Текст книги "Невидимый огонь"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
– Ой-ой-ой, Мелания, как вы меня критикуете, по-вашему – я уж никуда! Неужели я так скверно выгляжу?
– Не сойти мне с этого места! Глядя на вас плакать хочется. Днем ходите сам не свой, а по ночам шатаетесь как лунатик.
– Такая у нас работа, дорогая Мелания, что волей-неволей будешь шататься и по ночам.
– Работа! Расскажите кому-нибудь. Я по Нерону вас узнала. Не было бы Нерона, может, я бы не догадалась. Бродите, словно вчерашний день ищете. Стою у окна, смотрю: и ходит, слоняется при свете молний, как призрак, и топчется, шатается, как выходец с того света, и один, все один и такой грустный, что сердце разрывается… Мое-то, думаю, какое дело? Мне-то какая печаль? А все равно… На рентген вам, доктор, сходить надо!
«Значит, это была Мелания! Белое романтичное видение в окне… О, stary sentymentalny osiol!»[19]19
О, старый сентиментальный осел! (Польск.)
[Закрыть]
Войцеховский с ехидством вспомнил свои ощущения в ту грозовую ночь и подумал, что его подвела собственная фантазия. А может, это был перст судьбы, пан Войцеховский?
– Всего хорошего, Мелания… И на досуге подумайте обо мне!
– А вы сделайте, как я говорю: примите аспирин и выпейте… Вы слушаете? Я…
– До завтра, Мелания!
Так он сказал и положил на рычаг трубку, еще не зная, что этого завтра не будет – что сорок три минуты спустя зазвонит телефон, что еще через пятнадцать минут он выедет в колхоз «Ауруциемс», что на обратном пути ровно в двадцать три ноль ноль с левой стороны внезапно вынырнут совсем близко мутные во мгле пучки света, что он круто повернет вправо, как опытный водитель уже понимая неизбежность аварии, что в последний миг перед столкновением машин он узнает того, другого, но это уже не будет иметь значения, так как удар страшной силы в бок сотрясет газик, маленький драндулет с лязгом подпрыгнет и, дрожа всем корпусом, взлетит в воздух, что раздастся подобный выстрелам треск, с каким лопнет кузов газика, и что дольше всего будут жить колеса, которые по инерции будут вертеться и вертеться…
* * *
Если мерить расстояние напрямик, через Выдрицу, то, пожалуй, Лиготне оказался бы самым близким ко мне из соседних хуторов. В свое время, когда я только еще собиралась осесть в этих краях и, присматривая себе жилье, облюбовала один двор, добрые люди меня дружески предостерегли обиняком, что вряд ли мне придется по душе такое близкое соседство с Лиготне. Это меня напугало, хоть я и не могла понять, чем плохо такое соседство, тем более что Лиготне расположен по другую сторону речки, а перебраться через нее можно только летом. Люди – да, ответили мне, люди могут перебраться напрямую только летом, а для шума лето ли, зима – все едино. Ну какой там может быть особый шум, от чего – магнитофон пускают на всю катушку, мотопила визжит, детей бьют? Нет, зачем зря говорить, этого нет. Но раз уж сказано «а», надо сказать и «б» – там живет полоумная Стенгревициха, на нее иногда накатывает, и тогда поднимается такой гвалт, такой кавардак, что хоть уши затыкай, потому что глотка у нее луженая. А часто это у нее? Каждый год такой цирк устраивает, а бывает – и два раза в год. Но разве она не лечится? Врачуют ее, а то как же, в Риге, на Аптекарской, в психиатричке, да совсем исцелить, видно, не могут, чуть подправят – и домой, с кулаками ведь она ни на кого не лезет, зато уж орать здорова, язык что твоя крапива, а голос – труба иерихонская, так что вряд ли это не будет мешать мне сочинять книжки. Я только рукой махнула. На берегах Выдрицы цвела черемуха, настраивая на весьма легкомысленный лад. Казалось сущим пустяком, что к десяткам дней в году, которые отнимали у меня собрания и заседания, совещания и семинары, симпозиумы и лектории, теперь прибавятся каких-то два-три дня, когда я буду лишена возможности работать из-за крика Валлии Стенгревиц.
Так мы стали соседями.
За эти годы видеть старую хозяйку в лицо мне как-то не приходилось, больше все издали, на расстоянии, зато молодая – ее дочь Велдзе, носившая тогда фамилию Страздынь, – пришла меня поздравить с новосельем в первое же воскресенье. Мы были еще слишком чужие, чтобы вести непринужденный разговор, к тому же ни та, ни другая, мы не владели искусством светской болтовни, которая способна выручить и в самых щекотливых случаях. Слегка коснулись того, другого, но между тем она рассказала немного и о себе. Если не ошибаюсь, именно от Велдзе я впервые услышала об ее отце Витольде Стенгревице, а именно, что он пропал без вести в конце войны, когда Велдзе едва исполнился год, и они остались с матерью одни, что у нее туго шло ученье, особенно математика, но был дар к рисованию, что, может, стоило бы заниматься живописью, но художественные школы далеко – в Риге, жили они бедно, как говорится, перебивались с хлеба на воду, что с горем пополам она кончила в Раудаве среднюю школу, поступила на курсы и теперь работает на здешней почте. То, что Велдзе ни словом не упоминала о муже, могло означать, что между супругами нет согласия. И действительно, довольно скоро она со своим Страздынем развелась.
Дальнейшие события по ту сторону Выдрицы развертывались так. Велдзе справила новую свадьбу – с Ингусом Мундециемом, братом продавщицы Ритмы, удалым парнем из мелиораторов, потом отпраздновала крестины дочери, которую назвали странным именем, какого нет ни у одного создания женского пола во всей округе, – Эльфой, и наконец здесь же, на моих глазах произошли все перемены, вызванные историей, которую можно назвать воскресением. И хотя это слово имеет религиозную, что ли, во всяком случае мистическую окраску, именно так – воскресением Витольда Стенгревица хотелось бы назвать все происшедшее, что связано с этим лицом, которое более четверти века считалось погибшим, по понятиям людей было давным-давно похоронено и превратилось в прах и тлен, но в один прекрасный день восстало из гроба – уже после своей физической смерти, 18 ноября 1971 года. Этой датой было помечено извещение, которое пришло из далекого и до того захолустного городка Соединенных Штатов Америки, что его название даже мургальские знатоки географии слышали впервые. То, что Витольд Стенгревиц все эти годы прожил в Америке и умер в возрасте за шестьдесят лет вполне естественной смертью – от рака, было, конечно, историей не совсем обычной, и все же вряд ли вызвало бы такой стойкий интерес, если бы не еще одно обстоятельство – Велдзе получила наследство.
Догадки о размерах наследства долгое время переходили из уст в уста, предполагаемая сумма колебалась от нескольких тысяч до десятков тысяч долларов, так как в Америке Стенгревиц будто как женился на богатой вдове, которая затем оставила вдовцом его. Так ли оно было или нет – наше дело маленькое, как любит говорить Мелания, а посудачить на чужой счет, кто больше, кто меньше, мы все горазды. Имя Витольда Стенгревица не сходило у людей с языка, тем более что в жизни семьи Стенгревицев – Мундециемов произошли разительные перемены, которые бросались в глаза.
Первой из них была экспортная «Волга» кофейного цвета, которая с Ингусом за рулем плавно въехала во двор усадьбы, – самое роскошное авто в Мургале, какого не было даже у местного начальства и которое блеском хромированных и никелированных частей прямо ослепляло, как в прямом, так и в переносном смысле слова. За этим следовала еще одна новость – ушел из мелиораторов Ингус, устроился в потребсоюз шофером и развозил по магазинам товары. Заработок здесь, конечно, был куда меньше, зато Ингус являлся домой не раз в неделю на выходные, а каждый вечер. Из Лиготне часто доносилась музыка. Я вспомнила, что давно не слыхала голоса старой хозяйки, и решила, что происшедшие перемены и для нервов Валлии Стенгревиц, видно, были благотворны.
Но я все же ошибалась. Как-то утром встретила я Велдзе, которая несла на руках Эльфу. Мы обменялись, как и водится между соседями, парой слов. Вот, мол, тащит дочку в Купены к Марианне – чтобы побыла до вечера, ведь торчать на почте, где люди приходят и уходят, а в воздухе полно пыли и микробов, это не для ребенка. В общем-то оно, конечно, верно, хотя замечание насчет пыли и микробов все же показалось мне преувеличением, ведь операционная на почте всегда блестит и сверкает чистотой, уставлена декоративными растениями.
А мама – разве она присмотреть не может? Мама? Тогда, наверно, вы не знаете, что мама уже долгое время в больнице. Посоветовались с врачами и решили, что так будет лучше, пусть еще полечится до весны. А кому же и подкинуть ребенка, если не Марианне? Сами они оба на работе. Ищет она какую-нибудь тетеньку, чтобы пришла днем убрать в доме и присмотреть за ребенком, хоть душа была бы спокойна. Но старухи стали гордые – не подходи близко, у всех пенсия, все независимы, у всех, голодранок, хвост трубой. Что-то неприятное и нетерпимое, барское и высокомерное сквозило в ее тоне, но можно было понять и Велдзе, которой с утра, ни свет ни заря приходится тащить свое дитя в Купены, тогда как иной бодрой пенсионерке некуда девать время. Хорошо еще, что поблизости живет Марианна, безотказная Марианна, у которой Велдзе может оставить свою малышку без опасений: я подозревала, что забот у Велдзе хватает и помимо матери, и помимо дочери, потому что с Ингусом, насколько можно было судить, дело обстояло неладно.
Очень забавно было порой наблюдать, как Ингус возвращался с работы верхом на своем «козлике» (козликом он называл мотоцикл «Минск») – кепка задом наперед, в зубах сигарета, вся борода в искрах и дым струится по ушам – ну прямо черт, и мчит сломя голову как ненормальный. Излишне говорить, что за езду без шлема, и за превышение скорости, и за вождение мотоцикла в нетрезвом виде, и за тройной обгон его не раз лишали прав, и все ж начальство потребсоюза – а у него в автоинспекции была рука, ему позарез был нужен шофер – всякий раз Ингуса вызволяло, давая за него обещания, которые тот не выполнял, поскольку выпивши, как он сам уверял, он ездит даже лучше, чем на трезвую голову. Так ли оно на самом деле, трудно сказать, но такого аса мне в своей жизни приходилось видеть разве что на трассах автомотогонок. Говорят, он еще подростком мог проехать на велосипеде по проволоке, чего я сама, конечно, не видела, но в мою бытность, что правда то правда, при всех своих выходках и сумасбродствах он ни единого раза не попал в аварию. Это прибавляло ему смелости и уверенности в себе, а может, и самоуверенности, и безрассудства: я и по сей день не могу забыть той шальной поездки из Раудавы, когда он посадил меня в машину, упомянутую выше кофейную «Волгу», и мы гнали и неслись сквозь темноту и слякоть со скоростью сто десять километров в час, по скользкой дороге, под свист ветра, и я ждала и надеялась, я про себя молила бога, чтобы впереди блеснул фонарик автоинспектора, прежде чем мы врежемся в дерево или слетим в Даугаву. Но автоинспекторы тоже люди, они прятались под крышей, спасаясь от мокряди, которая падала с неба как из прорвы, и мы мчались и летели, будто за нами гонится нечистый, до самого Мургале. «Восемнадцать минут, точно!» – взглянув на часы, сказал Ингус и засмеялся. От пережитого страха я как-то отупела; и до меня не сразу дошло, что за восемнадцать минут мы покрыли расстояние от Раудавы до Мургале. Вот так он ездил, когда спешить ему было решительно некуда, хм…
Да, как женщина женщину я могла понять Велдзе. И когда несколько месяцев спустя – уже весенним вечером – я увидела, как она стоит в темноте у дороги и нервно курит, я сразу догадалась, что она, вероятно, ждет Ингуса, волнуется, не может усидеть дома и вышла навстречу. От возбуждения, наверно, она и поведала мне тогда кое-что о своих неладах с мужем. Ингус много пьет, сказала она, действительно много, а в последнее время особенно. Никогда-то он не был трезвенником, но и пьяницей никто б не решился его назвать – ну в субботу, ну в получку, ну в праздники. А теперь… Она бросила недокуренную сигарету, но тут же достала и закурила новую. А теперь редкий вечер пройдет, чтобы без этого. В рабочее время – на колесах, после работы – на колесах: страшно подумать, что будет. Иной раз кажется, что все идет под откос и добром это не кончится, но она не знает, как быть и что делать. Сдала экзамены сама, получила права, чтобы Ингус хоть в свободное время не садился за руль. Но это все равно что мертвому припарки: снова привел в порядок своего «козлика» – гоняет на нем. Без мотора Ингус ни шагу, в туалет разве что пешком ходит, а так везде и всюду на мотоцикле. А мотоцикл, всем известно, для самоубийц придуман. «Волга»… «Волга» хотя бы крепкая и стабильная, широкая как баржа…
Пока мы беседовали, с хутора два раза долетал скрип отворяемой двери и голос Валлии Стенгревиц, кликавшей дочь. Велдзе оба раза отзывалась и говорила, что идет, сейчас идет, но так и не тронулась с места. Ее, видно, не очень-то тянуло домой и хотелось кому-то излить душу.
Вспомнив, как часто у Ингуса в кузове были пустые бутылки и полные, я вставила, что ему надо бы поискать другую работу. Велдзе ухватилась за эту нить: да, она тоже так думает, но мнения на этот счет у них с Ингусом расходятся. Он рвется обратно в мелиораторы, на что она… она никогда не согласится. После той мины… Нет, уж лучше потребсоюз. Какой мины? Да разве я не знаю – когда осушали болото, Ингус своим трактором вытащил мину. Прислали саперов. Наверно, это была мина замедленного действия. И сейчас еще, она как вспомнит, по спине бегут мурашки. При этих словах у Велдзе действительно дрогнул и пресекся голос, и я усомнилась, стоит ли объяснять и доказывать, что в автомобильных катастрофах люди гибнут, наверное, в тысячу раз чаще, чем подрываются на минах. У всякого своя правда. Лягушки и мыши, например, куда безобиднее мин, однако есть люди, которые их панически боятся, и никакие уговоры тут не помогут. И пока я размышляла, что сказать по этому поводу и чего не надо, мы обе одновременно услыхали, как сюда на всех парах мчится мотоцикл – едет Ингус. Я думала, Велдзе выйдет мужу навстречу, раз она его поджидает, но я ошиблась. Когда я оглянулась, ее фигуры в отблеске света нигде не было видно, она как бы растаяла.
МИНА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ,
ИЛИ РАССКАЗ ПРО ВЕЛДЗЕ И ИНГУСА
Она вышла Ингуса встретить, но когда услыхала захлебывающийся треск мотора, когда увидела мутный в вечерней дымке свет фары, когда заметила, как приближающийся желтый сноп дрожит и скачет вправо и влево, и не только от тряски, ведь никаких особенных ям и ухабов здесь нет, и когда она в очередной раз поняла, что Ингус опять под градусом и сегодня она может не выдержать и сорваться и что это ничего, решительно ничего не изменит, а только осложнит положение и усугубит, потому что криком Ингуса не проймешь и добиться от него хоть самой малости можно только и единственно добром, – когда Велдзе все это уяснила себе и осознала, ей показалось разумнее не попадаться сейчас мужу на глаза, немного остыть и успокоиться и еще раз продумать от начала до конца все, что она собирается ему сказать, если хочет, чтобы разговор не превратился в грызню и перебранку, а повлек за собой перемены к лучшему. Вот почему она укрылась в тени деревьев, куда не мог достать свет мотоциклетной фары, и ждала, пока Ингус проедет.
И в то время как прерывистый треск мотора все приближался, Велдзе слышала глухие удары собственного сердца, которые дрожью отзывались во всем теле вплоть до кончиков пальцев, давая ей почувствовать степень ее смятения. Казалось бы, должно быть совсем наоборот: раз Ингус возвращается, притом целый и невредимый, ей следовало бы успокоиться, однако произошло обратное, и возбуждение не ослабевало, а росло. И когда мотор «козлика», свернувшего в просадь, внезапно заглох и Велдзе вдруг показалось, что ее заметили, обнаружили, у нее даже перехватило горло, как будто она стояла не на дороге к собственному дому, где стоять она имеет полное право в любое время дня и ночи, а пряталась впотьмах с краденым добром.
«Это нервы, – думала она, – окаянные нервы», – мысленно говорила она себе, в то время как Ингус старался взнуздать мотоцикл и что-то бормотал себе под нос – может, чертыхался вполголоса, но, вполне возможно, и тихо напевал.
Сказал бы ей кто-нибудь раньше, что у нее есть нервы, она бы рассмеялась! Впервые она пошла к невропатологу около года назад, да и то не по своей воле – оформляла документы на получение водительских прав. Молоденькая врачиха осмотрела ее и расспросила, и особенно тщательно после того, как на вопрос, не страдает ли кто из родственников психическим расстройством, Велдзе ответила утвердительно, не умолчав о матери. Разве такие болезни передаются по наследству, с удивлением спросила она. Да, бывает, хотя и не обязательно. Может быть, ее мучит бессонница и постоянное чувство тревоги, может быть, у нее кружится голова? Нет, голова у нее не кружится. Бессонница и постоянное чувство тревоги? Велдзе про себя усмехнулась. Какая женщина не теряет сон и не мучается, если жизнь, того и гляди, полетит кувырком? Не минует это и милую симпатичную докторшу, при всей ее институтской учености, если муж попадется пьющий или же бабник…
Ингус копался в такой от нее близости, что Велдзе слышала не только его невнятный шепот, но и в перерывах натужное дыхание и ясно различала подвижные контуры знакомой фигуры. А он не чувствовал ее взгляда. Наверное, разгоряченный работой, он сдернул с головы шлем, кинул его за ремешок на руль, сплюнул и вновь принялся заводить мотор, пока наконец не добился своего и «Минск» не ожил, не зафырчал опять прерывисто, захлебываясь. Тогда Ингус, вскочив в седло, умчался по направлению к дому, и там раздался радостный визг собаки, а Велдзе, мелко дрожа, как в ознобе, плелась по дороге за вспышками света, пока они во дворе не погасли, а после тащилась сквозь тьму, напитанную легкой весенней мглой и вонючей бензиновой гарью.
«Это нервы», – продолжая идти, думала она, словно это могло не только объяснить давящее чувство тревоги, но и тем самым дать успокоение.
Во дворе, слабо озаренном светом из окон, никого не было.
Велдзе обвела взглядом вокруг – не бросил ли Ингус мотоцикл, что нередко бывает, где попало и как попало. На сей раз у него все же хватило ума завести «Минск» в гараж, но не настолько, чтобы закрыть и дверь. «Мне ума досталось много, только толку нет с него…» И Велдзе пошла затворить. Отражая падающий из дома свет, в полутьме гаража мерцали фары автомобиля. Все было в порядке, все стояло на месте, мотоцикл тоже, и она замкнула замок с секретом, размышляя о том, не стоит ли сменить шифр, чтобы ключ был известен ей одной, но, взвесив все, от этой мысли отказалась, боясь последствий такой перемены, – ведь Ингус и так болезненно переживает, что он больше не главный кормилец в семье, а значит и хозяин, каковым, по его понятиям, должен быть единственный мужчина. Есть чего переживать и сокрушаться, что дом и машина записаны не на его имя и что большая часть расходов покрывается не из его кармана! Мужское самолюбие, смешно просто! Предлог все это, всего лишь повод, чтобы пошуметь и побуянить, ведь мужчине сам бог велел всегда быть чем-то недовольным, и уж в первую очередь своим браком и собственной женой, мужчине вынь да положь неприятности, если не настоящие, то хоть выдуманные, а иначе что же топить в вине…
Ну, чего им в жизни сейчас не хватает? Разве у них не с лихвою, не с избытком всего, о чем они раньше мечтали, на что собирались копить? Годами откладывать по рублю, по копейке, экономя на всем, чтобы со временем, в пожилом возрасте, когда они будут седыми и больными, приобрести то, что есть у них уже сейчас, когда они оба еще молодые и здоровые, когда им обоим только жить и жить… Наслаждаться жизнью взахлеб…
А тут, боже мой, да разве это жизнь? Слоняться, торчать у дороги, как собаке в ожидании своего хозяина и повелителя, никогда не зная, в каком настроении он явится – приласкает или, быть может, пнет ногой? Торчать ей, которой восхищаются и которой завидуют, наследнице Лиготне, как ее называют просто зеленые от злости знакомые и подруги во главе с милейшей золовкой! Ей, которая плавно мчит мимо всех на своей шикарной экспортной «Волге», на какую сплетницам, так рьяно перемывающим ей косточки, сколачивать и копить до последнего часа своей жизни, до последнего вздоха и все равно не собрать и не скопить… не видать им такой машины как своих ушей, этой голытьбе и глазам завидущим! Ей, всегда элегантной, умеющей носить одежду с аристократической небрежностью, ей, которую директор школы называет первой дамой Мургале! И хотя обычно это говорится несерьезным тоном, полушутя, разве в словах красавца Каспарсона не кроется подтверждение того, что Велдзе отличается от других женщин и в каком-то смысле выше их, и это очевидно. Не видит этого только собственный муж…
Ну ладно, хватит. Она коротко провела по лицу прохладной рукой. Надо настроиться по возможности мирно, зачем зря себя растравлять. Если начать с упреков, так можно все испортить. У Ингуса, как всегда, тут же найдется тысяча и один довод в свое оправдание, и все превратится в заурядную будничную перебранку. Надо принять какую-нибудь таблетку, чтобы не дрожали руки и голос. Смешно, как будто бы провинилась она. Что бы, интересно, сказал и подумал Ингус, знай он, что у Велдзе сейчас дрожат руки, как перед встречей с высоким и грозным начальством? Вселило бы это в него жалость и нежность? Или совсем другие чувства? Возможно, он ощутил бы удовлетворение, ведь мужчине время от времени просто необходимо заявить о себе, а самоутверждение мужа с большей или меньшей силой бьет по терпению и нервам жены.
Велдзе вошла в прихожую, где был зажжен свет, но так и не погашен: на крючке болталась мужнина куртка, зацепленная не за вешалку, а вздернутая за подкладку. На полу валялся и голубой мотоциклетный шлем. Она перевесила куртку как следует, прицепила за ремешок и шлем; за стеной слышалось монотонное бормотание матери, слов не разобрать, так что непонятно было, с кем говорила мама – с Эльфой ли, Ингусом ли, возможно, сама с собой. Нет, все-таки с Ингусом, она это сразу увидела: мама стояла против него, едва доставая ему до плеча – щуплая, высохшая старушка, – и усердно терла носовым платком, чистила ему грудь. А тот смотрел сверху вниз, и в бородатом его лице, отупелом во хмелю, сквозили пренебрежение и гадливость, смешанные с сочувствием и жалостью.
«А если он и на меня смотрит такими глазами?» – вдруг подумала Велдзе.
– Кровь… – монотонно бубнила мама, продолжая заботливо оттирать ему на груди рубаху. – Кровушка…
«Кровушка!» – наконец достигло слуха и сознания Велдзе страшное слово, и, забыв о своем решении вести себя как можно сдержанней и спокойней, она с внезапным ужасом вцепилась мужу в рукав так, что пальцы прямо впились в сильную руку.
– Ты ранен?!
На серой клетчатой ткани расплылось красное пятно – с левой стороны, примерно там, где сердце.
– Ингус… милый! – выдохнула она чуть не в беспамятстве, а он, запрокинув голову и блестя зубами, пустил громкий короткий смешок.
– Как две курицы, точно! Это кагор, Велдзе, – сказал он и оттолкнул мамину руку. – Идите спать, муттер. Хватит! В бак надо бросить рубашку. Платком тут ничего не сделаешь.
– Дай, я отвезу в стирку, – тускло проговорила Велдзе и отстранилась от мужа, однако не уходила, а молча наблюдала, как он чуть неуклюже стаскивал через голову рубаху, зацепив и стягивая заодно и майку, и остался голый по пояс и растрепанный – кожа так и лоснится при электрическом свете, чуть не лопаясь на буграх мышц от натяжения, словно еле вмещает плечистое тело. И, все еще во власти пережитых страхов, как бы видя на этой блестящей коже свежий багрец раны, Велдзе ощутила сосущую пустоту под ложечкой и даже легкую дурноту, так как не выносила вида крови. А ведь сколько раз, прямо-таки искушая судьбу своим ухарством и безрассудством, Ингус бывал всего на волосок от беды, нимало не горюя о том, каково это ей, жене.
Его взгляд обратился в Велдзе.
– Чего ты так побледнела, дорогая? 'Замерзла?
Она встрепенулась: сейчас надо сказать… поговорить теперь же…
– Ингус, – начала Велдзе, – тебе не…
– А черт! – вскричал он. – Да где моя полосатая рубашка? Не могу же я так стоять – голяком! Я тут ее вроде утром повесил, на кухне…
Велдзе почувствовала, что у него из головы она уже выветрилась, – сам же спросил, завел речь, но даже не дождался, чтобы ответила. А если она больна? А если ей плохо? Ему начхать. Пошел искать рубаху, вернулся, застегивая, зевнул во весь рот, явным образом уже забыв обо всем.
– Пойдем спать, а?
– Есть ничего не будешь? – суховато спросила она, в глубине души задетая и разочарованная, и в горле у нее застрял горький комок.
– Чего-то не хочется, – признался он и виновато скосил глаза на Велдзе.
– А вы там… и ели?
– Вроде бы да. Но что ели, хоть убей не помню.
Ингус широко улыбнулся. Но Велдзе не ответила ни словом, ни улыбкой, повернулась и так же молча стала вынимать из духовки ужин, оставленный там для Ингуса, чтобы не остыл.
– У тебя там что-нибудь вкусненькое? – примирительно спросил он, даже во хмелю, наверное, замечая напряженность Велдзиного молчания, грозившего прорваться криком и упреками, чего ему, вероятно, не хотелось: ударившие в голову винные пары настраивали его скорее на миролюбивый лад, чем на воинственный, если, конечно, кто-нибудь сам не нарывался.
– Не знаю, что там мама тебе оставила, – бесцветно проговорила Велдзе, хотя ужин в духовку ставила сама и знала досконально, что там котлеты с соусом и жареная картошка. – Ну что, подавать или нести в кладовку?
– Если ты закусишь со мной, буду есть, а если нет – пошло оно все к бесу! – сказал он с потешным, прямо-таки детским упрямством выпившего человека, однако эта грубоватая нежность прорвала в Велдзе как бы внутреннюю плотину, и, к удивлению мужа, да и к собственному удивлению, она не рассмеялась, а вдруг залилась слезами.
«Это нервы. Ничего же не случилось, – подумала она в третий раз, судорожно всхлипывая. – Проклятые нервы…»
Велдзе негодовала на самое себя: она так хотела, так старалась сохранить выдержку, хладнокровие, а слезы ее подвели, выдали тайное отчаяние, но отчаяние – это слабость и бессилие, отчаянием ничего не добьешься, не возьмешь, его можно только выплакать в одиночестве, как плачет волчица, воя на луну.
– Велдзе, милая! – испугался Ингус. – Что с тобой, женулька? Нелады на работе?
Она молча помотала головой.
– Я устала… ах, как я устала, – без видимой связи повторяла она, не в силах выразить, от чего она устала, да и не очень веря, что Ингус поймет.
– Ты слишком много ишачишь, точно! – горячо поддержал Ингус, действительно не понимая, что Велдзе измучилась просто от жизни, какую они вели, от вечных страхов и ожиданий, неопределенности и неясности – от всего того, что женщину сушит и изнуряет во сто крат больше, чем самый тяжелый труд.
Ингус обнял ее и привлек к себе. И сквозь винный перегар Велдзе почувствовала дух бензина и табака, здоровый запах мужского пота, ее обволокло живое тепло сильного тела, под рубашкой у самого ее уха гудело мужнино сердце, отдаваясь в груди низким и ровным стуком больших часов, и все это вместе – знакомые запахи, близкое тепло объятий и спокойное гудение крови – слилось в ощущение тихого счастья, которое, очень возможно, было самообманом и ложью, как и многое другое, что ей уже довелось испытать. У нее мелькнула такая мысль, но Велдзе ее прогнала, отдаваясь сладости мгновенья. Главное – они живы и молоды, в их власти превратить свой дом в ад или рай, и только от них самих зависит, как…
Над ухом у нее Ингус сладко зевнул. И Велдзе – в кольце его рук – охватило вдруг глубокое одиночество. Она поспешно высвободилась из объятий, которые казались ей теперь холодными и фальшивыми, и, снова мучаясь сомнением, заводить ли сегодня вообще этот разговор, спросила у мужа сигарету и со странным отчуждением наблюдала, как он неловко и усердно шарил по карманам, потом наконец, нашел пачку и вытряхнул одну сигарету ей, другую себе. Они молча закурили. Велдзе догадывалась, что мыслями Ингус где-то далеко и, наверное, вообще успел позабыть, что она плакала и что он так и не выяснил о чем.
Положив дымящую сигарету на край плиты, она достала две тарелки – одну Ингусу, другую себе, поставила на стол еду, присела напротив, однако больше курила, чем ела, и молча, с грустью глядела на мужа, который, понурив голову, нехотя ковырял котлету, принося тем, видимо, большую жертву во имя доброго согласия. Смешно просто. Ей пришло, в голову, что он не счел даже нужным объяснить, где шатался дотемна и проводил время, как будто бы жены это не касается и у него есть неписаное, неоспоримое право поступать как заблагорассудится. Так вот до чего дошло дело…
– Ингус!
Он поднял голову и взглянул на нее, лениво валяя во рту пищу. Велдзе, мешкая, стряхнула с сигареты пепел.
– Мм? – выжидающе промычал он.
– Мне с тобой надо поговорить.
– А что мы все время делаем, как не говорим? – заметил он с улыбкой, в которой Велдзе уловила легкую настороженность.
– Когда-то ведь мы должны обсудить нашу жизнь.
– Жизнь? – переспросил Ингус, как будто не разобрал слова, хотя расслышал достаточно ясно, и она зорким женским глазом это прекрасно видела. – А что в нашей жизни есть такого… чтобы обсуждать? – пожав плечами, спросил он и проглотил кусок.
– Много чего.
Велдзе так глубоко затянулась, что даже закашлялась. У нее опять стали дрожать руки. Хорошо все же, что она догадалась закурить – хоть немножко это успокаивает. Неделю тому назад она решила курение бросить, но вчера ее решимость пошла насмарку. Стоило Ингусу после работы на два часа задержаться – и она взялась за старое. И если так будет продолжаться, то вряд ли вообще бросит. А надо бы, и сейчас особенно – нельзя же самой губить свое здоровье.
– А именно? – опять подстегнул Ингус. Велдзе с тайным удовлетворением заметила, что он больше не зевает, а мину состроил несчастную и даже слегка побледнел.
– Тебе кажется, что это может продолжаться до бесконечности?
– Что это?
– Твое пьянство. Тебе никогда не приходит в голову, что в один прекрасный день мне это может надоесть?
– Надоесть?
– Ну да.
Ингус побледнел еще сильнее, он стал совсем зеленый, и Велдзе наблюдала это со злорадством. Она снова затянулась сигаретой, силясь превозмочь противную дрожь в руках. Но тщетно. И когда она заговорила как можно спокойней, почти нежно, у нее дрожал и голос:
– Ты знаешь, Ингус, как я тебя… люблю, и мне больно видеть, что…
Он, шатаясь, водрузился на ноги, бросил на жену мало осмысленный взгляд и лиловыми деревянными губами из себя выдавил:
