Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)
– Шумим, братцы, шумим... – басил Скурлатов, облачаясь в домашний халат, поданный Инной Сергеевной. – А о чувстве долга перед народом забыли. Все о своем... Погрязли в неурядицах ограниченного, в конечном счете, круга.
«Ну да, тебе что!» – зло сузил губы Никритин, хотя сам незадолго перед тем размышлял о чем-то подобном. Но в последнее время даже самые верные мысли, высказанные Скурлатовым, вызывали в нем протест. Именно потому, что высказывал их он.
– А что вы хотите, Иван Матвеевич... – покряхтел Юлдаш Азизханович. Поджав под себя ногу, он уселся на диване, погладил колено. – Свое сильнее болит. Меня самого тянет выступить. Подумайте, как я могу обучать студентов пластике, когда у меня всего один скелет! Если кому-нибудь нужен череп – надо тащить весь костяк... И этот глиняный кувшин, этот горшок! Поверите, мне из училища передали горшок, на котором еще я обучался, в сотнях видов его изобразил. Не разбился – поверите! Сколько людей пережил. Руки чешутся разбить его.
– Так и разбейте! – засмеялась Инна Сергеевна и пошла из комнаты. В дверях обернулась: – Разбейте! Пусть не воображает.
Афзал с Шароновым уже разбирали пленки, собираясь запустить магнитофон.
Никритин прошел в угол и опустился в низкое кресло, устало вытянув ноги. В который раз он смотрел на аккуратные стеллажи с тускло поблескивающим золотом корешков!
– Мда... – разбивая наступившее с уходом Инны Сергеевны молчание, вновь пробасил Скурлатов. – Забыла, забыла молодежь о чувстве долга. Раздобрели на белых хлебах...
– Ну, вы скажете, Иван Матвеевич! – резко обернулся Шаронов, запутавшись, как в серпантине, в коричневой магнитной пленке. – Похлебать бы вам той баланды, на которой я добрел в войну! Да и сейчас... Вы вон «Золотое руно» курите, а мы с Лешкой «Приму» сосем.
«Ну, завелся! – подумал Никритин. – Сейчас выдаст какой-нибудь парадокс! – Он перевел взгляд на Скурлатова. – Рассердится? Нет. Конечно нет. Шеф благоволит к Герке».
Игорь всегда был каким-то угловатым, взъерошенным, вносящим раздор в любую компанию. Он обладал удивительной способностью бросить собеседникам нечто парадоксальное, задать каверзный вопрос, после которого надо было прощаться с мирным течением беседы. Но Никритин подозревал, что строил он свои парадоксы из беспричинного и непонятного озорства.
Выпутываясь из шелестящего серпантина пленки, гримасничая, он подступал к Скурлатову:
– Да и что такое – чувство долга? Почему надо подчиняться ему? Надо его подчинить себе! Это самый несносный тиран, от которого нет спасения, потому что он сидит в нас самих. Как мы можем забыть о нем? Рады бы, да не выходит!.. Чувство долга! Сдайтесь ему полностью – и я посмотрю, что с вашей жизнью станется!..
Скурлатов в притворном ужасе замахал руками: «Чур меня, чур!» – но Никритин заметил, как внезапно сжались его губы. Рассердился-таки! Однако сказать Скурлатов ничего не успел: Инна Сергеевна протиснула в дверь кабинета небольшой круглый столик. Юлдаш Азизханович с неожиданным для его комплекции проворством вскочил с места и бросился ей помогать.
Запахло ванилью от домашнего печенья. Инна Сергеевна какими-то округлыми, только ей свойственными движениями разливала чай. Скурлатов отмерил в длинные рюмки коньяк и аппетитно потер руки.
– Ну-с, чтоб дальше легче катилось! – сказал он, взглянув сквозь рюмку на свет. – Посмотрим, какие откровения завтрашний день принесет.
По обычаям дома каждый располагался как удобней. Афзал и Шаронов снова прилипли к магнитофону. Никритин, прихватив печенья и вновь наполнив свою рюмку, вернулся в угол, на облюбованное кресло. Скурлатов и Юлдаш Азизханович остались на диване, рассказывая Инне Сергеевне о съезде.
Никритин осторожно, чтоб не расплескать, поставил рюмку на ковер, возле ног, прикрыл сверху печеньем и откинулся назад, настраиваясь на голос певца. Знакомая мелодия будоражила сегодня особенно остро, и что-то мелко и противно дрожало под сердцем.
«Но не продам я честь дочери своей!» – гремел Риголетто из ящика магнитофона.
Подавляя дрожь, Никритин смежил ресницы и видел сквозь них, как темнело и прояснялось лицо Юлдаша Азизхановича, как шевелились его мясистые добрые губы, но расслышать, о чем тот говорил, не мог.
«Отдайте, отдайте, отдайте!» – в яростном отчаянии взывал Риголетто.
Ознобом прошелся по телу этот крик. Никритин передернулся, расширил глаза и начал смотреть на Инну Сергеевну. Все еще звеневший в ушах крик неуловимо связывался с нею.
Вот она – вся ушедшая в себя. Поставила локти на стол и, уперев подбородок в сцепленные пальцы, переводит глаза с мужа на Юлдаша Азизхановича, уже заспоривших между собой, забывших о ней. Сидит неподвижно, с какой-то внимательной зачарованной улыбкой.
Наконец моргнула, словно очнувшись, шевельнулась. Взглянула вопрошающе на Никритина. Но он уже успел опустить голову и, медленно проводя пальцем по обрезу блокнота, перекидывал плотные странички. Мелькали торопливые записи – то что-либо забавное, то остро и верно сказанное:
«У некоторых лысина уже расползается, а мы еще ничего не создали».
«Меня удивляет, когда я смотрю ту или иную выставку, откуда у нас, у жителей солнечного края, такие серые палитры, такая дряблая ремесленность?»
«Возьмите Салон, открытый в бывшем цветочном магазине. Там сидит старушка, которая фактически полы подметает и пыль вытирает. И вот – она же дает объяснения покупателям. Иные удивляются: «Что это за мазки?!» А она говорит: «Нет, вы не думайте, мазки эти дорого ценятся!»
«Птицы имеют гнездо, звери – нору, а Союз художников даже не имеет своего выставочного зала».
«В союзе считают, что если художник попал в мастерскую Художественного фонда, он отрезанный ломоть и для искусства погиб».
«Вся копийная продукция висит на самых видных местах, начиная от приемной министра и кончая полевым станом».
«На закуп творческих работ ежегодно ассигнуется двести – двести пятьдесят тысяч рублей, а на копийные работы лишь в мастерских – три-четыре миллиона. Где же будет победа? Пока толстый сохнет – худой сдохнет...»
«...что же происходит дальше с творческими работами? Их спокойно складывают в хранилища музеев. Лишь некоторые попадают в экспозицию для всеобщего обозрения... Вот у нас постепенно и вырабатываются художники, которые ориентируются не на широкого зрителя, а на архивы. Лишь бы их произведения купили.
Таким образом, художник отрывается от жизни».
«Управление по делам искусств от Союза художников находится через дорогу, наискосок. Из любого окна управления виден Союз художников, можно посылать друг другу воздушные поцелуи. А на деле получается, как в романсе: так мало знакомы, так редко видимся, ни любви к художникам, ни ненависти, а так – полное равнодушие».
«Критика – это очень острый инструмент, вроде бритвы. Я лично стараюсь бриться сам. Но иногда попадешь к мастеру и, если мастер неопытный, сидишь и дрожишь – то ли он тебе нос отрежет, то ли по глотке полоснет».
Последними были записаны слова одного из корифеев – Казанцева:
«Есть у нас успехи, есть, может быть, даже и сдвиги, но они настолько малы по сравнению с гигантским разворотом государственных дел, что во всем жизненном строю нас можно разыскать только разве в обозе».
Никритин захлопнул блокнот и поморщился. Действительно шумим, а толку – чуть... Прав Казанцев!..
Подхватив с ковра отставленную рюмку, он опрокинул ее в рот, неслышно выдохнул. Плеснуло горячим в голодный желудок: среди дня он так и не собрался пообедать. Легкий хмель утешительно обволакивал мысли. Он поднял голову, решив пойти налить себе еще рюмку, и натолкнулся на внимательный взгляд Инны Сергеевны – в мгновенно расширившихся, дышащих зрачках мелькнуло что-то сообщническое. Она незаметно кивнула, бесшумно поднялась с места и направилась к двери.
Стукнуло, споткнулось сердце. Не решаясь встать, Никритин покосил глазами. Шаронов, сидевший наставив ухо на шефа, приглушил музыку. Пробился благодушный, слегка ленивый бас Скурлатова:
– Выставка!.. Что выставка? Она мне напоминает один спектакль, который я видел очень давно, – «Человек-масса» Эрнста Толлера. Главным героем там был выведен народ, рабочие. Актеров на сцене было двадцать – тридцать человек, но это не имело значения, потому что они были одеты в одинаковые костюмы, двигались одинаково, говорили одинаково. И каждый отдельно делал это очень хорошо, а в массе это получалось серо, несмотря на то, что спектакль должен был получиться ярким.
Шаронов подвинул к себе тарелку с клубникой и, слушая, всасывал ягоды в себя одну за другой.
«А кто отбирал работы на выставку?» – едва не крикнул Никритин, но сдержался, рывком поднялся и вышел.
...В кухне было полутемно от небольшой, высоко висевшей лампочки. Плавал теплый запах подогретой еды и прелого лука. Шипела сковорода на электрической плитке, возле которой стояла Инна Сергеевна со столовым ножом в руке.
– Опять не обедали? – взглянула она на Никритина, когда тот вошел. – Сейчас покормлю.
– Да нет, что вы!.. – выставил ладонь Никритин и принюхался: неужели в такой атмосфере не задыхается сердце!
– Я же видела, как вы проглотили это несчастное печенье, – не глядя, сказала она. – Ничего, сейчас подогреется...
Из кабинета невнятно доносились голоса – бас Скурлатова и высокий блекочущий тенорок Шаронова.
Никритин подошел к кухонному столу и выдернул вилку из штепселя. У него слегка захватывало дыхание – то ли от волнения, то ли от выпитого натощак коньяка.
– Инна Сергеевна! – выдохнул он. – Как вы можете выносить это!
– Что – «это»? – она вскинула бровь и полуобернулась к нему.
– Ну... вы – тут, а они... а сам – там. Говорят. Игра ума и всякая такая штука...
– «Там – сам», – укоризненно-мягко передразнила Инна Сергеевна. – Значит, так нужно.
Она неслышно вздохнула. Тускло звякнул отложенный нож.
– Но почему, почему?
– Потому что они пришли к нему, а не ко мне.
– Ну а я пришел к вам! К вам, понимаете?! – взмахнул рукой Никритин, почти вплотную придвинувшись к ней. – Неужели вы не видите, неужели не понимаете, как вы ему не нужны. Как он вас не ценит!
– Алеша, вы – милый... – Инна Сергеевна негромко, как-то грудно и необидно рассмеялась, взяла его голову в руки, заглянула в глаза. – Милый и смешной... Я знаю, что вы приходите ко мне. И я полюбила бы только вас, если б не любила его. Есть вещи, которые нельзя увидеть со стороны. Вы говорите – я не нужна ему. Милый Алеша, если б не было меня возле него, не было бы и его, такого. В этом моя тайна, и в этом моя маленькая гордость. Придет время – и вы узнаете, что это зовется еще любовью. У вас тоже будут звездные ночи, в которые вход открыт только двоим. – Она взъерошила ему волосы и по-матерински поцеловала в лоб. – А что я для вас? Я же старуха, на десять лет старше вас...
Никритин закрыл глаза, скрипнул зубами. Представилось однажды подсмотренное невзначай... Так же вот были гости. Разошлись. Снимая фартук на ходу, Инна Сергеевна вошла в кабинет. Скурлатов сидел усталый, опавший после возбуждения, задумчиво посасывал трубку. Она тихо подошла сзади, облокотилась о кресло, провела пальцами по его волосам. Он, не глядя, взял ее руку, поцеловал в ладошку. Потерся головой об ее плечо.
Никритин резко высвободился и, боясь взглянуть на Инну Сергеевну, шагнул к двери. В передней обо что-то споткнулся, толчком откинул наружную дверь.
...Ровным неживым сполохом сияли длинные лампы дневного света. Ночная улица была пуста и казалась шире обычного. Как площадь, как стадион. Лишь темные незрячие окна загадочно смотрели в эту пустоту.
Пусто было и на душе у Никритина. Словно чем-то горячим облило голову. Жжением охватило мозг. А мысли не было. Будто вытряхнули все, как ядрышко ореха. Лишь два слова перекатывались в пустой скорлупе головы: «Стыд, стыд! Щенок, щенок!» С таким же незрячим и стеклянным взглядом, как у окон на этой улице, он шел, бросая метровые шаги. Спотыкался, торопился, словно убегал от самого себя. Он был противен себе.
Колыхался зыбкий тротуар, испятнанный неровными тенями. Шуршала жесткая ткань дешевых брюк.
Внезапно он налетел на девушку, столкнулся с ней лицом к лицу. Мгновенье он стоял, не понимая, что случилось, придерживаясь за ее выставленные локти, затем бессознательно отстранил ее и вновь зашагал – все так же широко, незряче. Надрывно взвизгнули тормоза, ударил в ноги слепящий свет. Что-то дернуло его в сторону.
Вытащенный чуть не из-под колес автомобиля, Никритин стоял на тротуаре рядом с той самой девушкой. Он был уверен – она. Что-то запало в безотчетно бодрствующую память, когда еле не сшиб ее.
– Спишь, гад?! – высунулся из дверцы разъяренный шофер. – У‑у, овца!
Машина тронулась с места и, помигав на перекрестке матовым поворотным огнем, скрылась за углом.
Лишь теперь испуг пронизал Никритина. Будто пузырек воздуха в полиспасте, страх ударил под сердце, в солнечное сплетение. Ноги ослабли, и тело облилось потом. Девушка все стояла рядом. Какие-то нелепые локоны на лбу и внимательный – исподлобья – взгляд...
– Это ведь на вас я налетел? – спросил Никритин.
Она кивнула, все так же серьезно глядя на него.
– Откуда же вы взялись тут?
– Шла за вами. Глаза у вас были, знаете, такие...
– За психа приняли? – усмехнулся Никритин.
Она отрицательно качнула головой.
– Мало ли что случается в жизни...
– Извините, спасибо!.. – с опозданием спохватился Никритин.
Он потряс ее руку, опущенную в карман расстегнутого жакета, шагнул в сторону.
– Может, проводить вас? – бросила она вслед.
– Спасибо, все в порядке! – крикнул Никритин, не обернувшись.
Она все же поравнялась с ним, пошла рядом, почти касаясь плечом, приноравливаясь к его широкому шагу.
– Куда вы торопитесь? – глянула она сбоку.
– Черт его знает! Во всяком случае, не домой, – резковато ответил Никритин, вышагивая в привычном ритме хорошего ходока. – Иду – и все!
– Нет, у вас в самом деле что-то не в порядке, – убежденно сказала девушка, принявшая заданный темп ходьбы и не отстававшая.
Никритин благодарно покосился на нее. Словно бы высвободилась, распрямилась стесненная в течение дня грудь, дышать стало легче – оттого, что рядом был кто-то живой. Незаметно для себя он сбавил шаг.
– Ничего подобного! – уже мягче сказал он и доверительно прибавил: – Просто личные неприятности.
– Неприятности... – повторила она, прислушиваясь к звучанию слова. – Зыбкое понятие... У меня вот тоже, наверное, неприятности. Только не личные.
Никритин ждал продолжения, но она молчала, сунув кулаки в карманы короткого жакета.
Возле стоянки такси, где машины выстроились в косой рядок, она резко остановилась.
– Знаете что... – сказала она. – Не надо вам оставаться одному. У меня задание, поедемте со мной!
– Куда?
– На товарную станцию, оттуда на пропарочный пункт.
На ветровом стекле крайней машины мигнул, затеплился зеленый фонарик, похожий на «волшебный глазок» радиоприемника. Мигнул еще раз, приглашая.
– Едемте! – она потянула его за руку. – Увидите фейерверк, какого никогда не видели...
...Имя Вероники Рославлевой встречалось Никритину на страницах местных газет. Было...
Но в первое мгновенье, когда он плюхнулся рядом с ней на сиденье такси, цинично подумалось:
«Ну-ну... Ездить с девушками в авто становится привычным делом. Этакий платонический разврат...»
Ехали быстро. Подпрыгивая на сиденье, когда машина проскакивала через трамвайные линии, Никритин держал руку на отлете, чтобы искры от сигареты не летели на спутницу. Она то приваливалась к нему, то откачивалась к дверце, и ее высокий, модулирующий возмущением голос нелепо перебивался, екал от резких толчков. А рассказывала она невероятное...
Многие предприятия города – «грузополучатели» – возвращали на товарную станцию цистерны, в которых оставалось до двух-трех тонн нефтепродуктов. Скапливались цистерны, задерживалась отправка порожняка под новый налив, остатки душили станцию. И вот в широкую ложбину за пропарочным пунктом лились из цистерн тонны и тонны нефти, бензина, смазочных масел, битума. И даже церезина – по четырнадцать тысяч рублей за тонну! Тонна за тонной – собиралось озеро. Нефтяное... Затем управление дороги и противопожарная инспекция составляли акты, и озеро сжигалось.
– Да-да!.. Накидают тряпок, выльют еще несколько бочек бензина – и поджигают. Ирония в том, что делают это пожарники. «Потушаемость, невозгораемость!»
Она пригнулась, глянула за темное, взблескивающее полосами стекло. Мелькнул горбатой строчкой огней, поплыл в сторону Переушинский мост. Тянулся и тянулся разметнувшийся вширь приземистый Ташкент, осененный майской листвой. В качающемся свете фар вспыхивали и гасли, утомляя глаза, выбеленные стволы деревьев.
– И что удивительно... – откинулась Рославлева на спинку сиденья. – Те же самые предприятия жалуются на нехватку нефтепродуктов. Чудеса прямо!..
– Нам бы тот бензинчик, – сказал внезапно шофер, оглянувшись через плечо.
– А что! – откликнулась она. – На остатках одной цистерны ваша машина прошла бы десять тысяч километров!
Она ссутулилась, снова оттопырив кулаками карманы своей жакетки.
– И то же самое – на Уфимской дороге, на Оренбургской, на Азербайджанской...
– И ничего нельзя предпринять? – заговорил наконец и Никритин, молчавший всю дорогу. Заговорил скорей из вежливости: было ах как жаль нарушить баюкающую бездумность, рожденную быстрой ездой. Так бы мчаться и мчаться. Всю жизнь. Вечность. Не говорить, не думать, не волноваться...
– Да вот стараемся размотать клубок, разыскать концы, – думая о чем-то своем, ответила Рославлева. – Уже и «Правда» подключилась. Дело-то не одной республики касается.
Потянуло маслянисто-тяжелой гарью. Слепяще ударил по глазам прожектор, укрепленный на высоком столбе.
На путях стоял состав – черные цистерны с присыпанными пылью нефтяными потеками на пузатых боках. Казалось, рядом, на земле, лежал другой состав, – уродливо перекошенные тени были тоже черны и громоздки.
Пятился маневровый паровоз. Будка машиниста светилась изнутри пляшущими всполохами. Медленно, с рокотом катились колеса, слышалось негромкое шипенье, – паровозик будто раздумывал, как ловче взяться за дело.
Когда автомобиль, ныряя носом, перевалился через рельсы, Никритин вздрогнул и весь напряженно подобрался: жуткое и фантастическое открылось впереди.
Следом за Рославлевой он выскочил из машины. Подошел и встал рядом шофер.
Близко, в зияющем провале ночи, шевелилась, всплескивалась длинная стена огня – насыщенного, жирного, перевитого черными прослойками. Горело нефтяное озеро. Освещенные снизу, буро-красные клубы тяжелого маслянистого дыма, медленно закручиваясь, отрывались от огня, скатывались в сторону.
– Постойте здесь, я сбегаю к дежурному, – сказала Рославлева и побежала трусцой, по-женски неловко, спотыкаясь о кочки. Побежала туда, к огню. Никритину представилось, что она – такая маленькая, хрупкая – спешит сбить, затоптать это пламя. «А ведь для того и приехала! – со смешанным чувством восхищения и недоверия подумал он. – Такие большие дела – и она? Вот как она месится – настоящая жизнь...»
Подул ветер. Посыпались сверху хлопья жирной копоти. На тон выше поднялся утробный вой огня.
Никритин завороженно смотрел на эту феерию: жутко и красиво. Какая-то первобытная мощь, перед которой мечутся, размахивают руками маленькие черные фигурки людей. У них на мгновенье ярко вспыхивает голова.
«Пожарные каски!» – догадался Никритин.
Он вытащил пачку сигарет и, тряхнув, предложил шоферу.
– Добра-то, добра!.. – сипел, ужасался тот. – Мать твою!..
Закурили. Молчали. Смотрели.
Мрачные багровые отсветы зыбились на пропитанной мазутом влажноватой земле.
Вернулась Рославлева.
– Не застала. Придется ждать, – сказала она, хмурясь, и, проведя рукой по лбу, размазала копоть. – Надо взглянуть на акты, выписать номера цистерн. Кто получал, кто вернул... Вот. А вы говорите – неприятности.
Никритин, глядя мимо нее на огонь, промолчал.
«Да, что мои неприятности перед таким!.. И все же могла б не напоминать. Жестокость? Урок воспитания? Впрочем, что это я? Свинья свиньей!..»
Подхватив его под руку, она отошла на несколько шагов в сторону.
– Доберетесь домой? – пытливо вгляделась она в его лицо. – Кто знает, сколько придется ждать, Поезжайте! Но только сразу домой...
Никритин почувствовал, как плеснулась кровь к щекам, как запылали уши.
«Свинья свиньей. И неблагодарная свинья!..»
– А вы? – спросил он, помолчав. Затем вынул платок и обтер ей лоб.
– А я доберусь на машине пожарной инспекции, – сказала она, отстраняя голову. – Не нужно, все равно еще вымажусь. Договорились – домой? И заглядывайте к нам в редакцию... С таксистом я рассчитаюсь.
– Нет, я сам... – Никритин кивнул и, пожав ее длинные податливые пальцы, направился к машине. Быстро, не оглядываясь.
Ехали той же дорогой.
Никритин вжался в угол заднего сиденья, прислонил голову к спинке. Вибрирующий гул кузова стал глуше и монотонней, как в поезде, когда растянешься на полке. Расплывчатые мысли-видения наплывали одна на другую.
На озабоченное лицо Рославлевой наложилась вызывающе вздернутая голова Кадминой.
Встречи с ними уже не казались ему необычными. Так, поток жизни, закономерные случайности... Необычным было иное. То, что, казалось бы, совершенно необязывающие разговоры с ними оставили ощутимые занозы в сознании. Тверже, что ли, на земле стоят? У одной негативные, у другой позитивные, но вполне определенные взгляды...
Лишь одно лицо – лицо Инны Сергеевны – он гнал из этих мыслей-видений. Жмурился, снова вызывая в памяти образы тех двух... Красивы ли они? «Бывает красота легкая, искристая, как зеленовато-желтое сухое вино... – говорил как-то Скурлатов. – И бывает красота густая, как густое красное вино, красота тяжелая, благородная». Нет, шеф, жизнь – сложнее. Ее не разложишь по полочкам красивых афоризмов! Ни к одной из этих женщин ваше определение не подходит. Вот разве Инна Сергеевна... Но не надо, не надо о ней!..
– Дела-а-а... – протянул шофер, видимо желая завязать разговор.
Никритин открыл глаза, но не отозвался. Смотрел в темный потолок машины, на ворсистой обивке которого пробегали отсветы уличных фонарей. Нет, хватит на сегодня разговоров. Покоя, покоя!..
Уехать бы сейчас к деду Вите, в Брич-Муллу. Прийти в себя, встряхнуться, омыться горным воздухом в ореховых рощах, насаженных еще при татарской княжне Искандер – опальной любовницы Николая Второго.
Бывают же такие люди, даже немногословное общение с которыми дает тебе ясность и душевный мир...
С дедом Витей познакомился Никритин во время походов с этюдником, когда уходил из базы художников в курортном местечке Брич-Мулла. В самом селении уже были обмусолены в сотнях этюдов и ноздреватые горные склоны – тускло-красные, с серыми прожилками, и заросли одичавшей вишни – никем не ухоженной, не обираемой. Надо было уходить подальше, чтобы найти что-то новое. Так и набрел на опрятную мазанку деда Вити – пасечника, фигуры довольно редкой в Средней Азии.
Уже немолодым попал на фронт борьбы с басмачеством Виктор Захарович. Джигиты Курширмата оставили на нем свою метку – под Наманганом стегануло пулей в подбородок. Оттого и борода росла с пролысиной.
Кончилась гражданская война. Приехала из-под Пензы жена – бабка Нюрка. Осели в Азии. Исколесили всю Ферганскую долину, перебрались ближе к Ташкенту. Работал дед Витя и столяром, и землекопом, и садовником. А потом вышел на пенсию, угомонился, занялся пчелками. Все ближе к земле. Свое исконное, крестьянское...
...Были заведенные, но не приедающиеся шутки.
– Что, дед, живешь еще? – говорил Никритин, подходя по мокрой траве к ульям.
– Жи-и-ву-у! – тенористо пел дед, просияв всеми морщинами. – До самой смерти собираюсь еще прожить!
Вились над коробками ульев, звенели пчелы. Звенело солнце. Утренний ветер доносил влажный запах цветов. Никритин раскидывал складной мольберт. И тогда подступал дед.
– Что, брат, нонешние-то прямо лопатой мажут? – говорил он, глядя, как Никритин кладет широкие мазки охры костяным мастихином. – Помелом уже несподручно?
– А как же! Лопатой-то и загребать! – смеялся Никритин.
Да, был дед – и нет деда. И бабки Нюрки нет. Не пережила своего старика. А все хотела посмотреть, какое оно – «теловидение»...
Когда месяц назад Никритин постучался к ним, открыла их племянница – конопатая, с мочальными косами.
– А где дед Витя? – спросил он, заглядывая через ее плечо.
– Помер. Еще прошлой осенью... – потупила женщина бедно-голубые глаза, почесала босой ногою ногу.
Никритин опустил голову. Лезли в глаза эти распаренно-розовые ноги. «У-у, толстопятая!» – ругнулся он про себя.
– Дожил, значит таки, до самой смерти... – не спросил – сказал для себя Никритин.
– Дожил...
Едва не налетев на хлебный автофургон, шофер резко затормозил. Никритин качнулся вперед. Пронзил уши визг тормозов. Рядом – спокойными красными завитушками – сияла вывеска «Гастроном».
– Это ведь дежурный магазин? – шевельнулся Никритин. – Подождите минутку.
Покупателей в магазине не было. Что-то сонное витало в ярко освещенном просторе меж пестрых полок. Скучающая рыжая девица в белом халате, равнодушно мазнув глазами по лицу Никритина, выставила на прилавок незавернутую бутылку коньяка и банку рыбных консервов. Никритин расплатился и вышел.
«К черту! Оглушить себя – и забыться»... – подумал он, захлопнув дверцу машины, и сунул бутылку глубоко в карман. И тут, в потерявшем контроль сознанье, всплыло лицо Инны Сергеевны – матово-белое, с иронически приподнятой бровью...
...Отпустив такси, Никритин остался в своем темном переулке – узком и пустынном, примыкающем к магистральной улице. Снова зазвучала где-то внутри привязавшаяся еще днем строка из стихотворения: «Голос единицы тоньше писка...» Тоской зашлось сердце. Впору крикнуть, что-либо разбить...
Вскинув руку, он вгляделся в светящийся циферблат часов. Только еще ложатся. Не время идти. Как, какими словами рассказать дотошному дядьке о минувшем дне? Сил на это уже не хватит!..
Он прислонился к воротам.
Густо и сладко пахло доцветающей гледичией – осыпались с дерева у ворот мохнатые сережки.
Изредка – со свистом и грохотом – проносился мимо переулка почти пустой троллейбус. Как-то одиноко, быстро, встревоженно выщелкивали женские каблучки. Грустящий ровный свет лился на синеватый асфальт улицы и отражался от стен в переулке.
Никритин стоял и сосал размокшую сигарету – последнюю в пачке. Медлил, тянул время.
Наконец, вновь глянув на часы, оттолкнулся плечом, шагнул в калитку ворот.
