к двери.
Совершенно потеряв хладнокровие, я бежала по лестнице вниз; и на одной из ступенек споткнулась так, что затанцевала на одной ноге от боли. Мне было видно, что происходит в вестибюле: они – то есть все прибывшие всадники – направились в голубую гостиную, и я, вдруг ужасно испугавшись, что, чего доброго, не смогу их задержать, громко крикнула – ну надо ли говорить, что соображала я в тот миг весьма слабо:
– Ах, ради Бога, подождите!
Два человека сразу обернулись – Александр и мой отец. Я стояла на ступеньках, глядя на них, и, увидев лицо принца вот так, вблизи, я была уверена, что от потрясения и слабости сяду прямо на лестницу. Вцепившись в перила руками, я спустилась – или, вернее, сползла – еще немного вниз.
– Сюзанна, девочка моя…
Он протянул ко мне руки, двинулся вперед, и через мгновение я уже была в его объятиях, совершенно потеряв всякое самообладание и позабыв о наших остальных гостях. Меня душили и слезы, и радость одновременно. Я хотела говорить, хотела говорить много, но ни одно слово не казалось мне достойным этой встречи, и я ни с чего не могла начать. Никакое слово в мире не могло бы выразить глубины и искренности того, что я переживала. Меня пронзала дрожь, и всхлипы сжимали горло.
– О Боже, я веду себя так нервно…
Это было единственное, что я смогла прошептать, закрывая лицо ладонями. Он осторожно отвел их и, привлекая меня к себе, поцеловал сначала в щеку, потом – как это делал обычно – в лоб. Я подняла на него глаза. Он тихо произнес:
– Порой мне кажется, что Бог существует. Пожалуй, наша встреча слишком невероятна, чтобы поверить, будто все мы были способны сами ее осуществить.
Я смотрела на него, не произнося ни слова. Он изменился меньше, чем можно было ожидать. То есть, разумеется, за те три с половиной года, что мы не виделись, он постарел. Да и не могло быть иначе – ему ведь под шестьдесят. И все-таки он мало изменился. Волосы как были, так и остались серебряными, только поредели у висков. Осанка по-прежнему была горда и величественна, так что даже сильная хромота не очень-то замечалась. Голубые глаза сделались еще пронзительней. Я вдруг поняла, что если отец и раньше ненавидел республиканцев, то теперь, после трех лет, проведенных в Тампле, мало кто может с ним сравниться в ненависти к Республике. Даже Александр. Он ведь воевал больше из чувства долга, а у отца ненависть к синим – уже в крови.
Он чуть отстранил меня и, продолжая сжимать мою руку в своей, сказал негромко, но ясно:
– Я очень рад видеть вас, дитя мое, рад обнять вас, но все-таки не следует заставлять наших друзей скучать, наблюдая за нами в течение такого долгого времени.
Это значило: не стоит показывать посторонним то, что мы чувствуем, даже если эти посторонние – наши друзья.
«Да, – подумала я, невольно улыбаясь, – это именно то, что он должен был сказать».
Это был мой отец, Филипп Антуан де ла Тремуйль де Тальмон, пэр Франции и генерал королевской армии.
