Текст книги "Невидимый огонь"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
Выведенная из задумчивости, она отозвалась и, подхватив вещи, торопливо направилась по проходу вперед, балансируя между сиденьями: автобус кидало из стороны в сторону, а у нее руки были заняты чемоданом и портфелем.
– Вам нужно магазин или сельсовет? – спросил шофер.
– Мне нужен ветеринарный участок.
– Значит, у лавки.
Разгребая нечто вроде мокрой овечьей шерсти, «дворники» с большим трудом расчищали на ветровом стекле более или менее прозрачный полукруг, в котором сеялись и струились хлопья и по временам мелькали темные силуэты, похожие то на округлые стога сена, то на готические башни. Который же из них магазин?
– Скажите…
– Ну?
– Вы остановитесь у магазина?
– А то нет… – грубовато буркнул он, потому что дорога была мерзкопакостная и видимости, считай, никакой, отчего настроение было ни к черту.
– Держитесь меня, – раздался позади мужской голос, потом короткий сдавленный смешок. – Со мной не пропадете.
Джемма обернулась. Ей предлагали, видимо, показать дорогу, однако ей не понравился тон, каким это было сказано, и еще того больше смех, и она промолчала, только взглянула и решила, что больше всего ей не понравился сам этот человек с бородкой. Выпивши, что ли?
Проехав еще с километр, автобус остановился.
– Мне тут?..
– Туточки.
Джемма вышла и сразу попала в круговерть снежинок – снег валом валил с неба. В предвечернем сумраке сквозь буран маячили и мелькали, стлались и торчали, сгущались и таяли призрачные силуэты так же, как за окном автобуса с той минуты, когда заварился белый хаос. И среди этих теней одно только ближнее здание прямо у остановки виделось как реальное, с соответствующей вывеской, извещавшей, что здесь находится такой-то магазин такого-то потребсоюза. К нему вела широкая, но, как и все сейчас, заметенная снегом тропинка.
– Не в ту сторону! – раздалось позади Джеммы. – Я же сказал, вам лучше держаться меня.
Она не жаждала общества бородача, но кругом не было ни души, и ей не оставалось ничего иного, как следовать за мужчиной, что она и делала, стараясь приотставать: она знала, что наверняка, как бывает в таких случаях, начнутся расспросы, а распространяться о себе она не имела охоты.
– Вы к Мелании?
Так, начинается.
– Может быть, практикантка? – поинтересовался мужчина.
– Ммм, – неопределенно промычала Джемма, предоставляя ему думать по этому поводу все, что угодно.
– Не весна, а черт знает что! Еще снегом сорить вздумала… Вы издалека?
– Да.
– А откуда?
– Разве это важно?
– Ясненько! Как в отделе кадров… – весело отозвался мужчина. – Чемодан тяжелый?
– Нет.
Он усмехнулся.
– Тогда мне, видно, не стоит и спрашивать ваше имя.
– Конечно, – согласилась Джемма.
– Вы, наверно, видели от людей не только хорошее.
Она пожала плечами.
– Вы такая…
– Далеко еще?
– Ветучасток? Нет. Видите?
Джемма глянула в том направлении, куда указывал незнакомец, но увидела лишь две низкие клубящиеся тучи, которые могли быть всем чем угодно, только не постройкой. С приближением, однако, две тучи превратились в большие деревья – липы или, может быть, клены – с низким зданием под ними.
– Вот и он, ваш замок.
Это был старый дом с пологой крышей, который стоял здесь, понемногу врастая в землю, видимо, с прошлого века. Неподалеку высился столб с фонарем, и тут же была коновязь, к которой вряд ли еще привязывали лошадь или корову, скорее всего о ней просто забыли и некому было ее разобрать.
– Ну спасибо, – сказала Джемма. – И прощайте.
– До свидания, – беспечно отозвался он. – Как знать, может случится опять встретиться и вы опять спросите у меня дорогу.
– Не думаю, – ответила Джемма удаляясь.
– Не скажите, наш поселок маленький, – крикнул он вслед и прибавил что-то, чего она не расслышала и расслышать не старалась.
Горбатые, в снежных валиках ступени, по которым не ступала в метель ни одна нога, почти занесенная и тоже девственная дорожка и заметенные небольшие окна придавали строению нежилой вид. Почему-то думалось, что и дверь должна быть на замке. И когда Джемма взошла на крыльцо, протаптывая в снегу первые следы, которые тут же стала жадно затягивать вьюга, дверь оказалась действительно запертой, вписываясь тем самым в общий вид заброшенности и запустения. Джемма постучала, но никто не открыл, даже не отозвался. Дом точно вымер. От всей картины веяло грустью.
«Так вот оно какое, Мургале», – думала Джемма, осматриваясь и вслушиваясь, а снег слепил ей глаза и жужжал. И нигде не видно было и не слышно ни живой души. Она побарабанила еще раз, не рассчитывая больше на успех, и ее стуку действительно никто не внял. Даже пес и тот не залаял. И ее сердце опять сжалось от печали и одиночества.
Она постояла немного, все больше покрываясь снегом. Волосы ее намокли и варежки тоже. А снег шел и шел беспрестанно, будто норовя погрести под собой и сровнять все. Джемма снова взяла чемодан и отправилась искать хоть одно живое существо в этом заколдованном царстве спящей красавицы. Она решила дойти до ближнего хутора, но, завернув за угол, увидела с другой стороны дома светлое окно и еще один вход. Дверь была приоткрыта, и оттуда шел ароматный дым. Что-то жарилось.
Небольшая кухонька была полка сизого дыма, и пожилая женщина у плиты пекла блины.
– Здравствуйте!
Женщина обернулась.
– Меня прислали к вам…
– Из какого колхоза? – спросила женщина, орудуя большим ножом и спеша перевернуть блины, так как огонь в топке, видимо, был слишком сильным. – Если вам самого, он на квартире.
– Из техникума. Я на практику.
– Ах ты господи ты мой! – вскричала женщина то ли от радости, то ли в ужасе, бросила сковороду и прямо с ножом в руке двинулась навстречу, рослая и плечистая, под стать мужчине, широкая и крепкая в кости, поджарая, как старый конь, и, когда она подошла близко, под свет лампы, Джемма заметила у нее на верхней губе усы. – Миленькие вы мои, мокрая как мышь, вся прямо в снегу, и на порог! – вновь воскликнула женщина тем же непонятным тоном, который мог означать возмущение, но в то же время и восторг, и, обтерев руки о фартук, молодецкой хваткой взяла Джемму за плечи. И та, чувствуя у себя за спиной ручку ножа, с опаской подумала: а вдруг этот усатый рот ее сейчас поцелует? – Я – Мелания! – объяснила женщина так громко и радостно, будто сообщала Джемме особенно приятную новость, которую той следовало достойно оценить, собиралась еще что-то прибавить, но от блинов на жарком огне валил синий чад, и знакомство получилось довольно скомканное. – Джемма не успела даже, как полагалось бы, себя назвать.
Нерон сразу услыхал то, чего не улавливал Войцеховский, – к двери приближались шаги. Дверь квартиры Войцеховского – вопреки здешним обычаям – почти всегда была заперта, что с годами дало повод для всяких толков на его счет: говорили, что он трясется над своим барахлом, что слишком уж дерет нос, что у него всегда толкутся посторонние женщины и тому подобное, и если это было справедливо, то лишь отчасти. Главное – Войцеховский не хотел, чтобы его застали за бритьем, за едой или одеваньем, за одним из тех естественных, неизбежных занятий бытового или физиологического свойства, которые со стороны выглядят комично. Однако он не считал нужным давать объяснения на этот счет и на вопросы такого рода с улыбкой отвечал, что печатает втихую фальшивые деньги…
Снаружи постучали.
– Кт-то т-там? – проскрипел Тьер и пустился к двери, за которой рокотал знакомый баритон. – Меллания пррришла! Меллания!
Но Мелания пришла не одна. С ней была незнакомая девушка, в которой Войцеховский безошибочно признал практикантку. «Явилась для аккредитации», – подумал он, успев одновременно заключить, что девица совсем юная и очень свежая, но узковата в плечах и вообще хрупкого сложения, И хотя важны не бицепсы и трицепсы, а хватка, голова на плечах, девочке придется туго, случись ей принимать сложные роды или брать массово кровь на лейкоз.
– Добрый вечер, вот мои документы, – сказала она и в свою очередь взглянула на Войцеховского, смотрела пристально и долго, и Войцеховский с легкой иронией подумал: интересно, как выглядит в глазах девушки он, возможно, практикантка судит о нем так же – узковат в плечах, хрупкого сложения и не очень внушительных габаритов, во всяком случае не такой импозантный, каким она, вероятно, себе представляла своего «духовного отца».
– Проходите, пожалуйста.
У девушки дрогнули ресницы, она как бы с трудом оторвала взгляд от Войцеховского и перевела на Нерона.
– Он не тронет, идите смело. Вы боитесь собак?
Она кивнула.
– Как же мы будем делать прививки против бешенства?
– Я привыкну, – пообещала она.
– Прекрасно, – сказал Войцеховский и взял у нее из рук командировочное и прочие удостоверения в самодельных корках.
– Пришла Меллания! – продолжал гомонить Тьер. – Чучело гороховое!
– Ах ты моя балаболка! – нежно проговорила Мелания и, собрав губы в дудочку, цацкалась с птицей, как с ребенком, в то время как Войцеховский, раскрыв бумаги, прочитал вслух:
– «Джемма Ева, третий курс». Так.
Поднял глаза.
– Простите, которое из них ваше имя?
– Само собой, что Джемма, – произнесла она нервно и чуть нетерпеливо и даже покраснела, как видно сталкиваясь с таким вопросом не впервые.
Войцеховский подумал, что не так уж это само собой разумеется и что ей идет эта «Ева» – все равно, будь то фамилия или имя. Натуральная блондинка? Или же искусно крашенная? В принципе безразлично.
– Значит, это вы прислали мне телеграмму?
– Я не знала, нужно ли это, но…
«В ней действительно никакой нужды не было», – рассудил про себя он, а вслух сказал:
– Я в конце концов догадался. Но, признаться, не без труда… Да, а меня зовут Войцеховский. Так что можно считать – мы познакомились.
Он полистал слегка и другие документы: студенческий билет, удостоверение техника по искусственному осеменению…
– Там есть и «права», – сказала она.
– Права – на что? – поинтересовался он.
– Водительские!
Войцеховский нашел и раскрыл «права». Они были новенькие и еще пахли клеем. На моментальном снимке провинциального фотографа Джемма выглядела весьма воинственной и задирала нос кверху.
«Интересно, влияет ли на автоинспекторов выражение лица жертвы?» – пришло ему в голову. Он сложил документы и вернул ей, и девушка взяла их с легким разочарованием – видно, ожидала, что свеженькие «права» произведут на Войцеховского большее впечатление,
– Ну так. Завтра в пять. Едем на ферму школы механизации брать кровь на бруцеллез. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Тогда все.
– Ничего не все! – вступила в разговор Мелания. – Мы пришли пригласить начальство на коллективные блины.
– Вот как?
Ну, пан Войцеховский, не дал ли ты маху со своей хваленой педагогикой? Разве не тебе все же, а Мелании, с ее жалкой шестидесятирублевой зарплатой, полагалось бы организовать эти «коллективные блины», или как их там ни назови? Пойти? Особого желания нету. Не пойти? Вроде неловко. Хм. Ну, в конце концов, стоит ли поднимать такой пустяк на принципиальную высоту. Можно и пойти. В служебном помещении это, пожалуй, даже удобнее, чем у себя в квартире, – никаких обязанностей, и статус гостя позволяет действовать по настроению, по обстоятельствам, в то время как на хозяина дома традиция и этикет взваливают целый воз всяких обязанностей, и вашу любезность при желании могут истолковать всяко…
– Будь по-вашему! – согласился он, готовый принести жертву, но чтобы оставить себе лазейку и в случае чего с этих «блинов» смыться, добавил, что долго отсутствовать дома не сможет, так как ему, вероятно, будут звонить из «Копудрувы». Такая отговорка не выдерживала никакой критики, ведь на участке его разыскали бы по телефону с таким же успехом, как дома. Однако ни Мелания, ни Джемма ничего на это не сказали – тем лучше.
Войцеховский прошел в другую комнату, чтобы взять кое-что из запасов, предназначенных именно для таких – решительно непредсказуемых – случаев, и внести свой пай в общую копилку. Ему было слышно, как Мелания с Джеммой тем временем беседуют, и про себя он отметил, что девушка ведет себя естественней, чем в его присутствии, свободней, что и понятно, ведь он как-никак считается ее начальником, наставником и к тому же совсем чужой человек, который, кстати, фамильярных отношений не жаждет и этого не скрывает, с тем чтобы заблаговременно предупредить общий для женского пола недуг – стремление сесть на шею или хотя бы попытки такого рода. Голос у Джеммы был тихий, как бы севший, – от природы ли, или тоже от почтения к нему, Войцеховскому, зато велегласный рокот Мелании выдавал характер беседы. Джемма, видно, спросила про Тьера, так как Мелания ответила:
– А как же, из Африки… Сам? Нет, не бывал… в Германии только… в войну… Здесь и достал… у одной женщины, звать Алисой…
Войцеховский невольно весь подобрался, ожидая, что сейчас будет назван и Петер, и хотя это имя упомянуто не было, он знал, что при первой возможности Мелания выложит новенькой все о нем и о его жизни, подробно, всю подноготную, подавая картинно, как классный повар, события прошлого с гарниром буйной фантазии, да еще под мелодраматическим соусом. Как всякого замкнутого человека, Войцеховского отчаянно злили и раздражали попытки людей посторонних разобрать его жизнь по косточкам и копаться в его душе, но он был достаточно умудрен опытом, чтобы понять: всякое противодействие этому – донкихотство и может только сделать его смешным. И, никогда не опускаясь до объяснений и ничего не оспаривая, он только улыбался и посмеивался, когда его слуха достигала одна из тех фантастических версий, творцом которой, как он не без оснований полагал, была санитарка Мелания, его правая рука и опора, его тень и его несчастье – старая перечница Мелания, которую он, наверно, уже раз десять хотел, намеревался, уволить, но так и не уволил, ибо понимал, что, уволив, опять примет и в итоге будет наверняка еще гораздо хуже…
Войцеховский достал из шкафа коробку шоколадных конфет и уже потянулся за бутылкой «Муската», однако передумал. Начинать со спиртного негоже, спиртным надо кончать. И какой резон совращать Меланию – самому же придется стерилизовать инструменты и, может быть, даже мести контору. Он возвратился и надел пальто.
– Феликс! Фе-еликс! – хрипло заскулил Тьер, видя, что Войцеховский собирается уйти.
Подошел и Нерон и, как и прежде, смотрел снизу вверх, хотя лицо хозяина видел вряд ли. Войцеховский искоса взглянул на Джемму: все еще боится собаки? Боится. К сожалению. Коротким жестом он коснулся головы Нерона. «Ах ты мое чучело гороховое», – с нежностью подумал он, не сознавая, что мыслит словами Мелании.
Между тем ветер улегся, снег перестал и начал оседать, делаясь ноздреватым и все больше превращаясь в серую водянистую кашу, которую никто в Мургале не сгребал, не сгонял, полагая, что это труд напрасный, все равно к утру она сама растает и сойдет. Пусть и запоздалая, непутевая и капризная, а все же на дворе весна, и ничто на свете, никакие каверзы природы и фокусы погоды не могли, в сущности, ничего изменить и повернуть вспять.
– Иной год в эту пору на берегу речки цветет ветреница, – сказала Мелания со вздохом. Но в мечтательном настроении она пребывала недолго. Очень скоро Мелания вновь оживилась и стала рассказывать о хозяевах домов, мимо которых они проходили, называя фамилию, профессию и объясняя, кто кому и кем доводится: она листала Мургале как семейный альбом для приезжего гостя, для Джеммы то есть, не для Войцеховского же. И слыша, как та отзывается иногда рассеянно и односложно, Войцеховский чувствовал, что девушка думает о чем-то своем, не имеющем связи с тем, что вещает Мелания, и незнакомые имена и фамилии проскакивают мимо ее ушей, не ассоциируясь с желтыми, синими, красными и вовсе неосвещенными окнами, которые должны были стать для нее, но не стали зрительным знаком безвестных имен и фамилий. Про себя Войцеховский отметил, что Мелания даром, совершенно впустую тратит порох, занимаясь бескорыстной и благородной просветительской деятельностью, но вслух этого не сказал, Меланьина трескотня избавляла его от необходимости болтать, чего он недолюбливал. И о чем бы они могли втроем говорить? Сетовать, к примеру, на позднюю весну? Или он мог бы расспрашивать Джемму про папу и маму? Пытаться определить, будет ли из нее толк, или это, как в прошлом году, еще одна Аэлита? Все постепенно само собой прояснится, когда придет время. Выводы a priori, основанные на одних расспросах, – он это знал – часто бывали скорее ошибочными, чем верными, ведь все зависело в общем от того, хорошо ли подвешен язык у «подследственного», а язык в их профессии играл роль второстепенную.
В жилых апартаментах ветеринарного участка – как называл Войцеховский ту часть дома, где обреталась Мелания и где помимо ее комнаты и кухни был еще закуток, прозванный конурой практикантов, – пахло блинами и стоял чад от разбрызганного по плите сала. Стол был накрыт на три персоны, и между тарелками, к неудовольствию Войцеховского, тянула вверх горлышко четвертинка с Меланьиным «бальзамом» – настоянной на травах водкой, желтоватой жидкостью с плавающими в ней загадочными листиками. Если верить Мелании – целебной: летом она освежает, а зимой согревает, весной помогает от авитаминоза, а осенью от насморка. И поскольку секрета бальзама Мелания не выдавала, Войцеховский называл его универсальной микстурой на базе коровьей мочи с растительными добавками для улучшения вкуса и пил весьма неохотно – практически лишь тогда, когда иного выхода не было. Бальзам, он же микстура, имел привкус прополиса, мяты, тополиных почек и еще чего-то, все это составляло интересный и очень пикантный букет, однако Войцеховский, доктор есть доктор, проявлял осторожность в отношении всего, что принимал per os. И при виде сего приложения к блинам он откровенно поморщился, так как по опыту знал, что Мелания, которая в общем терпимо относилась даже к его определению напитка, обижалась донельзя, когда бальзамом пренебрегали. Она, конечно, хотела только хорошего, но имела на этот счет свои представления.
И это пьяное пойло придется вкушать и девчушке? Тогда Войцеховскому завтра наверняка ехать на ферму в блестящем одиночестве. Ах ты старая карга! А случись что-нибудь, как с небезызвестной Аэлитой, с кого тогда спросят? Козла отпущения найдут живо. С кого же еще, как не с него: начальство, как Иисус Христос из Назарета, должно искупать чужие грехи – расхлебывай тогда, пан Войцеховский, psia krew!..
– Милости просим сюда… и сюда… ну, доктор… – по праву хозяйки рассаживала их Мелания. – Блинцы еще теплые. С клубничным вареньем. Последняя банка. Давно я к ней подбираюсь. Да нет, думаю, пусть ее постоит, поберегу для особого случая… Всего четыре банки и вышло. А так хорошо удобрила прошлый год, не только из нужника выгребла – овечьим пометом тоже, как его зовет доктор. Иной год смотришь – ягода осыпная да ядреная. А прошлым летом только зацвела – пали заморозки…
Джемма вспомнила, что у нее с собой есть хлеб, принесла и раскрыла сверточек с приготовленными, видно, в дорогу и чуть примятыми бутербродами, которые были намазаны аккуратно, с любовью и выглядели трогательно рядом с низменной бутылкой водки. Кто их мазал с таким тщанием? Мать? Бабушка? Войцеховский подумал, что он ведь ровно ничего о ней не знает. Джемма Ева, третий курс. Ну, а еще? Документы, «права»…
– Откуда вы сами?
Она назвала населенный пункт, который значился в утренней телеграмме (почтовое отделение отправителя), но Войцеховскому это ничего не говорило. В то же время он заметил, как внутренне напряглась Джемма, и про себя решил, что девушка, видимо, боится расспросов или стесняется. Ну и ладно… В конце концов, он не прокурор.
Мелания выложила блины из миски на тарелку, поставила на стол и присела рядом с практиканткой. Войцеховский взирал на них с легкой улыбкой. Они были так разительно несхожи, как только могут быть противоположны две женщины. Одна – как перезрелый гриб, другая – как стройная березка, у одной все уже позади, а у другой все еще впереди, одна не ждала от жизни больше ничего, другой же любая мечта еще казалась реальной. Это, наверно, и составляло главное волшебство юности – безоглядная вера в сбыточностъ всех надежд, та самая позолота на контурах будущего, которую с годами сотрут разочарования и утраты, усталость и болезни. Он вспомнил, как неожиданно был взволнован, прочтя в телеграмме имя Евы, и, глядя на Джемму, пришел к выводу, что на Еву она не похожа ни капли и тем не менее до сих пор в подсознании как-то связывается с внезапным смятением… А Джемма смотрела на него серьезно и выжидающе, все еще опасаясь его вопросов и про себя гадая, какие именно мог он задать. Войцеховский, однако, не жаждал выведать ничего такого, чем ей не хотелось бы поделиться. Джемма могла быть уверена – он не желал знать чужие тайны и лезть сапогами в чужую душу. И если ей тут и следовало кого бояться, то отнюдь не его, Войцеховский усмехнулся, а старого Мюнхгаузена в юбке, Меланию.
Не дождавшись подобающих действий от единственного мужчины, Мелания взболтала содержимое бутылки и разлила в рюмки. Вообще-то лишь одна из них была настоящей водочной стопкой, две другие – просто мензурки, как, впрочем, и полагается для питья микстуры.
– Ну, за знакомство?
Войцеховскому было любопытно, будет ли пить Джемма и как именно, ведь всякий жест по-своему красноречивее словесных заявлений.
Она подняла мензурку, разглядывая жидкость на свет, надо думать – листики, плавающие в ней мелкими мушками, а потом питье понюхала.
– Крепкая?
«Чисто дамский вопрос при виде spiritus vini», – отметил он мысленно.
Она пригубила и засмеялась.
– У нее знаете какой вкус? Вкус…
– …бальзама, – подсказала Мелания.
Джемма покачала головой.
– Желудочных капель!
– Вот и пихай коту сало! – воскликнула Мелания не то весело, не то с сердцем.
За стеной в конторе зазвонил телефон. Войцеховский поставил рюмку и пошел к аппарату. Звонили из «Копудрувы», Так, все же он накаркал на свою голову. И ехать надо немедля, именно сейчас; когда, по правде сказать, до чертиков неохота никуда трогаться. И он готов был пожалеть, что не успел выпить рюмку: тогда бы он не имел права сесть за руль и мог законно прохлаждаться, пока из колхоза не пришлют транспорт. Только назад везти они, мазурики, не торопятся, особенно по воскресеньям. Лучше, конечно, на своих колесах – сам себе указчик и сам себе шофер.
– А блинцы?
– В другой раз, Мелания.
Поднялась и Джемма.
– Мне ехать сейчас… с вами?
– Сидите, сидите. Нет никакой надобности… Значит, завтра в пять. Прошу не опаздывать, Я тоже стараюсь быть точным.
Она кивнула.
– У меня есть будильник.
«Даже будильник! Интересно. Чего только у нее с собой нету», – весело удивился Войцеховский, а вслух сказал:
– До свидания. Счастливо оставаться.
Он хотел намекнуть Мелании, чтобы не разводила тары-бары, не затягивала ужин допоздна, завтра ведь не воскресенье, и собирался это сделать, когда она выйдет проводить его до двери, но Мелания не поднялась с места – он же тут свой человек, авось в темноте не заблудится.
– Ушел, – когда смолкли шаги, отметила и без того очевидный факт Мелания. – Жалко. Посидели бы втроем, поговорили про жизнь. А теперь мы остались с тобой как вдовы. Бери блинцы и намазывай.
Джемма поддела на вилку парочку. Блины успели остыть и сделались от стоянья в духовке жестковаты. Но варенье пахло ароматно и сладко.
– Эх-ма, втроем или вдвоем – все едино. Раз налито, надо опорожнить посуду, – нашлась Мелания и пригласила: – Ну!
Джемма не посмела признаться, что водки не любит, а это Меланьино зелье кажется ей чистой отравой. Она поднесла мензурку к губам и отпила глоточек – брр! Зато Мелания свою опрокинула разом и по-мужски крякнула.
– Теперь закусить надо,
Она свернула блин в трубочку и смачно откусила с одного конца, а с другого капало варенье.
– Ешь, ешь и ты, не тушуйся. Чтобы нам одолеть эту горку… Отец с матерью у тебя есть?
– Да.
– А братья, сестры?
– Да, – подтвердила Джемма, хоть на сей раз немного помешкав.
– Смотри ты, большая семья, – одобрительно сказала Мелания. – А кем работают?
– Мать – агроном, отец… он работает в лесу.
– Мама в колхозе?
– Да.
– Чего ж ты на практику там не осталась?
– Так просто, – тихо проговорила Джемма.
Мелания вновь потянулась к бутылке.
– Белый свет поглядеть захотелось?.. Да ты и не выпила ничего, подружка. Первый раз в Мургале?
– Да.
– Вот постой, – с чувством провозгласила Мелания, – пусть только весна сгонит этот проклятый снег, ты увидишь, какая здесь красота. Река, черемуха, соловьи…
Джемма подумала, что к тому времени она давно будет отсюда за тридевять земель, но она и сама не могла бы сказать, огорчает ее это или, напротив, радует.
– И начальник у нас с тобой тоже неплохой, – продолжала Мелания. Усмехнулась. – Гонять он меня гоняет как сидорову козу, но я… все равно его люблю. Ну, будем здоровы!
– За что гоняет?
– За что гоняет? На то он и начальник, чтобы гонять. А тут у него… – Мелания трахнула кулаком по своей могучей груди примерно в том месте, где должно быть сердце, – тут у него золото! С таким хозяином не пропадешь… Чего ты не ешь?
Своим буравящим взглядом и усмешкой нескрываемого превосходства Войцеховский Джемме не понравился, но открыто признаться в своей неприязни у нее не хватало духа, да и нужды особой не было, а поддакивать казалось лицемерием и к тому же этого с нее никто не требовал, так что разумнее всего было есть блины, а не излагать свои взгляды. В конце концов, здесь жить не вечность, всего один месяц – уж как-нибудь…
А где было, где будет лучше? Где ее ждут с распростертыми объятиями? Здесь ее встретила теплыми блинами и кошмарной водкой хотя бы эта Мелания…
– Все обойдется, – проговорила Мелания, то ли угадывая Джеммино настроение, то ли обдумывая свои отношения с начальством. Помолчала. – Ты сама сюда напросилась или тебя силком послали?
– Сама, – тихо ответила Джемма, и так оно действительно и было – она выбрала наугад, понятия не имея, что такое Мургале. Выбрала – и только потом взглянула на карту: маленький кружок довольно близко от Даугавы. Ей было все равно, где это – на Даугаве, или на Гайзине, или еще где-нибудь, лишь бы уехать.
Мелания приложилась опять и раскраснелась.
– Сам-то страсть как не хотел девку, – изрекла она, смазывая блины вареньем и свертывая трубочкой. – Пришел давеча ко мне и говорит: «Опять, Мелания, нас покарал господь!»
– В каком смысле?
– Когда пришла твоя телеграмма.
Джемма так густо залилась краской, что на глаза набежали слезы.
– Чего ты! – испуганно вскрикнула Мелания. – Не про тебя он это, а вообще. Ни в какую не хотел девчонку. Прошлый год, после Аэлиты, он так и сказал: «Точка, – говорит, – шабаш. Если мне еще раз пришлют этот, как его… слабый пол, пусть не обижаются – я его первым же автобусом налажу обратно». Мне тоже намылил холку, не без этого. Недосмотрела, стало быть. Лист бумаги положил: пиши заявление об уходе! Потом сам же и разорвал. Больно он ко мне привык – к своей Мелании, старой лошади… И сегодня, когда пришла твоя телеграмма…
– Я могу и уехать, – холодно заявила Джемма, – первым же автобусом.
– Ничего тебе рассказывать не стану! – вскричала Мелания. – Ни словечка от меня больше не услышишь, если об себе так много понимаешь. Молчать буду как рыба. «Мо-гу у-ехать!» Ну и езжай, езжай – бегом беги задравши хвост, вприпрыжку. Подумать надо: «Могу и уехать!» Чего же ты сидишь тут, ну? Езжай!
В словах Мелании была святая правда – уехать Джемма не могла, и не только сегодня, так как больше не ходили автобусы, а вообще, в принципе. Ведь что такого случилось-то? Ничего не случилось. Реви она хоть в голос – формально ничего не случилось, да и некуда было ей ехать, и оставалось одно – примириться: с плешивым вредным стариканом, с воинственной Меланией и ее водкой, с тем, что жизнь дала трещину, с родителями, со всем, что она выбрала сама и чего не выбирала.
Какое-то время они сидели молча, только вилка звякала о тарелку, поскольку легкая стычка вовсе не испортила Мелании аппетита, скорее напротив.
– Что же стряслось в прошлом году? – уже без прежней запальчивости молвила наконец Джемма.
– В прошлом году? Ну, сам был ужас как недоволен практиканткой. А мы с Аэлитой жили – грех жаловаться, не вздорили ни-ни. Научила я ее раскладывать пасьянс. Засидимся бывало вот так, как сейчас, до поздней ночи. А начальник… Поляк он поляк и есть: если на кого взъестся, ему хоть кол на голове теши, хоть разбейся – все равно не отмолишься. А та, ну девчонка она, то проспит утром, то где-нибудь загуляется. Поехала домой к матери, а там у соседей крестины. Вернулась только на третий день. А тут в аккурат у нашей фельдшерицы Велты свадьба. Потом искала в стоге сена свои импортные бусы, да так и не нашла. Смеялись все – животики надорвали, ну сам и взбеленился. Не шлюха она, зачем зря говорить, а так просто, не деревянная же – тому-другому и дала. А стоит только нашей сестре прослыть сучкой, как на нее, сама знаешь, всех собак вешать будут. И все оно, может статься, помаленьку бы утряслось, не случись опять некрасивая штука – на дверь нашего участка ночью повесили красный фонарь. Тут поднялся такой тарарам – сам грозился немедля, в тот же час отправить Аэлиту назад, а передо мной положил лист: «Пиши заявление об уходе». Обревелись мы обе. Надо мной он сжалился, я тебе говорила, а ей – как она потом ни юлила, ни лебезила, как ни старалась, ни просила – характеристику дал плохую, а про дневник практиканта сказал, что в нем завелись клопы и тараканы.
– А сам он монах, что ли? – проговорила Джемма с досадой на Аэлиту, подмоченная репутация которой омрачила ей первые шаги и может омрачить весь месяц в Мургале, и с еще большей, все растущей неприязнью к Войцеховскому, который, не зная о ней ничегошеньки, без раздумий, с ухмылочкой, записал и ее в ту же компанию. И эту враждебность подогревал тайный страх, что Войцеховский каким-то неведомым путем все же мог о ней кое-что разузнать. Каким образом? От кого? Такая возможность почти исключалась. И все же… Как бы тогда предстало со стороны все, что с ней произошло? И не вздумается ли какому-то шутнику снова повесить красный фонарь на дверь участка?..
– Монах?! – переспросила Мелания и пустила громкий смешок. – Юбочник он и кобель, вот кто он, и притом высшей марки! Бабы липнут к нему, точно он медом мазанный, хотя ничего в нем такого нет – ни красоты особой, ни стати, правда? А как раз на этот крючок женский пол и клюет. Ничего вроде бы и нет, а забудешь осторожность, и готово дело – попалась! И сама не знает, как оно случилось, получилось.
