Текст книги "Каменный город"

Автор книги: Р. Галимов

Через неделю было закончено знакомство с «княжением Гармашева».

– Вот и конец нашим бдениям, – сказал Бурцев, едва удерживаясь, чтобы не потянуться облегченно. – Большущее вам спасибо...

Эстезия Петровна кивнула с усталой улыбкой.

– Дымно... – заметил Бурцев. – Поднять вам шторы?

– Свет надо потушить, мошкара налетит, – лениво ответила Эстезия Петровна. Поджав босые ноги, она сидела в своей обычной позе, втиснувшись в уголок тахты.

Бурцев потушил свет и поднял шторы. Остановился в нерешительности. Эстезия Петровна молчала.

– Вам хочется спать? – глухо прозвучал в наступившей темноте ее грудной голос.

– Нет... – полувопросительно ответил Бурцев.

– Посидите... – сказала она. Глаза начали привыкать к темноте, и Бурцев видел, что она смотрит на него.

Придвинув стул, он поставил на него пепельницу и сел в другом углу тахты. Закурили. От света спички зрачки Эстезии Петровны сузились, глаза налились янтарной влагой.

За окном светится ночь... Синяя азиатская ночь, с жаркой тишиной, с неслышным ветром... Как светящийся циферблат часов, медленно кружится звездное небо... Время идет и не идет – тянется... Наступает минута откровенности... И в синей полумгле комнаты негромко звучат два голоса. Разматываются клубки рассказов... Разматываются, убегают в прошлое... Изредка в темноте вспыхивают и гаснут огоньки сигарет... Светится синяя ночь... И не нужно огня, когда наступила минута откровенности. Когда хочешь перед другим размотать клубок своей жизни... Негромко, вполголоса...

– Не помню, как прибежала на станцию. Кинулась к коменданту... Что-то кричала о дезертире... Была как сумасшедшая...

Это говорит Эстезия Петровна. Прислушиваясь к себе, временами замолкая. И тогда вспыхивает красный огонек сигареты.

– Проходил какой-то поезд... Села в него... Очутилась в Оренбурге... Стала осаждать военкомат... Там и оставили... Писарем... Как оказалась здесь?.. Начальник мой демобилизовался, уговорил поехать с собой... Он руководил трестом...

– А дальше?

– А дальше – неинтересно... Была жизнь одинокой женщины...

Наступает молчанье... Долгое... Наконец, едва шелохнувшись, Эстезия Петровна говорит:

– Дмитрий Сергеевич... Вы обещали почитать свои стихи...

– Хорошо... – говорит Бурцев и, помедлив, читает:

 
Я сердце свое на ладонях,
как капельку трепетной ртути,
как солнце в лазури бездонной,
несу – и считаю минуты.
Несу – и боюсь поскользнуться,
боюсь расплескать эту нежность,
боюсь – не смогу улыбнуться
в ответ на улыбки безбрежность.
Прими эту каплю!.. Я близко...
Так близко, что выдох твой тронет...
Прими! – иль на новые брызги
разбей ее взмахом ладони...
 

Эстезия Петровна долго молчит. Затем спрашивает:

– Это – Ольге?..

– Нет... Никому... Просто томленье духа... – с легкой насмешкой над собой говорит Бурцев. – Никогда ни одной женщине не читал... Вам – первой...

Снова наступает молчанье...

Наконец Бурцев встает. Находит руку Эстезии Петровны... Держит ее – расслабленную, грустную... Тихо целует... И уходит.

Как светящийся циферблат часов, медленно кружится звездное небо...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Когда человек после длительного ожидания окажется в воде, ему остается энергичнее работать руками и ногами, да так держать голову, чтоб не захлестнуло волной. В сходном положении находился Бурцев. Время, тянувшееся с того самого дня, как он согласился занять новый пост, нескончаемо медленно, вдруг обрело рабочий ускоренный ритм. И дни полетели, будто ветер листал календарные странички...

Бодро взбегая через две ступеньки по гулкой бетонированной лестнице с железными поручнями, Бурцев знал, что передышки уже не будет до самого вечера.

Первой к нему входила Вечеслова – с неизменной кожаной папкой и неизменно подтянутая. Установившиеся между ними неопределенно-интимные отношения оставались дома, там, в ее комнате, где висела картина Ренуара. Пожалуй, Вечеслова держалась с еще большей деловитой официальностью, чем прежде, выкладывая перед Бурцевым служебную корреспонденцию и бумаги на подпись. И каждый раз Бурцев бывал неприятно озадачен столь резкими – на службе и дома – переменами. Но в те редкие минуты, которые выпадали среди дня, когда они оставались наедине и не бывали заняты, Бурцев с радостью ловил в ее карих блестящих глазах что-то тревожно-выжидательное. Казалось, в них остался звездный свет памятной ночи – и нет-нет да вспыхивал в самой глубине янтарными точками.

Нет, мира в его душе не было...

Тотчас же после ухода Вечесловой начинался, наваливался рабочий день. Очередные планерки, прием посетителей, телефонная трескотня... Письменная, телеграфная и телефонная ругань с различными организациями, задерживающими материально-техническое снабжение... Разбор финансовых неурядиц и посещение цехов... Этот жесткий ритм повседневной текучки, пусть даже в нем не было места для лирики, пришелся бы Бурцеву по душе: он любил деятельную жизнь, когда мысль кипит и мускулы играют, когда быстрее бьется сердце и быстрее бежит кровь. Но то, что это была именно текучка – властная, засасывающая, – начало тревожить Бурцева. Она, эта текучка, не давала сосредоточиться на тех мыслях, которые во множестве рождались в течение дня. Случалось, что мелькнет, вильнет хвостом, как мышь, интересное соображение – и тут же затеряется среди десятка других неотложных вопросов.

Но были мысли, к которым Бурцев возвращался все чаще. Например, не проходило дня без стычки между отделом главного конструктора и технологическим отделом.

Приходил Ильяс, резко откидывал рукой короткие черные волосы и, опершись обеими ладонями о стол, начинал крыть технологов.

– Они мне всю конструкцию испортили!.. В корне испортили, так? – горячился он, и сквозь темные губы разбойничье посверкивала золотая коронка. – Только о себе думают, как бы им легче технологию разработать!.. А все остальное – пусть волки кушают, так?

Приходил тихий, меланхоличный Кудашев – главный технолог – и многословно жаловался на конструкторов.

– Помилуйте, Дмитрий Сергеевич... – говорил он, плаксиво кривя рот. – Доколе же это будет продолжаться? Сагатов-младший буйствует, а между тем его молодцы совершенно же не считаются с нами!.. Надо же учитывать возможности нашего оборудования, чтобы создать наиболее рациональную технологию... Они навертят кренделей, а мы – не смей и маковки тронуть или – не дай бог! – внести изменение в конструкцию... Так же не бывает!..

«Почему, – раздумывал Бурцев, – эти два отдела, казалось бы самой логикой производства – что делать и как делать – призванные быть вместе, оказались повсюду разделенными? Не потому ли, что те и другие специалисты обучаются на различных факультетах, а порой – и в отдельных вузах? Но разве из этого следует, что их надо разлучать на производстве?»

Пока что это были несколько отвлеченные, еще никому не высказанные соображения. Бурцев знал, какое множество возражений он встретил бы, выскажи эти мысли, и какое сопротивление инерции встретил бы, задумай претворять их в жизнь. Но он все более укреплялся в убеждении, что подобная реорганизация была бы полезной.

Текучка съедала день, текучка заглушала мысли, но захлестнуть их полностью не могла. Порою Бурцева охватывало то чувство собранности, которое он испытывал в военном училище перед выходом на марш. В последний раз подогнано снаряжение, проверено оружие. Остается потопать ногами, плотнее примяв портянки, и – в путь!.. Дорога предстояла длинная, но первые шаги уже были сделаны. Перспективно-техническая группа была создана: Ильяс добился своего.

Ходжаев, какой-то костистый, с длинным хрящеватым носом, сидел, выгнув худую спину. Сквозь шелковую красную рубашку с короткими рукавами выпирали позвонки. На столе лежали его худые волосатые руки. Шафигуллин, обратив к окну свое оливково-смуглое девичье лицо, казалось, замечтался о чем-то постороннем. Ильяс глядел на них, по привычке упираясь обеими руками в стол и посверкивая своим золотым зубом.

– Вот, перед директором говорю, так? – нагнулся он вперед. – Если кого поймаю в цеху, у нового станка, уволю! Серьезно говорю, так?.. Будете сидеть и думать... Думать о нашем развитии... Кто не растет, не развивается – мертв!.. А мертвецы – закон! – разлагаются, так?.. Каждую неделю будете докладывать свои соображения...

Для группы выделили специальную комнату. Снесли туда чертежные столы, пантографы, справочники. Не обошлось и без курьезов. Ильяс, не доверявший усидчивости конструкторов, задумал запирать их на замок. Понадобилось специальное вмешательство Бурцева, чтобы охладить его усердие. Порешили на том, что конструкторы будут сами запираться, дабы никто им не мешал. В конструкторском бюро завода, как и предупреждал Таланов, разыгрывались по этому поводу спорадические бури. Нашлись и обиженные, и скептики, считавшие, что Ходжаев и Шафигуллин добрались до легкой жизни. Членов группы окрестили «отцами-пустынниками» и, проходя по коридору мимо запертой двери, наигранно громко шикали друг на друга и ступали на носках. Что и говорить – нагрузка на каждого конструктора увеличилась...

Впрочем, Бурцев относился к группе как к эксперименту. Полезному, но эксперименту, который, может быть, в отдаленном будущем все же принесет пользу. Главной его заботой в эти дни было снабжение, сжимавшее тисками и лихорадившее завод. Годовая заявка на материально-техническое снабжение была уже утверждена в главке, и выскочить из нее, получить что-либо экстренно необходимое представлялось почти невозможным. Оставалось надеяться на Кахно, который бегал, толкал, вырывал.

– Я – явление, порожденное действительностью, – говорил он с мрачным юмором. – Кооперирование – красивая вещь, но – аллаверды! – оно не блюдечко, на котором подносят розовый крем. Разрешите послать толкача на Урал: я интересуюсь фасонным литьем. Если через месяц не получим – будем вне игры.

И Бурцев разрешил. Он поражался энергии этого немолодого, в сущности, человека, внушавшего сотрудникам своего отдела:

– Расставить ноги на ширину плеч и дышать носом, брильянтики мои, хорошо для юной гимнастки, а не для снабженца.

В эти же дни, когда создавалась новая конструкторская группа, у Бурцева произошло первое крупное столкновение с Талановым, который не раз высказывался против затеи Ильяса.

– Я нахожу, что производство должно быть производством, а не экспериментальной лабораторией, – сказал он, заканчивая разговор и поднимаясь с места.

Бурцев тоже встал. Дальше разговаривали, стоя по обе стороны стола.

– Я удивляюсь... – пожал плечами Таланов. – Техника – это трезвый расчет. Техника не терпит телячьих восторгов и прожектерства. А что такое, как не прожектерство, эта самодеятельная группа?

– Скажем – мечта... – неохотно ответил Бурцев. Он уже устал спорить и считал разговор законченным.

– Ах, вот как!.. – покривился Таланов. – Конечно, с позиций такого высокого слова меня можно громить, как рутинера и педанта. Но я не забываю, что я в первую голову производственник!.. И, поверьте мне, Дмитрий Сергеевич, будь у нас не завод, а специальное конструкторское бюро, я, возможно, также согласился бы поэкспериментировать. А пока я хочу работать спокойно, ибо вижу в спокойствии основу ритма. Вынув двух лучших конструкторов из механизма производства, сохраним ли мы ритмичность? Полагаю, что нет... Как бы то ни было, я искренне высказал свои соображения...

– Что ж, жизнь нас рассудит!.. – улыбнулся Бурцев, разведя руками.

– Да, жизнь нас рассудит, – кивнул Таланов и вышел.

Последнее слово осталось за Бурцевым, но полной уверенности в своей правоте он не испытывал. Нельзя было спорить с тем, что в работе группы существовала какая-то неопределенность. Думать о модернизации и улучшении выпускаемой продукции, – не слишком ли общо поставлена задача? Не следовало ли более конкретизировать ее?

Бурцева одолевали сомнения: не поторопился ли, не пошел ли на поводу восторженного Ильяса? Но он мог честно признаться себе, что личные отношения не играли здесь никакой роли. И, в конце концов, когда-то надо же было начать!..

Вошел, отдуваясь, Муслим. Сдвинул досадливо тюбетейку и взглянул на Бурцева.

– Пойдем в литейный цех, – сказал он. – Плохо там, э...

– Что, опять женский вопрос? – улыбнулся Бурцев.

– Женский, э... Выкидыш... – хмуро ответил Муслим. – Говорил этому черту: переводи всех на легкую работу... Не слушал, э!..

– Хорошенькое дело!.. – нахмурился Бурцев. – Почему же она в декретный отпуск не шла?

– Я знаю, э?.. – отмахнулся Муслим. – Может, не срок... А может, ребенка не хотела.

– Ну, пойдем... – неохотно сказал Бурцев. – Придется, значит, и делами литейки заняться... Еще одна проблема...

А каждый день рождал их все новое множество.

И снова мелькали листки настольного календаря, будто ветер их переворачивал...

Наступила середина июня. Близился конец квартала, близился срок сдачи нового станка. Испытания его были назначены на полдень.

Дни летнего солнцестояния в Азии – не пустые слова. Пронзительно-яркие отвесные лучи падали сквозь застекленную крышу на участок сборки. Золотилась пыль, возносясь кверху, – и казалось, что крышу подпирают зыбкие световые колонны. Из вентиляционных труб шел сухой горячий воздух. Если подставить под него лицо, кожа мгновенно высыхала и неприятно обтягивалась.

Станок – еще не окрашенный, со снятыми кожухами, весь какой-то раздетый, – стоял на испытательном стенде, возле которого в безмолвной нервной суматохе возились слесари-сборщики. То и дело кто-либо из них убегал и возвращался. Что-то подкручивал и подтягивал гаечным ключом Ильяс. Взмокшее лицо его было перемазано маслом; нательная сетка, обнажавшая волосатую грудь, прилипла к телу; маслянистые хмельные глаза вряд ли замечали окружающих...

В сторонке, на ящике, сидел Савин. Непривычно молчаливый, он лишь обмахивался платком и взглядывал то на станок, то на Бурцева, который спокойно курил, засунув одну руку в карман.

Наконец, без особого предупреждения, Ильяс включил мотор, и из станка – с интервалом чуть меньше минуты – стали выскакивать звонкие металлические карандашики со специальной насечкой – шпиндели. Гудел мотор... Позвякивали, ударяясь о плиту, карандашики... Станок работал. Все было до обидного буднично и просто. Атмосферы праздничности не получилось. У Бурцева были свои основания не слишком волноваться: не он начинал это дело, не он переболел за него. Но другие? Вот стоит Ильяс и молча смотрит на шевелящуюся кучу шпинделей. Он все вытирает и вытирает куском ветоши замасленные руки, и в движениях его чувствуется скорей облегчение, нежели радость. Сказалась ли усталость, или успел перекипеть, – и достигнутая цель уже не волнует? Но так или иначе, станок работал – и это было хорошо. Бурцев готов был сознаться, что станок – очко в пользу Гармашева в их заочном споре. Его удивляло лишь отсутствие авторов: Ходжаев и Шафигуллин не пришли на испытания.

Казалось, единственным человеком, который искренне радовался, был Савин. Взяв Бурцева и Ильяса под руки, он заулыбался, зашумел.

– Ну, братья-разбойники... – говорил он, заглядывая им в лицо. – Когда отгружаете?..

Вечеслова насмешливо взглянула на него и, потупившись, глядя себе на ноги, медленно пошла из цеха.

– Отгрузим... – усмехнулся Бурцев. – Получишь в срок...

Проводив Савина до проходных ворот, Бурцев поспешил к себе в кабинет, в мир относительной прохлады. Солнце пекло нещадно. Казалось, его лучи отражались от фаянсового, белесо-голубого неба и низвергались на обнаженный двор с потрескавшейся, истолченной в пыль землей... Проходя коридором мимо двери вновь организованной конструкторской группы, он остановился. «Зайти?..» За дверью стояла тишина. «Не стоит...» – подумал он и пошел дальше.

А через час таинственная дверь раскрылась, и «отцы-пустынники» вышли в коридор. Ходжаев запер дверь двойным оборотом ключа, подергал ее и кивнул Шафигуллину.

Пройдя меж чертежных столиков конструкторского бюро, они подошли к Ильясу. Лица у них были странные.

– Что случилось? – Ильяс вскочил, с неосознанной тревогой глядя на них.

– А вот пойдем, увидишь... – уклончиво ответил Ходжаев.

Над чертежными столиками поднялись любопытствующие головы. Когда трое пошли из комнаты, их проводили настороженными взглядами.

Спустя некоторое время заметили, что все трое, с рулонами каких-то чертежей в руках, прошли в кабинет Бурцева.

– Вот смотри, Дмитрий Сергеевич... – сумрачно сказал Ильяс, расстилая перед Бурцевым чертежи.

Это была измененная схема нового, только что опробованного станка. Впрочем, измененной ее можно было назвать лишь условно, поскольку оставались некоторые из старых узлов. Но в целом это была совершенно новая машина. В проекте присутствовала та техническая смелость, та самобытность, которых не хватало старому варианту.

Стоя за креслом Бурцева, конструкторы давали краткие пояснения.

– Скорость, а значит, производительность – возрастают втрое, – закончили они и, отойдя в сторону, присели.

Бурцеву не нужно было много объяснять. Он испытывал почти эстетическое наслаждение, просматривая листы чертежей.

– Слово не мальчика, а мужа?.. – поднял он веселый взгляд на Ильяса.

Ильяс не принял шутки.

– Что будем делать?.. – спросил он внезапно охрипшим голосом и облизнул губы. – Станок готов, так?..

В первое мгновение Бурцев не понял. Он взглянул на чертежи, потом на конструкторов. Те сидели с отсутствующими лицами...

Взгляд Бурцева медленно потухал. Он достал из кармана измятую пачку, долго ковырялся в ней... Выбрал сигарету, закурил. Легкий сухой ветер, задувая в окно, шевелил волосы. Воздух нес запахи нагретой солнцем пыльной листвы. Там, за окном, струилось знойное марево, усыпляющее мысль, размягчающее тело. «Ветер Шираза... – усмехнулся про себя Бурцев. – А ты сиди здесь – решай квадратуру круга!..» Ему вдруг захотелось встать и уйти. На улицу, в парк, где хрустит под ногами песок, куда угодно, лишь бы не возиться еще и с этой столь неожиданно возникшей проблемой. Право, лучше было оставаться со своими автоматами!.. Раздражение подкатывало к горлу, натягивая голосовые связки.

Усилием воли – «Нельзя срываться... Ты – не один!..» – он старался подавить злые мысли. Но совершенно сдержаться не смог.

– Какого же шута вы думали раньше? – воскликнул он, с неприязнью глядя на конструкторов.

Шафигуллин медленно повернул к нему свое оливково-смуглое мечтательное лицо.

– А когда нам было думать?.. – только и сказал он.

– Тот нажимает, этот гонит... – заговорил Ходжаев. – Скорей, скорей!.. Вот и слепили... Станок-то был вроде подкидыша. Нас никто не освобождал от текущей работы...

Бурцев молчал, уже сожалея о своей вспышке. В сущности – в чем они виноваты? Да и проблема... Станок готов, работает – и должен быть сдан в срок. Никакой проблемы, казалось бы, нет. Но все же...

– Как же вы теперь-то додумались? – с невольным интересом спросил он.

– Это, пожалуй, ваша вина... – без улыбки сказал Шафигуллин. – Если помните, вы заметили, что напрашивался лучший вариант. Ну и вот... решили начать с того, что, очевидно, оставалось незавершенным. Надо же было нам знать, чего мы стоим, прежде чем приступать к другим работам...

– Вот уж поистине: не задирай чужого самолюбия, – прищурился Бурцев и встал. – Хорошо... Подумаем над своими грехами... А пока идите полюбуйтесь на свое детище. Но – никому ни слова...

Конструкторы ушли.

Бурцев вышел из-за стола и, насмешливо взглянув на Ильяса, помахал сигаретой.

– Что? Не ожидал точки с запятой? – сказал он. – В жизни все сложнее, а?

Ильяс отодвинул стул и сел.

– Станок готов, так? – сказал он, подняв голову. Но Бурцев не мог поймать его ускользающего взгляда. – Станок готов... Будем считать... – Ильяс сделал зачеркивающий жест. – Так?..

Теперь, когда Ильяс высказал мелькнувшую у него затаенную мысль, Бурцев возмутился.

– Да ты хоть рассмотрел?.. – сказал он, нагибаясь над чертежами. – Это же вещь!.. Как ты ее зачеркнешь? И как будешь смотреть в глаза своим конструкторам? Шумел, шумел, а дошло до дела – так в кусты?..

– Хорошо, я не в кусты... – угрюмо сказал Ильяс. – Что предложите?

– Что предложу, что предложу... – Бурцев прошелся вдоль стола. – Если б я это знал... Ясно одно – надо сохранить у людей веру. Иначе из всей затеи модернизации станков громкий пшик получится. Останемся при своем интересе и пустых хлопотах... А не сдать станок – это, брат, тоже... Если б они хоть немного раньше подоспели!.. – Бурцев с досадой пристукнул по чертежам и присел на подлокотник кресла.

Ильяс потирал себе лоб. Подняв голову, он встретился взглядом с Бурцевым и неожиданно улыбнулся.

– Дмитрий Сергеевич... – сказал он. – А ведь толк получается, так?

– Да уж... Скорей, чем ожидали... – усмехнулся Бурцев. – Вот тебе и моральный износ... – Он притушил сигарету и вздохнул. – Вот что... С ходу тут ничего не решишь. Надо с людьми поговорить. Иди зови Таланова. И попроси ко мне Эстезию Петровну, надо сказать, чтобы разыскала Муслима.

Вечеслова вошла с какой-то бумагой в руках.

– Вы уже слышали? – спросил Бурцев, взглянув в ее замкнувшееся лицо.

– О чем? – слегка вскинула она бровь.

Бурцев начал было объяснять – и замолк. Похоже, что его слова не доходили до нее. Она не прерывала, но и слушала как-то безучастно. Что же с ней творится?

Словно очнувшись, она подняла отстраняющий взгляд и протянула листок, который держала в руке.

– Вам – извещение, – холодно сказала она. – Вызывает Москва...

– Сейчас? – Бурцев глянул на телефон.

– Завтра... – ответила Вечеслова. – И говорить будете не отсюда, а с переговорной.

– Почему? – удивился Бурцев.

– Очевидно... частный разговор... – сказала Вечеслова, прямо глядя на него.

Бурцев вспыхнул и с преувеличенным вниманием стал читать извещение. Действительно, не трудно было догадаться, чей это вызов... Он успел забыть о коротеньком письме, которое отправил Ольге в первые же дни по приезде. Начисто забыл и о письме, и о ней самой... К чувству стыда примешивалось, однако, еще какое-то неприятное чувство. Он не хотел этого звонка – вот в чем дело! Но это же нечестно...

– Спасибо... – коротко сказал он и спрятал бумажку в карман.

– Быть может... – протянула Вечеслова, – будет лучше, если я заблаговременно подыщу другую квартиру?

– Для кого лучше? – почти зло спросил Бурцев. – Для вас? Тогда другое дело...

Вечеслова мельком взглянула на него и медленно пошла к выходу.

– Постойте... Я зачем-то вызывал вас... – остановил ее Бурцев. – Да!.. Разыщите мне, пожалуйста, Муслима Сагатова.

– Хорошо, – кивнула Вечеслова и, задержав на нем взгляд, вышла.

Вскоре вернулся Ильяс в сопровождении Таланова. За ними подоспел Муслим. Выслушав новость, он сдвинул набок тюбетейку и почесал за ухом.

– После свадьбы в трубы трубим, э? – заметил он, прислушиваясь, однако, к разговору Бурцева с Талановым.

– Что ж, идея прекрасная... признаю... – сцепив руки, как певец на эстраде, Таланов глядел на чертежи. – Но к чему это сейчас? В конечном итоге – напрасная трата времени...

– И вы совершенно не допускаете мысли... – начал Бурцев.

– Помилуйте, Дмитрий Сергеевич!.. – приподнял плечи Таланов. – Если это шутка, то неудачная. Конец квартала есть конец квартала. И он наступит тридцатого июня: ни днем раньше, ни днем позже... Осталось пятнадцать дней – какие же могут быть разговоры?

– Да, к концу квартала не успеть... – согласился Бурцев.

– А что, очень хороший проект, э? – вмешался Муслим.

– Очень, – ответил Бурцев. – И зарывать его в землю – преступление.

– Вы это совершенно серьезно говорите? – с интересом обернулся к нему Таланов.

– Совершенно серьезно... В здравом уме и твердой памяти... – Казалось, Бурцеву только и нужно было встретить столь категорическое отрицание, чтобы от его размягченности не осталось и следа.

Таланов с презрительным сожалением взглянул на него.

– Вы, кажется, еще не понимаете всей глубины последствий, если решитесь на подобный шаг, – сказал он. – Весь управленческий и инженерно-технический аппарат лишится премий за выполнение квартального плана; премии за станок мы также не получим, а это уже касается и рабочих; контролеры же Промбанка не преминут, я думаю, поприжать нас с фондом заработной платы... Но это – лишь материальные потери. А моральные? Мы подведем главк и министерство... Тут уж, даже приблизительно, трудно гадать...

– А давайте повернем вопрос иначе... – махнул рукой Бурцев. – Кого будет больше – пострадавших или выигравших? Полезно это для дела или нет?

– Я не силен в софистике, – отрезал Таланов. – Но полагаю, что люди – мало их или много – есть люди. Они работали!.. И не для того, чтобы их труд пошел кошке под хвост...

– Вы, очевидно, полагаете, что вы один – гуманист! – вскипел Бурцев. – С подобными взглядами мы сто лет топтались бы на месте, располагаясь табором перед любым препятствием. Но в известной формуле, кроме труда, говорится еще и о способностях!

Спор начал переходить в перепалку – и ничего не разрешил. Разошлись, договорившись собрать назавтра заседание партийного комитета.

Внеурочное совещание у директора не скрылось от сотрудников заводоуправления. Из конструкторского бюро потянулись слухи: что-то случилось! Установилась напряженная атмосфера...

Пообедав в ресторане, Бурцев возвращался домой. Машину он отпустил, чтобы пройтись пешком и успокоить нервы. Неприятностей хоть отбавляй. А в довершение всего – этот вызов на переговорную... Неужели Ольга вдруг надумала приехать? Как это было бы ненужно и глупо...

Блестел асфальт, на глазах высыхая после поливки. Блестела сочная, еще не совсем запылившаяся, листва акаций и лип. Блестели глаза двух девушек, легким шагом прошедших мимо; блестели их голые ноги и плечи, отполированные загаром. Просторно сияло южное лето. Лишь на душе у Бурцева было смутно.

В коридоре, щурясь после яркого света, Бурцев остановился. Дверь в комнату Эстезии Петровны была приоткрыта. Она вполголоса напевала своим грудным глубоким голосом:

 
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Погоди немного,
Отдохнешь и ты...
 

Бурцев заглянул в дверь. Эстезия Петровна сидела, обхватив широко раскинутыми руками столик и прижавшись щекой к клавишам пишущей машинки. Почти кричащим отчаянием дохнуло на Бурцева, и он затаил дыхание.

Наконец Эстезия Петровна упрямо тряхнула головой, и пальцы ее с остервенением обрушились на клавиши.

Бурцев постоял и, неслышно ступая, пошел к себе. Он остановился у окна спальни и закурил. Предвечернее желтое солнце освещало захламленный пустырь напротив и трехэтажный недостроенный дом, принадлежащий заводу. Неуютно оплетали дом безлюдные строительные леса...