Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
С коротким писком срывались из-под козырька земляной кровли летучие мыши. Беззвучно раскачиваясь, словно падающий лист, они сновали над деревьями. Всегда грустно смотреть на их призрачный полет. Но сегодня особенной печалью пронзил зеленый луч первой звезды, разрубленный перепончатым крылом. Печалью одиночества. Работа на заводе подошла к концу. Аллею передовиков совместно с Шароновым оформили. В цехах уже начиналась предпраздничная суета, когда он приходил в последний раз. Надо лишь еще раз сходить и показать эскизы перекраски цехов и станков. Но это уже – паллиатив. Настоящие связи оборвались. Лишь совместная работа связывает людей.
Не хватало – ох, как не хватало! – молчаливого присутствия друга. Афзал уехал с Юлдашем Азизхановичем. Повезли в колхозный клуб эскиз живописного панно «Узбекистан» – работу, которую Никритин находил на редкость неудачной. Это был триптих, вертикально скомпанованный на одном холсте. Сверху – снеговые горы; посредине – разрезанные арбузы и дыни; внизу – гипертрофированные коробочки хлопка. Отталкивала даже не декоративная условность, а убогая примитивность замысла, рассчитанного, как выражаются искусствоведы, на неподготовленного зрителя.
Войти в бригаду художников Никритин отказался. С какой стати заранее принижать зрителя? Да и другие соображения удерживали его в городе. Пусть малые, но оставались обязательства перед заводом, а потом... В последние дни он с возродившейся нетерпеливой тревогой ждал, что Тата подаст наконец весточку о себе. Не пропала же она, не на Марс улетела!..
Но вестей не было.
Никритин смотрел, как прокалывают небо звезды, и перебирал в памяти, куда пойти на праздники. Выходило, что некуда. Чудилось, что везде окажется лишним... К Нике? Нет!.. К Скурлатовым? Нет!.. К заводским ребятам? А с кем он там близко знаком? Не к Надюше же идти: хватит неразберихи с Никой!.. И снова – с силой запоздалого прозрения – мелькнула мысль: лишь совместная работа объединяет людей. И еще любовь, семья. Иначе нет ни точек соприкосновения, ни общих интересов, ни общего языка. Разговаривать даже не о чем...
Лаяла где-то собака – надсадно и однообразно, будто по принуждению. Сновали летучие мыши.
Когда Никритин проснулся, солнце уже залило медом бязевую занавеску. На ней шевелились, как пчелы, тени от листвы персикового деревца, растущего под окном.
Представлялось, что проспал все праздники. Впервые в жизни...
Раза два стучался Фархад. Не открыл. Пусть думает, что дома нет. Как сквозь сон, доносились из приглушенного приемника шумы людских толп, взрывы духовых оркестров, подвывающие голоса поэтов... Все это напоминало зыбкий гул моря в раковине, – и Никритин вновь погружался в сон наяву, в котором нескончаемо текли цветы и флаги. Флаги, флаги – тяжелые, бархатные и шелестяще-легкие, шелковые...
Остро запомнилось: накануне торжеств, тридцатого апреля, проходил вечером мимо кинотеатра «Искра». Видимо, кончился восьмичасовой сеанс, и из дверей вытекала на тротуар публика – слитная, шаркающая. В прозрачной броне женских духов и сигаретного дыма. Никритин угодил в самую гущу распаренных людей, чуть захмелевших на воздухе. Лоснились бритые лица принаряженных мужчин, наливались вечерней влагой глаза женщин. Кто-то кого-то окликал; голоса звучали нарочито громко; пересекались и скрещивались парфюмерные улыбки. Затолканный и стиснутый, Никритин огляделся. Он знал, конечно, что вокруг него – не кортеж одних лишь влюбленных. Но собственное одиночество сделалось вдруг нестерпимым: хоть поди и напейся!..
Никуда, однако, он не ходил и не напивался. Заперся в своей комнате, чтобы Фархад не вытащил, и лежал весь день в постели, читал захватанные жирными пальцами тома альманаха «Мастера искусств об искусстве». Каноны Дюрера... Палитра Ван Гога... Композиционные сомнения Сурикова... Мудрость веков и вечная молодость поиска. Переменчивая и нестареющая муза живописи... Мысли, как в пленэрной картине, обретали прозрачность, и наливалось уверенной вескостью сердце. Нельзя отчаиваться, будучи причастным к легиону подвижников и творцов, мыслителей и революционеров. Подлинная красота трудна, но лишь в ней – смысл и оправдание бытия. Может, пребывание на заводе и явилось тем магическим кристаллом, через который постиг эту простую истину? Постиг жизнь как построение социальное, прекрасное в постоянной изменчивости, молодеющее. В непрерывной борьбе, а не как статичную заводь отвлеченного гуманизма. Да, старые мастера укрепляли в мысли, что искусство с самого зарождения было действием социальным, вторгающимся во взаимоотношения людей.
Книги помогали думать. Мысли всплывали, как внезапно всплывает на поверхность рыба. Всплывали, итожились в кладовых сознания, будто костяшки счетов... И как сквозь сон пробивалась в сознание негромкая песнь приемника.
...А второго мая приезжал ненадолго Афзал. Какой-то встрепанный, загорелый. Морща сросшиеся брови и посверкивая матово-темными глазами, крутил в руках фужер золотистого с прозеленью «Хосилота». Казалось, некая познанная тайна подсвечивала его нервное лицо изнутри. Как в детстве, когда рассказывал сказки.
– Хорошо. Сидим в кабинете председателя. Эскиз поставили на стул – до потолка достает. Ждем: разговаривает по телефону с санитарной авиацией. Бригадир у него заболел, операция нужна. Договорился – и смотрит мимо. Потом улыбнулся. Нам... – Афзал отпил глоток и сам улыбнулся. Не поднимая глаз, глядя в фужер, словно видел в глубине его то, о чем рассказывал. – Хорошо. Смотрит на картину – опять улыбается, молчит. Мнет лицо – невыспавшееся, с красными глазами. И мы молчим. Думаем – нравится. Хорошо. А он все молчит... Потом встает, выходит из правления. Мы за ним. Утро. Через асфальтовую дорогу – поле. Большое. Зелено-белое. За полем – горы. Снег на них – голубое с розовым. Стоим на крыльце, дышим, ничего не понимаем. – Афзал еще отпил и поднял глаза, расширенные затаенным юмором. – Хорошо. Смотрим – две хлопкоуборочные машины идут. За рулем девушки. В сапогах. Косы поверх платков закручены. Едут... Потом – смешно: выбежал из правления человек, стукнул арбузом об асфальт. Посыпались косточки – черные, белые. Подскакивают. Человек приложил руку к сердцу, протянул первой девушке кусок арбуза – красный, лохматый как снег. Хорошо...
Никритин невесело усмехнулся.
– Ну и что?
– Будем делать.
– Что?
– Панно. Заново.
– Председатель велел?
– Зачем? Сами слепые? И тебе же не нравилось.
Афзал раскрутил остаток вина в фужере и вперил упруго-напрягшиеся глаза в Никритина.
– Давай выпьем! – сказал он. – Мы не жалеем... Интересная поездка. Сейчас делим сюжет. Встретили чабана. Старого-старого. С седой длинной бородой. Хорошо. Скажешь – что интересного? На мотоцикле ездит, лихач! Еле поймали. Одна беда: начнет позировать – засыпает, не может на месте сидеть!.. Если дадут писать, у меня и название есть: «Седина в бороду...» Подойдет?
Никритин наконец рассмеялся и махнул рукой:
– Подойдет!.. Давай выпьем за твоего старика, за твой успех!
Афзал пил, глядя поверх фужера, и в глазах его медленно угасал смех. Черт их знает, что они прозревали в то мгновенье!..
...Никритин скосил глаза на занавеску. Тени на ней все шевелились. Он прислушался к тишине за окном – и необъяснимая радость ожидания вскинула его с постели.
Что-то сулило утро, и отдохнувшее тело само сдавалось посулам. В руках зудела сила, голова была ясной, Никритин включил приемник и прошелся босиком по комнате. Посыпалось фортепьянное стекло зарядки. Помахав руками, он выбежал во двор, к водопроводному крану. Вода, захолодевшая за ночь, ударила витой струей.
Резкие касанья махрового полотенца разогревали кожу. Никритин смахнул капли воды с растрепавшихся волос и глянул в коридорчик, ведущий со двора. Под ворота была просунута утренняя корреспонденция: газеты и – поверх них – серый конверт. Никритин поглядел мгновенье и со спокойной уверенностью пошел за почтой. Поднимая конверт, он уже знал – от Таты...
В саду играл оркестр. Никритин купил у лоточника сигареты и пошел вдоль решетчатой ограды, ступая по рояльным клавишам теней. Коричневая тьма вечера, казалось, дышала. Пробитая бивнями автомобильных фар, она взблескивала алюминиево-тусклой пылью и обволакивала, как легкий и душный мех. Кисловато пахло айлантусом, опавшие цветы которого устилали тротуар зелеными снежинками. И все играл в глубине сада оркестр. Щемяще-знакомое танго «Дон-Хуан». Прохладно-знойное, как этот коричневый вечер, дышащий на грани весны и лета.
Никритин распечатал пачку сигарет, закурил и, выдохнув дым, поднял голову. Звезд, как из большинства городских улиц, он не увидел. Лишь кисти белых крупных цветов, выперших пеной сквозь черную листву, качались над ним. Катальпа, адамово дерево, тяжелым благоуханием накрыло тротуар. Осенью оно обвиснет гроздьями круглых стручков, длинных как карандаши. Где доведется быть тогда?
Никритин прощался с городом. Билет на самолет уже лежал в бумажнике между командировочным удостоверением и письмом Таты. Голубой билет с надпечаткой «Ташкент – Нукус»...
С ярко освещенной Пушкинской Никритин свернул на Первомайскую, где тускло светили лишь запыленные лампочки домовых номеров.
Чинили трамвайные пути. Заскрипел под ногами песок, наваленный барханчиками возле наклонных сит-грохотов. Никритин прислушался к скрежещущему звуку. Скоро, наверно, совсем по-иному запоет под ногами песок. Песок Каракумов и Кзылкумов. Песок пустыни...
Вспыхнула и зашипела карбидная звезда сварки, обливая мертвенно-зеленым пульсирующим светом рабочих.
Стучали по щебню ломики. Шипящая звезда то разбухала ослепительно, то гасла. И когда она потухала, радужные круги наплывали в глазах друг на друга. Тьма становилась еще плотней.
Вспоминалось вчерашнее.
Получив письмо от Таты, Никритин ощутил, что кончается еще один отрезок дороги, отмеренный жизнью. Надвигалось что-то новое, неизведанное... В тот же день он отправился в Союз художников.
– Знаете... – секретарь союза поднял глаза. – Картина ваша понравилась скупочной комиссии... Договор будет! Кроме того, решено рекомендовать ее фестивальному комитету. Но... поездка в Москву отпадает. – Зачем-то переставив пресс-папье с одной стороны чернильного прибора на другую, секретарь докончил: – Делегация наша уже укомплектована.
Никритин кивнул и вышел.
На улице его поджидал Шаронов.
– Ну как? – спросил он.
Никритин рассказал.
– Клеит горбатого к стене, – Шаронов сморщился в гримасе. – Просто надо послать кого-то другого. Конечно, число делегатов уже известно. Закон Архимеда: тебя вытесняют. Не будь же хоть сейчас благородным идиотом, попроси Нику стукнуть их в печати!
– По-твоему, мир состоит лишь из благородных идиотов и бесцеремонных свиней? Причем вторым живется лучше за счет первых?
– Лешка, ну время ли донкихотствовать?
Никритин отмолчался. Спорить не хотелось. Особенно с вымученными парадоксами Шаронова. К чему? Его не убедишь, не переспоришь. А эта последняя новость теперь, пожалуй, даже на руку: лети, куда хочешь!.. Прощай, город, прощай, Ташкент!..
...Вот и самолет гудит – невидимый, но осязаемый, словно влетевший в комнату жук. Никритин поднял голову, но самолета так и не разглядел.
Вдалеке, сужающейся кверху спиралью, светилась цепочка рубиновых лампочек. Где-то там, на улице Навои, высилась мачта телецентра, похожая днем на буровую вышку. Самой мачты не было видно, и огни, опоясывающие ее, висели в черном провале неба, как новое, незнакомое созвездие.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Никритин смотрел в окно самолета. Старенькая двухмоторная машина «ЛИ‑2» мужественно ползла над выжженной землей. Мелко вибрировал помятый дюралевый капот моторной гондолы. Радужный круг винта зыбился прозрачно и отбрасывал еле заметную тень на серебристое крыло. Внизу, очень медленно, сдвигалась в сторону земля – пятнистая, с зализами песков, которые почти достигали Ташкента. Незнакомо и чуждо выглядел ландшафт, медлительно уходящий под крыло. «Чужой астронавт, подлетая к Земле, имел бы основания сомневаться – есть ли на планете жизнь», – подумал Никритин и снова скосился на строчки, только что прочитанные. На коленях у него лежала книжка писателя-пилота, романтика и философа Антуана де Сент-Экзюпери.
«Дороги веками вводят нас в заблуждение. Они избегают бесплодных земель, скал и песков; они служат нуждам человека и тянутся от родника к роднику... Только с высоты наших прямолинейных траекторий открываем мы основу основ планеты – фундамент из скал, песка и соли, на котором, словно мох среди камней развалин, иногда отваживается цвести жизнь».
Да, житель иных миров мог бы сомневаться. И ведь пока живешь в городе, даже не догадываешься об этом...
Самолет порой проваливался вниз, попадая в воздушные ямы, и тогда под ложечкой образовывалась пугающая пустота. Руки невольно хватались за подлокотники кресла, как за что-то земное и незыблемое.
Из патрубка над сиденьем била струя воздуха, раздувая легкие волосы Никритина, кидая их ему в глаза. Он поднял руку и повернул патрубок, умеряя вентиляцию. Захлопнул и отложил книгу.
Воспаленным бессонной ночью глазам было больно смотреть на висящее над горизонтом солнце, напоминающее просвеченный желток яйца. Тянулись легкие волокна перистых облаков. Небо мерцало разноцветно, словно внутренность морской раковины. А внизу, раздражающе медленно, как муха по столу, перемещалась тень самолета.
Никритин отвернулся от окна.
В ровный гул моторов вплетался иной – более слабый, но тоже безостановочный – гул разговоров. Все успели перезнакомиться еще до вылета, в ожидании погоды. И пассажирская кабина гудела теперь, будто улей деда Вити. Эпицентр разговоров, как и в Ташкенте, сдвинулся к русоволосому крепышу – капитану с погонами и петлицами военного летчика.
Никритин прикрыл глаза.
Вечер в аэропорту... Небо, затянутое грифельными облаками... Дождь, когда кипела содовой белизной листва акаций... Разговоры в зале ожиданий...
...Ходил по рукам журнал «Огонек», где была перепечатана из американского журнала «Кольерс» стратегическая карта Военно-Воздушных сил США. Жирные стрелы предполагаемых атомных ударов упирались в города со знакомыми русскими названиями. Лишь набор был латинским, и оттого карта выглядела несколько чуждо. Однако сопроводительный текст не оставлял сомнений. Речь шла о наших городах. О городах с живыми людьми, которые сложены из хрупкой плоти, омытой красной кровью; о городах – строителях станков и тракторов; о городах, где радуются и любят, ходят в театры и ссорятся, обставляют квартиры и возят жен в родильные дома... Удары намечались по живому телу – здоровому, мускулистому, добродушно-миролюбивому. Никритину зрительно представилась река, кони, раскрасневшиеся от зноя голые парни – крепкие в кости, губастые, с васильковыми глазами...
Сейчас, в самолете, продолжался разговор, прерванный предотлетной суматохой.
– Мелете вы, мелете, а в толк не возьму – чего лопушитесь!.. – пошевелил припухшими рубцеватыми пальцами дед с подстриженной окладистой бородой и обернулся к капитану: – Ты, милок, скажи... есть у нас козырь на эту карту? – дед ткнул жестким ногтем в журнальную страницу. – Выдюжим, в случае чего?
– Найдем!.. – сунул большие пальцы рук под ремень гимнастерки пилот.
– А к примеру? – не унимался старик.
– Ты, дед, вроде бы неположенное уже спрашиваешь... – отшутился капитан. – Просись в армию, увидишь. Хотя – беда, не возьмут. У нас ведь сокращение воинского состава. – Он подмигнул и захохотал. – Не дрейфь, дед, ответим и в масть, и с козырей!
Никритин покосился на разбитного капитана.
Самолет вошел в вираж, и солнце ударило в плексигласовые окна – большое, косматое, слепящее. Никритин зажмурился. Красным полыхнуло под веками. Снова поплыли, заплясали телесно-багровые всадники на мокрых конях – гордые в своей вечной молодости.
Общий разговор раздробился, рассыпался по креслам. Слова тонули в гуле моторов.
Никритин глянул вниз. Высота – три тысячи метров. Степь... Пески... И оазисы зелени... Жизнь! Цепкая, неистребимая. Нет, ее не сотрешь в порошок! Вот эти клочки посевов – это же символ! И ответ глашатаям смерти.
...В Ургенче, глинобитном желтом городке, самолет делал единственную посадку перед Нукусом.
Сошедший на нет гул моторов и нарастающая потеря высоты подкинули сердце куда-то к ключицам. Слышно было, как крыло со свистом вспарывает воздух. Все выше и выше тон свиристенья. Наконец легкий толчок, и машина побежала по земле. Мелькнули какие-то столбики и врытые в землю фонари, мелькнул человек с флажком. Стали, остановились...
Шлейф пыли, поднятой с грунтовой посадочной дорожки, нагнал самолет и окутал его желтым удушливым туманом.
Пыль, пыль... Желто-бурая земля с расплывчатыми пятнами оливковой зелени... Преддверье пустыни... Казалось, тут-то и начинается край света. Куда забросило!..
Приставив дюралевую стремянку, на крыло полез механик. Костлявый, в замасленном до влажного блеска комбинезоне, он не внушал доверия. Откинув капот моторной гондолы, он потыкал металлическим щупом, видимо, измеряя уровень масла в моторе, и махнул кому-то рукой: дескать, все в порядке. Все так же торопливо захлопнул капот и полез по лесенке с крыла.
«Странно, как легко притерпеваются люди к любому техническому чуду, как легко превращают чудо в примус, – подумал Никритин. – Хотя ведь и примус был в свое время чудом!..»
Никритин смотрел в окно влажно-углубленными глазами, почти ничего не видя, весь уйдя в себя. Вдруг чье-то знакомое лицо настойчиво торкнулось в сознание. Сперва даже не лицо – сутулая фигура в летной форме.
«Филин... – как-то лениво подумал он. – Ну да, Филин!»
Он вскочил с места и побежал по покатому полу самолета к дверце.
– Филин! – крикнул он, высунувшись.
Тот обернулся. Филинов и есть – одноклассник!
– Лешман, ты? Здорово!
Захлопали друг друга по плечам, обнялись.
– Ты куда летишь? – спросил наконец Коська-Филин, как его звали в школе.
– В девятую экспедицию «Гидропроекта».
– Так это же я и есть! Я командую их авиацией! Тащи барахлишко, сам доставлю ближе всех!..
...Сидели на вытертом туркменском ковре в чайхане. Лили вино из фарфоровых чайников в фарфоровые пиалы. Соблюдали местный обычай.
– Ну... как живешь, Филин?
– Нормально.
– А все же?..
– Пиляем. Летаем, значит. Посидим, побанкуем, – Филинов растопырил большой палец и мизинец, как показывают бокал. – Поалалашничаем – и опять пиляем. Нормально. Пока палка цела – пропеллер по-вашему – пиляем. Сядем, сломаем ногу – загораем, хлопая элеронами. Ушами по-вашему.
Никритину еще по школе помнилась его странная, спотыкающаяся речь. Теперь же в языке Филина, кажется, только и остался авиационный жаргон.
Никритин размякше глядел на однокашника. «Какая к черту пустыня?! Кой черт – край света, если возможна подобная встреча?»
Еще вчера казалось, что город неотступно будет стоять за спиной: привычный, с исхоженными до влюбленности улицами-аллеями и площадями-садами; город знакомого завода и рубиновой вышки телецентра; город того последнего, внезапно свлажневшего июньского вечера, когда дул порывистый ветер, то и дело кидая воротничок платья в лицо Рославлевой. Медово пахло доцветающей липой. Басовито гудели пчелы отяжелевшими крылышками, добывая последний взяток.
– Пишите, – говорила Рославлева, словно тоже провожала его на край света. Взгляд ее на мгновенье подернулся пеленой. – Пишите...
Так и не перешли с ней на «ты»... Жалость стеганула по сердцу и тут же расшевелила раздражение. Кому приятно испытывать дважды одно и то же тягостное чувство?! Тогда, в цеху, она держалась молодцом. К чему было провожать? Чувство жалости быстро переходит в злость: начинаешь сердиться, что надо кого-то жалеть. Нарушается нелегко добытый душевный покой, рушится уважение к себе. Нет, не надо было ей приходить...
Потом был дождь, задержавший вылет. Кипела содой черная листва и светилась во тьме. И хотелось схватить это и запечатлеть на полотне безголосо говорящими красками...
– Слушай... – Никритин поставил пиалу на расписной кустарный поднос и поднял глаза на Филинова. – Ты всех знаешь в девятой экспедиции?
– Я же их и обслуживаю. Кого тебе надо?
– Кадмину знаешь?
– Татьяну? Кто же ее не знает?
– Это моя жена...
– Чинно-благородно? Не врешь?
– Нет, не вру... Хотя... записываться – не записывались...
– Ну, Лешман... – Филинов поднял опущенную было пиалу. – Редкую бабу ты отхватил! Чокнемся за нее!..
Чокнулись – глухо, фарфорово. Выпили. Филинов по-узбекски согнутым указательным пальцем смахнул пот со лба и стал разрывать на куски поджаристую лепешку.
Было жарко. Пот обволакивал тело сплошной липкой пеленой. И лишь злой порывистый ветер пустыни, колюче обдувая потное тело, приносил облегченье. Стоял июнь. Скоро чилля – летнее солнцестояние. Время ветров и наступающего песка. Летучего, желтого...
Репродуктор в чайхане хрипел, и надтреснуто звучала мелодия ная. Кто-то искусно выводил на этой примитивной флейте «Субхидан» – «Красой твоей», песню знойно-дремотную, погружающую в восточную негу...
Филинов разжевал кусок лепешки и, разливая вино в пиалы, сказал:
– Я с ней летал на базу Кныша, когда она раскрыла эту липу...
– Какую липу?
– Ты городской. Многого не поймешь у нас... – Филинов раскрутил вино в пиале и смотрел на жидкую переливчатую воронку. – К нам ведь и за деньгой едут, понял, нет? Посчитай: оклад, плюс шестьдесят процентов полевого довольствия, плюс квартирные, плюс десять процентов надбавки – за отдаленность. Всякий народишко едет. Попадаются и чудотворцы!..
Никритин, сам не замечая того, удивленно вскинул бровь: «Смотри, пожалуйста, как заговорил! Видно, за живое задело...»
– А при чем тут Тата? – спросил он нетерпеливо.
– Тата? – Филинов поднял глаза и мгновенье смотрел непонимающе. – А‑а‑а... ты ее так зовешь... Тата!.. – Он поднял пиалу и, отхлебнув вино, как чай, перегнулся к Никритину. – А при том, что полетели мы с ней керны отбирать в соседнюю партию. От «Геологоразведки», что ли, они работали. Словом, была у них передвижная буровая вышка. Что такое керн – знаешь? Ну... столбик такой... из породы, вынутой оттуда... – Филинов опустил палец к земле. – А Татьяна везде ищет подземную воду, все керны обнюхает, где ведут бурение. Влажность земли и всякое такое... Понял, нет? Ну, полетели... На моем «ЯК-12», как на такси...
Щелкнули приставленные каблуки, и человек в форме ГВФ откозырнул:
– Товарищ Филинов! Вам дают вылет на девятнадцать ноль-ноль!..
– Хорошо! Можете быть свободны... – сказал Филинов и хлопнул по плечу Никритина. – Наш диспетчер...
– Знает, где тебя искать.
– Знает... – спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал Филинов. – Пойдем ко мне, покимарим пару часиков. Я тебя разбужу к вылету.
– Так мне же лететь через десять минут! – воскликнул Никритин.
– Зачем? Полетим вместе. На моем «ЯК-12». Аппарат что надо! – все так же невозмутимо сказал Филинов. – Будешь ближе всего!.. Только сними свое барахлишко с этого «ЛИ»! Пойдем перетащим!..
Пошли по желтому лессовому полю. Солнце било в непокрытое темя. Горячая пухлая пыль мягко проседала под ногами. Странные красно-черные муравьи ошалело носились меж кустиков спаленной травы. Никритин пригнулся на ходу, разглядывая этот непонятный мирок, занятый своими насекомыми делами. Снуют, мечутся с бешеной скоростью. И у каждого брюшко загнуто кренделем, как хвост дворняги. Все-таки – пустыня. Даже муравьи здесь другие...
Палатка воинского образца стояла на краю летного поля. Подойдя к ней, Никритин разглядел несколько легких самолетов – «АН‑2» и «ЯК‑12». Словно саранча присела. Цвет тот же... и ребристые фюзеляжи – с тускловатыми фасцетиями лобовых окон.
Филинов плюхнулся на койку-раскладушку и, расшнуровывая ботинки, продолжал рассказ о полете с Кадминой:
– Ну, прилетаем... Встречает какой-то тип – бусой в дрезину. Качает его, как богородицу при родах, но стоит и руку держит у козырька. Почетный караул, говорит, выстроен... Смотрим: от самой посадочной площадки тянется аллея пустых бутылок. Учудили, подлецы, на свою голову! Метров на двадцать пустых бутылок!.. Татьяна, смотрю, с лица слиняла. Серая какая-то стала. Глаза – ну, проткни и выйди! Даже тот, бусой, стал отходить от косинуса. И что потешно – кроме косого радиста, в партии никого не казалось. Липовая была партия. И печать круглая есть, и счет в банке, а партии – нет! Подсосался ловкач, который использовал нашу оторванность от Большой земли. Сошелся с начальником энергопоезда... Вон там стоит... – Филинов ткнул отогнутым большим пальцем за спину. – Сошелся – и составил фиктивную геологическую партию. Нанял буровиков в соседнем колхозе, гнал метраж бурения. Керны даже высылал! А скважины ставили в двадцати метрах друг от друга. Словом, метраж есть, а партии нет! Ни поисковиков, ни геодезистов, ни коллекторов. Один радист, спившийся с круга!.. Бывают у нас чудеса. Понял, нет? – Филинов вынул из ведра, прикрытого мокрой тряпкой, бутылку «Арзни» и ударом об угол койки выбил жестяной колпачок. – Хочешь водички? Пей, пожалеешь. Хорошая водичка. Смотри, сколько газа.
– И что же им было? – не дал отвлечься Филинову Никритин.
– А что за это бывает? – Филинов сложил пальцы решеткой. – Два вдоль, два поперек – и ваши не пляшут. Куда я с ней ни летал, пока все распутала. – Он вытянул ноги на койке и глянул на Никритина. – Ну, ложись. Поспим до вылета.
Никритин опустился на койку. Заскрипели пружины, удерживающие парусиновую люльку. Путаница мыслей царапала сердце, не давая покойно улечься. Он так и не заснул. Лежал и слушал храп Филинова, томился по Тате.
Все дальше и дальше отодвигался город, исчезал, как за дымкой летучего песка...
...Ощущение фантастичности происходящего охватило Никритина, когда они с Филиновым подошли к самолету и тот запросто полез в машину, как в автомобиль.
– Садись, Лешман, кидай барахлишко! – сказал Филинов.
«Неужели так вот просто возьмем и полетим?» Никритин огляделся. Все – почти как в «Победе». Четыре места... Оконца... Правда, стекла в пазах ходят не сверху вниз, а слева направо... Да приборная доска сложнее... А так – мечта фантастов: самолет-автомобиль.
Хриповато зарычал мотор. Лопасти винта смазали пространство впереди серым кругом, который все более и более истончался, становился прозрачным. Филинов подвигал педалями, слегка подал ручку от себя, и самолет, раскачиваясь, побежал по земле.
Никритин не заметил, когда оторвались от земли. Коробки домов, уже уменьшенные расстоянием, внезапно оказались внизу и медленно продолжали тонуть.
Мотор рычал громко, но как-то доверительно-уютно. Филинов, сняв с крючка микрофон, поднес его ко рту. Никритин расслышал только одно, часто повторяемое слово: «Изар, Изар!..» Наверно, позывные... Изар... Что-то до чертиков знакомое, древнеэкзотическое... а попробуй вылови в глубинах памяти!..
Он глянул вниз. Приближалась Аму-Дарья. Восходящие и нисходящие потоки воздуха стали пошвыривать самолет. Но никакого страха Никритин не испытывал. Словно на качелях качался.
Надвинулась близко излучина реки – кофейно-фиолетового цвета. Сверху представлялась неподвижно застывшей полоса поперечных белых барашков – гофрированный след пролетевшего ветра. Буксир, похожий на жука, тащил две баржи. Они тоже казались неподвижными, влипшими в кофейную гущу.
Солнце стояло еще высоко, но уже потеряло дневную ярость. В открытые оконца бил ветер, ощутимо сплетенный в мускулистые жилы. Ровно рокотал мотор, и Никритин незаметно для себя погрузился в бездумную созерцательность. Внезапно он поймал себя на том, что смотрит на землю и ни о чем не думает. Странный инструмент мозг: оказывается, он может работать и вхолостую...
Филинов перевел самолет в планирующий полет.
– Здесь мы садились с Татьяной... – сказал он, и в свисте воздуха, не наполненного рыком мотора, его голос прозвучал одиноко и громко, как в пустом зале.
Выпрямилась накренившаяся в вираже земля. Мелькнуло набрызганное мелом посадочное «Т», обозначающее направление господствующих ветров. Самолет мягко стукнулся о землю. Побежал. Остановился...
Ветер свистел – ровно и однообразно. Обшивку самолета звонко покалывали мелкие камушки, вплетенные в ветер. И сгущалась тишина, которую ничто не могло нарушить. Тишина безлюдья, просверленная тонким свистом ветра...
Никритин спрыгнул на землю. Остро скрипнула под ногами мелкая щебенка – каменная дресва, утрамбованная ветрами и временем. В косых лучах солнца вспыхивали красные, синие, зеленые лучики. Ветер крутился теперь в ушах, словно к ним приставили две раковины.
Низкое разбухшее солнце, казалось, заметно пульсировало, как нечто живое, дышащее. Барханы вдалеке налились оранжевым с коричневыми извивами гофрировки. «Гофрированная пустыня... – подумал Никритин. – Все тут гофрированное – вода, пески, воздух...»
Беззвучно, как фантастический зверь, вынырнула на дальние холмы автомашина. Задержалась на мгновенье, будто что-то высматривая, и покатилась вниз, к посадочной площадке.
– Поедешь с ними, – сказал сзади Филинов.
Никритин вздрогнул от неожиданности и обернулся на скрип удаляющихся шагов.
Филинов вытянул из дверцы почтовый мешок и кинул на землю. Потащил какие-то ящики, составил их штабелем.
– О’кей! – сказал он и почему-то смутился. – Перевести на русский: порядочек!
– Слушай, Филин... – Никритин уткнулся в сложенные лодочкой ладони, прикуривая. – Ты не говори тут... ну, о Татьяне... а?..
– Вопрос!.. – тоже закуривая, глянул Филинов исподлобья. – Могила!.. А вообще – желаю!.. Чтобы все – чинно-благородно. Крылатый привет! Татьянка знает меня.
Никритин отвел глаза.
Приближающаяся машина тыкалась тупым носом в холмы, выбирала дорогу.
Никритин выпустил изо рта струйку дыма и смотрел сквозь нее на солнце, щурился.
Вот здесь шла Тата... Он очень ясно представил себе, как она шла своей чуть пружинящей походкой, словно ступала по узкой колеблющейся доске.
Скрипит под ногами каменная дресва. Так же свистит ветер в ушах. Свистит, относит в сторону ее волосы, отклоняет солнечные лучи, облепляет брюками длинные ноги.
Тата – и издевательский почетный караул. Зеленые бутылки с полосками бликов.
Скрипит песок. Глупо ухмыляется пьяный радист. Ухмылка сморщивается по мере того, как надвигаются на него глаза Таты – темно-серые, утратившие блеск.
Здесь шла Тата... Далекая и незнакомая, почти чужая и пугающая.
Заскрипела щебенка – теперь наяву. Филин стоял сзади и курил.
– Ничего, Лешман... – сказал он негромко, как-то уловив настроение Никритина. – Ни пуха...
...«Додж три четверти», натужно гудя, взбирался на бархан. Небо придвигалось к самым глазам. Затем машина ныряла вниз, и серо-оранжевое пространство гасило взгляд. Однообразная, гнетущая пустота. И вибрирующий воздух над ней. Горячий, он рывками врывался под самодельный брезентовый тент, прикрывающий кабину шофера. Никритин чувствовал, как натягивается кожа лица – потная, саднящая, словно после ожесточенного бритья. Шофер молчал, круто выворачивая баранку и разжевывая мундштук потухшей папиросы. Все тяжелее становилось продвигаться.
