Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Вам трудно, и мне нелегко, – дотронулся он длинными пальцами до колена Уста-Сагата. – Однако мы же – мусульмане!.. А разве пророк не завещал нам помогать друг другу?..
– Истинно, истинно... – кивал Уста-Сагат, поглаживая бороду, и с прежним недоумением смотрел на собеседника.
– И вот, когда я увидел Муслимджана, явилась у меня одна мысль... Всевышний, должно быть, внушил... – продолжал Мирзакалан-бай, не стеснявшийся всуе упоминать бога, хотя верующим его можно было назвать лишь с натяжкой. – Я подумал: надо помочь хорошему джигиту, чтобы к одной его голове прибавилась вторая... Благое дело зачтется.
Уста-Сагат как держал руку на бороде, так и застыл: иносказание это означало, что Мирзакалан-бай задумал женить Муслима! Но на ком? И что ему за охота?
– Однако я и от вас жду мусульманской помощи, – не замедлил объяснить Мирзакалан-бай. – Если мы породнимся... А Хайри, как вы знаете, приходится мне почти племянницей...
– А-а-а... так-так-так... – растерянно произнес Уста-Сагат, ожидая продолжения.
– Итак, если мы породнимся... – вкрадчиво улыбнулся Мирзакалан-бай. – Пусть приходит фининспектор – у нас в городе не будет наемных работников. Вы, я думаю, сможете присмотреть за фруктовым садом на даче, а Муслимджан поможет кое в чем здесь... Пусть приходит инспектор... Мы ведь сами люди работящие, не эксплуататоры... Обойдемся по-родственному, по-мусульмански...
Уста-Сагат молча гладил бороду и все не мог прийти в себя. Ему казалось, что в том затруднительном положении, в которое впала его семья, предложение Мирзакалан-бая поистине приходит к ним как благая весть. Стать родственником такого человека – шуточное ли дело!
Он вскочил на ноги, согнулся перед Мирзакалан-баем и, как старшему, пожимая ему руку обеими руками, прослезился.
– Спасибо... Вы – настоящий мусульманин... Да пребудет дух вашего отца в раю... – Он отер глаза и приложил руку к сердцу. – А уж в нашей благодарности не сомневайтесь!..
На этом и строился психологический расчет Мирзакалан-бая.
Он умел эксплуатировать не только мускульную силу, но и чувства людей. «Благодарность – бремя, которое умный человек тотчас сбрасывает с себя, а ишак тащит до конца дней», – рассуждал он про себя. Привязать к себе благодарностью, чтобы люди были верны не за страх, а за совесть, купить за бесценок их души – этого требовала обстановка. Продолжая тактику маскировки, Мирзакалан-бай стремился представить для окружающих – пусть видят все! – своими родственниками фактических работников. Тем более что обходилось это недорого. Пожалуй, наоборот. Люди работали на одних харчах да редких подачках, а все же чувствовали себя как бы участниками дела...
Сговор состоялся, и сыграли свадьбу. Шумную, показную. Многие из жителей махалли впервые попали во двор Мирзакалан-бая. Сидя на земле кружком в пять-шесть человек, ели плов из глиняных блюд. На стенах мехмонхоны были развешаны наряды жены Мирзакалан-бая, которые выдавали за приданое невесты. Сам Мирзакалан-бай, выпивший тайком бутылку хереса, выходил к раскрытым настежь воротам, здоровался с каждым за руку, выглядел таким гостеприимным добряком.
Отгремела бубнами свадьба; были вымыты огромные котлы, в которых варился плов; в кованых сундуках Хадичи, жены бая, скрылись платья, висевшие на стенах мехмонхоны... И как-то незаметно оказалось, что Муслим стал простым работником, заменившим немого Хуснутдина. Шелковый полосатый халат, который он носил в дни свадьбы и который принадлежал Мирвали-байбаче, был снят – и начались будни на байской службе. Целыми днями Муслим носил воду, колол дрова для очага, подметал дворы, чистил трех лошадей – двух аргамаков для выезда и верховую кобылку. Уход за цветами, украшавшими двор, также лежал на нем, и это была единственная работа, которую он выполнял с удовольствием.
Хайри с утра возилась на кухне, если не было стирки. Для нее ничего не переменилось в жизни, а Муслим все чаще стал задумываться и мрачнел. Отец переселился на дачу Мирзакалан-бая, и с ним Муслим виделся лишь в те дни, когда выезжал помогать в сборе фруктов. Выходило, что вся семья почти безвозмездно трудится на Мирзакалан-бая. Правда, все жили в сытости, ибо хозяин полагал, что иначе ни скот, ни люди не дадут хорошей работы.
Когда родился Ильяс, Муслим сам сколотил ему бешик, а Мирзакалан-бай подарил серебряный рубль «на зубок». Это был его единственный подарок после серег из дутого золота, которые он поднес Хайри в день свадьбы. Даже после этого события работы у Хайри не убавилось, и люлька с Ильясом часто стояла возле дымного очага в кухне Мирзакалан-бая.
Независимость была утрачена, а никакого достатка семья не приобрела.
– Что ж, отец, мы стали обыкновенными чури – слугами? – спрашивал Муслим, присаживаясь при встречах рядом с отцом.
Уста-Сагат лишь горестно вздыхал, поникнув головой. Даже для него становилось очевидным, как «по-мусульмански» обошелся с ними Мирзакалан-бай. Но что было делать? Уговор дороже денег... Ведь посмотреть с другой стороны – когда бы еще удалось женить Муслима? А Муслим – молодой, нетерпеливый, жизни еще не знает... Надо терпеть...
Однако недовольство Муслима росло. Его приводило в бешенство то, что не только он сам, но и Хайри не видит света на байской работе. Не давал Муслиму покоя и Давлеканов. Вернувшись из типографии, он долго мылся из арыка, уходил к себе обедать, а затем усаживался с папиросой на своем обычном месте, на ступеньках айвана.
– Эх, парень... – говорил он, нервно подергивая щекой. – Гляжу я на вашу жизнь – толку не вижу, смысла не вижу. Уходить тебе надо отсюда. На байских харчах человеком не станешь...
Муслим и сам видел – не станешь...
Выходила с книгами Фавзия, отчеркивала карандашом нужные места. Но случалось, что Муслим по нескольку дней не притрагивался к книгам: сразу же с наступлением темноты засыпал мертвым сном.
А время шло... Ильясу пошел второй год. Смуглый, голенький, он бегал на крепких ножках по двору, залезал в арык, пускал пузыри. Муслим подхватывал его на руки, смотрел в темные, как нефть, беззаботно-живые глаза – и с тяжелым сердцем опускал на землю. Сын слуги... Прав, прав Давлеканов – надо уходить отсюда, надо искать достойное человека место в той жизни, отголоски которой доносят газеты.
Но все медлил Муслим, все не мог сделать решающего шага.
У Мирзакалан-бая росли свои заботы. При всей изворотливости он со страхом думал, что год начавшейся коллективизации, возможно, и его положит на лопатки. Многие из тех, кто посмеивался над его осторожностью, уже были выбиты из седла.
Солнце еще не успело вытеснить ночную прохладу со двора, кусты роз стояли с запотевшими листьями, с каплями тяжелой, без искорки, росы на цветах, – а на прибранной суфе уже сидели Гайрат-кари, председатель махаллинского комитета, и старший приказчик Шарасуль, возвратившийся из Каунчей.
Муслим обдул кипящий самовар, бросил в два чайника заварку и, нацедив кипятку, понес их к суфе.
Гайрат-кари, благообразный старик в белом шелковом халате, с белой чалмой из тонкого полотна на голове, наклонившись к Мирзакалан-баю, говорил негромко:
– Не осталось совести в мусульманах... Слышал вчера от верного человека – заявление на вас написали... Поминают и сад ваш, и какие-то бочки с салом, и якобы зарытое золото... Требуют проверки... Хочу предупредить – будьте настороже. Как бы чего худого не случилось.
Гайрат-кари взглянул на Муслима, с непроницаемым лицом разливающего чай, и замолк. Отходя, Муслим расслышал сказанное вполголоса:
– Не от своих ли кого идут слухи?
– Во всяком случае – не от него, – ответил Мирзакалан-бай. – При нем можно говорить... Какие вести у тебя, Шарасуль?
– Плохие, хозяин, – бухнул Шарасуль, не привыкший сдерживать голоса на просторе пастбищных степей. Ражий, заросший бородой, он сидел, подогнув под себя пыльные сапоги, и поглаживал сложенную вдвое камчу. – Плохие вести... Дехкане на скот зарятся, говорят – раскулачивать надо. Я на всякий случай проводника подыскал. Проведет, как вы хотели... через Гульчу – на Кашгар.
– Хорошо... – Мирзакалан-бай щурил глаза и пощипывал усики. – Ладно... Пейте чай, пока не остыл...
Когда ранние посетители ушли, Мирзакалан-бай кликнул Муслима.
– Придется тебе, Муслимджан, купить у меня дачу, – сказал он и, видя недоумение Муслима, потрепал его по плечу. – Для формы, конечно... Оформим на тебя купчую, придут с проверкой – покажешь ее...
– Но это же обман... – Муслим, потупившись, перебирал подол рубахи из маты – кустарного полотна.
– Какой обман?.. Разве не все равно – на кого из нас оформлена она? Мы же из одного котла едим?.. – Желтый взгляд Мирзакалан-бая обволок его и не отпускал. – Иди закладывай лошадей. Поедем к нотариусу...
Муслим помедлил и, словно подталкиваемый, подгоняемый властным взглядом, пошел на конюшню, где стояла, сверкая лаком, двухколесная рессорная пролетка.
Когда вернулись от нотариуса, Мирзакалан-бай, присев на суфе, открыл портфель.
– Не потеряй!.. И, смотри, без фокусов!.. – жестко сказал он, протягивая купчую. – Кончится проверка – вернешь.
Муслим хмуро кивнул.
– Пролетку не распрягай, я поеду сейчас, – бросил Мирзакалан-бай, поднимаясь по кирпичным ступенькам своей спальни. Спустя некоторое время он вынес тяжелый ларец, обшитый мешковиной. В повадках его заметней проступила обычно сдерживаемая кошачья собранность, цепкость.
– Подними-ка сиденье, – сказал он, подойдя к пролетке, и, упрятав ларец, оглянулся. Пощипывая усики, он смотрел на дворовые службы.
– Вот что... – произнес он и направился к амбару. – Иди сюда...
В затхлой полутьме, пахнущей рисовой половой, выстроились большие железные бочки с вытопленным бараньим салом.
– Выжди, когда стемнеет, и спусти их в хауз... Все двенадцать... Потом как-нибудь вытащим. Понял? – сказал Мирзакалан-бай, указав на бочки. – Взгляни сначала, нет ли кого на улице... Без шума сделай, тихо. Понял? И не спи, вернусь поздно...
Муслим смотрел на его опойковые сапожки и молчал. Закрыв ворота за выехавшей пролеткой, он снова прошел в амбар, попробовал откатить одну из бочек, – она была тяжелая. Сердце билось тревожно, мысли не могли остановиться на чем-либо определенном. Но все его существо, с детства приученное к бережливости, знающее цену тому, что создано человеческим трудом, восставало против бессмысленной порчи добра, пусть даже не принадлежавшего ему самому. Как поступить?.. Решив дождаться Давлеканова и посоветоваться с ним, Муслим прошел на свой двор. Он вынул из поясного платка плотную бумагу с гербовой маркой и подозвал Хайри. Но что она могла посоветовать? Она лишь испугалась, что дело раскроется и тогда его Муслимджану не миновать беды.
– Зачем же вы согласились? – спросила она.
– Сам не знаю... – ответил Муслим, глядя на бумагу. Обман!.. Обман государства!.. Нет, Муслим не хотел участвовать в темных делах Мирзакалан-бая.
Давлеканов, едва ступив во двор, крикнул:
– Муслим, зайди к нам, есть новости!
– У меня тоже новости, э... – ответил Муслим, идя за ним. – Голова пухнет...
Фавзия накрывала на стол. Позвали Хайри, и обедать сели все вместе. Давлеканов, похлопывая себя по плечам, – одолевали москиты, налетевшие на свет пятилинейной лампы, – рассказывал о том, что идет набор молодежи на строительство Сталинградского тракторного завода.
– Правда, ты не комсомолец, но зато потомственный строитель, – говорил он. – Я думаю, через нашу ячейку мы тебя устроим. Мой совет – поезжай. Человеком станешь. Сперва один поезжай, а устроишься – Хайри приедет... Как, Хайри? – взглянул он на нее.
– Вы ученый человек... Если вы находите, что это хорошо... – нерешительно ответила она, раскачивая задремавшего Ильяса. – Разве я пойду против?
– Конечно, хорошо!.. – воскликнул Давлеканов. – Ведь стройка-то какая!..
– А где это, далеко? – спросил Муслим, прервав его восторженные объяснения. Что такое трактор – он читал.
Фавзия принесла карту. «Далеко...» – понял Муслим. В другое время это, может быть, и испугало бы его, но сейчас ему не давали покоя его собственные новости, и все остальное казалось не столь существенным. Даже большие расстояния...
– Дай-ка бумагу, – сказал Давлеканов, выслушав его рассказ. – Да... купчая по всей форме...
Давлеканов задумался. Затем, сложив документ, положил на него ладонь.
– Мне кажется, бай перехитрил себя, – улыбнулся он. – Бумагу эту не надо отдавать. Вы довольно поработали на него, чтобы иметь право на сад. Правда, он слишком велик... Оставьте часть себе, часть отдайте государству... Это будет справедливо. Зачем покрывать мироедов?
– Отец, наверно, не согласится, – с сомненьем произнес Муслим.
– Поговорить с ним, оформить все по закону – это я беру на себя, – сказал Давлеканов. – А тебе надо думать о сборах в дорогу. Завтра утром придешь ко мне на работу, пойдем вместе в ячейку. Хорошо?
– Хорошо... – ответил Муслим, думая о своем. – А как с салом быть?
– Да, сало... – Давлеканов, прихлопнув москита, потер себе шею. – Жаль добра...
– А что ему сделается? – вмешалась Фавзия. – По-моему, эти бочки даже не потонут.
– Ты думаешь? – недоверчиво взглянул на нее муж.
– Ну, конечно! – Фавзия сослалась на физику, говорила что-то об удельном весе, но Муслим по-простому заключил, что сало-то действительно легче воды.
– Если бы так... – снова потер шею Давлеканов. – Пусть бы плавали, пусть бы все в махалле увидели – какой хороший человек Мирзакалан-бай... А нельзя для верности отлить из каждой бочки?
– Как отольешь, оно же затвердело, – недоуменно взглянул на него Муслим.
– Ну, выковырять чем-нибудь, – предложил Давлеканов, увлекаясь. – Уж если будет немного воздуха внутри, наверняка не потонут. И сало можно будет раздать нуждающимся...
– Верно, э!.. – хлопнув себя по коленям, вскочил Муслим. – Пусть у людей раскроются глаза: всем известно, чьи бочки. Выловят утром!
Он облегченно рассмеялся. Кажется, все устраивалось к лучшему.
Хайри светила фонарем и держала миску, в которую Муслим выковыривал ножом сало. Покончив с очередной бочкой, Муслим плотно завинчивал заглушку, а Хайри, скользнув за ворота, спешила разнести сало по самым бедным семьям в махалле. Когда она вернулась в последний раз, Муслим вынул из лопаты черенок и, орудуя им, как рычагом, выкатил на улицу глухо постукивающую бочку. Шумно всплеснув, она ушла под воду, тотчас вынырнула и закачалась у берега, поблескивая черным лоснящимся боком. Кругом было тихо. Муслим постоял немного, ткнул черенком в скользкое железо, отгоняя бочку подальше от берега, и пошел за следующей...
Слыша, как гулко бьется сердце, и ощущая слабость в ногах, он опустился на суфу рядом с Хайри.
– Кончено... Плавают... – сказал он возбужденным шепотом.
– А не увидит он, когда приедет? – спросила она, помолчав.
– Темно... Течением их снесло под тень карагача, – ответил Муслим и задумался.
С одним делом было покончено... Муслим понимал, что тем самым он отсек от себя старую жизнь... Очевидно, это понимала и Хайри.
– Теперь нам нельзя оставаться здесь... – произнесла она негромко.
– Да... – сказал Муслим.
– Значит... вы поедете? – спросила Хайри.
– Надо... Хуже, чем здесь, не будет... – взглянул на нее Муслим. – Ты собери-ка свои вещи... Вернется хозяин – возьму лошадей и отвезу тебя к отцу... Поживешь там?
– Ладно... – одним вздохом ответила она и прильнула к его плечу.
Муслим прижал ее к себе, и больше они не говорили. К чему слова? Они понимали друг друга без них...
Открыв ворота, Муслим увидел, что Мирзакалан-бай вернулся не один, – с ним был Мирвали-байбача. Но раздумывать над тем, где они встретились, не стал. Лишь кратко ответил на вопрос бая, что поручение исполнил. Ош отвел лошадей под навес и, не распрягая, задал им корму.
Хайри была готова; весь скарб, который она брала с собой, состоял из свертка ватных одеял и небольшого сундучка, обитого цветной жестью. Выждав, когда огонь в спальне Мирзакалан-бая погас, они вышли к пролетке.
Давлеканов, который вышел их провожать, обещал присмотреть за домом и устроить все дела с садом.
– Успеешь вернуться к утру? – спросил он Муслима, подавая ему сундучок. – Приходи сразу в типографию, меня спроси...
– Приду, не опоздаю, – кивнул Муслим, дернув вожжи. Колеса стукнулись о приступку ворот, перекатились через нее, и Хайри навсегда покинула этот дом. А Муслиму предстояло еще вернуть лошадей.
Разговор с отцом, против ожидания, вышел не слишком тяжелым.
Очевидно, немало передумал старый мастер в одиночестве.
– Что ж, сынок... – сказал он. – Поезжай... Иди своей дорогой.. Стар уж я, чтобы быть тебе хорошим советчиком... Вижу – по-новому жизнь идет, испытай ее... Но что бы ни было – живи честно, своим трудом... Вот только, если и Хайри уедет, совсем один останусь...
– Зачем же вам оставаться, отец, вместе приедете, – возразил Муслим.
– Нет, сынок, нет... – вздохнул Уста-Сагат. – Здезь родился, здесь и в землю лягу... рядом с твоей матерью... А вы, молодые, поищите счастья... Может быть, и найдете...
Тому, кто уезжает, всегда легче, чем тому, кто остается. С легким сердцем погонял лошадей Муслим, возвращаясь на рассвете в город.
На его стук ворота открыл Мирвали-байбача.
– Куда это ты ездил? – спросил он, тараща выпуклые глаза.
– Не твое дело! – ответил Муслим и, соскочив на землю, протянул вожжи. – На, держи... Распряжешь потом.
Он насмешливо взглянул на байбачу и пошел из ворот. Пройдя по пустынному в этот час переулку, в узком пространстве которого отскакивал от стены к стене звук его шагов, Муслим остановился у хауза. Едва заметно, сонно покачивалась поверхность воды, еще не тронутая лучами солнца, темно-зеленая, как бутылочное стекло. В тени, отбрасываемой большим карагачом, сгрудились железные бочки. Скоро люди пойдут за водой, увидят их... Муслим тихо рассмеялся...
Обернувшись, Муслим увидел, что к нему спешит Мирвали-байбача. Настороженное, подозрительное любопытство, казалось, еще больше выкатило его глаза.
– Ты... – начал было он и осекся, взглянув на хауз.
Он долго смотрел. Наконец, видимо, понял – и обернулся к Муслиму.
– Ну погоди!.. – с откровенным злорадством втянул он сквозь зубы воздух. – Теперь-то я расскажу дяде, как ты выполняешь поручения.
– Ид-ди, э, со своим дядей! – с внезапной яростью крикнул Муслим, резко повернул его от себя и пнул ногой.
...Ночь, ночь... Время раздумий, время бесед с самим собой... Жива ли еще в тебе сила ярости, с которой ты вступил в настоящую жизнь, Муслим? Если сжимаются кулаки, если сердце бьется совсем неровно, – значит, жива...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Голос Эстезии Петровны бывал по утрам особенно переливчат.
Бурцев брился перед зеркальной дверцей шкафа и слышал, как она возится на кухне, напевая с каким-то раскованным, ликующим задором:
Эй, дружней, звончей, бубенчики,
Заливные голоса.
Эх ты, удаль молодецкая,
Эх ты, девичья краса.
Хлопнула дверь, что-то упало и покатилось по полу, ударила из крана вода. И звучала с грудными переливами, подмывала на бесшабашность лукавая песня.
Глянут в сердце очи ясные —
Закружится голова.
С милым жизнь – что солнце красное,
А без мила – трын-трава.
Бурцев, намочив одеколоном полотенце, обтер до лоска загоревшие щеки и закурил. Все в нем звенело и влеклось к этому голосу, без которого он уже не мыслил свою жизнь, и в то же время что-то мешало немедленно выскочить в коридор. Стараясь не шуметь, он отодвинул стул и присел у окна, чувствуя, как гулко колотится сердце.
Зашуршала по дорожному шлаку машина, коридор наполнился топотом ног и утренними, несдерживаемыми голосами.
– Товарищ засоня, вы намерены ехать на дачу?.. – пропела у дверей Эстезия Петровна.
Бурцев торопливо притушил сигарету и вышел.
– Готов, э? – заулыбался Муслим, протягивая руки. Между ним и Ильясом протиснулся шофер Миша.
– Возьмите ключи от машины, Дмитрий Сергеевич, – сказал он. В это воскресенье сестра Миши выходила замуж, и было условлено, что машину поведет Бурцев.
– Постой, постой, Миша, – всполошилась Эстезия Петровна. – Пойдем-ка, открой багажник... Мне нужно положить кое-что... Ильюша, идем, помогай!..
Распрощались с Мишей, пожелав ему хорошо погулять на свадьбе, и стали усаживаться в машину.
– А ты умеешь, э? Не перевернешь? – шутливо допытывался Муслим. – В милицию не попадем?..
– Я же танкист... Права имею, – отбивался Бурцев. – Вот выгонят из директоров – пойду в шоферы... Ты только дорогу показывай, довезу...
– Дорогу буду показывать я, – заявила Эстезия Петровна, усаживаясь рядом с ним и оправляя на коленях платье. От суетливой беготни над верхней губой ее проступил мелкими каплями пот.
Бурцев повернул голову и, встретив ее доверчивый взгляд, медлил завести мотор.
– Что, не заводится? – спросила она с мягкими интонациями, не относящимися к смыслу сказанного, и слегка повела глазами на заднее сиденье. Бурцев улыбнулся, вдохнул всей грудью воздух, показавшийся хмельным, и тронул машину с места. В конце концов она – рядом, и хватит с него пока и этого...
Неслись навстречу, сверкали влажным асфальтом воскресные улицы, казавшиеся шире обычного оттого, что на них было меньше автомашин. Нарядно цвели вдоль обочин белые флоксы и красные гладиолусы. В далекой перспективе улиц почти невесомой громадой вздымались снеговые горы, похожие на декорацию из подсиненного холста.
Ровно гудел мотор, заглушая голоса Муслима и Ильяса, шуршавших сзади листами свежих газет. Эстезия Петровна сидела молча, жмурясь от встречного ветра; лишь горячо поблескивали меж сведенных ресниц карие радужины глаз. Изредка она наклонялась к Бурцеву, указывая нужный поворот, и молчаливым признанием их общей тайны казалось ему прикосновение ее теплого плеча. Он почти не смотрел на нее. Положив руки на мелко подрагивающую баранку руля, с некоторым напряжением следил за дорогой: сказывалось долгое отсутствие практики.
Миновав железнодорожный виадук, выехали на Луначарское шоссе – в полосу пригородных садов. Местами деревья совершенно смыкались над дорогой, и на ветровом стекле, как узоры калейдоскопа, шевелилась пятнистая тень листвы; местами зеленая галерея обрывалась, и тогда выбегали к самой дороге глинистые откосы тоскливо-желтого цвета, слепяще-голые под ярким солнцем. Но даже для беглого взгляда было заметно, что здесь – царство зелени: рвущейся вверх и вьющейся понизу; темной и светлой; самых различных оттенков, начиная с золотистых тонов узких, мягко изогнутых листьев персика и кончая ядовито-зеленым цветом твердых листьев айвы. Все это зеленое богатство буйно выпирало из-за глиняных дувалов, будто выпихнутое напором солнечных лучей. Щедрая земля, щедрое солнце, щедрые на труд люди... Бурцев, не отдавая себе отчета, всем сердцем принимал эту жизнь, растворялся в ней – и был далек от того, чтобы смотреть на окружающий мир глазами любопытствующего гостя.
Выметнув из-под колес мелкую, как пудра, пыль, которая тут же обволокла машину клубящимся туманом, свернули на проселок.
Когда въехали во двор дачи, глазам прибывших открылась забавная картина: на неизменной в узбекских дворах суфе стояла Рофаат и, беря из пригоршни темные вишенки, одну – отправляла в рот, другую – кидала взъерошенной пестрой клушке, которая нелепо подпрыгивала, стараясь по-собачьи поймать ягоду на лету. Рофаат смеялась...
От дымящегося очага спешила Хайри в развевающемся голубом платье. Голова ее была повязана голубым же марлевым платком.
– Хай, Рофаат, зачем ты ее выпустила? – крикнула она и взмахнула половником. – Кыш, чтоб тебе иссохнуть!
– Э-э, Хайри, брось воевать, принимай гостей, – сказал Муслим, вылезая из машины.
Хайри затопталась на месте, не зная, куда девать половник, бросила его на суфу и пошла навстречу гостям.
– Добро пожаловать, добро пожаловать... – говорила она, одергивая платье. – Заходите, заходите...
– Узнаете Димку? – шагнул к ней Бурцев, раскрыв объятия. Ему казалось, что сам он узнал бы Хайри, хоть время и изменило ее. В свои сорок с небольшим лет она выглядела еще довольно молодо, и гранатовый румянец по-прежнему проступал сквозь смуглоту щек. Несколько старил ее повязанный по-старушечьи платок.
– Вай, Димка... – произнесла Хайри, приглядываясь, и обняла его. – Здравствуй... Все ли у тебя хорошо? Здоров ли?.. Большой стал... Старый...
– Я – старый?.. – возмутился Бурцев и, подхватив ее под мышки, поднял в воздух.
– Вай, шайтан, уронишь! – засмеялась Хайри, отбиваясь. – Ладно, молодой!..
Рофаат высыпала из ладони все вишни и, подлетев к Эстезии Петровне, расцеловалась с ней. Затем, откинув голову, дичливо взглянула на Бурцева. Почти сросшиеся на переносице брови и разделенные прямым пробором волосы, спускающиеся за спину двумя черными косами, придавали ее лицу строгое выражение. Но стоило ей улыбнуться, как спереди, меж верхними зубами, обнаруживался совсем детский зазор.
Бурцев оглянулся на Ильяса и подошел к ней.
– Знакомься, Рофаат... Наш Дмитрий Сергеевич... На руках меня носил, – сказал Ильяс и улыбнулся. – А это – Рофаат, моя жена... Учительница, так?
– Так... – с озорной серьезностью кивнул Бурцев и, пожимая ей руку, сказал: – Вы бы занялись с мужем по арифметике... А то у него при умножении двадцати пяти на три лишь округленно выходит семьдесят пять...
– О-о-о!.. Тут я не помощник... – засмеялась Рофаат. – Я же историк!.. Сама плаваю в математике...
– Да-а, не вышло... – вздохнул Бурцев и патетически изрек: – Косней, Ильюшка, в невежестве!
Бурцев откинул рукой растрепавшиеся в дороге волосы и оглянул пространство небольшого – сотки в четыре – сада. Прямо от суфы шел зеленым тоннелем виноградник, лозы которого по узбекскому способу были запущены на каркас, образованный высокими дугами. Это называлось «ишкам». По сторонам виноградника расположились низкорослые вишни и персиковые деревца, а в просвете ишкама виднелись какие-то грядки. Чуть ли не из угла суфы взлетал вверх гладким серебристым стволом тополь, высокая крона которого и отбрасывала в этот час размытую зеленоватую тень на поверхность суфы. У ворот переплелись развесистыми ветвями два орешника. Горьковатый настой зелени, казалось, омывал бодрящими потоками все тело, охлаждал кожу, и Бурцев чувствовал, что здесь дышится иначе, чем в городе. Тревожно-радостное чувство не покидало его.
– Муслим! – обернулся он. – Где же твой виноград?
– Сейчас, э... Сдадим хозяйке мясо, будем срезать... Открывай багажник... – ответил Муслим, направляясь к машине.
– Ой, ой, и я с вами!.. – метнулась за ним Эстезия Петровна, оставив Рофаат, которой объясняла какие-то детали в своем платье.
– Да здесь целый склад! – удивился Бурцев, приподняв крышку багажника. – Что вы сюда напихали?
– Э, не мешай, – сказал Муслим, отстраняя его и передавая Хайри бумажные свертки. Часть из них он подхватил сам и пошел следом за женой.
Эстезия Петровна высвободила из сетки свой красный халатик и отряхнула его.
– Предлагаю всем принять дачный вид, – сказала она. – Мужчинам – можно и спортивный.
– Будем как гладиаторы, ханум, – с готовностью ответил Ильяс.
– А ты, Ильюша, не забудь поставить в арык, – кивнула Эстезия Петровна на багажник и, подхватив под руку Рофаат, побежала к приземистому глинобитному домику с прилегающим айваном.
Бурцев проводил ее взглядом и пригнулся под крышку багажника. В сетке было три бутылки «Баян-Ширея». Бурцев повернул лицо к Ильясу, который согнулся рядом с ним.
– У нее взял? – негромко спросил он.
– У нее... – тоже негромко ответил Ильяс.
– Дурак... Надо было мне сказать... – продолжал, не разгибаясь, Бурцев.
– Я думал – у вас все общее, так? – с напускной наивностью ответил Ильяс. И поблескивавшие в тени глаза выдали его.
Бурцев выпрямился и пристально взглянул на него.
– Ильюшка, ты, кажется, начинаешь дерзить? – сказал он. – Уши оборву!..
Ильяс засмеялся и побежал вокруг машины. Бурцев бросился за ним, но вдруг остановился. Он взглянул на руки, которыми провел по кузову, – они были серыми от пыли.
– Фью-у‑у... так не годится... – протянул он. – Сказано: люби кататься, люби и машину мыть. Давай-ка примемся за дело...
Оставшийся в одних трусах, коричнево-смуглый голенастый Ильяс носился вокруг машины, окатывая ее из ведра, и посверкивал золотым зубом, когда брызги обдавали Бурцева, который постеснялся снять майку. Рядом с Ильясом он показался себе «презренным бледнолицым», хотя – поджарый, с мускулистым втянутым животом – мог бы и не стыдиться своей наготы.
Промокши насквозь, Бурцев обтирал куском ветоши лаковую поверхность кузова, когда его окликнул Муслим, тоже успевший раздеться, оставив на себе лишь нательную сетку и закатанные до колен парусиновые брюки.
– Идем виноград резать, слышишь, э? – кричал он, переступая босыми ногами и пощелкивая садовыми ножницами-секатором.
– Идите, Дмитрий Сергеевич, я сам оботру, – сказал Ильяс, отставляя ведро.
В зеленом сумраке ишкама гудели шмели, тяжело снимаясь с мелких пятипалых листьев с загнутыми лопастями.
Муслим шел, приглядываясь к свисающим, чуть заостренным гроздям. Выбрав одну, он приподнялся на носки и щелкнул секатором. Холодная, с зеленоватыми, притупленными с концов виноградинами гроздь тяжело легла руку Бурцеву.
– Пробуй... – сказал Муслим, выглядывая следующую гроздь. – Конечно, срок ему – в начале июля. Сейчас можно на выбор снимать... Не поспел, э?..
Бурцев отщипнул плотно прижатую к другим виноградину. Упругая хрустящая мякоть наполнила рот терпкой свежестью.
– Нет, ничего... Вкусно... – сказал он. – Как называется сорт?
– «Халили белый», – ответил Муслим и снова щелкнул секатором. – У нас многие считают – ранний сорт «чилляки». Удивляюсь, э... Зреет позже, вкус его – хуже. Честное слово, старая привычка как старая одежда: самому – удобно, другие – смеются.
Задрав голову, Муслим оглядывал своды ишкама. Следом за ним поворачивался и Бурцев.
– Мало, э... – сказал Муслим и, прищурив глаза, взглянул на Бурцева. – Совсем поспеет вместе с нашим станком. Как думаешь, э?..
Бурцев молча пожал плечами. Колыхнулась затаенная тревога. «А вдруг сорвется дело? Мало ли что может случиться? Загад не бывает богат...» Он поспешил отогнать эту мысль и произнес задумчиво:
– Лиха беда – начало, Муслим... А начало у нас есть. Будем работать...
Муслим сложил срезанные грозди на цветастый поднос и опустился на землю, прислонившись спиной к прутьям ишкама. Подняв колени, Бурцев уселся рядом с ним и поплевывал мелкими косточками винограда.
В дальнем углу сада, под вишнями, шумели женщины. Выделялся заливчатый грудной голос Эстезии Петровны.
– Слушай, Димка... Хочу сказать тебе... – придвинулся Муслим с таинственным видом и кивнул в сторону женщин. – Женись на ней, э?.. Честное слово, хороший человек...
Бурцев медленно взглянул на него.
– Ты думаешь – моего желания достаточно? – усмехнулся он и, сжав пальцы, выпустил скользкую косточку.
