Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Вблизи каменистой посадочной площадки пески скреплялись корнями кандыма, верблюжьей колючки. Мелькнули стороной заросли саксаула – главного оплота в борьбе с песками. Корявые, скрученные стволы были похожи на рисунки из анатомического атласа, отпечатанного серой краской на плохой бумаге. Не стволы, а мышцы, лишенные кожного покрова. Лишь упавшие, мертвые деревца отблескивали чистой пепельной серебристостью.
Теперь все пространство перед смотровым стеклом было изжелта-серого оттенка. Пески. Барханные пески. Они осыпались под тяжестью машины – голые, сыпучие, сухие. Машина исходила ревом и шла рывками. Никритин морщился, непроизвольно напрягаясь всем телом, словно мог помочь этим внутренним усилием продвижению машины.
Вымахнули на вершину бархана, и шофер неожиданно нажал на тормозную педаль.
– Гля... Аллаберган с кержаком загорают... – он смотрел куда-то вниз.
Никритин придвинулся и заглянул через его плечо.
У подножья выдутого ветрами глинистого откоса стоял бульдозер. Одинокий и маленький, словно жук возле пирамиды Хеопса. Рядом по-птичьи крутил задранной головой долговязый парень.
– Пойти узнать?.. – шофер нерешительно скосоглазился.
– Пойдемте! – Никритин откинул дверцу и спрыгнул на уходящий из-под ботинок раскаленный песок. Метнулись какие-то неоформленные мысли о взаимной выручке в пустыне, какие-то восторженно-героические образы, вычитанные в книгах.
– Эй!.. Аллаберга-а-ан! Что там у вас? – крикнул шофер, все еще придерживаясь рукой за откинутую дверцу машины.
Тот, внизу, непонятно замахал руками.
Спрыгнул из кузова экспедитор – молчаливый, хмурый, с серым лицом почечника. Заметно горбясь, он первым начал спускаться вниз.
Песок полыхал и, будто наждак, саднил потное лицо. Вспоротый каблуками, он взлетал прозрачными фонтанчиками. Сами собой испарились высокие мысли: приходилось следить, чтобы сухой огонь не коснулся обнаженной кожи. Более всего страдали руки: нет-нет да ухватишься за землю, стараясь не сорваться в «неуправляемый полет»...
– Ну что? – отряхивая брюки, подошел последним шофер.
– Да вот... – вскинул рукой Аллаберган, указывая на откос. Вся его мосластая фигура лоснилась, словно только что вынутая из чана с нефтью. – Вот, сыплется...
– Сыплется!.. – из-за бульдозера появился парень постарше, цыкнул слюной сквозь зубы, глянув на Аллабергана. – Сыплется ему, а?! У‑у, богоданный! И чем ты не шутишь, пока я сплю!..
Парня трясло от бешенства. Ошпаренно-красная кожа, как она загорает у рыжеватых людей, выпирала у него буграми из майки-безрукавки и подергивалась нервно.
И этот бессильный гнев, и виноватая фигура Аллабергана – богоданного, как верно перевел его имя рыжий, – родили в Никритине растерянность постороннего. Он не понимал, что тут произошло и что нужно делать. Глупо! Ринуться на выручку – и торчать гвоздем на панихиде...
– Ну ладно, Рэм! Расшумелся... – шевельнул ноздрями крючковатого носа шофер. – Точка! Сейчас потянем твою пантеру. Мой «доджик» возьмет.
– Потянем!.. – огрызнулся рыжий. – Трос у тебя есть?
– Есть... – шофер зачем-то опустился на корточки; глянул вверх, туда, где стояла. автомашина, и, вставая, произнес: – Штука‑а!.. Не достанет. А у тебя – ничего?
– Ни хрена. Потянем! Потянешь тут... Вот засадил, богоданный!.. Надо же – скинул скорость перед самым подъемом! А с ходу – взял бы. Покуда песок не стронулся.
– Сходу – да... – Шофер глядел на откос, словно прикидывая его крутизну. – Ладно, смаракуем чего ни того.
– Э, дур-рак я! – досадливо хлопнув кепкой о землю, плюнул Аллаберган. – Испугался, да!
– Во! Засели и самокритикой занимаемся! – со злой назидательностью выставил палец Рэм. – Думай! Твои же пески!..
– Да ладно тебе, кержак! Вот взъелся на человека... – шофер притянул к себе Аллабергана, словно беря его под свою защиту. – А копнись – так сам, верно, и прохлопал. Как все затеялось-то, чего понесло тебя сюда?
– Ты еще скажи – не при тебе обещал Татьяне Мстиславне! – возмущенно округлил глаза Рэм. – Сказал я – доставлю бульдозер к сроку? Сказал! А слово у Селиверстова одно.
«Татьяна Мстиславна... Ведь это же Тата! – внезапно вонзилось в сознание. Никритин насторожился. Что-то остробокое и ревнивое метнулось в нем. – Что же, вся пустыня поклоняется ей? Всюду она и она... Похоже, один я непосвященный...»
– А ты не того?.. – шофер растопырил мизинец, и большой палец, изобразив общедоступным жестом стакан выпивки.
– Было бы когда! День вкалывал, в ночь вышел. И то дорогу спрямлял, пер по пескам.
– И заснул?
– Ну да! Доверился этому всемирному следопыту: его же пустыня!.. Все просился: дай поведу, дай поведу. Вот, привел...
Покусывая шелушащуюся губу, Никритин смотрел на пески за бульдозером. Казалось, что там прополз, оставляя за собой глубокие рытвины, какой-то доисторический ящер, динозавр...
– Привел – выведу! – прорвался вдруг Аллаберган и выкинул лопаточкой руку. – Ждем утра, да! Будет роса – будет песок тяжелым. Сыпаться не будет. Тогда залезем.
– Что ж... только и остается... – бульдозерист присел на корточки, прислонившись к машине, и запрокинул голову, повязанную носовым платком. Заячьи уши узелков тоже наставились в небо. Серо-рыжие локоны его выпукло прилипли ко лбу, как у античных статуй. Свет хлынул ему в глаза и подсинил зеленоватое их стекло. – Ох, и надоела мне эта яичница! – даже застонав, кивнул он на белесое небо с бледным желтком солнца. – Разве у нас такое солнце? Хвоя не потерпит такого! У нас солнце – зеленое, радостное, хвоей пахнет...
– Ну и езжай к своей хвое, – с непонятным и внезапным ожесточением выкрикнул шофер. – Езжай, бродяга, чтоб гнус тебя сгрыз до белых косточек! Я-то знаю: хлебнул вашей Сибири. Тоже... понесло золото мыть. Зараза! Проклятый металл! Даже здесь, слышал, объявился. Того гляди, в «Золоторазведку» потянет... Уж начать бы делать из него сортиры...
– Но-но. Прокидаешься! – бульдозерист пригнул по-бычьи голову. – Золотишко сохраняет силу.
– Да разве я об этом?
– А о чем? Не ты за длинным рублем мотался? На «Лензолото»? На «Алданзолото»? Что ж, ничего не имел? Посмотрите, какой святой! А выходит-то – сам бродяга!
– А что ты хочешь? У меня дед был цыган.
– И лошадей крал? – Едва заметная ирония клекотнула в голосе бульдозериста.
– Крал... – Шофер повернул к нему лицо. Никритин заметил, что в профиль оно – костистое, смуглое, с крючковатым носом – подлинно походит на цыганское. – Крал... полицейских кобыл...
– С царизмом, выходит, боролся. Демократ-конокрад...
Все захохотали. Смеялся даже молчаливый экспедитор, как-то по-щенячьи взлаивая. Шофер растерянно оглянулся, махнул рукой и тоже засмеялся.
Никритин переводил глаза с одного на другого, чувствуя, что теряет ощущение реальности происходящего. Рядом – мертвой раскаленной глыбой покосился бульдозер. Рядом – безмолвствовали пески. А люди затеяли философский спор. Романтика? События просты и будничны. А их отражение?.. Черт знает что, но похоже, что романтику можно обонять лишь издалека. Вблизи же – прогорклый запах мужского пота и грубоватый хохот. Реализм, переходящий в критический. И все-таки... Все-таки это было необычайно. И это была романтика...
– Жратвой бы разжиться... – мечтательно вздохнул бульдозерист, отсмеявшись.
– Это устроим! – потешно присев, щелкнул пальцами шофер. – Жратва есть – в прицепе с полбанкой. – Он шагнул к откосу, хлопнув по плечу экспедитора: – Пошли, Семеныч!
Когда они полезли вверх, Никритин вдруг спохватился:
– Скиньте и мои вещи!
– Штатив тоже? – оглянулся шофер.
– Тоже!
Бульдозерист поднялся с места. Подпершись руками, выгнулся, крякнул и довольно безразлично спросил:
– Вы фотограф?
– Почти... – без улыбки ответил Никритин. – Художник.
– Ну это вы зря!.. – Парень обиженно опустил руки, потряс ими. – Разницу понимаем. «Изо» – это совсем другое. Сам в кружке занимался...
– И что же?
– Да так... Все блины – комом. Бросил.
Никритин лежал на шершавой плотной кошме, закинув руки за голову, и смотрел в фосфоресцирующее небо. Только в детстве, когда спал во дворе с Афзалом, бывало столько звезд. И то, пожалуй, меньше. Здесь же небесный купол был на виду, ограниченный лишь горизонтом. Кружилась голова, напеченная дневным солнцем. Казалось, земля уплывала из-под нее, как медленно раскручиваемый маховик. Звезды – крупные, влажные – пульсировали, выпуская в стороны колючие иглы, будто морские ежи. Рукоять ковша Большой Медведицы смотрела вниз. Все больше наливаясь красным, вздрагивал на юге Антарес.
Мерцала звездная тишина над потерянным пространством. Безмолвный шорох над безмолвьем песков, забывших о времени, забытых временем. Сколько им лет? Сто, двести, триста тысяч?..
Что-то тонкой ветвистой тенью метнулось на ближний бугор, застыло оглядчиво. Ящерица, варан? Побежало неслышно, скрылось за кустом терескена. Рядом похрапывал шофер, время от времени дергая рукой, словно переключал скорости: все еще ехал по пескам...
Неземная ночь, неземная земля... Будто здесь когда-то уже взорвалось дьявольское ухищренье человеческого ума. Взорвалось – и пришибло небесный купол в звездное небытие...
Никритин приподнялся, переменил положение.
Словно отражение неба, теплились сквозь пепел угольки саксаула. Костер угасал, подергивался грифельной пеленой.
Пепел и песок. Прах земли. Тлен, осыпающий материки, осыпающий океаны. Рыхлые хлопья свинцового оттенка, медленно падающие на палубы рыбацких баркасов. Рыхлые призраки смерти, и не сразу пробудившийся ужас в японском разрезе глаз...
Помнится, читал – высказывалась гипотеза об исчезнувшей планете солнечной системы, мертвые осколки которой кружатся в межзвездном холоде. Планета Фаэтон... Математические выкладки и законы астрофизики свидетельствовали, что была планета и разрушилась, породив кольцо астероидов. Почему? Казалось бы, самая волнующая тайна – смерть целой планеты! И никто почти не задавался этим вопросом – почему?.. Странно, ибо напрашивалась мысль – а не виноваты ли ее неосторожные жители? Может, это предостережение? Может, и у них, на Фаэтоне, начиналось с подобного же неба – желтого, стронциевого?..
Никритин повернул голову и прислушался. Вылупившись из невидимой точки, стал концентрически расширяться гул самолета. Наплыл, повис одиноко над темными барханами...
Где-то рядом с шелковым шелестом посыпался песок.
Никритин поискал глазами и увидел сдвоенную красно-зеленую звезду, заметно перемещавшуюся среди прочих... Самолет... По ассоциации вспомнился тот, другой, – такой обыденный и домашний внутри, – на котором улетал из города. Сходный, бередящий все естество, стон моторов... Стойкий – на одной ноте – гул бесед... Номер журнала – со стратегической картой ВВС США, переходивший из рук в руки... Фотокопия, где земля – по квадратам – размечена на истребление... Вглядеться бы в лица авторов этой карты, проникнуть в их психологию. Не карикатурные же это личности?! Однако, в здравом уме и твердой памяти, под чем они подписались? В перспективе – мертвый шар, по поверхности которого ветер перекатывает волны песка. Что ж, никогда не видели пустынь? Хотя бы собственный штат Аризона? Так что же все-таки? Посходили с ума? Непостижимо, непонятно!..
И столь же непостижимо, что здесь, у костра, сидели всего час назад люди, – из плоти и костей, хрупкие пред мощью современной военной техники, – сидели и беззаботно «травили», мешая быль с небылицами.
– Уйди, старатель, искажу! – кричал захмелевший Рэм, выбирая пальцами кусочки мяса из консервной банки. – Старатель, цыган, бродяга! Разве цыган поймет Сибирь? Сибиряк, он знаешь кто? Его атом не возьмет, во! Он не избалован цивилизацией!.. Был тут у нас один, с киношниками из «Мосфильма». Парижская штучка! Все беспокоился сопровождающий: ах, Европа, ах, ванну бы ему!.. А парень – вышло-вылезло – оказался настоящим. На третий день поскидал с себя барахлишко-неглиже и ел руками бешбармак. И руки вытирал о волосы. И – ничего!.. Короста цивилизации, говорят, сдирается песочком в три дня. Это – по-нашенски! Во!..
– Штучка! Тоже... – уже изрядно выпивший экепедитор отмахнулся от чего-то невидимого. – Разные бывают штучки. Тоже... У меня вот как-то мешок со змеями сперли. А? – Снова отмахнувшись рукой, он оглядел замолкших слушателей и удовлетворенно кивнул. – Прорезиненный такой мешок. Тяжелый. Одни эфы. Для научного института. Эфы, да... кладь экстра-класса: куснет – и амба!.. Зашел это я в чайхану, пошел кок-чай заказывать. Вернулся – нет мешка. Сперли... штучки! Вопрос – что поделалось с ними, когда делиться стали?
– Сибиряк бы не растерялся!.. – зевнул с подвывом Рэм и начал подтыкать под бок кошму, прилаживаясь спать. – Вон, мой дед... Тут все дедов помянули, мой, что ли, хуже!.. Ему старовер один, сосед, насолить хотел, ульи свои вкруг дедовой заимки раскидал. Ну, жалят кого ни попадя... А глядишь, и хозяин пожалует, медведь. И что же? Дед посеял мак – и у того все пчелы стали дрыхнуть целыми днями, насосавшись макова сока. Опиум же, кого хочешь сморит... – Рэм еще раз зевнул и отвернулся от костра. Сморило его...
А к Никритину сон не шел. Лишь временами охватывало странное оцепенение: ни сон, ни явь – спиральное кружение мысли.
«Этот Рэм... Очень распространенный нынче тип. Современный средний человек. Средний – не серый. Каждый из подобных – на свой колер. Бегло начитанные, нахватавшиеся газетно-журнальной премудрости и в то же время много повидавшие и пережившие. Мыслящие, но часто выражающие мысли чужими, книжными словами, по-своему перекосив их... Рэм! На поверку оказался вовсе Еремеем. Сохранились еще в Сибири имена!.. Рэм! Не иначе – кто-то из наезжих девиц перекроил его имя на шикарный лад. А парень – хоть куда!..»
Словно тень нашла на образ Рэма. Наслоилось чужое скептически-унылое лицо. Мысли перескочили на давнее-давнее, далекое, как туманности чужих галактик. Вспомнился человек с этюдником...
Было это еще в те дни, когда встречался с Непринцевым.
Сидели, как обычно, в «Зеравшане». За соседним столиком занял место человек с редкими, но искусно взбитыми седеющими волосами. Немолодой, с глубокими складками на лице, идущими от крыльев носа к углам дряблого рта. «Странное лицо... – отметил про себя Никритин. – Резиновое...»
– Приглашай, старик. Твой коллега... – вполголоса сказал Непринцев и сам первым обратился к незнакомцу: – Полна этюдов коробушка?
– Пуста, молодой человек, пуста. Иначе я не сидел бы здесь. Удивляетесь?
Незнакомец помолчал и положил указательный палец на свой желтый этюдник.
– В сию коробушку, – растягивая слова, сказал он, – вмещается ровно восемьдесят семь газет. И ни одной больше! Да, газет... Утром она была полна, а сейчас пуста. Непонятно? Поясню... Четвертый год я езжу за город и продаю газеты на рынках. Естественно, с наценкой. Несложный подсчет на пальцах покажет вам, что я отчуждаю свою десятку на «спиритус вини ректификати».
– Ха! – обернулся к Никритину Непринцев. – Не перевелись еще в мире чудаки!
– Мир!... Мир зыбок... – отозвался незнакомец и перевернул стул, подвинулся ближе. – Попытайтесь мне объяснить, какой смысл в его коловращении? Стоит ли заниматься чем-либо существенно-важным и дельным, коль Дамоклов меч над миром висит не на волоске даже, а на более тонкой материи – на доброй воле небольшого числа людей? Я и не занимаюсь. Иной назовет меня паразитом, иной – дезертиром из рядов мироборческого воинства, а сам я себя называю свободным художником. Я творю свою жизнь так, как мне нравится. Я – над... – он поднял руку и пошевелил пальцами, изображая парение над миром.
Красивый лодырь, паразит! Именно!..
Сквозь зыбкое резиновое лицо, развеивая, отрицая его, вновь пробились грубоватые, но определенные черты Рэма.
Никритин прикрыл глаза и снова раскрыл их.
По небу беззвучно прочертилась длинная светящаяся полоска. Падучая звезда, песчинка. Столкнулась с Землей и сгорела.
Никритин почувствовал, как саднят от прилившей крови обгоревшие щеки и уши. Память может жечь не менее яро, чем здешнее солнце... «Даже тогда, – подумалось ему, – было противно до тошноты. Свободный художник!.. Пусть мысли его где-то пересекались с моими – тем хуже для меня. Жить и думать, что ты в одной упряжке с паразитом и идейным сифилитиком, – не самое приятное занятие... Нет, видно, каждый должен заниматься своим делом... спокойно, как можно лучше... миллиметр за миллиметром возводя незримую до поры, но реальную преграду тем, оголтелым... Жить, как заводские знакомые... как Рэм, идущий сквозь пески... И что я за человек? Довольно бы уж мудрствовать!..
«Лекса ты глупая, вот кто! – сказала бы Тата, как в тот раз, пришивая пуговицу. – И не философствуй – язык пришьется!»
До сердцебиения ясно представилась она. Не лицо ее – лицо помнится хуже всего, – а жест. Знакомый и милый. Жест, которым она откидывала волосы, кладя лицо на свою согнутую в локте руку.
Татка, Татка!.. Как она умела смотреть в такие минуты!.. Не мигая, таинственно и пытливо...
Никритин поежился, отвел глаза от потухающего костра. Внезапная ночная прохлада скользнула за шиворот кубиком сине-черного льда, будто отколотого от неба.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тряслась земля... Рушилась Помпея... Небо растрескивалось, как фарфор. По каменным тесаным плитам проносились женщины в разодранных хитонах... Полуобнаженные тела их – плотные, зализанные, будто выточенные из слоновой кости, – напоминали живопись старых мастеров. Да ведь это же Брюллов! «Гибель Помпеи»...
Никритин смотрел на театрально-нарядную катастрофу, а где-то внутри таилось удивление. Как я попал сюда? И что тут делает Инна Сергеевна? В одном из академических манекенов он узнал ее – розовую, стыдно оголенную и все-таки неживую. Сердце томилось... Раскаленный пепел стягивал кожу лица... Вот фигура упала на колени и протянула к нему руки. И вдруг оказалось, что это не Инна Сергеевна, а Ника. Глаза – как тогда, в аэропорту... Никритин метнулся к ней.
Последовал еще один подземный удар. Надломилась мраморная колонна, и зазубренный осколок камня ударил в висок ноющей болью, опрокинул в душную пелену пепла...
Никритин раскрыл глаза. Низкое приплюснутое солнце почти не слепило. Как чье-то единственное око, оно заглядывало через барханы. Равнодушно, незлобиво. Верхушка бархана курилась под ветром и казалась опушенной сиреневым ореолом. Было мирно и ясно. Лишь дышалось трудно: тяжелый запах мелкой пыли наплывал откуда-то со стороны.
Вздрогнула земля. Вверху загрохотало железно. Никритин вновь ощутил толчок, и боль отдалась в виске. Он приподнялся и сел. Сквозь брезент рюкзака, который он подкладывал под голову, выпирал острый край консервной банки. Никритин плюнул, потер висок.
Вокруг кострища никого не было.
Черный опаленный кружок, словно тут упал метеорит, и пески, пески. Всхолмленные, до самого горизонта.
Никритин оглянулся на откос, откуда доносился грохот.
На струнно натянутом тросе бульдозер взбирался вверх. Скрежетали передачи. Яростно подгребали гусеницы, отбрасывая назад песок и пыль.
На кромке откоса стоял экспедитор Семеныч и сигнализировал руками, поминутно оглядываясь назад, видимо на автомашину.
Мотор замолк. Снова взрыкнул. И бульдозер рывком продвинулся вверх.
Взрык – рывок... Взрык – рывок...
И вздрагивает земля, как от взрывного удара.
Дополз до гребня. Задержался. Перевалил.
И вместе с клубами пыли потекла вниз тишина.
Никритин вынул из рюкзака бутылку минеральной воды и, сполоснув руки, поплескал в лицо. «Ну как, отец-пустынник? – поиронизировал он над собой. – Порядок. Чинно-благородно... так, кажется, говорят тут...» Он вытерся носовым платком.
«Надо, видимо, укладывать вещи... – подумал он. – Зря просил их скинуть вчера». Порисовать действительно не удалось: слишком быстро свечерело.
Никритин раздумчиво посмотрел наверх, и вдруг профессиональное чутье слегка подтолкнуло его вперед, сузило глаза.
Рэм и Аллаберган сидели под приподнятым ножом бульдозера, в синеватой тени, и, сложив руки на приподнятых коленях, курили.
И таким спокойным удовлетворением, такой силой веяло от их фигур, что Никритин отбросил сигарету и, присев на корточки, раскрыл этюдник.
Прикрепляя бумагу к откинутой крышке, он уверенными движениями вдавил канцелярские кнопки, словно утверждая свое право и свою способность передать увиденное, пропустить сквозь себя и не исказить. «Такое не придумаешь!.. – мелькнула мысль. – Будто на чужой планете, которую надо обживать... И ведь победят, обживут!..»
Он выбрал угольный карандаш и подул на него, примериваясь, приглядываясь к тем, двоим. И начал. Резко, этюдно. Стремясь ухватить «миг-жест», самое ценное, самое выразительное...
Солнце начало припекать затылок. Тон ветра подымался все выше, приближаясь к обычному, дневному. Порошило песком глаза...
– Эй, заслуженный деятель!.. – донеслось сверху. Кричал шофер. – Лезь давай, кулеш прозеваешь!
Когда Никритин, скатываясь на податливом песке и наглотавшись пыли, поднялся наверх, в котелке поспевал, пузырился пшенный концентрат.
– Эх и бурда! – подошел, заглянул в котелок Рэм, заложив руки за спину.
– Но-но! Каша – будь здоров!.. – Цыган повернул голову, обдирая шкурку с колбасы. – У меня все так.
– Хвастун ты шестиламповый, – хмыкнул Рэм. – В своей же машине крюк не может найти... Хорошо, Аллаберган у меня глазастый.
– Крюк!.. – засмеялся Цыган. – Смешнее было. Ищу, понимаешь, ключ разводной. Весь гараж перерыл. Заходит Семеныч. Вот он... – Шофер обернулся на корточках, кивнул на Семеныча. – Чего ты, говорит. Ключ, говорю, не найду. Да ты его, говорит, в руках держишь. Н‑ну... тут я спустил полкана! Всех богов собрал...
Все засмеялись, стали собираться вокруг котелка.
Никритин переводил взгляд с шофера на Рэма. Рисуются? Или в самом деле считают, что ничего не произошло? Ну да... У них же тут все – нормально. Как если бы двое встретились на улице, и один дал другому прикурить. Никто не станет ахать: умница, помог!.. А я разлетелся вчера – взаимопомощь!..
Ели прямо из котелка, не снимая его с огня. Ночной холод, засевший судорогой где-то под вздохом, оттаивал, расслабляя свою хватку.
– Здоров же ты жрать, Цыган! – облизнул свою ложку Рэм-Еремей. – Как классный гребец – сорок ударов в минуту.
– Фарт спорых любит, – сверкнул глазами, ощерился Цыган. – Знаешь, как прежде работников нанимали? Кто проворней лопает – тот годится.
– Ладно, работничек... – закуривая, откинулся на локоть Рэм. – В киношку пойдем вечером?
– А доберешься к вечеру?
– Спрашиваешь!.. Не знаешь, какая киношка?
– Че – зна...
– Черт-то знает. Я у тебя интересуюсь...
– Да видел я вроде... – собрал лоб гармошкой Цыган. – Нормальная киношка. Один тип приходит к другому типу и наводит на него критику. Ну, сволочь поначалу корежится, а потом бешено начинает любить самокритику. И отдает другому свою жену. Отшивается...
Семеныч меленько засмеялся, махнул рукой:
– Ну, расскажет же!..
– А что? – округлил непонимающе глаза Цыган. – Эта самая киношка и есть. Забыл, как называется... А вообще, братанчики, по-о-одъем! И то проваландались тут. Того гляди на поиски выйдут.
Попрощались – «до вечера!».
Поехали.
Снова натужно храпел мотор. Ползли пески. Медленно сдвигался по кругу горизонт.
Пески... Вспомнилось, как подумал вчера: «Забытые временем...» А время – вон оно: вдалеке, на холме, будто сложенный из спичек, высился конус триангуляционного пункта. Время... Оно движется и меняется... Лежит в стороне от колеи, полузарывшись в песок, автомобильная покрышка. Времена иные – и останки иные: резиновая шина, а не верблюжий череп...
На базу 9‑й экспедиции прибыли после полудня.
Палатки.
Грузовые автомашины. Бочки. Ящики.
Железная мачта рации с выгоревшим добела флажком.
Сколоченное из реек и фанеры длинное строение – контора.
Режущая глаз, почти пламенеющая зелень камыша и – в просветах – взблески влаги. Аму-Дарья!.. Ощутимо пахло водой.
Никритин толкнул дрябло стукнувшую фанерную дверь, вошел в контору.
За желтым канцелярским столом сидела завитая девица. Хмуря лоб, она сводила с пальцев чернильные пятна: терла их спичечными головками. Она стрельнула жесткими от туши ресницами в Никритина и вернулась к своему занятию. За другим таким же столом пристроился боком мешковатый дядька в армейской панаме-стетсоновке. Шелестели под его заскорузлыми пальцами чертежные синьки и какие-то разграфленные бланки.
– И оч-чень в этом преуспел, и оч‑чень в этом преуспел... – напевал дядька, видно столкнувшись с непредвиденными затруднениями. Брови его – два небольших кустика редкой щетины – перемещались вверх-вниз, как чашки весов.
В углу склонился над ящиком, поставленным на попа, молодой парень в зеленой клетчатой ковбойке. Прогорклым голосом он квакал в телефонную трубку. «Да-да... ква-ква...»
– Где я могу найти Татьяну Кадмину? – ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил Никритин.
Девица снова стрельнула ресницами, уставилась на него. Панама подняла глаза – в белых обводах, видимо, от защитных очков. Багровое лицо человека выглядело обваренным в кипятке.
– Не знаю, мил человек, не знаю... – пропел он, глядя невидяще. Затем взгляд его стал осмысленным, словно он вернулся из мира грез к действительности. – О-о-о! Вы – о нашей мадонне...
Никритин внутренне передернулся. Откуда здесь могут знать о портрете? Парсуна... Богородица... Стоп! Не будь мнительным! Сказано чуть ли не любовно...
– Я спрашиваю о Кадминой... – повторил он. – Где я могу найти ее?
– Не знаю... – человек побарабанил негнущимися пальцами по бумагам. – Виделся с ней последний раз... когда же?.. да, зимой. – Он чему-то улыбнулся. – Зимой, зимо-о-ой... Когда взялась на Дарье шуга и шел ветер с севера. С севера, мил человек. А связи с тем берегом нет. Ни парома, ни катеров. Только радио. А женщина там, видишь ли, рожать надумала. Да‑а‑а... Вот тогда и видел последний раз Татьяну Мстиславну.
– Но... – Никритин чуть подался вперед. Тревога сжала сердце, перебила иронически отмеченное сознаньем «Мстиславна». – С ней... ничего?
– Хо-о-о, мил человек! – пропела панама. – Случай, говорят, разновидность закономерности. А наша Татьяна законы знает!.. – «Пожалуй», – подумал Никритин, вспомнив рассказ Филинова. – Взяла она сумку у врачихи-трусихи и отправилась на каюке. Одна. Через шугу. На тот берег. И пробилась. Заметьте, мил человек, пробилась.
Никритин отер ладонью вспотевшее лицо и опустился на стул.
– Как же ее найти?
– Она на дальнем участке. Будет дней через десять, – сказала девица, поплевав на палец, и подняла любопытствующий, обшаривающий взгляд. – А зачем она вам?
Никритин не ответил и, поднявшись со стула, вышел из конторы.
«Кого же я ищу? Легенду? Всюду ее следы, всюду ее знают... Только я ничего не знал...»
– Алло... товарищ!..
Никритин обернулся на прогорклый голос. Подняв руку, парень в зеленой ковбойке догонял его.
– Извините... вы – командированный? – спросил парень.
– Да. А почему вы решили?..
– Вид у вас... – парень словно бы очертил глазами овал вокруг Никритина. – Вид у вас еще слишком городской. Из Ташкента?
– Да.
– Но как он там, город? На месте? Телевизор смотрите?
– Да как всегда... – Никритин неопределенно повел плечом. – Привыкли уже все.
Сказал – и сам удивился. Действительно, как быстро привыкаем ко всему. Будто заранее уверены: человек все может! Телевизор... Еще и года нет, а вот...
– В городе ничего не ценишь.. – Парень отвел глаза, поглядел куда-то за палатки. – Да что мы стоим?! Идемте, командированные спят в моей палатке.
– Но... – начал было нерешительно Никритин.
– Что, документы? – пренебрежительно сказал парень. – Завтра оформите. Видели же – начальства нет. Следовательно, демос должен самоуправляться.
– Это... надолго?
– Кто знает!.. Может, заштормило в управлении. Может, склянки пьет...
Что-то барски высокомерное, гардемаринское, почудилось Никритину в его лице – упитанном и слишком белом. Морские словечки... И эти очень косо и длинно подбритые виски... Никритин еще раз глянул на него и молча пошел рядом.
Палатка, к которой они подошли, стояла последней в ряду, ближе к реке.
Откинув дверной клапан, парень пропустил Никритина и, не заходя сам, повел рукой на аккуратно застланные раскладушки:
– Занимайте одну из трех. Четвертая, вон та, моя. И будем знакомы: Сбройнич Виктор. Геофизик.
Никритин назвал себя и скинул с плеча рюкзак. Этюдник и штатив он кинул на постель. «Ладно, – подумал он. – Осядем здесь. Не гонять же, в самом деле, по всей пустыне! И в поисках чего? Легенд? Спасибо, я не фольклорист!..»
Что-то раздражающе-тягостное толклось в сердце, и начинало представляться, что чуть ли не предан. Как если бы бросили в пути и ушли вперед. Потом снизошли, позвали.
Он снова вспомнил коротенькое письмо Таты. Нет, она не звала. Лишь сообщала, как ее найти. В этом она вся – со вздернутым подбородком. Прежняя...
«Прежняя! Вот же в чем суть!.. – внезапно устыдился Никритин. – Глупая ты, именно, Лекса. К чему приревновал? К тому, что пришлась людям по душе?»
Он двинул ногой рюкзак, затолкал его под койку и вышел наружу.
– Курите? – протянул он сигареты геофизику. Щелкнул зажигалкой.
– Наша? Разрешите взглянуть... – Сбройнич с любопытством пощелкал затвором и, возвращая зажигалку, неслышно вздохнул: – И в этом – город...
– Тянет? – без особого сочувствия спросил Никритин.
– Отбарабаньте здесь два года... – Сбройнич затянулся сигаретой и прищурился от дыма, потер заслезившийся глаз. – Я собирался искупаться. Не составите компанию?
Никритин согласно кивнул и посмотрел в сторону реки:
– Продеремся через камыши?
– А там есть расчищенная полоса.
На берегу, подтянув к подбородку колени, сидел Цыганок. Коричневый, в красных плавках с белым кантом. Когда он, оглянувшись на шаги, поднялся, Никритин разглядел на его груди бледно-синюю, почти теряющуюся под загаром татуировку – сердце, обвитое жалящей змеей.
«Накожное искусство всегда сентиментально... – усмехнулся про себя Никритин. – Но фигура у парня хороша. Поджарая, широкая в плечах. Живот хорошо втянут. Красив по-мужски. А таким и грязь как-то не пристает...»
– Гля, как тихо у нас сегодня... – сказал Цыганок, переминаясь с ноги на ногу. Чуть искривленные, кавалерийские голени перелились мускулами.
– Штурмуем, Цыганок!.. – покривил губы в уксусной улыбке Сбройнич и, опустившись на землю, начал стягивать сапоги.
Никритин, неторопливо докуривая, расстегнул ворот. Влажный ветер скользнул под рубашку, защекотал, ощупывая потное тело.
Никритин полуприкрыл глаза и смотрел на воду. Кофейная у берега, дальше она была вся пересыпана мерцающей слюдяной чешуей. Еле проглядывался противоположный берег.
– Ну как она, наша Дарья?.. – спросил Цыганок.
