Текст книги "Невидимый огонь"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
– Красота! – восхищенно сказала она, обводя взглядом вокруг – светло-зеленую впадину с речушкой по одну сторону и с большим ажурным сосняком по другую, сквозь который на солнце просвечивала Каменная гряда, царство гранита и можжевельника. – А то бы мы так и просидели дома как кроты. Смотри, вон бабочка! Эльфа, видишь?
Бабочка была желтая, она реяла и трепетала, как малый блуждающий огонек, порхала вокруг стволов сосен, постепенно удаляясь. И Велдзе вспомнилось старое поверье – какая встретится первая бабочка, таким будет и лето: если крапчатая, то и лето выдастся пестрое, а если одноцветная – лето будет спокойное, однотонное, без особых приключений. Значит, у нее лето будет тихое, и это хорошо: она измучилась от вечных сюрпризов и происшествий. Она хочет спокойного, самого обыкновенного счастья, чтобы у нее был, как сейчас, свой дом, Ингус, ребенок, ей не надо ни славы, ни любовника, ни перемен, у нее есть все, о чем мечталось, и если она за что тревожится, чего боится, так это – растерять все и утратить, промотать и остаться ни с чем. Она не жаждет у кого-то что-то отнять, она не скряга, не сквалыга, она только не хочет отдавать своего. И пусть бледно-желтая бабочка пророчит мирное лето! Нынче Велдзе нужно тихое лето – без града и гроз, без жары и суховеев, как земле, чтобы она могла рожать…
Велдзе смотрела, как Эльфа в светлом пальтишке зигзагами, скрываясь между стволами и вновь появляясь – как порхавший сейчас мотылек, – бежала трусцой по лесу, то и дело нагибаясь и что-то собирая.
– Что там такое, Эльфи?
– Цветики, – отозвалась девочка и подняла вверх пучочек стебельков с нежными колокольчиками сон-травы.
– Только не заблудись, Эльфа!
– Да!
– Не ходи далеко!
– Не-ет… Здесь такие красивенькие…
– Вернись!
– Сейчас…
Ну а Велдзе? Что она стоит у машины как привязанная – задумчивая, озабоченная, боится позволить и ребенку отойти на лишний десяток шагов? Да. Человек не умеет наслаждаться счастьем. Иной раз ему невдомек даже, что это счастье, а когда он это сознает – беспрестанно тревожится, боясь его потерять, и губит этим все…
Ей захотелось курить. Но сигареты в сумке, а сумку Велдзе с собой не взяла. У Ингуса в кармане что-нибудь найдется. Мужчинам хорошо – карманы дома не забудешь… Она про себя улыбнулась своей неуклюжей шутке и пошла навстречу мужу, который нес в руке гибкие зеленые кустики и тихонько насвистывал.
– Ингус, у тебя есть закурить?
– Как всегда! – бодро ответил он и достал пачку сигарет, а потом и спички. Встряхнул коробок, сам себя спрашивая: – Пустой номер? – Но в коробке что-то слабо потарахтело. – Последняя спичка.
Ингус чиркнул ею, единственной, и Велдзе закурила. Сам он, однако, не успел – под ветерком пламя погасло.
– К машине сходить разве?
– Прикури от моей, – предложила она.
Их сигареты соприкоснулись. Лица Ингуса и Велдзе встретились в такой близости, что она видела золотые искры в радужных оболочках его глаз – от солнца и сдерживаемого смеха, веселые огоньки, которые в ней почему-то не отразились, а, напротив как раз, – вселили смутное чувство близкой опасности, что ли, и все тот же страх потерять. Но что потерять? Смешно просто. Сама забила себе голову, все последние дни волновалась, нервничала, переживала… Сколько раз ей казалось, что с Ингусом что-то стрясётся… что он не приедет… и что-то должно произойти… Все это ерунда! Сто раз, наверно, ее мучили и терзали дурные предчувствия – ну и что, разве они хоть когда-нибудь сбылись? Все нервы, нервы… А сейчас особенно. Вот ее и кидает как на качелях: вверх-вниз, вверх-вниз…
Сделав над собой усилие, Велдзе засмеялась, хоть и незвонким, тусклым голосом.
– Что ты смеёшься, Велдзе?
– Это последняя сигарета – я бросаю, всё.
– О-ля-ля! Кто же это тебя вдохновил на такой подвиг?
– Никто. Я сама… мне теперь лучше не курить.
– Начиталась, наверно, что от никотина лицо старится, точно!
Ничего-то он не понял, мужчина-мужчина!
– Черт возьми, что же теперь со мной будет! – с притворным ужасом воскликнул он.
– В каком смысле? – без выражения спросила она.
– Никто так яро не воюет против своих прежних слабостей у других людей, как отступники, точно. Теперь ты будешь меня гонять и мылить мне шею за каждую цигарку, я. уж чувствую.
Велдзе криво усмехнулась. Говорить ей больше не хотелось – их слова как бы не встречались, как бы расходились в пути. Ингус не сознавал серьезности этой минуты. А она… она видела, что миг наибольшей их близости уже позади. А когда он был – утром в постели? Или недавно, когда они втроем вышли из машины тут, у Каменной гряды, и нежданно-негаданно их обняло птичье пенье и душистое свежее дыхание леса? Или сейчас, когда соприкоснулись их сигареты и в нее, близкие-близкие и смеющиеся, живые и золотистые, вперились мужнины глаза? Неважно. Оно ведь уже миновало, оно уже в прошлом. Его нельзя больше почувствовать, его можно только вспоминать. И ей расхотелось здесь оставаться, на этом месте. Пустом теперь, как кулек, в котором были конфеты, как бумага, тара…
– Эльфа, мы уезжаем!
– Да!
– Ну сколько можно ждать, Эльфа?
– Сейча-ас!
Девочка вышла на опушку леса – в обеих горстях у нее были цветы.
– Ну куда ты нарвала столько, глаза завидущие!
Эльфа искоса метнула на мать вопросительный с лукавинкой взгляд – точно так поглядывал Ингус, когда провинится. Мамина дочка… Те же глаза, рот, нос, волосы, даже сухощавость, только взгляд отцовский. На таких хлебах, между прочим, могла быть и покруглее. Вон у Ритмы Атис – как сбитый… Сколько раз Велдзе ловила себя на том, что, думая о сыне, представляет его себе примерно таким, как Атис, – наверное, потому, что мальчик был немножко похож на своего дядю… Теперь, однако, у Велдзе было такое чувство, что второй ребенок ей ни к чему. С Эльфой одной – о боже, сколько она приняла, лучше не вспоминать! Была бы еще мама здорова, тогда другое дело. Но мама и сама как ребенок, хуже ребенка… Может быть, пойти в больницу – сделать аборт? После недавней вспышки чувств Велдзе словно потухла, как будто не выдержав бремени счастья.
– Ну, поехали! – сухо сказала она, села в машину и взяла на руки Эльфу.
– Как прикажет сударыня! – отозвался Ингус, комичным жестом снимая шапку и сгибаясь в поклоне.
Уголки Велдзиных губ дрогнули. В улыбке? В усмешке? Она сама не могла бы сказать. Ей хотелось домой, и было страшно подумать, какой хаос они там, дома, оставили.
– Ты на меня дуешься? – не удержался Ингус и, повернув ключик зажигания, бросил короткий испытующий взгляд на профиль жены.
Она легонько пожала плечами:
– Нет. С чего ты взял.
Но то, что Велдзе не повернула головы, не улыбнулась ему, не просияла, скорее опровергало ее слова, чем подтверждало. И в недоумении вздернул плечи и он.
Иногда ее, Велдзе, без пол-литра не поймешь. Качается туда-сюда, как маятник. Никогда не угадаешь, по шерсти погладишь или против шерсти. Самой же загорелось – поедем и поедем в лес! И вот, пожалуйста, уже надоело, наскучило, уже насупилась – кислая, как уксус. Дергает Эльфу. Того и гляди возьмется за него: и задний ход дал не так, как следует, и обогнал кого-то на повороте не по правилам… Садилась бы за руль сама! Но теперь уж поздно ломаться и кобениться, как барышня, – раз взялся, двигай знай только вперед… А плечи у него широкие и нервы в порядке, стерпит какой-то там комариный укус, не умрет, такой бык, на нем землю пахать можно, тогда как Велдзе…
Да, здоровье у нее, видно, не того. Лицо желтое и сама худая – у него сегодня прямо сердце сжалось. Давно ему не приходилось смотреть на нее при таком нещадно ярком свете, при весеннем солнце, когда видна каждая морщинка, каждая пора. Помада, которой Велдзе намазюкала губы, и черный карандаш под глазами лишь оттеняли газетную серость и тусклость кожи, а подведенные синим веки, брр, делали лицо неживой маской деревянной куклы. Краски прямо-таки лезли в глаза и чуть ли не лупились с лица Велдзе, так что в какой-то момент – когда Ингус у нее прикуривал – его так и подмывало вынуть носовой платок и стереть к чертовой бабушке всю эту косметику, на которую он не мог смотреть без смеха; но в то же время и без грусти. Как Велдзе за зиму постарела! Он еле удержался, чтобы не вякнуть что-то насчет ее вида, бог ты мой, это был бы номер, это было бы самое худшее, что вообще он мог ляпнуть! Но возможно, Велдзе и так угадала его мысли, ведь женщины глазасты и жуть до чего сметливы… А, точно, он же сболтнул насчет преждевременных морщин от куренья – и Велдзе, понятно, обиделась.
Но что же так подточило ее и доконало? Какая-то хворь? Или же его пьянство и фортели, которые он в последнее время нет-нет и выкидывал и которые, видно, так сильно портили ей кровь? А может быть, ей вовсе не так безразлично, что о них говорят и как на них смотрят здесь, в Мургале? Возможно, такая уверенность в своей правоте – всего лишь средство самозащиты? Чужая душа потемки… И что бы на ее месте делал он? Да, не так-то просто это сказать и еще труднее, наверно, делать… Все, что он мог придумать, было так только – подгонкой, латаньем заплат, тогда как одежду надо было перекроить заново.
Но как?
Ингус опять скосил глаза на жену, однако Велдзе и на сей раз не ответила взглядом, видела ли, нет ли – к нему, однако, так и не повернулась, отчужденно смотрела прямо перед собой на дорогу, и он вновь почувствовал себя одиноким – так же, как ночью, когда Велдзе спала и ему казалось непостижимым, что она может спать безмятежным сном, в то время как он терзался и мучился неотвязными мыслями и жаждал понимания, участия.
Ингус догадывался, что Велдзе поездкой разочарована. А он? Да, и он тоже. Ну зачем им понадобилось катить в лес? Что это дало – три можжевеловых кустика разной длины, без которых, вообще говоря, можно было и обойтись? Или Велдзе стремилась продлить ту радостную, теплую близость, которую оба они испытали ранним утром, еще в постели? Но продлить ничего им не удалось.
– Ой, это Нерон! – воскликнула Эльфа, припадая к ветровому стеклу.
По левой стороне дороги, порой слегка опираясь на трость, прихрамывающей и между тем пружинистой походкой навстречу медленно шел Феликс Войцеховский, и на шаг впереди него тяжеловато трусил большой пес.
– Это Нерончик, вон как…
– Сиди спокойно, Эльфа! – резковато одернула ребенка Велдзе и, когда они с ветеринаром поровнялись, неприязненно сказала не то Ингусу, не то себе, как бы думая вслух: – Войцеховскому, ему, видно, все можно…
– Что все? – удивленно бросил Ингус,
– Когда наш Джек выбежит на шоссе и немножко полает, уполномоченный грозит протоколом и штрафом. Зачем бегает без намордника. А тут, нате вам, среди бела дня – ни поводка, ни намордника. И ты думаешь, ему хоть слово скажут? Пан Войцеховский и его благородный пес!
– Ну, Велдзе, все же большая разница.
– В чем, интересно?
– Наш Джек гоняет за каждым мотоциклом, тогда как Нерон…
– …само собой, римский император!
Ингус ничего не сказал.
– Помнишь, – прервала молчание Велдзе, – когда пекарня была на ремонте, не хватало белого хлеба и давали по одному батону на человека. Тот сидит у лавки и ждет, облизываясь, нахал этакий, пока…
– Это Войцеховский?
– Не придуривайся, Ингус! Сидит у крыльца, с двери глаз не сводит и ждет, пока этот поляк выстоит очередь. Как выйдет с батоном, тот вскочит и тут как тут! Войцеховский ломает пополам – и ему в рот. Не хватало людям, а он скармливал собаке. И у всех на глазах, ничуть не стесняясь! Еще посмеется: «Половину надо отдать закадычному другу, а как же». Кощунство!
– А у тебя… – с холодной насмешкой сказал Ингус, – у тебя, видно, эти полбатона и по сегодняшний день колом стоят в горле – никак не проглотишь…
Тут Велдзе все же метнула взгляд в его сторону – ледяной, надменный, барский.
– Не забывайся!
Ингус опять помолчал, а тем временем Велдзе стремительно от него отдалялась, становясь все более чужой – такой чужой, как будто они никогда не были очень близки друг другу.
– Ну да, лучший вид обороны – наступление, – усмехнувшись, сказал наконец он.
– Не понимаю, – резко обронила она и поджала губы.
– Зато до меня, хоть и с большим опозданием, дошло наконец, почему Войцеховский для тебя все равно что бельмо на глазу.
– Ну, почему же, по-твоему?
– Пошевели мозгами сама. Не в полбатоне дело, который слопала его собака, и не в том, что милиционер цепляется к нам из-за Джека. – Велдзе упрямо молчала. – Тебе не по нутру, что он вообще тут ходит… Как напоминание, точно.
– Напоминание? О чем, интересно?
– О том, чего тебе не хотелось бы вспоминать.
– Ты про то, что болтают и плетут злые языки? – спросила она. – О брате Войцеховского, да?
– А ты этому не веришь?
– Нет! И еще раз нет!
На сей раз они помолчали оба.
– Мне бы, Велдзе, твою способность и умение не верить тому, чему невыгодно верить!
– Но тогда ведь была война, – заговорила она торопливо и взволнованно. – И в войну убивали многие и многих.
– Убивать можно по-разному и по разным причинам. Можно, например…
– Я ничего не желаю слышать! – воскликнула она. – Я не хочу вдаваться ни в какие детали. Не мое это дело судить человека, который дал мне жизнь!
– А потом бросил, как слепого котенка! И дал тягу, драпанул без оглядки, спасая свою шкуру.
– И все же обо мне думал. Это доказывает хотя бы завещание.
Ингус невесело усмехнулся.
– Сейчас ты станешь уверять, что вдобавок его любишь.
– Он мой отец – и этим все сказано!
– У тебя, Велдзе, по-другому устроена голова. Для меня говно есть говно, под каким бы сладким соусом оно ни было. А ты готова его тут же назвать деликатесом.
– Ингус, выбирай слова! – вскричала она. – Мы говорим об умершем и близком мне человеке, который нам – тебе тоже! – желал только добра и деньги которого, кстати…
– Это дедушка? – неожиданно вставила Эльфа.
– Замолчи! Тебя никто не спрашивает.
Оба сразу отрезвели – они забыли о ребенке, для ушей которого это не предназначалось. Но удастся ли Эльфу от всего этого оградить? И надолго ли? Самое позднее, наверное, до школы. А дальше? Не придет ли однажды девочка с вопросом, на который не знаешь как ответить? И, оберегая от ударов нежную душу ребенка, не соорудят ли они с Велдзе ловкие буфера лжи, прочную амортизацию? Или же подкатить к школе на шикарной «Волге» для Эльфы окажется важнее, чем узнать горькую правду? К дьяволу!.. Зачем ломать себе над этим голову сегодня? До того времени еще больше двух лет.
Мягко колыхаясь, машина въехала во двор усадьбы. Навстречу вышла мама.
– Что так долго? – проговорила мама. – У меня уж сердце не на месте – не случилось бы худого. Не надо бы, не надо в лес ездить. Мало ли что может…
– Да ну, мама! – махнула рукой Велдзе. – Что же с нами может случиться?
– Кто знает… – покачала головой мама. – Ну иди, Эльфи!
Ингус невольно подумал, что мама не так уж неправа – действительно ведь случилось! И нечто большее, чем обычная ссора, после которой достаточно поцеловаться – и все забудется…
Он выпустил и Велдзе, потом задним ходом подал машину в дверь гаража, так как никакой поездки сегодня больше не намечалось.
Надо снова браться за дымоход, закончить, поставить точку, чтобы можно было навести порядок. После обеда еще наколоть дров. Самое умное было бы собраться наконец и устроить в доме центральное отопление. Да некогда все, нет времени, дел невпроворот: за одно хватаешься, за другое, а третье тебя поджидает. Там скрипит, там не горит, там засорено, там не тянет. Крутишься, ловишь, как собака, свой хвост, пока не подумаешь – вот плюну на все и выпрягусь…
Ингус чувствовал свербящее, навязчивое беспокойство, мучившее его, как зуд. Мысль перескакивала с предмета на предмет, во рту сохло, руки дрожали от нетерпения, однако то, к чему он сейчас так рвался, была не работа. Он и сам не знал, на что направить свой лихорадочный, суматошный порыв к действию, всеми силами старался уйти от тревожных дум, но против воли снова и снова к ним возвращался. Сумбур чувств его мучил, не давал собрать себя воедино, что ли, сосредоточиться, разрядиться. Ингус хорошо – о черт, слишком хорошо! – знал это состояние, хотя и старался не только скрыть его от других, но и утаивал от себя: ему хотелось выпить и забыться, хотя бы на час-другой выбросить из головы всю эту проклятую сумятицу и мороку, которая звалась его жизнью.
К обеду Велдзе выставила бутылку хорошего импортного вина – в знак примирения.
Вспоминая происшедшую размолвку, она все же не могла восстановить в памяти, как они – о боже! – дошли до таких резкостей. Началось ведь буквально с пустяка. Она вскользь что-то заметила насчет собаки Войцеховского и… Но возможно также, что все завязалось в узелок еще до того, в лесу. Велдзе, видимо, утомилась слегка от солнца и слепяще-острого света, так что ее подташнивало и сильнее обычного раздражало мужнино легкомыслие, да еще в такую минуту, когда она хотела сообщить ему что-то серьезное и очень важное, что имело большое значение для их дальнейшей жизни. Но теперь, глядя с некоторого расстояния, она уже сознавала, что, по правде говоря, сама была к Ингусу несправедлива: ведь он ни о чем не догадывался, и если можно его в чем упрекнуть, так лишь в непонятливости, несообразительности, но никак не в злом умысле. Его озорство и болтовня были скорее забавны и милы – без намерения ее дразнить и злить – и выдавали только хорошее, бодрое настроение и жизнерадостность, а она своей угрюмостью все испортила.
Ну а Ингус? Разве она заслужила таких ярых нападок с его стороны за свое пустячное замечание о Нероне? Зачем было ворошить прошлое и чуть ли не тыкать ей пальцем в нос– да что в нос! – прямо в глаза ее отцом? Своего отца она не выбирала, так же как Ингус не выбирал своего. И за то, что она дочь Витольда Стенгревица, Велдзе немало натерпелась, немало… Было бы в кого – всегда найдется рука, которая бросит камень. В школе она громко, с выражением декламировала стихи, в том числе и балладу «Жертвам фашизма слава!». Ее даже выдвинули на районный смотр, а потом спохватились: ах, да, верно, вряд ли это будет уместно, что именно дочь Витольда Стенгревица и так далее и тому подобное… Как будто за грехи отца она в ответе! Стоило только с кем-то сцепиться, поссориться – а, да что говорить… Пусть это были другие времена. Но вот совсем недавно, когда их отделению связи присудили диплом за хорошую работу… Где-то кому-то что-то, видите ли, не понравилось, не показалось. И письмо без подписи в высшие инстанции напомнило, что-де Велдзе Мундецием и есть та самая Стенгревиц, и потому… Противно вспоминать! А в глаза: «Велдзе, милочка… какой у тебя свитерок!.. да какие туфельки… Не сможешь ли ты мне достать… не можешь ли отвезти?..»
И так приятно с усмешкой смотреть мимо этих мелких людишек и завистников.
А Ингус? Чего хочет, чего ждет от нее Ингус? Чтобы она, пользуясь благами, что ей дал отец, в то же время отца поносила? Никогда! К тому же отца уже нет в живых, и недаром народная мудрость гласит: о мертвых плохо не говорят. В прошлом ничего изменить нельзя, если бы даже хотел. Надо примириться, каким бы оно ни было – плохим или хорошим, так и так надо примириться. И самое разумное его не вспоминать, не трогать и зря не ворошить, все равно ведь ни слезами, ни проклятиями мертвых не воскресить. А живые должны жить и жизнью наслаждаться, а не мучиться, не страдать сами и не терзать друг друга бесплодными попытками – смешно просто! – изменить, исправить то, что исправить нельзя. Жизнь так коротка! Зачем же превращать ее в ад?
Так думала Велдзе, ставя между посудой на обеденный стол бутылку хорошего марочного вина – уже уставшая от напряжения ссоры и гнетущего молчания мужа, время от времени вздрагивая от непривычных шумов и чирканья в обычно молчащих трубах, где сейчас словно кто-то скребся, лазил и порою пускал сухой сдавленный смешок. И хотя Велдзе прекрасно знала, что это просто можжевельник с трудом пробивает сажу в забитом дымоходе, она всякий раз невольно застывала и настораживалась: что там опять? И вспомнив – ах да, – вздыхала с облегчением…
Наконец она зашла к Ингусу и, глядя ему в спину и затылок, молча и терпеливо ожидала, не почувствует ли, не оглянется ли, не скажет ли что-нибудь. Да, почувствовал, оглянулся, сказал:
– Сейчас, уже идет к концу.
Короткие, будничные, недосужие слова без улыбки, и все же лучше, чем каменное молчание. Теперь, по сути дела, у нее больше не было повода тут задерживаться, тем не менее она осталась, сама не зная зачем и чего она ждет, быть может подсознательно еще надеясь и втайне мечтая – вдруг да что-то повторится из утренней волшебной яви, когда Ингус сидел на расстеленной газете у ее ног, как большой пес, и, глядя снизу вверх, сияюще, белозубо улыбался. Но нет; не повторилось. Она видела лишь согнутую спину, широкие плечи и темный затылок, на котором едва держался носовой платок, узелками завязанный на углах, – смешной чепчик, он вряд ли мог закрыть от пыли густенную шапку волос. Она слышала затрудненное хрипловатое дыхание. Ингус всецело отдавался своему не слишком утомительному и не бог весть какому сложному занятию – так самозабвенно, что эта увлеченность выглядела нарочитой.
Велдзе чувствовала, что своим присутствием Ингусу, очевидно, мешает, и у нее сжалось сердце. Она вновь остро, отчетливо поняла, как сильно, сильно она боится Ингуса потерять – готова бросить на чашу весов все, что у нее есть, только бы…
Ингус вновь мимолетно обернулся.
– Тебе что-нибудь нужно, Велдзе? – коротко бросил он, даже не стараясь скрыть свое неудовольствие тем, что она все еще здесь и за ним наблюдает. А ведь еще сегодня утром… И она с грустью подумала: как быстро и безвозвратно улетучились и недавняя близость, и согласие. Ах, лучше не вспоминать!
Она круто повернулась, оскорбленная и глубоко униженная, выбежала из комнаты, хлопнув дверью, повалилась на стул и с горькой улыбкой взглянула на парадно накрытый обед.
«Дура, дура… – мысленно повторяла она, – дура, дура, дура…»
Сдавленно засмеялась, закрыла обеими руками лицо, и тихий смех незаметно для нее самой перешел во всхлипывания.
– Ну все, с этой мурой покончено! – доложил Ингус, толкнув локтем дверь между комнатами, чтобы не вымазать ручку. – Иди принимай работу, хозяйка!
Велдзе поспешно вскочила – Ингус не успел заметить, что она там, у стола, делала, – отвернулась к зеркалу и стала пудриться. Он невольно усмехнулся – опять пошла в ход замазка и штукатурка? Ну, если для него, Велдзе могла бы спокойно не усердствовать и не белиться, он достаточно видел жену и без всех этих румян и белил, так сказать – в натуральном виде.
– Сейчас иду, – отозвалась она.
Это, наверное, был намек на то, что в данный момент он здесь лишний, но он все же не ушел и молча смотрел, теперь он, жене в спину и в затылок. Можно бы наконец и оставить в покое всю эту парфюмерию и не обхаживать столько свой фасад, нашла время… А скажи – обидится! Бросив затем взгляд на стол, он увидел – о, смотри-ка, поставила бутылку вина электрику и трубочисту! Прополоскать от пыли горло – это не мешает. Его труды получили высокую оценку, точно! Но и поработал он как вол, нельзя сказать чтобы не заслужил. Аппетит тоже помаленьку разгуливается.
– Велдзе, ну…
В конце концов Велдзе оглянулась. Глаза у нее были воспаленные, и сквозь пудру проступали красные пятна.
– Ты плакала? – спросил Ингус, сразу раздражаясь. Раз в день обязательно надо пустить слезу, это точно, как закон.
– Что-то в глаз попало.
– Наверно, сажа.
– Возможно.
Пусть будет так, пусть считается – сажа. За каким лешим доискиваться правды; да начни он только и – о-ля-ля! – опять пойдет вертеться карусель. И кончится дело тем, что они снова поцапаются и все равно ни к чему не придут, не первый же раз. Ну что они выяснили сегодня в машине? Ни хрена! Только сшиблись лбами, выпустили пар и все – с чего начали, тем и кончили…
– Мойся и приходи обедать, – сказала Велдзе, глядя не на мужа, а куда-то вбок, видимо чтобы спрятать заплаканные глаза. – Тебе, наверно, опять надо сменить рубашку.
– Ох ты черт, я и эту завозил! – воскликнул он.
Им не о чем было говорить, и они оба это чувствовали – они петляли и кружили, боясь коснуться больного места и стараясь не ранить другого и не разбиться самому. Велдзе вышла вслед за Ингусом на кухню и лила ему на руки теплую воду из ковша, хотя с таким же успехом он мог, как обычно, вымыться в тазу. Или она думала, что так удастся вернуть близость? Помириться? Все загладить? Женщина – она пыталась устранить только последствия. Если нельзя иначе, то запудрить и забелить… Под слоем пудры на ее лице Ингус ясно различал розовые пятна. Не все можно зашпаклевать, дорогая. Тщетные усилия, точно!
Но за стол они сели согласно и дружно, будто между ними и не пробежала черная кошка, и сидели, ни намеком себя не выдавая, – отчасти из-за Эльфы и мамы, которые обедали с ними вместе, отчасти потому, что Велдзе, видимо, не хотелось вспоминать о ссоре, а ему казалось бесполезным и глупым трепать языком впустую – только настроение себе портить.
Велдзе налила вина ему и себе. Эльфа отпадала, мама тоже.
– Ты, мама, приняла лекарство? – напомнила Велдзе.
– А правда ведь! – спохватилась мама, что нет, не выпила, поднялась, скрылась в двери, потом вернулась и отсыпала на скатерть у своей тарелки несколько таблеток и пилюль, разного цвета и размера, лошадиную дозу, точно. И это, считают врачи, надо глотать три раза в день – хреновина какая! – чтобы…
– Ингус! – сделала ему внушение Велдзе, усмотрев что-то, как ей показалось, в его лице. Да ему-то что! Если маме положено пить эту дрянь, пусть себе напихивается.
Он отвернулся от мамы и таблеток, машинальным жестом потянулся к бокалу, поднял слегка искристый розовый напиток и посмотрел на свет; по-прежнему не говоря ни слова, большими булькающими глотками осушил бокал, не смакуя букет выдержанного марочного вина, а будто лишь проталкивая застрявший в горле сухой кусок. И, только опорожнив, хватился, что даже не пригласил Велдзе выпить, как обычно делал.
– Велдзе!
Она помазала по губам краешком бокала – отпила ли сколько-то или даже не попробовала – и поставила бокал на стол.
– Что же ты? – удивился Ингус.
– Да так… – коротко ответила Велдзе, и взгляд ее затуманился.
Обиделась, может? И есть за что! Вылакал свое, как истомленный жаждой верблюд, и глазом не моргнул, как на горящие угли вылил, старый алкаш.
Желая загладить нечаянную оплошность, он потянулся к бутылке – налить по второй чарке, чтобы на сей раз не выдуть залпом, а выпить как человек, вместе с Велдзе, но та неверно его поняла и с легким упреком остановила:
– Хватит, Ингус, больше не надо. Сначала поешь!
И он убрал руку, сконфуженный и в то же время раздраженный, что Велдзе одернула его и отчитала как глупого мальчишку. Разве мало того, что жена за него решила, как ему жить?.. Она еще желала командовать, сколько ему пить… а потом ей захочется указывать, как ему думать… Не тряпичная ли он кукла, не паяц ли, которого дергают и заставляют плясать на золотой нитке?' А сорваться с нее нету сил – он прочно повис на приманке. И разве сквозь нежность и слезы жены не вылезает порой, как шило из мешка, кулацкая спесь, осознанное и неосознанное презрение к голякам, одного из которых себе в утеху и в усладу она приручила и осчастливила? Теперь Велдзе мечтала еще и обтесать его по своему образу и подобию, как господь бог! Но этому, дорогая, никогда не бывать, никогда!
Ингус чувствовал, как по обе стороны его рта вздулись упрямые желваки.
– Ингус! – через стол окликнула его Велдзе, и по растерянности на ее лице и в голосе он догадался, что вид у него, должно быть, зверский.
– Все нормально, – приходя в себя, сказал он и посмотрел в узкое бледное лицо Велдзе. Ну что он взвинчивает себя и распаляет, как будто речь идет о смертельном, заклятом враге, которого надо согнуть, одолеть, а не об этой маленькой, хрупкой, внутренне надломленной женщине, которая любит его глубоко и искренне – может быть, глубже и искренней всех баб, какие у него когда-нибудь были. Ни единой минуты Велдзе не желала ему зла, как раз напротив – по своему понятию и разумению всегда старалась делать добро, и только добро… И хотя ее взгляды на добро и зло порой и отличались от его суждений, не заметить или оболгать ее старания и усилия было бы низостью – Велдзе этого не заслужила, точно!
Ингус и сейчас видел, как непосредственно его чувства в ней отражались – как в зеркале: как она, ответив на его ожесточенность немою тревогой, сразу просияла, как только внутреннее напряжение в нем ослабло. Безошибочным чутьем любящей женщины она угадала его настроение и через стол ему улыбнулась таинственно и нежно.
– Чему ты улыбаешься, Велдзе?
– Так просто. Мне кое-что пришло в голову,
– Что-нибудь хорошее?
– Очень!
– Тогда я тоже хочу знать.
Велдзе бросила взгляд сперва на Эльфу, которая вяло, нехотя ковыряла кусочек тушеного мяса, потом на маму, которая, уже наевшись – поклевав, как птичка, – тонкими, прямо детскими пальчиками подцепляла со скатерти свои таблетки.
– Потом, Ингус, – сказала Велдзе.
– Ну, потом я буду в сарае. Наколоть дров надо.
– Эльфа, не балуйся за столом!
– Я…
– Может, мне тебя покормить?
– Не надо…
Мама, выпив лекарства, тут же стала зевать – после обеда она любила вздремнуть.
– Лечь, что ли, поспать?
– Иди, иди.
– А посуда?
– Я вымою.
– Тогда так.
Мама ушла, а Эльфа с несчастным видом по-прежнему сидела над полупустой тарелкой.
– Не лезет? – посочувствовал ей Ингус.
– Не лезет…
Велдзе вздохнула.
– И в кого она такая привереда?
– Наверно, в меня! – сказал Ингус, и они оба засмеялись.
Велдзе взяла бутылку и вновь наполнила бокалы – мужу и себе. И его опять прямо укололо, что в их доме это делает Велдзе – не мужчина, как везде, а женщина, как бы показывая, кто глава семьи и хозяин в этой усадьбе.
Вот глупости! Ну не все ли равно, кто наливает? Он стал ужас какой мелочный и подозрительный, точно! И не оттого ли, что в глубине души ему недостает уверенности в себе и самомнения, без чего мужчина круглый нуль и пустое место: ведь он только и делает, что ищет во всем прямых и косвенных намеков на то, что он ничего собой не представляет, чтобы затем опять восстать и взбунтоваться.
– Выпьем! – стараясь не думать ни о чем, сказал он жене и вновь с непроизвольной жадностью долгими глотками опорожнил бокал, тогда как Велдзе опять еле пригубила.
Моя посуду, Велдзе то и дело слышала низкое глухое буханье, доносившееся из дальнего сарая не только воздушными волнами, но и тяжким сотрясеньем земли, и она улавливала его не одним слухом и, может быть, даже не столько слухом, сколько всем телом, в котором оно отдавалось. Ингус колол дрова, и в гулких ударах топора по кряжу, от которых дрожала земля, так и чувствовалась богатырская сила: Велдзе ею втайне восхищалась, почему-то невольно ее боялась, как все слабые осознанно и неосознанно боятся сильных, и одновременно черпала в ней чувство безопасности, чего она жаждала, так же как все, особенно хрупкие женщины, жаждут надежной защиты, какую дает физическая сила мужчины.
