Текст книги "Ореховый посох"
Автор книги: Роберт Скотт
Соавторы: Джей Гордон
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 64 страниц)
За все то время, что Ханна Соренсон провела в Праге, Саутпорта она практически не видела, если не считать нескольких нервных взглядов, которые она успела бросить вокруг, пока Хойт и Черн чуть ли не бегом тащили ее через весь город в лавку шорника Бранага Отаро. В общем, понять, что представляет собой Саутпорт, она, естественно, не успела. Гавань она, правда, видела – с того холма, где провела свою первую ночь, но теперь ей приходилось постоянно торчать в кладовке, где ее спрятал Бранаг, и чаще всего в полном одиночестве.
Это ужасающе скучное времяпрепровождение оживляло лишь то, что порой ей приходилось, присев на корточки, втискиваться в потайной шкаф, искусно спрятанный между мастерской шорника и холодной кладовой, примыкавшей к таверне «Морская водоросль», излюбленному месту портовых крыс, моряков и местных шлюх. Но еще хуже было, когда внутрь заползали Бранаг или Хойт и задвигали особым образом прибитые доски. Ханна каждый раз от духоты чуть сознания не лишалась, все сильнее преисполняясь уверенности в том, что в «Водоросли» подают исключительно дурно пахнущее тушеное мясо и протухшее пиво, а завсегдатаи этого жуткого заведения безостановочно курят какую-то дрянь, которую Хойт называет «корнем фенны».
Стараясь не дышать носом, Ханна прижималась лицом к старым доскам стены, выходившей в кладовую Бранага. Оттуда тянуло острым запахом дубленых кож и краски, что было все-таки значительно лучше проникавших из таверны миазмов.
Сигналом к исчезновению в шкафу всегда служило одно и то же. С дальнего конца узкой улочки, где находилась лавка Бранага, доносился громкий шум – это очередной малакасийский патруль начинал обыскивать дома в поисках каких-то «беглых бандитов», которые, по слухам, уложили где-то за городом не то пятерых, не то даже семерых солдат оккупационной армии. С каждым новым обыском жестокость патрульных возрастала, что явно было связано с тем, насколько в последнее время выросло предполагаемое число жертв этого нападения. В самую первую ночь, которую они провели в Саутпорте, в мастерскую Бранага ворвался целый отряд воинов в черном, которые искали преступников, которые, возможно, убили одного из солдат где-то на верхней дороге. Больше всего их интересовала некая молодая особа, одетая, по слухам, очень странно и ярко, да к тому же в каких-то толстенных мужских штанах и белых полотняных башмаках.
Несколькими днями позже количество убитых на верхней дороге малакасийцев значительно увеличилось, как, впрочем, и количество напавших на них бандитов выросло до размеров хорошо вооруженного отряда неких полубезумных монстров-убийц, способных в любой момент напасть и на мирных жителей Саутпорта.
Поднимавшийся во время появления патруля шум казался малакасийцам реакцией на все эти слухи; на самом деле жители города громко кричали, созывая домочадцев и домашних зверюшек, исключительно в целях предупреждения. Чтобы каждый, кому нужно было скрыться, успел это сделать, благополучно ускользнув от недреманного ока оккупантов, и на тихой улочке вновь воцарились покой и порядок.
Бранаг каждый раз реагировал на предупреждение соответствующим образом. Метнувшись к кладовой, он коротким свистом предупреждал Хойта; тот, в свою очередь, нырял за ряды дубленых коровьих шкур, весьма неопрятным, даже страшноватым занавесом свисавших с перекладин и потолка, и мгновенно отодвигал две доски, за которыми и открывалось их тесное потайное убежище.
Когда им приходилось сидеть там втроем, они старались даже руками и ногами не шевелить и не говорили ни слова, считая мгновения и напряженно ожидая, пока патруль уберется из мастерской и перейдет к обыску следующего дома. Ханна, спрятав лицо в ладони, прислушивалась к грохоту и шарканью тяжелых малакасийских сапог, пока солдаты обшаривали дом Бранага, и ей все время хотелось забиться поглубже в темноту. Она вся съеживалась и даже мысли свои загоняла в самые темные уголки сознания – сидела как каменная, ни жива ни мертва, и каждый раз обмирала от страха, когда стук сапог замолкал где-то рядом.
А вдруг они что-то заметили? Что, если Хойт небрежно задвинул доски? Что, если кто-то из них обратил наконец внимание на то, что дом снаружи несколько шире, чем кажется изнутри? Из этого шкафа им не спастись, это уж точно. Здесь они заперты, как в самой надежной ловушке.
Однако никто их так и не нашел. И патрульные ни разу ничего не заметили. И каждый раз после их ухода, когда Ханна медленно отнимала руки от лица и поднимала голову, перед глазами у нее начинали плясать яркие вспышки желтого и белого света – так крепко она прижималась лицом к коленям.
Когда они еще только пришли в Саутпорт, Хойт настоял, чтобы всю первую ночь они провели в этом убежище, ибо бесконечные обыски продолжались до самого рассвета. Отряды солдат то и дело врывались в мастерскую, ворошили груды седел, уздечек, подпруг, ремней, недошитых башмаков и сапог, перебирали даже необработанные шкуры в надежде отыскать свидетельства того, что шорник укрывает преступников. Та ночь была, пожалуй, самой страшной в жизни Ханны. И Хойт, почувствовав ее растущую тревогу, даже зажег тоненькую парафиновую свечечку, чтобы хоть чуточку осветить этот душный убогий тайник. Но и при столь жалком освещении Ханна сумела разглядеть оружие, висевшее у нее над головой на стенах потайного чулана, – боевые топоры, мечи, кинжалы и луки. А прямо у себя за спиной она заметила пять туго набитых сумок, сплетенных из конопли; одна оказалась чуть приоткрытой, и Ханна увидела целую кучу серебряных монет.
Только тут ей стало ясно, что ее спасители – члены некоего организованного ополчения или партизанского движения. Так что если ее найдут вместе с ними в этом тайнике, где спрятано столько оружия и денег, то почти наверняка подвергнут допросам и пыткам, а потом казнят. Она покрепче обхватила себя руками и постаралась не думать о том, как они будут выбивать у нее сведения о повстанцах – те сведения, которых она не имеет, а стало быть, и дать им не может.
«Стивен, – прошептала она так тихо, чтобы даже Хойт не смог ее услышать, – где ты, Стивен? »
Когда же не нужно было забиваться в эту щель и дружно затаивать дыхание, Ханна, Хойт и Черн проводили время в довольно просторной кладовой Бранага. Мужчины строили планы о том, как они все вместе отправятся в некий город Миддл-Форк, а Ханна, чтобы не скучать, помогала Бранагу в работе. Довольно скоро она научилась очень неплохо полировать седла с помощью кожаного круга, доводя их чуть ли не до зеркального блеска, и прямо-таки сияла от гордости, когда шорник хвалил ее.
Бранаг ухитрялся снабжать их едой и пивом, пряча все это в деревянных ящиках, укрытых необработанными шкурами, или среди тех вещей, которые нуждались в починке. Среди местных жителей он славился поистине невероятным аппетитом и был почти уверен, что и оккупационным властям не придет в голову обращать внимание на его слишком объемные закупки продовольствия или расспрашивать, зачем у него в кладовой хранится столько еды. К тому же он рисковал так давно, что давно уже научился не рисковать понапрасну. Собственно, самым главным было то, чтобы никто не узнал о тайнике с оружием и деньгами, поэтому прятавшиеся там же люди вынуждены были смириться с тем, что вся их еда всегда слегка отдает запахом шкур.
Но несмотря на это, Ханна находила еду вполне приемлемой, а некоторые кушанья казались ей даже изысканными. Правда, случалось и такое, что она предпочитала вообще отказаться от пищи: когда не могла определить, что же ей предлагается съесть, или, например, если предлагаемое блюдо на вид и на вкус оказывалось таким отвратительным, что она не могла заставить себя съесть ни кусочка даже из вежливости. Привычную куртку и свитер она сняла и переоделась в какую-то длинную шерстяную рубаху типа туники, которую подпоясывала кожаным ремешком. Затем Хойт, несмотря на все мольбы Ханны, потребовал, чтобы она сняла и свои любимые теннисные туфли и синие джинсы, предложив ей вместо них грубоватые домотканые узкие штаны и пару новеньких башмаков – башмаки, по крайней мере, шил сам Бранаг, который заверил ее, что это самая лучшая пара.
После этого Черн подстриг ей волосы. Великан жестом велел ей повернуться к нему спиной и сесть на низенький табурет, затем взял у Бранага самые острые ножницы для стрижки овец и стал срезать одну шелковистую прядь за другой. Шесть или семь решительных взмахов ножницами – и от длинных роскошных волос Ханны остались одни воспоминания, а сами волосы мягкими волнами легли на пол к ногам Черна. Покончив со стрижкой, он свистом подозвал Бранага, которому уже объяснили, что столь радикальная стрижка вызвана исключительной необходимостью. Бранаг вошел в кладовую, помешивая что-то в керамической плошке тонкой кистью из лошадиного волоса. Мощная крупная собака – должно быть, волкодав, догадалась Ханна, – беззвучно ступая мощными лапами, неотступно следовала за ним.
– Это не навсегда, – сказал Бранаг в ответ на немой вопрос Ханны. – Ничего страшного. Краску я изготовил из смеси ягод, древесной коры и сока некоторых растений, прокипятив все это с рыбьим жиром, чтобы легче было наносить на волосы.
– Прелестно. – Ханна огляделась в поисках наиболее подходящего уголка, чувствуя, что ее сейчас вырвет. – Фу ты... А какой, черт побери, цвет... извини, я не хотела быть грубой, но все же какой цвет?..
– Светло-голубой. – Каменное лицо Бранага ничего не выражало.
Собака рядом с ним тоже хранила полное молчание. Ханна побледнела.
– А что, если обойтись шапкой, шляпой или еще чем-нибудь в этом роде? – пролепетала она.
Ледяная сдержанность Бранага вдруг куда-то исчезла, а его улыбка, казалось, разом согрела всю кладовую.
– Да коричневый, Ханна Соренсон! Каштановый. Мне показалось, что будет неплохо, если сделать твои волосы темно-каштановыми.
– Ах так! – Ханна с облегчением вздохнула. – Ну что ж, каштановый – это уже не так страшно...
Вытянув шею, она заглянула в плошку, и на мгновение ей все же стало очень страшно. А вдруг Черн насильно пригнет ей голову и Бранаг все же покрасит ей волосы в небесно-голубой цвет? Шорник сунул плошку ей под нос, и Ханна сразу успокоилась: смесь действительно пахла, точно заношенные носки рыбака, но цвет, по крайней мере, был вполне удовлетворительный.
Когда Бранаг покончил с окраской, на лице Ханны застыла такая гримаса, от которой, как она боялась, ей теперь не избавиться до конца жизни.
– И долго продержится этот запах? – Даже пес не выдержал – отошел к самой дальней стене и лег там, прикрыв нос своими огромными лапами.
– Недолго, – заверил ее Хойт, – дней восемь-девять, не больше!
Ханна засмеялась и довольно сильно, хотя и шутливо, толкнула его в плечо.
– Ну что ж, в таком случае можно, пожалуй, больше не беспокоиться насчет того, чтобы прятаться в тайник; они меня в любом случае сразу найдут. Да они еще на пороге поймут, что здесь какая-то жуткая тварь издохла.
Время от времени Хойт и Черн порознь выбирались в город, чтобы проверить, как настроены местные жители. Бранаг сказал им, что несколько молодых мужчин были обвинены в убийстве того солдата и повешены, и Хойт каждый раз боролся с непреодолимым желанием придушить каждого встреченного случайно малакасийца. Ни ему, ни Черну не доводилось прежде служить причиной казни невинных людей, и теперешняя ситуация ему совсем не нравилась.
– Ничего, они у нас еще за это заплатят! – побелев от гнева, пообещал сквозь зубы Хойт, и Ханна поняла, что у этого, такого приятного в общении и веселого молодого человека есть и вторая сторона натуры, грозная и страшноватая, которую он умело скрывает. Она это запомнила и решила, что лучше не попадаться этому пражскому лекарю на глаза, если что-нибудь снова приведет его в такое бешенство.
А в последующие дни Ханна только удивлялась тому, как здорово Хойт умеет изменять свою внешность, причем без всяких видимых усилий. Впалая грудь, перекошенное плечо, слегка выпирающий животик – Ханна была просто потрясена тем, что столь простые детали внешности способны до неузнаваемости изменить человека. Казалось, Хойт каждый раз выходит из мастерской шорника в совершенно ином обличье.
Когда он возвращался, они с Бранагом долго и очень тихо о чем-то беседовали, знаками поясняя Черну отдельные моменты. Ханна почти не сомневалась, что они планируют отомстить оккупантам за невинно загубленные молодые жизни, и была даже рада, что ее эта троица держит в полном неведении.
Но как бы ни тревожили ее их планы, которые, безусловно, могли вовлечь ее в еще большую беду, бежать из мастерской Бранага и сдаваться малакасийцам она совсем не собиралась. Ведь солдаты, которых она тогда встретила на дороге и всего лишь попросила о помощи, тут же принялись ее насиловать. А представители здешних оккупационных войск – хоть она и узнавала обо всем как бы через вторые руки – были в ответе за смерть невинных людей и бесконечные обыски, во время которых безжалостно потрошили дома мирных жителей, в том числе и лавку Бранага.
Ханна старалась не подслушивать, о чем они говорят, но невольно все же подслушивала и даже шею вытягивала, чтобы различить каждое слово. Она надеялась, что это даст ей хоть какую-то информацию об этом мире, где она теперь находится, и особенно – о том, как ей отыскать Стивена и вернуться домой.
Однажды утром Хойт решил притвориться хромым – дело опасное, как сказал он сам, потому что хромать пришлось бы постоянно.
– Такая хромота, которая, сама знаешь, то бывает, то нет, мне никак не годится. Все подобные актеришки, например попрошайки, притворяются, будто не могут ходить, не хромая, и это их главная ошибка. А действительно хромые люди, напротив, всегда стараются показать, будто никакой хромоты у них нет. Вот в чем мой секрет.
– Извини, Хойт, но мне это не кажется убедительным, – засомневалась Ханна. – Ты, значит, выходишь в город, будучи не хромым, а только притворяясь, будто хромаешь, но при этом делаешь вид, что никакой хромоты у тебя нет?
– Черн! – возбужденно крикнул молодой лекарь. – У нас тут настоящий философ-виртуоз завелся! – Он широко улыбнулся Ханне. – Ты очень точно все объяснила. Это действительно так и есть. Ну и кроме всего прочего, все дело в ритме.
– В ритме?
– Да. Я должен обеспечить некий замедленный ритм. Люди могут жить практически с чем угодно, если это – скажем, какой-то недуг – обладает определенной предсказуемостью. Ну, например, возьмем Элдарн. Никто особенно не задумывается о необходимости сопротивления или мятежа, пока посланцы Малагона не начинают действовать слишком грубо и убивать людей. Предсказуемость питает ощущение постоянства и безопасности. До тех пор пока моя хромота обладает ровным ритмом, то есть определенным чередованием движений типа приволакиваем ногу – встаем на пальцы – делаем шаг – приволакиваем ногу – встаем на пальцы – делаем шаг и так далее, я буду выглядеть так, словно сражаюсь со своей хромотой уже по крайней мере полсотни двоелуний.
– Поразительно! – воскликнула Ханна, удивляясь тому, насколько потрясла ее изобретательность молодого человека. – Но почему бы просто не перекрасить волосы, не надеть шляпу... или не отпустить бороду?
– Любительство! – презрительно воскликнул Хойт и картинным жестом, точно плащ, перебросил через плечо край дубленой шкуры, так взлохматив себе волосы, что они неопрятными прядями закрыли ему пол-лица, а потом, неловко шаркая ногами, направился к выходу, идеально соблюдая тот ритм походки, о котором только что рассказывал Ханне.
* * *
Вернувшись вечером, Хойт стремительно влетел в кладовую, и Ханна увидела, что руки у него настолько перепачканы сажей и запекшейся кровью, что кажутся черными. Он весь взмок и тяжело дышал, а лицо покрывал толстый слой темно-серой пыли.
– Приготовьтесь: в любой момент, возможно, придется нырнуть в тайник, – сказал он Ханне и Черну. – Сегодня наверняка снова обыски будут!
Черн сидел, прислонившись спиной к козлам, а Ханна – у дальней стены. Помещение освещали две большие свечи. Девушке очень хотелось расспросить Хойта о том, что происходит в городе, но она понимала, что он и сам, наверное, сказал бы ей, если бы счел это возможным.
Удивительно, думала она, но ведь Хойт, что бы он там ни сделал, какой бы удар ни нанес малакасийцам от имени пражского сопротивления, так и не изменил своей прихрамывающей походки, по-прежнему сохраняя тот ритм, о котором рассказывал ей утром. И, глядя, как он подходит к своей постели в дальнем углу, Ханна спрашивала себя: не могла ли та свирепая часть его души, тот невидимый гневный дух, что время от времени овладевал им, вырваться на волю и заставить своего хозяина хотя бы в минуту опасности ходить, не хромая?
А вот Бранаг Отаро на Хойта был совсем не похож. Он довольно часто заходил к ним в кладовую, и Ханна уже успела сделать о нем кое-какие выводы: по всей видимости, это был вполне честный предприниматель, ненавидящий малакасийскую оккупационную армию и ее предводителя, некоего Малагона, который вроде бы не то король, не то правитель страны.
Все дни напролет Бранаг проводил у себя в лавке или в мастерской, время от времени подкрепляясь в таверне на углу рагу из оленины, свежим хлебом и холодным пивом, что привело Ханну к мысли, что у него нет ни жены, ни любовницы, ни подруги – она не знала, как принято называть таких женщин в Элдарне. Зато рядом с Бранагом постоянно был пес, которого он так и звал: «Пес». Ханна, во всяком случае, ни разу не слышала никакой другой его клички. Друзей-приятелей у Бранага, похоже, не было, если не считать покупателей, то и дело заходивших к нему в лавку, да странствующих повстанцев, которых он прятал у себя в тайнике.
Это был могучий мужчина, с необычайно широкой грудью и толстыми ручищами; носил он обычно хлопчатобумажную рубаху, заправленную в шерстяные штаны, несмотря на жару, и высокие сапоги. Но более всего Ханну впечатляла безграничная доброта Бранага. При всех своих поистине великанских размерах он обладал нежнейшей душой; ей казалось, что он, в принципе не способен столь же сильно, как, скажем, Хойт, презирать кого бы то ни было, даже представителей оккупационных войск.
Впрочем, как и у Хойта, что-то таилось в глубине души этого доброжелательного и симпатичного человека, нечто невысказанное, неявное, но это нечто, похоже, как раз и руководило всеми его поступками. Но Ханна, разумеется, не решалась спросить у самого Бранага, в чем же заключается эта его мрачная тайна.
Однажды вечером, когда после особенно долгого и утомительного пребывания в вонючем тайнике они наконец оказались в кладовой, Бранаг специально сходил в таверну, чтобы принести Ханне «немного текана», и притащил полный котелок, да еще прихватил изрядное количество пива для Хойта и Черна.
Ханна благодарно отхлебывала бодрящий напиток, и тут Бранаг вдруг спросил, есть ли у нее дети.
– Нет, – спокойно ответила она. – Во всяком случае, пока.
Этого вопроса она никак не ожидала; никто до сих пор особенно и не интересовался ее прошлым. Она попыталась по лицу Бранага догадаться, о чем он думает, но лицо его казалось абсолютно непроницаемым – не задумчивым и не сердитым, а просто лишенным каких бы то ни было эмоций.
– Но я очень надеюсь, что когда-нибудь у меня обязательно будут дети... и, возможно, это «когда-нибудь» наступит довольно скоро, – оптимистично прибавила она.
– Ясно, – сказал он, наполняя ей кружку горячим теканом. Потом нежно почесал за ушами своего пса, пожелал всем спокойной ночи и пошел прочь. Но уже на пороге вдруг остановился, освещенный светом толстых свечей, отбрасывавших желтоватый отблеск на полированные седла и прочие товары, развешанные на стенах коридора, соединявшего кладовую с мастерской, и очень тихо промолвил: – По-моему, только дети способны, пусть хоть на мгновение, дать нам ощущение того, что мы все же были избраны богами. Именно так боги посылают нам весть о себе, соприкасаются с нами, хоть и совсем недолго, пока мы неуклонно движемся в направлении великих Северных лесов.
Лица шорника Ханне не было видно, но голос его звучал так, что она получила ответы на все свои вопросы. Его детей больше нет на свете, и он, конечно же, будет сражаться, будет мстить за них. Чувствуя стеснение в груди, она поспешила ответить ему, сдерживая слезы сочувствия и почти уверенная в том, что не имеет права оплакивать судьбу этого немолодого и, видно, много испытавшего человека.
– Когда у меня будут дети, Бранаг, я всегда буду помнить эти твои слова, обещаю тебе, – заставив себя улыбнуться, сказала она.
– Ну что ж, я желаю тебе доброго пути, Ханна Соренсон. – И Бранаг, повернувшись к Хойту и Черну, прибавил: – И вам я тоже желаю удачи, ребята.
Еще не рассвело, когда Ханна Соренсон и двое ее спутников бесшумно выбрались на улицу из лавки шорника Бранага и, низко пригибаясь, осторожно пошли куда-то по темной улице.
* * *
Стивен Тэйлор, встав еще до рассвета, уже сидел в седле, поджидая своих спутников. Он не чувствовал ни голода, ни жажды – лишь одно настойчивое желание уехать как можно дальше от этого места. Возможно, время и расстояние заставят его забыть о совершенном насилии и хоть немного умалят то отчаяние, что каждый раз с новой силой вспыхивало в его душе, когда перед глазами его представал тот умирающий серон, из шеи которого нелепо торчал обломок ореховой дубинки.
Он оказался не в состоянии участвовать в похоронах Мики. Он чувствовал, что не имеет права на них присутствовать. К тому же, почувствовав ужасный запах горящей плоти, когда Саллакс поджег сложенный из сосновых ветвей погребальный костер, он понял, что его сейчас вывернет наизнанку. С другой стороны, у него возникло ощущение даже, пожалуй, некоей завершенности содеянного, почти счастья, когда Версен и Гарек сожгли тела убитых серонов на другом костре.
Впрочем, издали похороны Мики выглядели даже трогательно: юный ронец словно крепко спал на своем ложе из мягких душистых сосновых лап. Зато место последнего упокоения серонов было совсем иным: тела этих звероподобных воинов свалили в общую кучу, и они, лишенные души и, наверное, какой бы то ни было веры, сгорели в общем костре, точно охапка дров. Гарек и Версен просто подожгли огромную охапку ветвей под грудой тел и разрозненных конечностей и более не обращали на этот погребальный костер никакого внимания.
И вот теперь Стивен сидел верхом на коне и ожидал рассвета, держа в руках ту самую ореховую дубинку, с помощью которой спас жизнь своим товарищам. Он рассеянно водил большим пальцем по кровавому пятну, расплывшемуся на древесине странным рисунком, и думал: как это Гилмору удалось столь идеально соединить обломки, что между ними нельзя найти ни одного стыка, ни одной шероховатости? Сегодня утром, вооруженный этим примитивным оружием, Стивен, надо сказать, чувствовал себя гораздо спокойнее и увереннее, хотя его по-прежнему терзали воспоминания о том, что он сотворил с помощью своей дубинки.
А еще он все время вспоминал тот волшебный свет, что исходил от пальцев Гилмора, и очень надеялся, что у старого мага хватит сил и знаний, чтобы возродить и его, Стивена, душу, помочь ему забыть о том, что пришлось пережить в Элдарне. Чтобы он мог вернуться в Айдахо-Спрингс прежним – то есть таким же скромным и довольно прилично образованным служащим банка, каким он был всего две недели назад. Стивен всю жизнь считал себя трусом и пацифистом.
И хотя в последние дни он, безусловно, проявил даже определенную доблесть в бою, которой уж никак от себя не ожидал, смириться с тем, что ему при этом пришлось применить насилие и жестокость, было чрезвычайно трудно. Его мучило то, что он в рукопашном бою собственноручно убил двух воинов-серонов, хотя он, конечно, понимал, что именно это и спасло жизнь его нынешним друзьям. А вот убийство того, третьего противника не давало ему покоя, и он знал: эта вина будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
Он выиграл схватку, он лишил своего врага способности сопротивляться – и проявил полнейшую безжалостность!
От пронзительного предрассветного холодка у Стивена заледенели ноги, но он словно не замечал этого, медленно осознавая то, чего не понимал прежде: сколь важно для него, оказывается, проявление милосердия. Его часто шокировали и приводили в ужас газетные и телевизионные репортажи о жестоком поведении террористов или солдат, даже сражающихся во имя некоей благородной идеи.
Всех их Стивен считал преступниками, мысленно причисляя к тому же ряду и похитителей людей, которые, даже получив выкуп, убивают своих жертв, и всяких вооруженных негодяев, которые стреляют в любого, кто попадется им на пути, даже когда ничто не мешает им свободно уйти. Он всегда ненавидел таких людей, питая отвращение к тем, кто во всем предпочитает жестокость и бессердечие: их он считал самыми мерзкими и презренными представителями человечества.
И теперь он сам стал таким.
Ведь они с Гилмором безжалостно убили того серона, ослепленные яростью, хотя, по иронии судьбы, только на них двоих никто так и не напал.
Стивен снова внимательно посмотрел на свою дубинку. Нет, этого больше не будет никогда! Никогда он уже не позабудет о том, что следует проявлять милосердие даже к врагу. Нет такой цели, за которую стоило бы сражаться, если конечная победа означает и полный отказ от сострадания. Стивен провел рукой по гладкой древесине и даже поднес к носу окровавленный конец дубинки, чтобы почувствовать запах впитавшейся в древесину крови.
Да, храбрости он, пожалуй, в последнее время уже немного научился. И жестокости тоже. Он всегда был довольно крепким и к тому же неплохо подготовленным физически, да и в сообразительности ему, наверное, отказать было бы трудно. Стивену стало не по себе: он опасался, что в нем еще только начинают открываться некие потенциальные задатки воина. А это значит, что смерть будет постоянно кружить где-то рядом, и, чтобы пережить это путешествие, он должен помнить, на что способен. Да, он был прежде трусом и пацифистом, но и жизнь его была тогда пуста. Здесь же, в Элдарне, он никак не мог позволить себе оставаться трусом или пацифистом. И все же как определить ту тонкую грань, что отделяет обыкновенного убийцу от того, кто вынужден убивать во имя любви, сострадания и мира для народов Элдарна?
– Да ты же попросту лжешь самому себе, желая смягчить этот удар, – едва слышно прошептал Стивен. – Твои дерьмовые извинения ни гроша не стоят, и ты это прекрасно понимаешь!
Но ему все же очень хотелось, чтобы эти извинения, оправдывающие необходимость убийства, хоть что-нибудь значили. Ему очень хотелось считать себя тем, кто сражается во имя чего-то хорошего, чего-то значимого для всех тех, кто с ним рядом. Он не раз слышал рассказы деда и бабушки о Второй мировой войне и о том, как все страны, объединив усилия, разрешили этот страшный конфликт и победили зло. Но теперь-то им с Марком пришлось лицом к лицу столкнуться со злом. Почему же они не видят перед собой такого же справедливого разрешения этой проблемы, какое сумели найти в сороковые годы двадцатого века их деды и прадеды?
«Возможно, – думал Стивен, – это потому, что нам свойственна некая иллюзия счастья. Возможно, все мы в жизни испытываем и страх, и сожаления; это и есть та самая трагическая реальность, с которой мы постоянно сталкиваемся лицом к лицу, но никогда не обсуждаем этого друг с другом».
Он поднял глаза и увидел останки погребального костра, на котором сгорел Мика.
«Видимо, неспособность отличить просто убийство от убийства во имя благородной цели и есть та реальность, которая вдребезги разнесет мои иллюзорные и самодовольные заблуждения».
И Стивен решил, что если он возьмет себя в руки, то совесть его со временем, скорее всего, немного успокоится. А пока, что можно воспользоваться и замечательным ронским вином, которое раздобыл Гарек, чтобы чуточку смягчить это жуткое чувство вины.
– Значит, ты все-таки снова трусишь! – довольно громко сказал он себе и рассмеялся.
– Ты что это? – Марк подходил к нему с двумя кружками, полными горячего текана, который Гарек только что сварил на костре. Одну кружку он протянул Стивену. – С добрым утром. И давно ты тут сидишь?
Стивен натянул на пальцы рукав, чтобы не обжечься, и с благодарностью взял кружку.
– Не знаю, – сказал он, – может, часа два, или авен, или целую вечность.
Марк с наслаждением отхлебнул горячий напиток и сообщил:
– Знаешь, я, похоже, выяснил секрет приготовления такого текана. Гарек дважды дает ему закипеть, а потом добавляет еще одну щепотку самых темных листьев, и тогда текан обретает почти такой же вкус, как кофе по-французски из жареных зерен.
– Да, верно, – согласился Стивен, – получается вкусно.
– И теперь хорошо бы еще приличные кофейные чашки достать... – Марк усмехнулся и, внезапно посерьезнев, спросил: – Ну а сегодня с утра ты как вообще-то?
– Во всяком случае, трястись я перестал, если ты это имеешь в виду. – Стивен с удовольствием вдохнул аромат текана, потом посмотрел на исцарапанное, покрытое синяками и ссадинами лицо Марка, на его перевязанное плечо и тоже спросил: – А сам-то ты как?
– Вполне жив, как видишь, благодаря тебе. – Он ласково потрепал по шее лошадь Стивена. – Все ясно: ты с раннего утра торчишь в седле и поедом ешь себя, пытаясь проанализировать свои вчерашние действия, но постоянно заходишь в тупик. Только вот что я тебе скажу: тот серон наверняка бы нас прикончил, если бы не ты. Ты спас мне жизнь, Стивен. Да и Бринн тоже. Нам бы с ним ни за что самим не справиться. И, кстати, не ты ведь начал всю эту заваруху.
– А как Бринн?
– Я с ней сегодня еще не разговаривал, но уверен: с ней все в порядке, – ответил Марк. – Бринн – крепкий орешек, Стивен. Покрепче любой из тех женщин, каких я когда-либо знал. И уж она-то выхватила свой нож без колебаний. Саллакс говорил правду: она отлично им владеет. Я и до сих пор поверить не могу, как смело она бросилась на этого здоровенного ублюдка! И ведь прямо в грудь его ножом пырнула! Хотя такой твари это было все равно что комариный укус.
– Да, Бринн – молодец. – Стивен спрыгнул с коня. – Ничего, и со мной тоже все будет в порядке. Мне просто и в голову никогда не приходило, что я окажусь способен кого-то убить. А тут я троих за четверть часа прикончил! – Он сунул Марку кружку и свою дубинку. – Подержи, пожалуйста.
Марк провел рукой по гладкой поверхности дубинки.
– Просто невероятно! Я даже на ощупь не чувствую, где было сломано!
– Я тоже. И по-моему, дерево стало еще тверже, чем вчера, словно Гилмор с помощью своей магии придал ему какую-то особую прочность. – Стивен рассмеялся. – Нет, ты только послушай, что я говорю! Можно подумать, что я верю в колдунов вуду и прочую мистическую ерунду! – Стивен зябко передернул плечами и задумчиво прибавил: – А интересно все же, почему он потратил столько усилий, чтобы восстановить ее целостность? Ведь это же просто кусок дерева, ореховый сук!
