Текст книги "Невидимый огонь"
Автор книги: Регина Эзера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Тогда Вилис и дал зарок: как бы там ни было, что бы там ни было, а стрелять только наверняка, со стопроцентной гарантией! Звучало это, конечно, весьма благородно, но, может быть, поэтому до сей поры ему так жутко не везло, ведь охота – риск, причем для обеих сторон. Существует ли она, возможна ли такая стопроцентная гарантия? Каждый случай – одна из тысячи, десятка тысяч комбинаций и вариантов, и оценить ее надо в секунду, какую-то долю секунды, ведь в следующий миг вступят в силу новая комбинация и новый вариант, которые требуют иного решения, другого шага.
Так думал Вилис, измеряя на глаз расстояние до ориентиров. Потом посмотрел налево, где виднелась фигура Хуго Думиня в темном, прямо арестантском каком-то ватнике, на фоне белого снега и высоких деревьев казавшаяся еще мельче обычного. Он взглянул и в другую сторону, вправо, где стоял Ингус, одетый скорее как лыжник, слишком легко для охоты в такую погоду, зато бледный свитер почти сливался с местностью, и это было то, что нужно, – грамотный охотник не должен бросаться в глаза, выпирать из пейзажа. Вилис помнил и знал, что слева должен быть Хуго Думинь, а справа Ингус, и смотрел он вовсе не затем, чтобы еще раз в этом убедиться, но чтобы и тут возможно точнее определить расстояние и угол, так как во всем любил порядок и брался за дело с чувством ответственности, а тем более за такое милое его сердцу дело, как охота, – самый мужественный из всех видов спорта, если вообще это можно назвать спортом, эту тягу, страсть, которая со времен Адама кипела и по сей день кипит в жилах сильного пола, растекаясь по нервам равно с другими инстинктами, а порой и сильнее иных врожденных склонностей и влечений, унаследованных нами от предков в звериных шкурах.
И вовсе не мясо, как могло показаться глупцу и болвану, влекло и манило Вилиса, о нет, хотя с коллективной охоты он в самом деле нередко являлся с увесистой частью добычи – плечом кабана или окороком лося. То чего он искал здесь, в лесу, чего жаждал, не могло быть ни измерено, ни восполнено и целыми грудами, штабелями мяса, – это стояло выше всего, что можно съесть или износить, нажить или спустить. Оно постоянно свербело и манило из дома и хотя порою – как и всякий идол – требовало жертв, приносить их было очень легко и поступаться чем-то было отрадно. И только бедняги, не изведавшие этой сладкой отравы, обиженные, обойденные судьбой, которые влачат жалкое существование, не зная этих приятных оков, не понимали ни шиша, и ничего нельзя было им втолковать, как невозможно втолковать слепому, что такое свет и цвет, – как ни печально, но невозможно. Ну хотя бы Ритме…
Так думал Вилис, все больше увлекаясь и загораясь, как будто он хотел все же кого-то убедить, уговорить, и вдруг, невольно вздрогнув даже, почувствовал: на него опять смотрят!
Но в тот же самый миг стало слышно, как тявкнул, стараясь взять след, Мориц, а едва уловимый пока хруст ветвей под ногами идущих возвестил, что сюда движутся и загонщики.
Вилис замер, сразу весь обратившись в зрение и слух, его взгляды как лазеры вонзались и ввинчивались в лесные дебри, все мысли в мгновение ока точно ветром сдуло, сердце гудело в груди, и клубы пара толчками рвались изо рта, как будто он бежал, а не стоял на месте. По нараставшему отрывистому лаю было слышно, что собака взяла след и кругами движется сюда, заметно опередив загонщиков: треск веток доносился совсем слабо.
Лес тут, славу богу, вроде бы намного реже той пущи, вдоль которой и сквозь которую пришлось сейчас проходить. Вплоть до заливной лужайки тянулась смешанная поросль, с березой и осиной по буграм и черной ольхой понизу, где между лиственных пород были вкраплены разномастные елки – и совсем коротышки, малявки, которые едва спрячут зайца, и голенастые молодки, за которыми спокойно мог укрыться и такой могучий зверь, как лось. И глаза Вилиса так и шарили по каждой из них, ведь за каждой мог внезапно проглянуть мощный корпус, темный до черноты на яркой белизне снега: приближаясь, Мориц лаял грубым голосом, басовито, а значит – учуял крупного зверя, так как мелкого, лису или зайца, пес гнал, тявкая визгливо, фальцетом.
Но тут Вилис заметил и нечто другое – впереди, где-то там, куда он смотрел, совсем как будто невдалеке, коротко хрустнул валежник, притом с глухим шумом, как ломаются сучья под большой тяжестью. Загонщики еще не подошли настолько, чтобы сушняк мог ломаться под их ногами, так что незримо передвигался там наверняка зверь и, надо полагать, изрядный – лось или кабан. Ветка треснула – и вновь настала тишина, в которой почти беспрестанно лаял Мориц и долетал издалека невнятный гул, с которым приближались загонщики, время от времени стукавшие палками по деревьям. Вилис все глаза проглядел, но не шелохнулась ни одна елка, ни с одной лапы не осыпался снег, между серых стволов не мелькнуло и тени. Лишь минуту спустя опять раздался хруст, на этот раз дальше – справа от Вилиса, теперь, наверное, против Ингуса, который, видимо, тоже не мог разглядеть, кто там бродит с тихим шумом под прикрытием елок, так как молчало и ружье соседа, а еще немного погодя сухой треск ломающегося хвороста донесся с еще большего расстояния.
Насколько можно было судить по этим звукам, животное крадучись уходило, все больше и больше забирая вправо, лавируя между стрелками и загонщиками, и, видимо, пыталось незамеченным выйти из оклада. Это был умный, матерый зверь, переживший на своем веку, должно быть, не один охотничий сезон. Но все равно – чтобы совсем выскользнуть из ножниц, которые смыкались все плотнее, в какой-то миг и в каком-то месте он должен будет пересечь другую просеку, и волей-неволей оказаться в поле зрения стоящего на фланге охотника, и сделать несколько роковых шагов по открытому месту – и тогда уж не подкачай…
С минуты на минуту Вилис ждал выстрела, но время шло, загонщики были уже недалеко, настолько близко, что казалось, между елками порою мелькали серые подвижные фигуры, а произойти еще ничего не произошло.
И тут впереди раздалось что-то вроде гиканья и воя, и чей-то голос, а за ним и хор голосов заорал непонятные слова, то ли с бранью, то ли со смехом. Вилис не мог разобрать, что вопили загонщики, гомоня между собой, а может быть, и кричали что-то им, стрелкам. Он только догадался, что зверь вышел из оклада, скорей всего между загонщиками, раз ему вслед не прогремел ни один выстрел. Так думал Вилис, и он не ошибался. Чуть не в самый последний момент лось действительно проскользнул между загонщиками, словно зная наверное, что те не вооружены.
Распорядитель охоты протрубил сбор, и все – уже не цепочкой, а вразброд – двинулись по направлению к дороге, споря, был ли это бык, или корова, так как никто, видно, не успел лося даже разглядеть. Одни говорили, что корова, только крупная, надо думать, старая и без теленка, стало быть яловая. Другие возражали – бык, только уже сбросивший рога. Но теперь это не имело никакого значения – лось или лосиха, он или она.
Вилиса догнал Хуго Думинь.
– У тебя закурить не найдется?
У Вилиса, конечно, нашлось, а как же. Он достал пачку и вытряхнул две сигареты – самому посмолить тоже невредно. Потом зажег спичку, и друзья-приятели закурили от одной. Как и у всех остальных, у них тоже не шел из головы лось.
– Проскользнул между елок, как угорь, и был таков, – после первой затяжки сказал Хуго. – И так близко – я даже чувствовал, как он на меня смотрит.
Пораженный Вилис подумал, что у него было точно такое же чувство, но теперь, когда Думинь сказал про взгляд лося, Вилису не хотелось признаться, что он заметил то же самое, ведь это могло показаться просто поддакиванием. Но полностью скрыть свое смущение ему не удалось, и Думинь, приняв его удивление за недоверие, подтвердил:
– Можешь не верить, твое дело, а я, слово даю, чувствовал, как он меня глазами щупал.
– Ладно тебе, – поморщившись сказал Вилис, с острым неудовольствием вспомнив, каким нервным и неуверенным сделал его пристальный, сверлящий взгляд лося – будто они поменялись ролями, ей-богу. – Пошли!
И, попыхивая на ходу сигаретами, они двинулись рядом вдогонку товарищам.
– Айгар! Атис!
Никакого ответа, не шевельнутся даже.
– Айгар, ну что ж это, в конце концов?
– Мм?..
– Да вставай, сколько же можно спать!
– Ага…
– Ай-гар!
Он же, как будто не ему было сказано, лениво перевернулся под одеялом и принялся не то храпеть, не то сопеть, что, Ритма знала, было признаком крайней досады.
– Ты слышишь или нет? – терпение ее подходило к концу.
– Чего-а?
Наконец он все же продрал глаза, хотя бы приоткрыл узкие щелки и сквозь светлые ресницы взирал на мать не очень осмысленным взглядом.
– Айгар, ну!
– А сколько?
– Что сколько?
– Времени.
– Де-сять! – раздельно произнесла она.
Но тот, вконец разобиженный, заныл и заскулил:
– Только… В воскресенье и то не дадут поспать. Инквизиция, честное слово!..
– Смотри не заплачь, – отрезала она, чувствуя, что уже испарилось дочиста, улетучилось ее почти неиссякаемое терпение. Если не растолкать, будет валяться, отлеживать бока, пожалуй, до вечера. Надо было сразу поднять, как она собиралась, в половине восьмого – пускай потрудится, уже не маленький, шестнадцатый год пошел, мог бы и подсобить кое в чем, приложить руки. Все только того и ждут, что обслужи их да обиходь, убери и подай – сильный пол, мужское сословие. У всех праздник, у всех, только не у нее, только не для нее.
Она бросила Айгара и вернулась на кухню, с шумом хлопнув дверью: пускай дрыхнет сколько влезет, она и слова не скажет, пусть спит напропалую не евши! И как раз в тот момент, когда она вошла на кухню, вскипел полный бак и пошел через край, и вода, пенясь и бурля, шипела на плите, и в воздухе стлался и слоился пар, ничего не видать стало – как в преисподней.
Воскресенье, снова подумала она, и вскоре, уже загружая стиральную машину, опять про себя повторила: воскресенье – будто не в силах отделаться от этого слова. Оно почему-то застряло и не шло у нее из ума, точно она старалась его запомнить или боялась забыть.
Потом она включила машину. И тогда уж в ее рокоте неслышно, как тень, появился наконец Айгар, еще совсем заспанный и не успевший очнуться после долгого сна, еще ленивый и вялый, невпопад застегнувшийся, – явился, быть может, не желая ссориться с матерью, а может, и потому, что в шуме не удалось заснуть, послушный голосу сердца, а может, и голосу желудка, недаром же он весь пошел в отца и мог, едва только продрав очи, ополовинить каравай хлеба. И, несмотря на то что могло быть всяко, и так и этак, злость и досада у Ритмы тут же выдохлась и развеялась. И хотя она снова, как бы по привычке, подумала о том же, третий раз повторив про себя слово «воскресенье», при виде Айгара, по правде говоря, ее уже разбирал смех.
– Посмотри, как ты застегнул пуговицы! – сказала она, перекрикивая машину.
Айгар перевел взгляд на себя, потом на мать, и снова на себя, и опять на Ритму, и на его лице тоже постепенно расцвела улыбка, и они оба засмеялись.
– Я растолкал и Атиса, – сообщил он, будто напрашиваясь на похвалу. – Сколько же можно припухать.
– Ну молодец, – одобрила она, хоть и не без насмешки. – Правда, благородно с твоей стороны, А теперь ты мог бы накинуть фрак и натаскать мне воды.
– Рад стараться! – отозвался он, в действительности безо всякой охоты, и снял с крючка старый Вилисов ватник. – Где отец?
– Ты же знаешь, – коротко отвечала она, вновь посерьезнев, как будто упоминание Вилиса было сейчас неуместно.
– А давно?
– Что давно? – рассеянно переспросила она.
– Давно уехал?
– Как всегда, – резковато бросила она, чувствуя, что ей в самом деле не хочется говорить о муже.
Да и вообще какой это разговор, когда надо драть горло: ворча и фыркая, точно готовый сию минуту взлететь на воздух, трясся раздрызганный корпус «Риги». Айгар влез в телогрейку, которая была ему велика, и стал обстоятельно закатывать рукава. Ритма чувствовала, что мыслями сын сейчас с Вилисом, только в отличие от нее думает о нем с удовольствием, наверно стараясь себе представить его на охоте.
Наконец машина утихла.
– Отец обещал меня взять загонщиком, – проговорил Айгар в глубокой, почти звенящей тишине, сразу наступившей в кухне.
Ритма не сказала ни слова, не спросила, когда обещал и когда собирался взять – сегодня или в другой раз, она только подумала, что сделает все от нее зависящее, чтобы Вилис не отравил, не заразил и Айгара этой болезнью и хворью. Но вслух ничего не сказала: к чему такие заявления, которые будут восприняты как угрозы, ведь то, что Айгар так и рвется с отцом в лес, на охоту, она знала слишком хорошо, лучше, чем ей бы того хотелось.
Ритма вздохнула.
Подрастая, мальчики мало-помалу от нее отдалялись. Началось это почти незаметно, а с годами ощущалось все острее и больнее. Хоть бы тот же Айгар. Разве он принадлежит ей? Помешанный на технике, в которой ничего не смыслит ни один из них – ни Вилис, ни тем более Ритма, он мог часами, точно в воду канул, пропадать в механических мастерских или у Ингуса и до тех пор ковыряться и копаться в моторе, пока не вымажется и не вывозится как трубочист, как чушка и заявится домой такой грязный – одни белки на лице видно да блестят зубы. И даже эта мелочь пузатая, от горшка два вершка, этот Атис уже норовит при первом удобном случае куда-нибудь смыться, чаще всего к Войцеховскому, и хлебом его не корми – будет торчать там у ветеринара и отираться вокруг этих животных, как будто живой твари сроду не видел. Дома переспать, поесть – это да, все трое тут как тут, а потом опять кто куда, с огнем не сыскать, мужчины, сильный пол, непоседы… Хоть бы одному когда-нибудь пришло в голову – а что думает и чувствует она, чего хочет и о чем мечтает! Как будто она машина, как эта старая «Рига» – с мотором и без души. Если бы она всякий раз так поднимала паруса, когда хочется куда-то завиться, дом в два счета бы развалился и все ходили бы, затянув пояса, и в протертых штанах, а в доме должен быть порядок, и это настолько само собой, что все должно блестеть и сверкать, что над этим и размышлять не стоит.
Айгар взял два ведра и, раскачивая их на дужках, будто нарочно, со скрежетом, пошел к двери.
– Шапку надень!
– Да не холодно.
– Опять заболит ухо.
В ответ он только скривился, пряча, поди знай, то ли усмешку, то ли недовольство, и, толкнув дверь локтем, а снаружи затворив ногой, вышел в сени и затем во двор, делая все как-то вызывающе, нарочито шумно, во всяком случае шумнее, чем требовало дело: с лязгом и скрежетом, с гулом и грохотом. А потом во дворе заскулил колодезный ворот и скрипел так визгливо и резко, что невольно поморщилась и Ритма. Не колодец, а горе! И что ему сделать, чтобы не скрипел, – смазать, что ли?
Однако ни голоса или шаги, ни адский шум стиральной машины или звериные стоны ворота, как и старания Айгара, ничто, решительно ничто на свете, никакие звуки были не в силах нарушить крепкий сон Атиса.
– Атис! – с порога окликнула она и, так как ответа не последовало, подошла к кровати.
Глаза он не открыл, у него только дрожали ресницы, а когда она подошла, на круглом лице малыша тенью мелькнула улыбка. Она смотрела, как дрожат у него ресницы, будто и в ней трогая какую-то струну, но мальчик спал сладко и беззаботно и до того был похож на нее, что это казалось чудом.
– Атис! – опять позвала она, еще тише и очень нежно, без голоса; это было не произнесенное слово, а лишь дуновение воздуха на губах, которое не мог уловить человеческий слух. Его можно было только почувствовать или понять, угадать каким-то шестым или седьмым чувством, но Атис внезапно открыл глаза – большие и ясные, которые смотрели на Ритму. И она, растроганная, подумала: как они близки друг другу и как это неважно, несущественно, что Атис тоже всякую минуту норовит улизнуть из дома. Она сама себе удивлялась, что еще совсем недавно чуть ли не ревновала его к Войцеховскому, боже ты мой, к Феликсу Войцеховскому, в то время как Атис еще принадлежал ей. Ее охватило желание обнять сына и целовать, и она, прижав его к груди, гладила и тормошила, как давеча кошку.
А он – то ли от удовольствия, то ли слабо защищаясь – тихонько хихикал, потом выскользнул из ее объятий и, захлебываясь смехом, спросил:
– Мам, ты варишь завтрак?
– Я? Нет, я стираю, – отвечала она, постепенно остывая, но все еще не в силах отвести глаз от нежного лица ребенка, разрумянившегося от сна и от смеха.
Он покосился на другую кровать, ища взглядом брата.
– А где Айгар?
– Айгар уже носит воду! – сказала она со значением.
Смешно просто: где там он носит! Исчез как прошлогодний снег – пошел и пропал вместе с ведрами. Или забрался в уборную, или же курит, озорник этакий, что, впрочем, одно и то же. А что будешь делать? Сколько разговоров было, сколько ругани, за ремень даже брались – все без толку. Хоть ему кол на голове теши. Только отвернешься – опять за свое, опять дымит. Хорошо хоть, что у нее есть Атис…
– Ты хочешь кушать, детка?
– А что у тебя есть? – лениво осведомился он.
– Сварю яйца.
– А пироги… пироги печь не будешь? – подумав, спросил Атис, и его круглые ясные глаза стали еще круглее и яснее.
Слава тебе господи, хоть этого пока больше интересуют пироги, чем куренье. А впрочем, кто знает – не баловался ли он уже втихую где-нибудь за углом? Нет, мал еще, зелен, куда там… Еще родителей не вызывают в школу на беседу, не отчитывают, еще он не является домой с вырванным рукавом и с синяком под глазом, еще не надо раскошеливаться – платить за выбитые окна и сломанный инвентарь, все это еще впереди…
– Ну, пирогов у тебя нету? – повторил он.
– Друг ты мой, когда же я могла испечь? Подумай сам. К тому же нет дрожжей.
– Что, для пирогов нужны… дрожжи?
– А как же!
– Для пирогов нужно сало! – заявил он и, сморщив нос, засмеялся.
Так, наконец-то, наконец идет и Айгар, волынщик, лодырь этакий, балбес и копуша, тарахтя идет и расплескивая воду, и, отворяя дверь, наверно, не соизволит хоть одно ведро поставить, чтобы не кое-как, не локтем и не ногой, а по-людски, рукой открыть и закрыть за собой дверь и не залить, не затоптать вымытый вчера пол.
– Мама! Ты слышишь? – позвал он из кухни. – Ты слушаешь?
– Ну, что тебе? – она вышла навстречу.
Так и есть, у порога, конечно, уже лужа.
– Слышь, мама! Мне пришла в голову колоссальная идея.
– Айгар, сколько раз я тебе говорила, не носи ты такие…
– Мам, послушай!
Его очень часто осеняли идеи, большей частью, правда, никуда не годные. И она, уже приглядываясь, где половая тряпка, спросила без восторга, больше из миролюбия:
– Ну-ну?
– Нам нужно знаешь что? – Он сделал глубокомысленную паузу и выдал, как выкинул козырного туза: – Нам нужен электронасос!
Одному пироги, другому насос… третьему птичьего молока…
– Что ты на это скажешь, муттер?
– Таких идей я за один день могу выдумать дюжину, – с грустью ответила Ритма. – Поверь мне.
– Какой тут может быть смех! – задетый за живое, вспылил он, хотя Ритма смеяться и не думала. – Ты говоришь так, будто я… будто я т-требую вертолет! – громко сказал он, все больше повышая голос, и одним махом, одним рывком вздернул и грохнул на лавку оба ведра сразу, так что вода угрожающе колыхнулась и плеснула через край.
– Наивный ты человек, ни денег у нас лишних, ни мастера – установить насос и наладить, – примирительно сказала она, терпеливо подтирая пол. – Только лишние расходы и хлопоты, все равно в сарае ржаветь будет.
– Какие там особые расходы? Всего сорок рублей. Ну, муттерхен… Сорок… или сорок с хвостиком. И не будет он в сарае ржаветь, вот увидишь. Мы с Ингусом в два счета…
– Вы с Ингусом… – сказала она и невесело засмеялась.
Ее смешок резал Айгару слух, и кадык на его длинной и тонкой шее ходил вверх и вниз нервно и нетерпеливо.
– Ма-ам… – опять взмолился он.
– Поговорим лучше о чем-нибудь другом.
– Н-никогда нич-чего мы не можем! – вдруг выкрикнул он снова чуть не со слезами. – П-поч-чему мы такие бедные? П-почему?
Ритма не отвечала, только, выпрямившись, смотрела на сына с тихой грустью.
– М-мы что, хуже других? Почему у нас не так, как у д-других… х-хотя бы как в Лиготне?
И после короткого молчания:
– В каком смысле? – наконец глухо спросила она, хотя и прекрасно понимала в каком.
– Т-там чего только нет, не то что какой-то вшивый насос, у Велдзе даже…
– …экспортная «Волга», – договорила за него она и не без иронии про себя добавила: «и молодой муж», но вслух этого не сказала, и не столько из симпатии к Велдзе, сколько к Ингусу.
– Да, «Волга», – строптиво повторил Айгар. – Разве плохо, если б…
– …и у нас была тоже, ты хочешь сказать? Наверное. Не пришлось бы толкаться в автобусах и мерзнуть на остановках. Да вот беда…
– Ну?
– Заработать на машину я не могу.
Он усмехнулся горько, только что не презрительно.
– А много ли зарабатывает Велдзе? – возразил он.
– Тебе хорошо известно, откуда у них что, – бесцветным голосом сказала Ритма, не желая вдаваться в детали. – А нам наследства ждать неоткуда. На зарплату машины не купишь. Как ни крути. Ни на отцову, ни на мою. Так что ездить придется на автобусе. И воду таскать ведрами.
Он что-то буркнул, но больше не кричал, и теперь, когда вспышка прошла, как будто даже немного стыдился того, что вообще орал и притом чуть не плакал; может быть, ему втайне хотелось загладить впечатление от размолвки, но он не знал как и только вздохнул.
– Что ты вздыхаешь, – сказала Ритма, хотя и сейчас прекрасно понимала что.
– Так просто… – коротко отозвался он и не прибавил ни слова, он точно потух.
И так же как только что Атиса, ей захотелось обнять и старшего, но она не решилась. Лучше не надо: надуется как сыч, встопорщит перья… Айгар не Атис. Айгар большой. Сколько лет она с нетерпением ждала, когда наконец он вырастет, торопила, подгоняла время, летела навстречу будущему, и вот теперь, когда ее мечта сбылась, ей вдруг стало жаль – жаль Айгара, а может, и себя или минувших лет и дней, как будто вместе с детством сына неуловимо, безвозвратно кануло в прошлое и что-то прекрасное в ее жизни. И ее захлестнуло желание приласкать, словно возвращая тем самым былое, и обрадовать сына, хотя бы встряхнуть, хотя бы ободрить. Только она не могла сообразить, что сделать, что сказать и какие дать выполнимые и невыполнимые обещания…
И тут нежданно-негаданно она вспомнила о премии. Господи, да у нее же есть целых тридцать рублей – как с неба упали, о них не знал даже Вилис: эти деньги она спрятала и берегла на платье. На три десятки не купишь не то что «Волгу», даже велосипеда, но если чуть-чуть поужаться, добавить к тем трем еще десятку-другую, у них будет, по крайней мере, насос. А Ингус все сделает лучше не надо. Уж он никогда не откажет, о боже, и понятное дело – Ингус не взял бы с нее ни копейки, никогда, отродясь не спросил бы с нее плату, разве она его не знает! Мало того, Ингус сам привез бы мотор из Раудавы, а нет в Раудаве, доставил бы на Велдзином авто хоть из Риги… И, вспомнив, каково таскать ведра и как они обрывают руки – мука-мученическая, ей-ей, каторжная работа, особенно зимой, – она очень живо и ярко представила себе, как это выглядит, когда вода течет в кухню, и, мысленно вызвав эту идиллическую картину, как будто она уже стала явью и вода в самом деле капала, и текла, и с шумом хлестала из крана, Ритма вдохновлялась и загоралась все больше, она воспаряла и окрылялась, как Айгар и даже еще сильнее. И Айгар, который все это видел и понимал, чувствовал и угадывал, ведь он был не слепой и не дурак, тоже приободрился и расцвел, воспрял духом и под конец заулыбался, сияя как полная луна. И они счастливо смотрели друг на друга, И счастье стоило так дешево, до смешного дешево стоило их счастье – всего сорок рублей, и притом на двоих.
Но Вилис об этом, конечно, знать не знал и меньше всего сейчас думал о доме, о сыновьях и о Ритме. Все его мысли вращались и вертелись вокруг лося. Он шел по лесу, натыкаясь местами на след зверя, и след глубоко вдавливался в снег, что говорило о тяжести животного, и кое-где с нижних веток был стряхнут нападавший за ночь снег; зверь проходил тут наверняка сегодня, а может быть, и совсем недавно – полчаса назад, а то и минут двадцать, так как следы еще хранили запах лося, который определенно чуял Мориц, но, к сожалению, не чувствовал Вилис. Он только видел, какие следы огромные и какие глубокие ямки оставили копыта, и сообразил, что здесь бродил-шатался настоящий великан, самец во цвете сил, а не самка, стреляный воробей, ученый.
За спиной у Вилиса вальком колотился незаряженный старый «зауэр». Как обычно при ходьбе, ему вскоре стало жарко и шапка, подлая, опять съехала на лоб чуть не до бровей. Он не старался идти тихо, наоборот, не обходя валежника, шагал напрямик, и под ногами у него хрустело и трещало. Он то и дело стучал по стволам толстым суком, нередко обсыпая и себя, так как снег от сотрясения облетал и сеялся белой мукой, падал горстями, а то и плюхал вниз целыми лепешками, все больше убеляя охотника. Но Вилис не останавливался, чтобы отряхнуться, хоть немного почиститься, а только морщился, когда холодная сырость забиралась за ворот, за шарф и по теплому телу ползла вниз.
По хрусту веток и по стуку палок Вилис слышал справа и слева от себя других загонщиков и старался от них не отрываться. А что еще от него сейчас требуется – продвигаться вперед, в направлении к цепи стрелков, производя умеренный шум, не отстать от товарищей и не заблудиться, так что большого ума здесь не надо – было бы немного сметки и опыта, способность ориентироваться и безотказные ноги, а на них Вилису грешно жаловаться.
Тем временем настал короткий зимний день. Над белыми прогалинами и полянами низкое солнце лило хрустально-чистый свет, и он пронизывал лес мерцанием, игрою вспышек и тени, причудливым узором на снегу. Весной тут сотрясали воздух целые хоры птиц попеременно с лягушками на болотце, теперь же одни клесты на елях баритоном бубнили монотонное «гипп, гипп, гипп» и певуче заливался снегирь. Эти звуки были где-то высоко и далеко, слишком бледные и маловажные, чтобы достичь ушей Вилиса, да клесты и снегирь вовсе не хотели и не старались ничего достичь, они просто выражали во всеуслышание свое птичье настроение, что было естественно, как радость или жажда.
Вилис слышал только звук ломающихся под ногами веток – вблизи и подальше и еще звонкий лай Морица, раздававшийся где-то впереди, то приближаясь, то снова отдаляясь. И когда лай откатился по лесу в том направлении, где стояли на номерах стрелки, Вилис напрягся весь в ожидании, и дыхание его участилось, сбилось с ритма, и ноги путались и заплетались, и все пять чувств слились у него в одно, в предельно обостренный слух.
Но ничего не произошло.
Ни грохота не раздалось, ни треска, выстрел не расколол лесной тишины, в которой клест-еловик, как бы вне времени и пространства, без устали выкрикивал свое «гипп, гипп, гипп», взирая сверху на все и вся.
И напряжение у Вилиса опять спало, ослабло, выдохлось. Он спохватился, что отстал от других, и прибавил шагу, опять прислушиваясь к хрусту сучьев и лаю Морица, то далекому, то близкому.
Лай смолк.
В чем дело? След потерял, что ли, голова садовая?
Он снова убавил шагу: ну где же собака?
И вдруг сиплое пыхтенье собаки раздалось почти рядом. Вилис круто повернулся, однако первым он увидел не пса, не Морица, а нечто совсем другое: на него вихрем катилось что-то светлое, ослепительно белое, так что почти сливалось с мерцающим снегом. Длинными прыжками оно мчалось стремглав, очертя голову, ничего не видя перед собой, а перед ним соляным столбом стоял Вилис.
Это был заяц-беляк, и Мориц гнал его прямо на Вилиса, и ни елка, ни кустик, решительно ничто не заслоняло ему косого. Заяц был как на ладони!
«Свят-свят, где я это видел?» – мысленно воскликнул он, даже подскочив от волнения и чуть ли не испуга, и сгоряча ему показалось, что все это он уже видел во сне, ведь не могло же наяву через двенадцать лет все повториться с такой точностью. А заяц, преследуемый собакой, мчал прямо на него как экспресс. Казалось – еще секунда, и он стрелой проскочит у Вилиса между ног. Рука сама собой судорожно ловила, хватала ружье – глупая рука, ведь в стволе не было дробового заряда, в стволе не было ничего. Он зачем-то хотел вскрикнуть, но с губ слетел лишь короткий задушенный звук. И заяц, в самый последний момент взяв чуть в сторону, будто нырнул в белое сверкание снега и растворился в нем как призрак. Мимо пронесся Мориц, вывалив красный язык в горячем облаке пара, и тоже скрылся, и все это произошло мгновенно – он даже не успел отозвать собаку.
Так, все.
От волнения у него тряслись руки. Под ребрами что-то двухголосо тукало и гудело, стучало и гремело, как бы перекликаясь, – казалось, что у него в груди два сердца, которые бешено бились в неодинаковом ритме, одно чуть опережая другое. Тишина в лесу стояла глубокая, мертвая – как на дне колодца. И лишь постепенно из нее, как очертания предметов на рассвете, стали вновь выплывать звуки, и Вилис, будто у него открылись уши, услыхал и чистую, музыкальную трель снегиря.
Действительно ли что-то произошло… или ему просто пригрезилось? Заячий след… след собаки. Наяву это… или только мираж?.. Он все не мог прийти в себя. Совсем как тогда, точь-в-точь как двенадцать лет тому назад, о боже! Только сегодня он не выстрелил. Его не покидало странное ощущение, будто мимо, очень близко, пробежало счастье. Третий раз это уж не повторится, по три раза все бывает только в сказках. Третьего случая не будет…
А дальше? Дальше что?
Так и остаться на веки веков потухшей звездой, от которой кое-когда по привычке струится и льется былой свет? Смириться с тем, что высшая точка, пик жизни уже позади, в прошлом, и только маячит где-то в сгустке воспоминаний?
Логика зрелого человека подсказывала ему, что разумней смириться, что жестокое время, увы, работает не на него и что с годами не в арифметической, а уже в геометрической прогрессии убывают, падают его шансы свершить, осуществить то, к чему он стремился всей душой. Но что-то в нем было сильнее рассудка – чем больше таяли его надежды, тем жарче разгорались его желания. Еще он не достиг того порога, за которым убыль сил и умеренность желаний, согласуясь, уравновешивают друг друга, смягчая трагизм старости. Еще он не прошел сквозь шлюзы лет в эти безбурные смиренные воды. Еще его терзал разлад между юношескими порывами и стареющим телом. Еще он мучился и страдал от несоответствия силы чувств тем необратимым процессам, которые он в себе ощущал и которые медленно, но верно съедали его как гниль, притупляя восприятие и эмоции, ослабляя память и мужскую силу. Еще он не дошел до того, чтобы винить в этом других, среду, окружение, общество, весь свет, который теперь не такой, как был, как прежде, во времена его молодости. Вину он искал еще в себе, но от этого ему было не легче, наоборот, – вполне сознавая свое положение и в то же время не в силах что-либо изменить или поправить, сломать или устранить, он мог только скрывать это от всех, даже от Ритмы, хотя скрыть от нее было всего труднее. Что она во всем этом понимала и могла понять?
