Текст книги "Мари Антильская. Книга первая"
Автор книги: Робер Гайяр (Гайар)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)
Лапьерьер поднялся, давая понять визитерам, что аудиенция окончена. Однако в этот самый момент на губах Бофора заиграла какая-то зловещая ухмылка.
– Не спешите, господин губернатор, – сладчайшим голосом промолвил авантюрист, – я упомянул вам об этих двух уголовниках лишь к слову, так, между делом, депутация же наша пришла к вам совсем по другому поводу. Мы принесли с собою текст хартии, с которой я покорнейше прошу вас ознакомиться…
Временный губернатор поднял голову и окинул собеседника недоуменным взглядом. Тот вынул из камзола длинную, тщательно сложенную бумагу. Потом с преувеличенной любезностью передал ее в руки Лапьерьера, и тот тут же принялся ее бегло читать.
Едва поняв суть дела, он тяжело рухнул в кресло. Потом снова перечитал дерзкие требования.
– Но это невозможно! – воскликнул он наконец каким-то сдавленным от волнения голосом. – Уж не приснилось ли мне все это?!
– Разумеется, нет, – возразил Бофор. – Это вам вовсе не приснилось! Колонисты, господин губернатор, считают, что уже довольно настрадались по вине компании. Эта компания вся в долгах, и именно она держит в своих руках монополию на всю торговлю на островах, по своему усмотрению давая в обход всяческих законов льготы тем, кто пользуется постыдными протекциями или имел сомнительную честь им понравиться! Им в высшей степени наплевать, как живут колонисты, которые трудятся в поте лица и благодаря мужеству и рвению которых Мартиника стала такой, какой вы ее сейчас видите! Мы решили, что эти времена прошли! Мы не желаем более иметь ничего общего с компанией, отныне мы свободны от ее тирании!
– Ничего себе идея! – воскликнул Лапьерьер. – Если я правильно понял текст вашей хартии, вы желаете не более не менее как полной независимости от компании! И вы думаете, что она с этим согласится? А как посмотрит на это Регентство? Как отнесется к этому Мазарини? Наконец, что скажет на это господин де Фуке?
– Все это, – возразил Бофор, – нам в высшей степени безразлично. Конечно, губернатор вы всего лишь временный, но все же как-никак губернатор. Вот и воспользуйтесь своими полномочиями, возьмите на себя ответственность. Подпишите эту хартию, а президенту Фуке можете объяснить это как вам заблагорассудится. Если же вы откажетесь скрепить ее своей подписью, то в этом случае, сударь, я как глава депутации колонистов Мартиники уполномочен уведомить вас, что, со своей стороны, снимаю с себя всякую ответственность за последствия вашего решения…
– Это что – угроза? – высокомерно поинтересовался Лапьерьер.
– Понимайте как вам угодно, сударь… Позвольте заверить вас, что я сделал все, что было в моих силах, пытаясь сдержать праведный гнев колонистов. Они достаточно ясно выразили свое недовольство, кстати, подстрекатели, о которых я уже упоминал, поджигали постройки и даже убивали солдат. Страсти накалены до предела! Так что будьте осторожны! Наступит момент, когда я не смогу более сдерживать толпу, которая подступит к вашим дверям со своими справедливыми требованиями.
– Но позвольте! – снова воскликнул Лапьерьер. – Ведь эту вашу хартию подписали всего семнадцать человек!
– Вы совершенно правы, господин губернатор, нас семнадцать, тех, кто составил и подписал эту хартию.
Лапьерьер принялся перечитывать имена:
– Фово, Жан Суае, Луи Фурнье, Ривьер Лебайе, Жан Ларше, Латен, Девен, Эстьен, Леон, Филипп Лазье, Франше, Рифа, Жасбюрьянд, Сент-Этьен, Ламарш, Пьер Фурдрен и Арнуль! С вами получается восемнадцать! Смотрите-ка, у Филиппа Лазье, который, если верить вашим словам, уже одной ногой стоит в могиле, хватило сил взять в руки перо и тоже поставить свою подпись! Видать, не так уж плохи дела у этих несчастных жертв, растерзанных злодеями Лефором и Байарделем!
– Господин губернатор, позволительно ли мне будет заметить вам, что не слишком-то милосердно с вашей стороны глумиться над состоянием человека, который ради блага своих соотечественников собрал последние силы, дабы подписать хартию, плодами которой самому ему, скорее всего, уже не суждено будет воспользоваться!
– В сущности, – снова заметил Лапьерьер, – я хотел только обратить ваше внимание на тот факт, что под этой хартией стоит лишь семнадцать подписей, а всего колонистов на острове у нас наберется несколько тысяч!
– Не хотите ли вы этим сказать, господин губернатор, что вы отказываетесь подписать эту хартию?
– Я не могу подписывать никаких бумаг, не представив их прежде на рассмотрение Суверенного совета…
– Полно, господин губернатор, вы прекрасно знаете, что Суверенный совет поступит так, как вы ему скажете!
– В любом случае я никак не смогу принять это решение сегодня… Как я вам уже говорил, мне придется некоторое время отсутствовать…
– Позволю себе заметить вам, сударь, что вы выбрали для своей поездки в высшей степени неудачный момент! Надеюсь, вы не находитесь в неведенье насчет того, что господин де Туаси принял решение еще поднять и без того тяжелые поборы, которые давят на плечи колонистов…
И, словно вдруг внезапно разгневавшись, с пафосом воскликнул:
– Сударь! Мы не намерены более терпеть, чтобы сообщество людей, которые трудятся, оказалось разорено ради наживы одного человека, к примеру господина Трезеля, пользующегося постыдными протекциями! Ведь всем известно, что он уже на грани банкротства, он обкрадывает компанию и вконец разорит ее, если колонисты острова не возьмут на себя все тяготы, чтобы спасти ее! Мы уже достаточно натерпелись, сударь! Если вы не подпишете, вы один будете нести ответственность за события весьма опасного свойства, что разразятся тогда у нас на острове! И да падет на вашу голову кровь, которая прольется здесь по вашей вине!
– Одну минуту, – сдавленным голосом вмешался Лапьерьер, – прошу вас, одну минуту… Я вполне разделяю вашу позицию. Никто лучше меня не понимает, в сколь прискорбном положении оказались колонисты Мартиники… Но и вы, со своей стороны, тоже должны понимать, сударь, что эта хартия предполагает такой крутой переворот во всем положении дел на острове, что я никак не могу подписать ее, не поразмыслив хорошенько прежде… Надеюсь, вы сможете объяснить это своим друзьям, и те согласятся дать мне отсрочку, небольшую отсрочку…
– Отсрочку? – переспросил Бофор, скрывая радость. – И какую же?..
– Несколько дней… Повторяю вам, я исполнен намерений сделать все возможное для блага колонистов… Но пусть же и они тоже пойдут мне навстречу! Что, в сущности, изменят для них эти несколько дней?..
Бофор вопросительно поглядел на своих соратников. Но вовсе не для того, чтобы узнать их мнение. Ведь он один решал здесь все! Скорее, чтобы показать им, сколь полной победы удалось ему добиться.
– Господин губернатор, – обратился он к нему, – мы можем дать вам самое большее четыре дня.
– Четыре дня! Но я же должен срочно отправиться в Форт-Руаяль!
– Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия – дело куда более важное, чем эта ваша поездка в Форт-Руаяль? Нет, сударь, четыре дня, и ни часа больше! Это самая большая отсрочка, которую может предоставить вам и без того иссякшее терпение колонистов.
Лапьерьер тяжело вздохнул.
– Ладно, согласен, – проговорил он. – Пусть будет четыре дня! Стало быть, я никуда не еду. Но я рассчитываю на вас, что в течение этого времени на острове не разразится никаких бесчинств. В ином случае я буду вынужден отказаться от той благосклонной позиции, которую имею в отношении вашей хартии, и пустить в ход войска…
– Господин губернатор, просим вас принять наши самые нижайшие поклоны…
Оставшись один, Лапьерьер почувствовал себя совершенно подавленным. Так, значит, мятежники раскрыли себя. Теперь он знает их имена, они стоят под хартией, которая, казалось, обжигала ему пальцы…
Выходит, Байардель был прав, защищая Лефора, и Дювивье тоже!
К чести Лапьерьера надо сказать, что в глубине души он вполне искренне раскаялся в своей несправедливости. Он тут же забыл про неблагозвучное имя и разбойничье выражение лица Ива, чтобы вполне чистосердечно признаться себе, что ошибался в своих подозрениях, однако это откровение никак его не спасало.
Что делать? Как отразить этот удар мятежников? К кому обратиться за помощью? Послать войска? Но тогда это превратилось бы в настоящее восстание! Обратиться к господину де Туаси? Но ведь у него и без того хватает своих трудностей, которые заставили его податься в другие края и которые, вне всякого сомнения, тревожат его лично куда больше, чем судьба Мартиники!
На мгновение его будущее предстало перед ним в весьма мрачном свете. Но тут же он вспомнил, что говорил ему Дювивье насчет Мари, и подумал, не обратиться ли к ней за советом, в любом случае впоследствии это могло бы послужить ему оправданием.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Господин Лапьерьер видит, что тучи над ним все сгущаются, и начинает терять голову
Мари отдыхала, лежа в гамаке. Она была полураздета. Ей нравилось носить этот перенятый у индейцев-караибов необременительный покров, который позволял всему телу наслаждаться воздухом и прохладой. Теперь она могла позволить себе жить в свое удовольствие, ведь с тех пор, как Мартинику потрясли тревожные события, она уже вообще не принимала больше никаких гостей. Это одиночество нисколько ее не тяготило, во всяком случае, так казалось ей самой. Ничуть не сомневалась она и в том, что тревога, постоянно сжимавшая ей сердце, то непонятное беспокойство, которое охватывало все ее существо, объяснялись лишь отсутствием любимого.
Безмолвие замка нарушала только болтовня Жюли, неизменно веселой, неизменно радостной, особенно тогда, когда госпожа посылала ее в форт. Ведь там она как бы вновь обретала свободу. Встречалась со своими ухажерами, прогуливалась взад-вперед по поселку… Негры у себя в мастерских вполголоса напевали свои печальные песни в таком варварском ритме и с такой тоской по родине, что сердце разрывалось от боли.
Однако мало-помалу Мари перестало тревожить даже это. Из своего гамака, едва повернув голову, она могла видеть колокольню Отцов-иезуитов, что стояла прямо на берегу реки, и четырехугольную крепость форта Сен-Пьер, а еще дальше, впереди, бухту, где крутились вокруг якорей стоящие там корабли. Жак говорил ей, что она будет царить над всем этим миром. Но у нее не было к тому ни вкуса, ни желания. Ей не хватало только одного Жака.
Перед кварталом Муйаж, невдалеке от Галеры, почти каждую неделю бросали якоря корабли. Они привозили из Франции продовольствие и новости, однако ни один из них ничуть не интересовал Мари, ведь вовсе не оттуда ждала она возвращения отпущенного на свободу генерала. Однако она знала по слухам, что собирала в Сен-Пьере Жюли, что мятеж, похожий на тот, что разразился недавно на острове, доставляет много хлопот Регентству и Мазарини. Его называют фрондой. Больше ей об этом ничего не было известно, да это ее и не интересовало.
Жара в это засушливое время года стояла невыносимая. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило листву высоких деревьев девственного леса, который был совсем близко, леса, который они намеренно сохранили во всей его первозданной дикости, и на молодую женщину вдруг напало какое-то глубокое оцепенение, сродни тому, в какое погружались ее собственные рабы.
Лежа в своем гамаке, она размышляла о том странном возбуждении, которое эта жара вызывала во всей ее плоти. При всем отвращении, что вызывали в ней воспоминания о ее первом муже, господине де Сент-Андре, долгое воздержание, на которое обрек ее плен Дюпарке, вынуждало против воли без конца в ночных сновидениях вспоминать о ласках старика. Ей так бы хотелось, чтобы эти грезы возрождали в ней воспоминания о нежных поцелуях и доказательствах страстной любви, которые дарил ей Жак, но, увы, она не вольна была заказывать сны по своему усмотрению!
Так уж получилось, хоть она ничуть не сомневалась, что безраздельно принадлежит только ему одному, что отдала себя ему всю, целиком и навеки, однако вопреки ее желанию, ее усилиям не думать ни о ком, кроме Жака, перед нею постоянно возникал этот сладострастный старик со своими извращенными прихотями и похотливыми прикосновениями.
Сколько раз вскакивала она по ночам, вся в поту от этого неутоленного желания, взбудораженная, растревоженная до самых глубин, в том состоянии, в каком оставлял ее некогда Сент-Андре, когда считал, что настал момент прекратить свои игры.
Такое волнение плоти, следствие природной чувственности, которую еще более распалял местный климат, доставляло ей глубокие страдания. Сладострастные ночные видения оставляли ее в таком лихорадочном возбуждении, что она не раз ловила себя на мысли, что с вожделением любуется обнаженным торсом негра Кенка, когда тот работает в саду или в мастерских, его продолговатыми, налитыми мускулами. Даже какой-то животный запах, что исходил от его тела, вызывал в ней волнение, которому она сама не могла найти названия.
Пытаясь справиться с вожделением, в истоках которого даже сама не решалась себе признаться, она с надеждою обращала свой взор к Жюли.
Однако и Жюли теперь тоже не приносила ей желанного успокоения. Она уже корила себя, что дала своей служанке чересчур уж много воли. Та, пользуясь своими привилегиями, не скрывала от госпожи ни одного своего любовного похождения, и всякий день Мари приходилось выслушивать повествование об очередной интрижке.
Она спрашивала себя, почему это болтовня Жюли так нервирует ее и в то же время вызывает в ней такое сильное желание. Она никак не могла понять наслаждения, которое могла испытывать ее горничная в объятьях какого-то мушкетера из форта, который вонял армейским потом и кожаной амуницией, однако когда Жюли, все еще взбудораженная недавним приключением, в подробностях объясняла ей, каким манером этот грубый солдат обхватил ее за талию, потом наклонил, чтобы с жадностью впиться ей в губы, Мари, сама того не осознавая, видела перед глазами Дюпарке…
Она ловила себя на мысли, что завидует своей служанке и ее наездам в Сен-Пьер, откуда та возвращалась умиротворенной, но все еще с горящими от удовольствия глазами.
В тот день Жюли снова отправилась в форт и должна была вернуться лишь незадолго до полуночи, ибо с каждым разом горничная все больше и больше продлевала свои прогулки. Кенка вместе с другими рабами трепал в мастерских индиго. Вокруг, махая неутомимыми крылышками, порхали колибри.
Внезапно с дороги послышался конский топот.
Мари вздрогнула от неожиданности. Хоть прошло не так уж много времени, но она уже отвыкла принимать гостей и спрашивала себя, кто бы мог быть этот непрошеный визитер, когда цокот копыт вдруг замолк.
Мари мигом вскочила с гамака, чтобы поскорее убежать в свои покои. Ей не хотелось принимать кого бы то ни было в этом слишком уж легком одеянии, однако колебания ее оказались слишком долгими, ибо гость, судя по всему, весьма спеша и добираясь до дому широким шагом, уже появился в проеме двери.
Они заметили друг друга одновременно. Инстинктивным жестом молодая женщина прижала руки к лифу, дабы прикрыть свою грудь, и отступила на шаг назад, но Жером де Сарра, господин де Лапьерьер, уже кланяясь, воскликнул:
– Прошу извинить меня, мадам, что явился к вам без всяких церемоний, но у нас здесь происходят вещи настолько тревожного свойства…
– Ах, сударь! – вконец смешавшись, пробормотала Мари.
Лапьерьер почувствовал, что краснеет. Он был не в силах ни пройти вперед, ни отступить назад. И Мари будто оцепенела от смущения. Она стояла спиной к свету, и солнце, пробиваясь сквозь тонкую как паутина ткань, высвечивало все ее прелестные формы. Отдавала ли она себе в этом отчет? Лапьерьер любовался ею, будто видел ее совсем обнаженной, и никогда еще не доводилось ему созерцать существо, созданное столь совершенным. Он вдруг полностью забыл о заботах и причинах, которые заставили его опрометью примчаться в Замок На Горе.
Наконец ему удалось оторвать взор от восхитительного силуэта и хоть немного взять себя в руки.
– Мадам, – промолвил он, – прошу вас принять уверения в глубочайшем к вам почтении и извинить меня, что застал вас в такой… момент… Я отнюдь не собираюсь злоупотреблять вашим временем… Дело в том, что я собирался отправиться в Форт-Руаяль, когда некоторые события заставили меня отказаться от моих планов и поспешить к вам, дабы попросить у вас совета…
Мари его не слушала. Она заметила взгляд временного губернатора, которым он снимал с нее даже эти легчайшие одежды. И ломала себе голову, как уйти от этого взгляда, что предпринять, дабы соблюсти приличия и выглядеть благопристойно. Тотчас же ей в голову пришла мысль о гамаке…
– Я отдыхала, – проговорила она. – И никого не ждала с визитом…
– Еще раз приношу вам тысячу извинений, мадам… – ответил Лапьерьер. – Сожалею, что…
Но она перебила его, заметив:
– Должно быть, вы очень спешите… Не хочу заставлять вас ждать…
И без всяких объяснений снова улеглась в гамак, где легкая ткань если и не скрывала очертаний тела, то, по крайней мере, не просвечивала насквозь, выставляя на обозрение самые интимные места.
Пока она укладывалась в гамаке, взору Лапьерьера предстали точеные ножки такой лилейной белизны, что временный губернатор совсем смешался и опустил голову.
– Я выслушаю вас здесь, сударь, – обратилась к нему Мари. – Так что же такое случилось?
Лапьерьер подошел к ней поближе, придвинул одну из садовых скамеек и, повинуясь приглашающему жесту молодой женщины, присел.
– Мадам, – начал он, – здесь снова зреет бунт…
– Как, опять?! – раздраженно воскликнула она. – Но чем они недовольны? Чего они требуют? Конечно, они пользуются отсутствием генерала, ведь, будь Дюпарке здесь, ни один колонист и головы бы не осмелился поднять!
– Мадам, – продолжил Лапьерьер смиренно и никак не в силах справиться с волнением, – господин де Туаси принял решение поднять налоги, а колонисты категорически против этого. Они уже и так изнемогают под бременем налогов и разорены монополией господина Трезеля, который один имеет право культивировать на этой территории сахарный тростник! Они готовы поднять восстание…
– Но я-то, чем же я могу вам помочь? – спросила Мари. – Разве вы не временный губернатор? Разве не вам передал генерал все свои полномочия? Разве не в ваших руках вооруженные силы и власть, которые необходимы, чтобы обуздать мятежников?
– Мадам…
– Что же до меня, то я здесь никто… Абсолютно никто! Впрочем, вы и сами видите, я ведь теперь живу в этом замке совсем затворницей. Ни с кем не вижусь, никого не принимаю!
Она скромно усмехнулась.
– Я, как любой мелкий рантье, живу на доходы с капитала, вот и все… Да-да, именно рантье, ведь вы и сами понимаете, что доходов, какие я могу извлечь из индиго и нескольких акров табака, что выращивают мои рабы, никак не может хватить мне на жизнь…
– Мадам, – снова взялся за свое Лапьерьер, – я думаю, вы могли бы помочь мне хорошим советом… Ведь прежде всего вы большой друг генерала. И у меня есть все основания догадываться, что и он не раз, и ко всеобщему нашему удовольствию, пользовался вашими добрыми советами… Должен признаться, меня мучают самые дурные опасения касательно будущего нашей колонии…
– И меня тоже, – согласилась с ним Мари. – Однако мне кажется, что если бы вы проявили побольше решительности, если бы вы посадили в тюрьму преступников, если бы вы проворней искали виновных и осудили бы их по всей строгости закона, то нам бы не пришлось опасаться новых мятежей…
– Насколько я могу догадаться, мадам, вы имеете в виду Лефора!.. Однако я никак не мог с позором выгнать Лефора со службы, ибо в этом случае пригрозил уйти и капитан Байардель, а это солдат, чье присутствие в гарнизоне нам весьма необходимо, поэтому мне пришлось ограничиться его временной отставкой. Мы постоянно держим его под надзором. Как раз-сегодня я только что имел рапорт о его поведении. Он живет у вдовы колониста, некоей Жозефины Бабен, в хижине неподалеку от речки Отцов-иезуитов. Только и делает, что целыми днями покуривает свою трубку да ходит на рыбалку… Однако теперь я располагаю неоспоримыми доказательствами, что он не только не имел никакого отношения к заговору, но, напротив, оказался совершенно прав. У нас на острове, мадам, действительно есть несколько смутьянов, и во главе их стоит не кто иной, как Бофор!
– Бофор?!
– Да, мадам, тот самый Бофор, которого Лефор без конца обвинял в этом с самого первого дня!
– Да, это правда… – задумчиво проговорила Мари. – А я-то думала, что он просто хотел ему отомстить. У этих двоих ведь давние счеты, не так ли?
– Совершенно верно, мадам, однажды вечером, по словам Лефора, после одного из ваших приемов Бофор устроил ему где-то по дороге засаду и пытался пристрелить из пистолета. Но, должно быть, этому каналье помогает сам дьявол, ибо мало того, что он вышел из этой переделки целым и невредимым, ему еще удалось угодить пулей прямо в руку своего недруга! Застрели он его в тот день насмерть, у нас сейчас было бы куда меньше хлопот.
Какое-то время Мари хранила молчание. Выходит, она ошиблась в Лефоре? Она никак не могла свыкнуться с этой мыслью. С такой-то физиономией! И чтобы Лефор оказался порядочным человеком, во всяком случае, человеком, хранящим верность генералу! Неужели это возможно? Она чувствовала, как в ней таяла вся неприязнь, которую она испытывала к бывшему пирату. У нее вдруг возникло такое ощущение, будто теперь она понимала его куда лучше. Ведь, если разобраться, все это его бахвальство и краснобайство вовсе не доказывали, что он так и остался бандитом. В Париже, в окружении Сент-Андре, ей доводилось видеть юнцов из Гаскони, которые упивались словами, украшая себе жизнь всякими выдумками, тут же уверяя самих себя, будто это вовсе и не выдумки.
«Ведь, если разобраться, – размышляла она, – этот человек с темным прошлым, который изображает из себя драчуна и бретера, который, попав в засаду, лихо отделывается от противника, который, не струсив, всего лишь с одним товарищем вступает в драку с восьмью бретерами и отправляет троих на попечение лекарей, который был пиратом, которому удалось ранить шпагой даже самого Дюпарке, что ж, должно быть, этому человеку храбрости не занимать! Зачем я не приняла тогда от него помощи, которую он сам же мне и предложил?»
– Выходит, – проговорила Мари, – по-вашему, Лефор не так уж плох, как мы о нем думали?
– Полагаю, мадам, что он мог бы быть нам весьма полезен.
Молодая женщина ничего на это не ответила. Тогда Лапьерьер вдруг спросил:
– Могу ли я рассчитывать на вашу поддержку?
Вся погрузившись в размышления, Мари шевельнулась в своем гамаке, и лиф ее одеяния, который она старательно стянула у шеи, вдруг распахнулся, а через образовавшийся глубокий вырез взору Лапьерьера предстали перламутровые груди юной дамы. Красота ее была блистательна, молодость взывала к любви, пробуждала желание. Его охватило еще более сильное волнение, чем в первый момент, когда он только пришел сюда.
Молодая женщина, судя по всему, даже не думала о том, что происходит с ее собеседником.
– Но ведь, в сущности, – снова заговорила она, – у вас нет никаких оснований думать, будто в ближайшие дни нас ожидают какие-то грозные события.
– Увы, мадам, – ответил он, – к сожалению, они у меня есть. Я уже говорил вам, что совсем было собрался покинуть Сен-Пьер, как тут ко мне вдруг является депутация колонистов. Депутация, которая, между прочим, должен вам заметить, просто без всякого разрешения ворвалась ко мне в кабинет. Возглавлял ее небезызвестный господин Бофор собственной персоной, что уже не оставило у меня никаких сомнений касательно преступных происков этого человека. И знаете, что принесла мне эта депутация? Не более не менее как хартию, под которой мне предлагалось поставить свою подпись!..
Лапьерьер с трудом дышал. Состояние, в какое его повергли прелести юной дамы, и внезапно проснувшийся гнев при воспоминании о вызывающем поведении Бофора до такой степени выбили его из колеи, что он вдруг забормотал что-то почти нечленораздельное.
– И знали бы вы, мадам, что это за хартия! – воскликнул он, несколько овладев собой. – Это хартия, по которой, подпиши я ее, все колонисты стали бы полностью независимы от Островной компании.
– Независимы от компании?! – ошеломленно повторила Мари, слегка приподнимаясь в гамаке и более обнажая свое прелестное тело.
– Именно так, – подтвердил губернатор. – Я принес с собой текст, который составили и подписали семнадцать колонистов.
– Семнадцать колонистов?! – не поверила своим ушам Мари. – Но это, должно быть, просто какая-то шутка! Ведь на всем острове их никак не меньше десяти тысяч…
– Вне всякого сомнения, мадам, однако если бы Бофор захотел, то за месяц он без труда собрал бы тысяч десять подписей! Вряд ли здесь найдется хоть один колонист, который не желал бы добиться независимости от компании. Ведь именно от нее и проистекают все беды жителей острова. Она их просто разоряет! Так что Бофор затеял беспроигрышную игру! И даже если он не удосужится заняться сбором всех этих подписей, все равно двадцатки его приспешников, что приходили вместе с ним, будет вполне достаточно, чтобы поднять восстание на всем острове! Как только все узнают, что Бофор борется за то, чтобы освободить их от оков компании, каждый, если понадобится, с оружием в руках пойдет вслед за ним!
– Да, вы правы, – согласилась Мари, – похоже, ситуация и вправду хуже некуда.
– Хуже, чем когда бы то ни было прежде…
– Вы говорили, что захватили эту хартию с собой?
– Совершенно верно, мадам…
Пока Лапьерьер рылся в камзоле, вытаскивая бумагу, он рассказал ей, что добился от мятежников четырехдневной отсрочки, чтобы принять решение.
– Однако, если я через четыре дня не поставлю под ней своей подписи, на острове тут же поднимется мятеж!
Крепко сжав губы, озабоченно наморщив лоб, Мари пробежала глазами бумагу. Она, насколько можно было судить по размашистому почерку, несомненно, была написана рукою Бофора. Несколько имен были неизвестны Мари.
– А это кто такой? – поинтересовалась она. – Подпись совершенно неразборчива…
Лапьерьер поднялся и склонился к ее плечу, чтобы помочь ей прочитать подпись.
– А, так это же Лазье, – пояснил он, – ну да, Филипп Лазье… Не удивительно, что он с таким трудом поставил свою подпись, ведь это тот самый, которому неделю назад насквозь пропороли шпагой грудь… Этот меткий удар – дело рук Лефора!
– Опять Лефор! – со смехом воскликнула Мари.
Решительно в ней уже не осталось против бывшего пирата ни капли прежней злости. Нет, право, зря она придавала так много значения его выспренним речам. Слов нет, человек он грубый как на словах, так и в повадках. У нее перед глазами снова возникла картина, как он, напустив на себя важный вид, нахлобучив кулаком свою шляпу, весь багровый от ярости, пытался оседлать свою лошадь, у которой кто-то ослабил подпруги… И она от всей души расхохоталась, тем более что ей отнюдь не доставило огорчения, что все тот же Лефор так ловко расправился с опасным бунтовщиком.
Она совсем позабыла о своем лифе, и смех еще больше приоткрыл ее груди. Лапьерьер, на которого тропический климат действовал так же, как и на любого другого, почувствовал аромат юного тела. От возбуждения он вытаращил глаза, лицо побагровело, жилы на шее напряглись, набухли, словно у пьяного, раздулись так, точно из них вот-вот брызнет кровь. Все поплыло перед глазами.
Потеряв голову, уже не владея собою, не в состоянии более контролировать свои поступки, он положил руку на грудь Мари.
Рука его почувствовала, как все тело Мари дрожит от возбуждения. Она слегка приподнялась в гамаке. Первым ее движением было отстраниться, оттолкнуть от себя этого человека, однако тот, полностью потеряв контроль над собою, протянул руки и сжал ее в объятьях.
Лицо Лапьерьера было теперь совсем рядом с ней, оно прижималось к ее лицу, глаза его горели от вожделения, и, почувствовав себя столь страстно желанной, с такой силой, с таким трепетным нетерпением невольно возбудилась, зажглась, всколыхнулась до самых глубин своего существа и она сама.
Он придавил ее всей тяжестью своего тела и водил руками вдоль бедер, будто желая заново слепить ее плоть. Мари чувствовала, как в тело ей вонзаются веревки гамака, они причиняли ей боль, но эта боль доставляла ей удовольствие. Тело ее содрогалось под властными, словно мнущими ее руками Лапьерьера. Эти крепкие объятья, эти прикосновения – именно об этом она и грезила все это время. У нее было такое ощущение, будто она проваливается в какую-то бездну. Она сделала движение, словно пытаясь опомниться, взять себя в руки, избавиться от этого человека, но все ее существо, вся ее разбуженная плоть, напротив, призывала, манила его к себе. И когда губы губернатора приникли к ее губам, она вдруг осознала, что именно это и было ей так необходимо… и закрыла глаза. Он осыпал ее поцелуями всю, с головы до ног.
Мари выпустила из рук листок бумаги, на котором Бофор с усердием вывел условия своей хартии. Он упал и покатился по земле.
Губернатор ласкал ее, не произнося ни единого слова, и она тоже хранила полное молчание. А себе задавала вопрос: как же это возможно, что она уже не находит в себе сил сопротивляться, почему у нее не хватает мужества оттолкнуть от себя этого человека, которого она не любит, к которому не питает уважения, в котором даже не находит ничего привлекательного?
Руки молодого человека продолжали шарить по ее телу. Он уже сдернул с него тонкую ткань. Он уже не целовал ее больше. В полном восторге он любовался восхитительной наготою Мари, сверкающей белизною под яркими лучами тропического солнца. Он ласкал ее, прикасался к ней кончиками пальцев, заставляя ее трепетать от желания, и молодая женщина, уже распаленная, возбужденная до предела, вся извиваясь под ним, изо всех сил призывала его доставить ей последнее, самое полное наслаждение.
Для обоих внешний мир уже не существовал.
Они не слышали, как по камням дороги процокали конские копыта, однако звук внезапно заржавшей лошади, это была лошадь губернатора, заставил их вздрогнуть от неожиданности и вернул к реальности.
– Кто-то приехал! – воскликнула Мари.
С грубостью, какой Лапьерьер никак от нее не ожидал, она резким движением оттолкнула его от себя, резко привстала, снова прикрыла грудь и оправила ткань одеяния, которое открывало ее обнаженные бедра.
Шпоры всадника прозвенели по плиткам двора. Мари повернула голову.
Молодой человек был уже в пяти шагах от нее. В каком-то молниеносном озарении в голове у нее пронеслась мысль, что, должно быть, он видел всю эту сцену, был свидетелем ее слабости. Однако он был ей совсем незнаком и улыбался с такой почтительной любезностью, что она тут же отогнала от себя все мрачные подозрения.
