Текст книги "Невидимый огонь"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
– Оставь это! Картошка стынет.
– И за вашу картошку, тетя Мелания, спасибо, но я есть не буду.
– Помилуй, это почему?
– Потому что считается – я тут на своих харчах. И не могу…
«Диагноз: молочная лихорадка». Так. Теперь «лечение».
– …и не могу без конца питаться за ваш счет. Точка.
– Какое это питание? Если б еще жаркое, а то картоха, которая все равно…
– В принципе разницы нету – картошка или жаркое. Сегодня я купила хлеба и салаки. Чем плохо – хлеб с салакой? И к тому же вчера осталось масло. Сейчас кончу, и мы можем вместе покушать.
– Как же это вместе, если ты свое, а я свое?
– Обыкновенно.
– Как будто повздорили, да? Как будто сцепились и поцапались? Да у меня в погребе стоит и прорастает целых два мешка. Кто их умнет, если уже весна и скоро будет молодая картошка? Куда ее девать? Свинью я не держу. Куплю аппарат и начну гнать самогон? А на одной сухомятке ты…
– Тетя Мелания!
– И слушать не хочу. На одной сухомятке желудок у тебя ссохнется, с наперсток станет и прирастет к хребту, вот увидишь. Я работала в больнице и знаю, отчего бывают все желудочные хвори.
– Ой, тетя, не обижайтесь – вы мне ужасно мешаете. Я, кажется, в рецепте напутала. Сейчас кончу.
Мелания нехотя замолчала, однако не ушла, а Джемма еще раз строчку за строчкой перечитала:
«R. Sol. calcii chlorati 10 % – 200,0
Sol. glucosae 40 % – 150,0
M. F. Solutio.
D. S. Intravenosi».
– Надеюсь, я не наврала… А то опять влетит от Войцеховского… Все? Теперь все. Ах нет, еще подпись.
Так, наконец все.
– Когда же это он тебе хотя одно словцо плохое сказал? Или выругал? Накричал?
– Хуже того. Он разговаривает со мной как с глупым ребенком! Да еще так спокойно и вежливо – дескать, стоит ли из-за нее портить себе нервы.
– А кто же ты, если не ребенок? В восемнадцать-девятнадцать-то годков?
– Мне скоро будет двадцать один.
– Велика разница!
– Еще какая.
Джемма закрыла дневник и спрятала в ящик.
– Ты что же, в техникум пошла после средней школы?
– Не совсем. Промучилась девятый класс. И чуть не две четверти десятого. Но захотелось быть самостоятельной, независимой. Пошла работать. Потом передумала и поступила в веты.
– Самостоятельной… Ходить на танцульки и покупать импортные тряпки…
– Не только.
– Джемма!
– Ну?
– Ты что-то от меня скрываешь, золотко.
– Скрываю? Что именно?
– Вот не знаю. Но ты о себе ничего не рассказываешь. Каждое слово хоть клещами вытягивай.
– А вы? Вы что, открываете душу первому встречному?
– Как это понимать – первому встречному?
– Ах, тетя, ну чего мы спорим! Хотите, я вам лучше что-нибудь спою?
– Споешь?
– Ну да. Знаете, недалеко от нас, где я живу, строили мост. Среди рабочих были и украинцы, белорусы. По вечерам они пели. И мне нравилась одна песня. Я уже не помню всю – отдельные строчки.
– Ну-ну?
– Не знаю только, поймете ли вы, – усомнилась Джемма. И запела:
Кому были горенька да печаль…
И Мелания, которая была мастером чуть не на все руки, а в языках была слаба – слаба, и все тут, – действительно не поняла ни слова и только слушала Джеммин голос, а голос был высокий и девичьи чистый.
– Красивая песня, ей-богу. А дальше?
– Дальше не помню.
– Про что же там поется?
– Ну, приблизительно так: у кого было горе да печаль, выходил на улицу и кричал о том на весь свет.
Мелания обиженно покашляла.
– Значит, по-твоему, Джеммик, рассказать мне о своем горе – это кричать на весь свет?
– Да, может, мне и рассказывать нечего? Ведь может так быть? Здоровая. Молодая. Живая. Чего мне еще? Ой, посмотрите, какое небо!
Небо было затянуто розовым шелком и красоты необычайной, однако Мелания в окно не смотрела, только на Джемму.
– Ладно, пусть будет по-твоему. Не хочешь рассказывать, не рассказывай, пес с тобой. Стану я себе этим голову забивать! Пойдем на кухню. Картошка – ай-яй-яй! – небось совсем остыла, придется нам есть холодную.
– Я же сказала вам…
– …что не будешь есть, да? – вскипела Мелания. – Тогда я тоже не буду, язви тя в душу! Пускай засыхает. Пойдем на боковую с пустым брюхом и положим зубы на полку. Нет – так не надо. Сами себя накажем, и пропади оно все пропадом!
– Ну, тетя…
– И слушать не хочу! Знаешь, я человек мирный, но, честное слово, будь я на месте твоей мамы…
– Вы мне уже говорили, что…
– …я бы эту дурь из тебя выбила, не мытьем, так катаньем. Вот тебе крест. А потом пускай мне хоть сутки дают. «Не хочу» да «не стану есть»… «совершеннолетняя» да «независимая»… и хвост крючком, и гребень торчком… От чего же ты независима? Не бывает так и вовек не будет – намотай это себе на ус. Никогда ты не будешь независима, никогда! До тех пор пока будешь жить среди людей. Если не от матери с отцом, то от Войцеховского с Меланией, не взыщи. А не будет Войцеховского да не будет Мелании, так, не бойся, найдется какой-нибудь Панцеховский и какая-нибудь Евлалия. Потому что люди всегда зависят друг от друга. И вся жизнь – одна сплошная связь и зависимость и – ответственность, ведь люди сталкиваются друг с другом и оставляют друг в друге след, люди строят друг друга и разрушают друг друга, люди…
Мелания все больше загоралась и увлекалась, Мелания зажигалась и вдохновлялась, она уже чуяла в воздухе запах нового стихотворения – она слышала его, как собака слышит мясо, а Джемма… Джемма испортила все, неожиданно вскрикнув:
– Тетя – ой! – вы опрокинете вазу.
– Горе мне с тобой, – сказала Мелания, замечая, как испаряется вдохновение – так быстро и безнадежно, так бесследно и безвозвратно, что прямо хоть плачь.
– Доктор!
– Слушаю вас, Мелания, слушаю.
– Хочу поговорить с вами с глазу на глаз.
– О, это звучит несколько угрожающе! Но пожалуйста. Так что же у вас на душе?
– Я насчет практикантки.
– Начинается… – буркнул Войцеховский и покривился.
– Что «начинается»? Ничего не начинается. Это не начинается, а – как бы тут выразиться – продолжается…
– Продолжается? Что именно?
– Я даже не могу вам путем рассказать.
Он вздохнул.
O bože, судьба, видно, отвернулась от тебя, пан Войцеховский, если этого не может рассказать даже Мелания!
– Видите, доктор, у меня такое подозрение…
– Уточним: факт или подозрение? Чтобы не было недоразумений.
Теперь пришла очередь испустить вздох Мелании.
– С одной стороны, вроде только подозрение, а с другой…
– Более или менее ясно. Дальше! Выкладывайте все, я готов к самому худшему.
– У меня, доктор, подозрение, что она… сбежала из дома.
Он засмеялся с облегчением. O sancta simplicitas![13]13
Святая простота! (Лат.)
[Закрыть]
– Только и всего? Я не любопытствовал, какого она года рождения, но мне, не без оснований, кажется, что она совершеннолетняя… подождите, Мелания… и не сбежала она сюда, а прислана официально: по командировке – с печатями и подписями. Что же касается работы и поведения, у меня никаких замечаний нет. А у вас? Над чем же мы ломаем свои старые головы, дорогая Мелания? Не вижу ни малейшего повода для паники и отчаяния. Я…
– Буквоед вы, доктор, и бюрократ! Печати. Законы. Подписи. А что у человека вот здесь творится, – она трахнула кулаком по груди в области сердца, – на это вам наплевать.
– Дорогая Мелания, спокойно! Ну хорошо, давайте начнем по порядку. Итак, она жаловалась, что…
– Дожидайся, будет она жаловаться! Ничего она не жаловалась. И так видно. По глазам. А наговорила она мне с три короба… даже песню спела.
– Ни с того ни с сего? Нелогично как-то.
– Ну, началось с пустяка – я спросила, почему она домой не пишет, а она…
– И она тут же принялась петь?.. Мелания, вы принимаете меня за дурака.
– Ничуть. Почти так оно и было, как я говорю, только сперва мы малость повздорили. Вывела она меня из терпения. Под конец я пригрозила – вот возьму и кокну. И хотела, едят ее мухи, кокнуть!
– Однажды, Мелания, вы уже кокнули, – сухо сказал Войцеховский, – добрую славу нашего ветучастка. Благодаря своему чудовищному либерализму. Боюсь, что вы собираетесь это проделать еще раз. И на сей раз из-за своей столь же чудовищной склонности лезть в чужую душу.
– Я – лезть? Я, доктор, хочу только добра!
– Возможно, очень возможно. Но возможно также, вы слыхали такое выражение – благими намерениями вымощен путь в ад?
– Человек хоть сдохни – вам все равно!
– Что ж, может быть. Только в отличие от вас я не стараюсь это ускорить.
– Ну, знаете! Мне…
– Боюсь, Мелания, что, продолжая в том же духе, мы начнем повторяться. Поэтому давайте займемся каждый своим делом. Я, стало быть, еду, а вы…
– Я вас любила и уважала, доктор, а теперь…
– Теперь вы во мне разочаровались, понимаю. Мне очень жаль, Мелания, что я периодически, регулярно даю вам повод для разочарования, однако меня радует, что вы всякий раз откровенно мне об этом сообщаете.
Мелания вышла, хлопнув дверью громче обыкновенного, и забренчала инструментами – тоже громче обычного.
Хм. Чего, собственно, хотела Мелания? Чтобы он вызвал практикантку на допрос? По какому поводу? В конце концов, тут же не прокуратура. Его слова и тон, конечно, могли показаться со стороны холодными и, может быть, даже циничными. А что он должен был делать? Ассистируя Мелании, отпрепарировать по мышечному волокну, по нерву чужое сердце, обсосать и обслюнявить чужие страдания, обшарить, как вор карманы, чужую жизнь и, как ищейка, бежать по чужому следу? Статус руководителя практики не давал ему полномочий ни следователя, ни исповедника.
И что там вообще между ними вчера произошло? Войцеховский был высокого мнения о своей интуиции и воображении, но на это его фантазии не хватало. Тихая замкнутая Джемма и сердобольная душа Мелания сцепились, и притом будучи трезвые? Мистика.
«Сбежала из дома…» Уж это явная глупость и никак не выдерживает критики. «Не пишет…» Это больше похоже на правду. Может быть, ей и писать некому? Ах, да. Отец работает в лесу, мать – агрономом. По данным местного справочного бюро.
Конфликтная ситуация? Охлаждение?
– «Не пишет…»
А как назвать то, что разделяет его с Петером? Конфликтная ситуация? Охлаждение? По сути они друг другу всегда были чужие…
За дверью раздался звон бьющегося стекла. Наверное, один из больших шприцев, как жаль, ах Мелания, Мелания! Так, сейчас придет с повинной и начнет бичевать себя как святая великомученица. О небо, действительно идет! И сия чаша его не минует.
– Ладно, Мелания, ладно, я слышал и понял… все ясно… конечно, бывает… чего только на свете не бывает… сталкиваются автомобили и разбиваются сердца… люди стреляются, вешаются… и что в сравнении с этим один десятикубиковый шприц? – говорил он, уже одеваясь, чтобы скорее, быстрее избавиться от Мелании, потом сунул под мышку папку с отчетами и вышел на улицу, где у конторы уже стоял газик. Солнце было вверху, в небе, солнце было внизу, на земле, солнца было так много, что он остановился на крыльце, сразу ослепший как сова.
– Доброе утро!
– А, это вы, Джемма, здравствуйте!
Войцеховский взглянул на нее: что за этим последует – может быть, жалобы на Меланию?
Не последовало.
– Я еду в Раудаву и оставляю все на ваши плечи.
Последние слова он присовокупил шутки ради, но она ответила с такой детской серьезностью, что он невольно улыбнулся.
– Хорошо, доктор.
Так, что еще?
– Если я задержусь, возможно, я оттуда позвоню.
– Хорошо, доктор.
Кажется, все. В ногах с самого утра была какая-то ноющая тяжесть – опять к перемене погоды? – в животе был кофе, а в голове торичеллиева пустота. Надо ехать, нечего терять время.
Мелания лежала, повалившись на кровать, и плакала. Она плакала навзрыд, как плачут дети, дергаясь всем телом и пряча лицо в подушку, откуда доносились не то всхлипывания, не то задушенное мычание. Она плакала с глубоким отчаянием, как плачет перезрелая женщина, зная, что в будущем ее не ждет ничего – не будет ни детей, ни внуков, ни мужа, ни дома с крыльцом и бархатцами в саду и подсолнухами, зная, что сейчас она упустила последний шанс – если не обзавестись всем этим, то хотя бы построить карточный домик или замок из песка, что само по себе, конечно, не много, но все же больше, чем ничего; зная, что винить ей некого, так как виноваты многие и многое, стало быть – судьба, а винить судьбу все равно что собаке ловить собственный хвост, – и что в будущем ее ждет одно из двух: либо как старой карге клясть и поносить все, о чем она втайне мечтала, либо глушить горе спиртным зельем, что она, кстати сказать, и попробовала, но, увы, безуспешно, – зелье, напротив, ее предало, оно, подлое, ее взвинтило и прорвало в ней все шлюзы, обмануло, бросив ее в постель, заставляя лить слезы в три ручья и вырывая сердце из груди, как будто бы она бензином пыталась потушить огонь.
Что же такое случилось?
Мелания встретила Хуго Думиня. С тех пор как они разошлись, они с Хуго видались не раз, и в случайной встрече самой по себе не было бы ничего особенного. И может, все прошло бы, как всегда, чин чином, если бы не это яркое, буйное весеннее солнце, которое нещадно обнажило все, что милосердно скрывала зима. И Мелания увидала, какой Хуго зеленовато-бледный и какие синие у него круги под глазами, И еще она увидала, что сквозь брезент его рюкзака кругло выпирают одни белые булки и ни единого ребра черного кирпичика. И, заметив это, она поняла, что здоровье Хуго опять никудышное, что он опять мучается язвой желудка, что ему нужна овсянка и паровые котлеты, а не хлеб всухомятку, которым он себя окончательно гробит, и еще она знала, что при таком питании Хуго может отдать богу душу, и на сияющем фоне весны это было видно особенно ясно, потому что Хуго выглядел хуже чем когда бы то ни было.
– Здравствуй, Мелания, – сказал он, как обычно, и Мелания, ответив ему, хотела пройти мимо – тоже как обычно, но Хуго остановился и, справившись, как-то ей живется-можется, вдруг без околичностей задал вопрос, не надумала ли она все-таки, и она переспросила, что не надумала, в каком смысле, хотя сразу догадалась, куда он гнет и клонит, так ясно поняла, что в груди сердце екнуло. И тогда Хуго добавил: ну разве ей никогда не приходит в голову или хоть когда-нибудь не мелькнет мысль вернуться в Лаувы? Так сказал Хуго, прямо глядя на нее глазами цвета незабудки. И Мелания, которая все ухватила до тонкости и с такой ясностью, что сердце колотилось как бешеное, осведомилась, как надо понимать его слова – вернуться насовсем? И он сказал, что насовсем и навсегда, на всю жизнь, на веки вечные, и улыбнулся бледными губами. Все в Меланин кричало: да, да, да! – и рот открылся, чтобы подтвердить это вслух, но в самое последнее мгновение, еще не успев произнести эти слова, она пристально взглянула ему в лицо и поняла, что ничего, к сожалению, не выйдет и жить в Лаувах она все равно не сможет, потому что каждый божий день будет вспоминать то, что хочется забыть, и это будет не жизнь, а мука мученическая.
– Нет, Хуго, – не видя иного выхода, сказала она тогда, – мне и у себя, в ветучастке, живется неплохо.
Так она ответила, и до того спокойно, самой на удивление, как будто не приговаривала себя этим к одиночеству на долгие годы.
– Ну, ты небось метишь на самого Войцеховского, – сказал Хуго без тени ревности, тоже хладнокровно, и это лишний раз показывало, что он очень болен и ему нужна не жена, а сиделка, как в свое время была нужна сиделка его матери.
– Да, я со дня на день жду, что он ко мне посватается, – сказала Мелания первое, что попалось под руку.
– Тогда ясно, – мирно согласился Хуго, понимая, что кому-кому, а завзятому ухажеру Войцеховскому натянуть нос не удастся.
И они расстались, как расстаются люди на рынке, где один хотел продать какой-то пустяк, а другой не пожелал купить – обидно, и все же стоит ли из-за этого злобиться друг на друга и точить зубы. Так думал, во всяком случае, Хуго, но только одна Мелания знала, сколь дорогой ценой оплачен ее отказ, который со стороны мог показаться таким гордым и кичливым, как будто она была первой красавицей, если и не во всем Раудавском районе, то по крайней мере в Мургале. «Сам Войцеховский…» Это курам на смех, нужна она Войцеховскому, такая лошадь! Смешно, а ее душили слезы. И, вернувшись домой, она дала волю слезам. Хлебнула водочки, чтобы успокоиться, а результат получился обратный, и Мелания заревела в голос и никак не могла перестать и уняться, кончить и поставить точку.
– Тетя Мелания! Мелания, что случилось?
А Мелания горько плакала. Джемма обхватила ее за плечи, посадила и сразу унюхала – выпивши. Сидя, Мелания раскачивалась корпусом взад-вперед, как маятник. Лицо у нее было все красное, опухшее от слез, и мокро блестели не только усики, но и волосы на висках – от рыданий и водки она совершенно раскисла.
– Что случилось? Несчастье? Я принесу вам сердечных капель.
Мелания покачала головой и кивнула на стоящую в изголовье бутылку с настойкой на донце.
– Вон мои сердечные капли… Да не помогают, Джеммик, не помогают…
– Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?
Мелания опять помотала головой и отозвалась безнадежно, надломленным баритоном:
– Никто мне не может помочь, Джемма. Сегодня я на всем поставила крест.
– На чем, тетя?
– На всем.
Джемма принесла в мензурке валерьяновых капель, и Мелания, хоть и отказывалась, все же их выпила. Потом, нашарив под подушкой носовой платок, осушила лицо и громко выбила нос.
– Кто-нибудь умер?
– Все умерло, – с судорожным вздохом сказала Мелания и затем повторила эти слова уже как строчку стихотворения: – «Все умерло…»
Она помолчала немного, потом порывисто обняла Джемму и прижалась к ней.
– Я встретила его.
Джемма не поняла, кого именно, и спросила наугад:
– Вам сообщили плохую новость, да?
– Нет, Джемма, совсем наоборот – он звал меня к себе. Но я сказала: нет, Хуго!
– И теперь… плачете?
Мелания кивнула и опять всхлипнула.
– «А я? Если бы я встретила Северина и он… Но этого не может быть. И вообще – все умерло», – мысленно сказала Джемма, не замечая, что повторяет слова Мелании. «Все – будто сквозь лед, будто под пеплом, будто под снегом… И никаких чувств… после больницы – даже ненависти…»
– Это длинная история, – проговорила Мелания.
– Что? – встрепенулась Джемма, блуждавшая в своих воспоминаниях.
– Про меня и про Хуго Думиня. Как мы познакомились и как расстались.
Мелания тяжело поднялась и достала из ящика фотографию, наверно давнишний снимок, потому что Хуго был на нем так молод, что годился Мелании разве что в сыновья. Она показала его Джемме, потом с грустью взглянула на карточку сама, опять испустила вздох и сказала:
– Я ведь не местная, Джемма. – Мелания бережно спрятала фотографию в ящик и ящик задвинула. – В Мургале меня привез этот самый Хуго. Мы познакомились в больнице. Не знаю, говорила ли я тебе, но восемь лет я работала санитаркой при людях. Хуго лежал в нашем отделении месяца полтора. С язвой. Желудочники, они вообще задохлики, а Думинь первое время был совсем никуда – как прошлогодний огурец. За день пять слов, не больше! Газетки читает, книжечку листает, в окно смотрит. Другие поговорят хоть, анекдоты расскажут, в карты сыграют. Ни разу никто его не навестил, и мы решили – старый холостяк и со странностями. Прямо зло иногда на него брало: как телок, ей-богу, который потерял коровью сиську! И знаешь, Джемма, я про него написала свой первый стишок…
– Тот самый – «Когда б мне три желания Судьба…»?
– Да что ты! Так просто, шутейный. Все санитарки и сестры смеялись, один он ничего не знал.
Не с того ли Думинь Хуго
Улыбается так туго,
Что он супу не варил,
Всухомятку вечно жил?!
И подумай, прямо в точку попала! Ему и правда никто не готовил. Дома – одна старая мать, и та параличом разбитая, уже год не вставала с постели. Но тогда я этого не знала… По прошествии времени – тут уж многие меня остерегали: если мужик до сорока семи лет не оженился, что-то такое там не того. Сам он соседям в палате вроде обмолвился, что живет без женщины из-за мамы. А что за фрукт эта мама, я увидела и испытала на своей шкуре, но это уже следующее действие в нашей опере.
Разговор Меланию успокоил. Рука сама собой скользнула с кровати, нашаривая бутылку, которая стояла на полу. Но Джемма отодвинула ее ногой подальше.
– Не надо, тетя. Опять заплачете. Лучше рассказывайте.
– На чем я остановилась?
– На больнице. И на маме…
– Да, да, помню. Ну, кис он и чах, этот язвенник из четвертой палаты Думинь, куксился и хандрил, супился и молчал, пока в конце концов малость не подлечился и не воспрял духом. Выйдет на солнышко, погуляет и даже – чудеса в решете! – улыбается. Так потихоньку мы с ним и снюхались. Когда у него нет процедур, а у меня выдастся свободная минутка между раздачей пищи и клизмами, мы выходим и гуляем вместе. Как раз цвели деревья. А пахли! И кругом одни веселые лица, потому что выходить в сад разрешали только тем больным, которые, как говорится, одной ногой уже дома. Собралась я с духом и написала той весной не только шуточный стишок, но и первое настоящее стихотворение «В больничном парке». Его напечатали в «Здоровье». Тебе не попадалось?
Джемма не помнила, но Мелания не обиделась, нет так нет, разве может человек все упомнить.
– В любой день Хуго могли выписать. Было ясно, что не вечно же мы будем ходить под деревьями, взявшись за руки, и женихаться. Надо было решать, что делать. Он мне рассказал свою жизнь. Земли у Думиней никогда не было столько, чтобы с нее кормиться, и в скольких-то уже поколениях мужики в семье плотничали. И Хуго тоже – как в свое время дед и отец. Мать еще смолоду овдовела и так вдовой прожила до старости, и единственный сын, этот самый Хуго, всегда был – один свет в очах – балованным чадушком. И еще оказалось, что Хуго вовсе не старый холостяк, а женатый человек, два раза женатый, но оба брака расклеились. Не могла я понять почему, но допытываться не стала, а подумала только, что попались, наверно, горячие такие бабенки, а желудочные больные, известное дело, любовники неважные. Другое дело туберкулезники! И только потом, уже здесь, в Мургале, у меня открылись глаза, кто в Лаувах толкет черта в ступе. Мамаша! Знаешь, какими словами она меня встретила, когда я приехала – уже без пяти минут жена Хуго и ее невестка? Я наклонилась над кроватью – поцеловать маму, а она говорит: «Рожа как ночной горшок!»
– Правда?
– Вот те крест. Меня как ушатом холодной воды окатили. Так-то встретили меня Лаувы, Джеммик! Но я еще думала: старый, больной человек, что нам делить, авось выдержу, в больнице-то я к чему только не привыкла. И терпения у меня было если не вагон, то уж тележка наверняка. Неужто не вытерплю, неужто не уживемся? И сколько там она протянет, такая немощная, что доктора наказали, чтобы, сохрани бог, не вздумала не то что вставать и ходить, а даже на постели садиться, сразу может быть новое кровоизлияние – и конец. И она не подымалась, она хотела жить, Джемма. хоть бы и лежа, хоть на карачках. Она боялась не только встать на ноги, но даже руку протянуть к тумбочке и взять кружку с питьем. Сразу: «Ме-ла-ния!» И я должна бросать все и бежать сломя голову, не то обложит последними словами. Шлюха да паразитка, лодырь и нескладеха… Редко какой хозяин так загонял свою лошадь, как она меня. Скотина ведь денег стоит, а что стоила я? Иной раз полю грядки – слезы лью и вспоминаю больничный парк: как мы гуляли с Хуго рука в руке, как говорили о будущем, как собирались взять из приюта маленького ребятенка, ведь своих уж, наверно, у нас не будет… И тут я поймала себя на том, что удивляюсь: неужели это действительно было, а не приснилось мне во сне?..
«И мне тоже так казалось, – подумала Джема. – Как все-таки люди похожи друг на друга! А я считала – у меня одной так… у другого так просто не может быть…»
– Ты еще слушаешь?
– Да, тетя Мелания.
– Высосала она меня дочиста, как паук высасывает муху. Чувствую, что и я становлюсь вредной, сварливой и желчной. Заразила она меня своей злобой, как болезнью, как чумой. Мне бы взять да уйти, да жаль было Хуго. И все же надо было все бросить и тогда еще уйти со двора, не висела бы тогда на моей совести жизнь человека… – Мелания посмотрела на Джемму: в глазах зажглись лиловые огоньки страха, как у собаки. – …ведь я убила свою свекровь! Ты слышишь?
«Я тоже убила, – думала Джемма, – только не больную и вредную старуху, которая зажилась на земле, а своего, ни в чем не повинного ребенка».
– Ты поняла? Я…
– Поняла.
– И ничего не говоришь?
– А что мне сказать, тетя Мелания? Что могут изменить мои слова?
Мелания немного помолчала.
– Страшный ты человек, Джемма. Такая черствая. Каменная. Тебе когда-нибудь было кого-то жалко?.. Иногда я тебя просто боюсь.
– Правда? – горько усмехнулась Джемма.
– Из каждой сотни женщин самое малое девяносто девять уже бы давно засыпали меня вопросами, как это вышло и как могло случиться, что я сижу сейчас тут, на своей постели, а не где-то на казенных харчах.
«И я тоже сижу здесь, а не в тюрьме», – думала Джемма.
– А ты – даже не спросишь, – удивилась Мелания.
– В первый вечер, когда мы с Войцеховским возвращались с анализов, знаете, что он мне сказал? Он сказал: «В тех случаях, когда спрашивать покажется неудобным, мы с вами приблизительно так, без особого труда поймем, что суем нос куда не следует».
– Ну, вы с Войцеховским два сапога пара… Уму непостижимо, ей-богу, как это вы не спелись…
– Мы с ним, наверное, два левых сапога, Мелания. Поэтому.
Джемма подошла к окну, открыла и стала смотреть в окно. Действительно ли ей не хочется узнать тайну Мелании? Или она боится быть непорядочной, ведь искренность предполагает ответную искренность: откровенность за откровенность, прямоту за прямоту, признание за признание, однако листать свою жизнь перед другими, как Мелания, – это было выше ее сил.
И после простодушно-тоскливых слов Мелании о «ребеночке из приюта» как она может рассказать, с какой легкостью она истребила собственное дитя? Ну ладно, не с легкостью. Пусть с мукой. И все же… Миллионы женщин так поступали миллионы раз, не видя в том ничего плохого, и миллионы будут поступать так впредь. Почему же у нее, глупой, такое острое ощущение пустоты, более того – свершившегося убийства? Из больницы она вышла, словно потеряв не только ребенка, но и еще что-то, она не знала, каким назвать это словом, она просто не была больше тем, чем была до сих пор. Усталая от жизни, испытавшая и повидавшая все – пугливая и жалкая, как старуха, постоянно ждущая удара, как побитая собака…
Могла ли она после рассказа Мелании, как Хуго Думинь звал ее обратно – старую усатую Меланию, которая, оказалось, кому-то все же нужна, – могла ли она открыться, что не нужна Северину, который ее бросил, как грибники бросают в лесу обувь. Идешь лесом – и вдруг у просеки пара туфель. Не худые, не очень изношенные. Может, забытые? Вряд ли. Скорее, владельцу вдруг показалось; они не стоят того, чтобы носить их с собой и возить, когда корзина полна крепких боровиков, когда транзистор играет веселую музыку, когда погода такая чудная, а в машине – нарядные запасные туфли. И каждую осень в лесу остается брошенная обувь, а каждая такая пара, наверно, имела свою судьбу, ведь у вещей тоже, как и у людей, есть своя судьба.
Разве Мелания, одиноко жившая в здании ветучастка и жаждавшая семьи и своего дома, могла понять, чего не хватало Джемме, у которой были не только отец и мать, но еще мачеха и отчим, и стайка сводных братьев и сестер, и вдобавок не один, а два дома?
Разве Мелания…
Джемма услышала тихий храп. Растянувшись на кровати, Мелания спала. Сон сгладил горести, и она выглядела только очень усталой, как человек, своротивший гору и там же свалившийся с ног. Джемма ее разула, накинула на нее пальто, так как Мелания лежала на одеяле, потом притворила окно, чтобы не выстудить комнату, и в кухне поужинала – впервые за все время практики в одиночестве. Без деятельной и шумной Мелании дом казался вымершим, и в тишине что-то скреблось в стенах – точильщики, что ли? Возможно, и точильщики, такой старый дом…
За стеной раздалось приглушенное треньканье. Телефон. Она поспешила в контору, сняла трубку.
– Ветучасток.
– У вас там нет Войцеховского? – спросил на другом конце провода женский голос.
– Войцеховского? Тут? Он здесь не ночует.
– Что?
– Зачем бы он ночью был здесь? Звоните в квартиру.
– Звонила. Квартира не отвечает.
– Тогда его, наверно, нет дома.
– Один в декрете, другого нет дома… А мне надо ветеринара. И сейчас, немедленно. – Пауза. – А у вас там совсем никого нету?
– Есть Мелания и еще – я.
– Новая фельдшерица?
– Практикантка.
– У меня овца того и гляди околеет. Раздулась и хрипит. Наверно, чего-то съела. – Пауза. – Вы слушаете?
– Конечно.
– Мне показалось, что положили трубку. Ну, вы можете прийти? Только быстро.
– Далеко это?
– Нет. В Купенах. – Пауза. – Вы меня слушаете? Хутор называется Купены.
– А где он находится?
– У механических мастерских. Серый рубленый дом, под шифером. Механические мастерские знаете?
– Как будто бы.
– Это у старой мызы. Мызу-то вы хоть знаете?
– Большие такие деревья на взгорье?..
– Ну, ну! За мостом через Выдрицу. Я звоню с фермы, но у меня здесь мопед. Я приеду раньше. Поторопитесь…
– По эту сторону мастерских или по ту?
– …так мы вас ждем.
– Послушайте, а вы не можете… Алло!
Положили трубку.
Ну, как-нибудь. Она дойдет до Выдрицы, а там увидит…
Окрестность тонула в белесой тьме и в дымке весенней ночи. Строения – и ближние, и дальние – плыли в ней таинственными парусниками и диковинными баржами, все одинаково дымчатые и серые. Редко в каком окне блестел огонь. Сколько может быть времени? Джемма не посмотрела. Одиннадцать? Двенадцать? В воздухе струились мягкие звуки – лениво передаивались собаки, отворялись и затворялись двери. Тянуло горьким влажным духом земли и легким сладким ароматом цветения – все запахи были гораздо острее, чем днем. Не видно было ни прохожих, ни проезжих; курилась земля, в вышине мерцало несколько сонных звезд, и в воздухе дрожал нежный шум – листьев, дождя ли, – который становился тем громче, чем ближе подходила Джемма к еще полноводной Выдрице.
Перейдя через мост, под которым журчала река, она огляделась. Сквозь дымку было видно несколько дворов. Серый, рубленый дом под шифером… Любой из них мог быть рубленым и под шифером. Ночь делала похожими и рубленые постройки и тесовые, и белый кирпич и газобетон, и шифер и жесть. Купены – впереди они или она их уже прошла? Догадались бы хоть выйти навстречу! Но человеку местному это, наверно, казалось так просто: мост, мастерские, парк – где тут заблудиться?.. Вон впереди – парк это или опушка леса? И где тут могут быть мастерские? Днем светлые крыши мастерских блестели на взгорье, видные даже с ветеринарного участка, а сейчас все растаяло в ночной мгле, сквозь которую, белея во тьме, дорога вела к какому-то мутному отсвету.
