Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)
– Хороша... – ответил Никритин.
Сбройнич склонил голову и, глядя искоса на Никритина, пошевелил прелыми пальцами ног.
– Вам, наезжим, все хорошо... – сказал он. – Кругом романтика мерещится... Портяночная она, наша романтика. Нанюхался. Женских духов хочется, храмовых блудниц...
– Кого? – не понял Никритин.
– Актрис... Театр – это же храм... – пояснил Обройнич, видимо чуть смутившись своей высокопарности. – Как они там? Есть пополнение?
– Не знаю... – тоже слегка смутился Никритин и отвел глаза. – Не следил.
– Говорю же: в городе – ничего не ценишь... – сказал Сбройнич. – Надо рубить концы. Пока не заболел...
– Чем? – все более недоумевал Никритин.
– Дорогой мой... – поучительно и медленно произнес Сбройнич. – Геолог сперва заболевает полем, а потом радикулитом или ревматизмом. Наши профессиональные болезни.
Он поднялся и пошел к воде. Голый, гладкий, белый. Никритин смотрел на него сзади. Что-то женское проглядывало в его фигуре, в том, как он шагал, поджимая бедра. Вспомнилась античная скульптура гермафродита...
«А мог ли бы я, – спросил себя Никритин, – заболеть полем? Ведь это – прощай, город!.. Какое точное и беспощадное выражение... Мот бы? Черт его знает... Так что же я готов презирать его, этого геофизика? »
Он смотрел, как Обройнич смачивает водой под мышками. Он хотел быть объективным – и не мог отделаться от чувства легкой неприязни к нему, возникшей почти с первого взгляда.
«Почему? – думал он. – Может, потому, что смазлив и холен? Таких, наверно, мужчины и не должны любить. А женщины?.. А, черт! О какой это я чепухе думаю!..»
Он вскочил с места и, разбежавшись, плюхнулся в воду.
...Ветер свистел в мокрых ушах, как милицейский свисток. Никритин уселся рядом с Цыганком и Сбройничем, подтянул свои брюки. Вынув из кармана сигареты, бросил пачку на землю.
– Курите... – сказал он и сам закурил.
Маслянисто всплеснулась вода – обвалился кусок глинистого берега.
Застрекотал, поперхнулся и снова застрекотал в поселке движок.
– Радист шурует... – сказал Цыганок.
И снова свистела в ушах тишина.
Никритин смотрел на свои руки. Они быстро просыхали, и на коже оставались разводы лесса – золотистые, когда лучи солнца падали косо. Он провел ладонью по груди. Пальцы скользнули, будто натертые тальком.
– Что же... – снова возвращаясь к прерванному разговору, сказал Никритин. – Все геологи фатально обречены на схиму и безбрачие?
– Нет, конечно... – нехотя отозвался Сбройнич. – Человек – не дерево, однако должен прирастать к месту. Иначе что за жизнь? Ни дома, ни семьи... А если и есть, то что это за семьи!..
– Ну, не скажите!.. – вмешался вдруг Цыганок. – Бывают и хорошие... Видел...
– Бывают, бывают!.. – передразнил Сбройнич. – Ты лучше скажи: на понедельник не зафрахтован?
– Нет. А что?
– Дядя Костя вон грозится воду выдать. Надо прокатиться к нему на буровую. Селиверстов, видишь ли, место указал.
– Рэм?! – Цыганок, помедлив, повернул голову к Никритину. – Гля! Трепач, трепач, а нам не свистел!.. Неначе, Аллаберган попутал.
– В том и анекдот! Кадмина, естественно, горой: как же – местные преданья, опыт веков... А что мой зондаж в том районе ничего не показал – плевать!.. Кстати... – Сбройнич обернулся к Никритину: – Вы ведь искали ее? Можете поехать с нами. Возможно, и застанем нашу мадонну. Нащелкаете сколько угодно снимков. На фоне буровой. Так сказать, в момент излияния трудового героизма... Не понимаю редакции: как нацелятся на одну личность, так подай ее всем!
Никритин молчал. «Мадонна!.. Второй раз произносят это слово применительно к Тате. Что они подразумевают?.. Внешность? Не похожа... Непорочность?.. Татка со смеху бы умерла от этой дремучей елейности...» Одно было ясно – в словах Сбройнича звучало явное недоброжелательство. Никритин слышал это впервые. И неприязнь его к Сбройничу лишь укрепилась. «Нет, все-таки бог шельму метит!..» – неожиданно для себя подумал он словами тети Дуси.
Цыганок вдруг засмеялся.
– Так ведь товарищ – не фотограф! – Он кивнул на Никритина: – Товарищ – художник.
– Разве? – Весь облик Сбройнича едва уловимо переменился. Словно ошибся в чине и допустил бестактность. Теряя остатки юмора, он произнес с серьезностью: – Извините!
– Да за что же? – усмехнулся Никритин, напускной наивностью прикрывая злость. – Какая в конце концов разница?
– Ну, все-таки... – растерянно посмотрел на него Сбройнич, так и не поняв – шутит тот или нет.
Проснулся Никритин от вибрирующих металлических звуков: били в рельсу.
Солнце вспороло щель в углу палатки и ножевым лезвием слепило глаза.
На зубах скрипел песок. Он же посыпался со всех складок спального мешка, будто потек из песочных часов, – желтый, просеянно-мелкий. Когда Никритин сунул ноги в башмаки, и там был песок.
Песок и песок. Надутый за ночь в палатку.
Вездесущий...
Никритин откинул дверной клапан и, пригнувшись, выбрался наружу. Обдал утренний холод, покрыл тело гусиной кожей. Откуда-то нанесло саксаульный дымок.
Никритин закурил. Из палаток доносились размытые утренние голоса. Никритин постоял и пошел к реке – прямо в овал разбухшего солнца.
...И дни растворились в красках, потеряли счет...
Работалось взахлеб. Писал без мелочей, без натуралистической детализации. Писал пока так называемую мертвую природу, которая, однако, щемила душу и теребила мысль.
...Аму на закате. Фиолетовые рефлексы на воде. Черные лакированные камыши...
Слоистые палевые облака. Тускло-серое небо. И густо-сиреневая вода, в которую оседает оранжевая, освещенная закатным светом корма баржи. И две черных полоски – трубы буксира...
Писалось крупно, в локальных тонах. В цветах резких, непривычных для городской палитры, но – Никритин это чувствовал – единственно возможных и правдивых здесь.
...Он писал закат. Один из тех, неземных, которые увидел впервые. Космический закат.
Поверху разлилось фиолетовое. Ниже – полосами – горели леденцовые тона зеленого. А по самому низу, над самым горизонтом, прочертилась узкая золотая полоска – совсем как каемка на блюде.
Никритин порылся в кармане и, не отрывая взгляд от этюда, сунул в рот помятую сигарету.
«А может, – подумалось, – все это – опять никчемушнее? Невидаль – закат!.. Но – настроение, настроение! Есть же оно?! И вообще... нельзя же путать значительность содержания с изображением значительных событий. И в незначительном событии, в мелкой детали можно увидеть значительное содержание. И мало ли полотен, где значительные события оказались совершенно бессодержательными!..»
Никритин щелкнул зажигалкой и прикурил.
«А впрочем, какого черта я оправдываюсь? Не поверят? Скажут: так не бывает, нафантазировал? Ну и дьявол с ними! Ходит же избитая острота, что некто, впервые увидя верблюда, сказал: «Не может быть!» Не для таких же пишу!..»
Никритин откусил размокший кончик сигареты и выплюнул. Он смотрел, как выгружают с подошедшей баржи самоходную буровую установку.
Четко, будто тушью, вписывались в закат ажурная башенка и фигуры людей.
Закат тускнел, словно за его экраном тушили одну за другой лампочки. И небо уступало место ночи.
Ночь над песками... Тысяча и одна ночь, – когда звездные лучи – как ресницы, и луна – как бубен, и змеятся отблески на синей коже танцовщиц... Только пирамид не хватает...
Никритин подолгу сидел на остывающем песке, не заходя в палатку. Что-то первозданное, первопричинное мерещилось ему, что встряхивало самые глубины сознания, будто рвалась отсюда память не предков даже, не пращуров, а чья-то более древняя память. Древняя, как сама жизнь, ликующая и неистребимая.
А потом приходило утро – с ударом в упругую рельсу... И начинался рабочий день...
И палило солнце, будто сквозь лупу...
И свистел ветер – неотвязный, путающий волосы, сваливающий их как войлок...
Растрескалась на лбу обгорелая кожа, словно нанесли по ней три удара ножом. Где-то видел снимок негра с такими надрезами. Но тот сам украшал свою особу...
Переменился ветер и пригнал с низовьев реки комаров. Крупных, как стрекозы. Заполнивших весь свободный воздух. Спасенья от них не было ни в палатке, ни в спальном мешке...
И все-таки что-то ликующее держалось в душе, вызревало, как упругий зеленый желудь. Никритин знал этот необъяснимый признак того, что работа ладится.
Теперь по вечерам он уходил за черту лагеря и забирался на невысокий каменный останец, выдутый ветрами, покрытый черной коркой пустынного загара. Отсюда хорошо было видно, как возвращались на базу группы изыскателей. Трое... Четверо... Но Таты среди них он не видел...
...Солнце почти угасло. Надвинулось то мгновенье, когда воздух становится удивительно прозрачным, пронизанным палево-голубым светом. Тени исчезли. Все темное сделалось четким, а светлое как бы воспарило, стало невесомым. Желтые тона перешли в малахитово-зеленые, зеленые подернулись фиолетовой дымкой, а белая кварцевая полоска невдалеке от берега засветилась бледно-сиреневым, а местами – серебристым...
Никритин опустил ноги, прижал их к выступу останца: лишь камень сохранял еще дневное тепло. «В пустынях резко-континентальный климат...» – вспоминалось ему читанное в школьном учебнике.
Ударили в рельсу. Звук глухо утонул в просторе.
– Лешман!.. – донеслось снизу.
Никритин глянул. Там стоял Филин и размахивал пачкой газет.
...Филин зачем-то потрогал, придавил пружины раскладушки и нагнулся к ногам, вытаскивая из авоськи бутылки «Столичной» и неизменного «Арзни».
– С чего это? – удивился Никритин.
– А взгляни.. – с торжественно-загадочным видом Филин развернул газету и придавил большим пальцем сообщение «Об успешном запуске в Советском Союзе баллистической межконтинентальной ракеты». – Нормально? Соображаешь – резонанс... там, у них?
Никритин прочел, напрягая глаза в полусвете, падающем из дверного проема.
– Значит, свершилось... – сказал он медленным голосом. Представилось гигантское стальное веретено, поднятое к небу, как предостерегающий палец. Безмолвное, выжидающее, затаившее космическую силу. Холодок восторга поднялся по плечам к затылку.
– Все чинно-благородно. Я знал парней, занимавшихся ракетами. Не этой, конечно... – Филин кивнул на газету и ударом ладони выбил из бутылки пробку. – Любимый город может спать спокойно, а?
Никритин держал стакан и смотрел на целлулоидное оконце палатки, тускло просвеченное серо-желтыми сумерками. В палатке совсем стемнело. Он перевел взгляд на темную ссутуленную фигуру Филина.
– Сидим, будто с елки подарили... – произнес он. – А сколько это работы... нервов и бессонных ночей... Многие ли знают? Для многих и результат еще темен. Ладно... Выпьем! За людей!..
Машина нырнула так, что рессоры прогнулись до отказа. Что-то застучало, зазвякало под боковыми сиденьями. Хватаясь руками за борт, Сбройнич крикнул:
– Смотри, Цыганок, заблудимся да засядем!..
– Не-е-е... – только перекидывал в зубах папиросу шофер.
Никритин засмеялся: знал – не засядут, хоть и возвращались с буровой напрямик – через пески, а не берегом.
«Кому интересно такой бублик крутить – лишних двести километров?! – убеждал Цыганок перед выездом. – Что я, дороги не найду? Пхе!.. Это меня по имени никто не знает, а я Кзылкумы зна‑а‑ю!»
Крутя головой, Цыганок успевал смотреть и вперед, и по сторонам, чутьем отыскивая просветы меж барханов, где песок лежал плотнее. Выбираясь на такыры, на «кафель», как он выражался, «давал газку».
И опять дыбились верблюжьи горбы барханов, разделенные узкими полумесяцами грифельных теней.
Солнце металось радужными пятнами по стеклу. Ветер колотил в тент, крутился в плоском кузове «доджа».
Никритин сгреб волосы, лезущие в глаза, заправил их под берет и покосился на Сбройнича. Тот сидел, развалясь, задрав ногу на бочонок с водой. Насвистывал с каким-то пустым выражением лица.
«Что он переживает сейчас? – подумал Никритин. – Как его... Рэм... там, на буровой!.. А может, ни черта и не переживает? Молчит...»
Начала разговора Никритин не слышал: подоспели к самому моменту, когда из скважины ударила вода – шипящим витым шнуром, рассыпающимся вверху стеклянным фейерверком. На буровой шумели, бегали суматошливо. Передавали из рук в руки банку с первой водой, пили. Поднесли и Никритину. На банке еще сохранилась наклейка «Персики». Но взволновало Никритина другое – комочки влажно пахнущей желтоватой глины, прилипшие к стеклу. Первая вода из скважины! Казалось, никогда не пил воды слаще!.. Передавая ее дальше, он и услышал напряженный голос Рэма, увидел его, стоящего чуть подавшись к Сбройничу.
– Вы Татьяну Мстиславну не трожьте!.. – наступал Рэм, перекрикивая тарахтенье дизеля и голоса буровиков. – Вы признали мою правоту, вы признали во мне человека. И вы ждете, что я буду вам благодарен? Позволю клепать на других? Нет!.. Ведь вы это сделали для того, чтобы лишний раз убедиться в своей объективности, в своем моральном превосходстве надо мной. За что же благодарить? Ведь вы действовали в свою пользу, для себя! Для себя, вот ведь что! Разве вы меня любите? Нет. Ненавидите. А я? За что же я... вот я... буду любить? Ненавижу таких чистеньких и благополучненьких, как вы! Ненавижу, как кисель, который в той форме и застынет, в какую нальешь...
Никритин не мог понять – откуда такая злость? Нелюбовь работяги к интеллигенту? Древняя литературщина...
Нет, не то, не то... Д‑да... кисель!.. И при чем-то еще здесь Та‑та...
«А впрочем, поездка удачная... – подумал он, отставляя сигарету, с кончика которой сыпались искры. – Этюд маслом – Рэм и Цыганок... Очень пригодится для той картины... пески – и двое в тени бульдозерного ножа... «Земляне»... Можно, пожалуй, и так назвать... Удался и портрет чудака мастера... Вот панама! Как он на меня огрызнулся!..»
Никритин усмешливо сощурился, вспомнив знакомство с дядей Костей, буровым мастером. Оказалось – тот самый человек в панаме, что первым заговорил с ним в конторе. Только теперь, за делом, мастер выглядел не столь беспомощным, как над бумажками. Обливается потом в брезентовой робе, а растерянности в лице не видно. Как цыкнул, увидев у Никритина штатив!..
– Тащись дальше, шаир!.. – глянул налитыми кровью тлазами и подкинул на ладони бурильное долото.
Шаирами, то есть поэтами, как выяснилось, он называл корреспондентов и фоторепортеров. Кто-то что-то напутал, наврал, а в немилости оказались все. Хорошо, Рэм подоспел на выручку.
– Тише, тише, дядя Костя... – придвинулся он к Никритину. – Не шаир это. От себя человек приехал. Художник.
Воспаленные глаза мастера вдруг стали детски-доверчивыми. Так и впечатались маслом в картон – чуть удивленные, добрые, в белых обводах от защитных очков. И руки – в жирных мазках глины, отогнутые тяжестью долота. Этюд удался, Никритин это чувствовал. Оттого, может, и зной не ощущался? А может, и привыкать стал...
– Дорога – гребешок... Держитесь... – чуть повернув голову, бросил через плечо Цыганок.
Машина выбралась на какую-то заброшенную дорогу, отороченную сухими кустиками тамариска, и запрыгала, будто катилась по стиральной доске. Бочонок с водой вывернулся и ударил Сбройнича по ноге.
– Тише, ты! – заорал он. – Так недолго и опорно-двигательный аппарат покалечить.
– Что? – не понял, оглянулся Цыганок.
– Ноги, говорю, нам переломаешь!
– Тише – еще хуже будет!..
Цыганок отвернулся и продолжал гнать машину – с грохотом, с ветром, с пылью.
А Никритину было весело:
...удачная поездка...
...вести, которые привез Филин...
...люди – интересные, контрастные по характерам...
...локальные, чистые тона мира, переживающего первые дни творенья...
Жить можно!.. Прыг-скок... ч‑черт, держись!..
...В поселок въезжали еще при солнце.
Будто новый, пламенел на мачте рации выгоревший флажок. Жирно поблескивали целлулоидные оконца палаток. Ветер хлопал дверными клапанами.
Направляясь к реке, вытягивалась из палаточной улицы нестройная колонна молодежи – гомонящая, взмахивающая полотенцами. А сбоку колонны, как старшина на марше, шагала Тата. Трепетали на ветру ее спортивные черные бриджи, белела майка-безрукавка. Полотенце было уложено чалмой на голове.
Никритин скорее угадал, чем узнал ее, – по походке, по каким-то неуловимым, но знакомым движениям. Почему-то не волнуясь и сам удивляясь этому, он перегнулся через борт машины.
Тата увидела его, улыбнулась. Но не отошла от колонны. Лишь подняла приветственно руку – рот фронт! – и указала в сторону поселка.
Никритин не выпрыгнул из машины. Проехал. Недоуменно оглянулся.
Колонна шла к реке.
И только тут накопившаяся тоска хлынула в сердце.
«Встречи всегда происходят не так, как ждешь...» – подумалось ему.
– Вы видели? – услышал он за спиной голос Сбройнича. – Это и есть искомая... мадонна. Какова! Жить не может без издевок. Поистине, ничто доброе в этом мире не остается безнаказанным. Поделом мне...
Никритин обернулся и мгновенье смотрел на него. Ему вдруг стало смешно. Ведь принял на свой счет приветствие Таты! Для него – конечно, издевка.
– Цыганок! Меня – в контору!.. – не дождавшись отклика от Никритина, сказал Сбройнич.
– Ну а я домой! – Никритин подхватил вещи под мышку и перемахнул через борт.
В палатке – со света – было темно. Никритин постоял минуту, привыкая. Потом сел, прислушался к тишине, которая звенела в нем самом. Татка!.. Нашлась...
Со стороны берега донеслось мотоциклетное стрекотанье помпы. Значит, скоро наполнится понтон – железный чан для воды. Можно умыться.
Никритин потянул через спину рубашку – клейкую от соли.
... Лампочки, развешанные на жердях возле палаток, начинали медленно наливаться желтым светом, когда появилась Тата. От нее пахло речной свежестью. Лицо ее, загорелое до черноты, выглядело усталым и осунувшимся. И прическа не та. И губы побелели – то ли от воды, то ли от волнения.
Никритин смотрел на нее и не мог преодолеть странной скованности. Сколько ждал! И вот...
– Пойдем куда-нибудь... – тоже каким-то скованным голосом сказала Тата и, щурясь, взглянула на разгоревшиеся лампочки.
Пошли по задворкам палаток. Мимо ящиков, бочек, штабелей изношенных автопокрышек.
Тата шагала, глядя себе под ноги.
– Ну, как тебе пустыня? – не поднимая головы, сказала Тата.
– Как... – Никритин помедлил. «На кой черт нам говорить об этом?» – подумал он, но ответил: – В городе столько знакомых не встретишь, как здесь. Не думал, что так людны пески...
– И я поначалу не думала...
Опять замолчали. Вышли к берегу, где в камышах был протоптан узкий лаз. Сели у воды. Из-за излучины все еще слышались запоздалые голоса, громко и далеко летящие над водой.
– Моя команда... – Тата повернула голову на голоса. – Ты извини – не могла их бросить. И то распустились за мое отсутствие.
– Ты еще и физрук?
– Да...
Над противоположным берегом – предвестниками луны – светились облака. Несколько серебряных полосок.
– Скажи... – начал Никритин и взглянул ей в лицо, ставшее от облачного света голубоватым. Как было давным-давно. – За что тебя не любит Сбройнич?
– Это я его не люблю... – Она сердито уставилась на него, вздернула подбородок.
– Татка!.. – тихо рассмеялся Никритин. – Выше подбородок!
Она мгновенье медлила в растерянности, потом расхохоталась и, запустив руки ему в волосы, повалила на землю.
– Лекса, задавлю!
– Не задавишь! – отбивался Никритин. – Ты – легенда. Гоняюсь за тобой и, как тень, не могу поймать.
Рухнула незримая стена.
Осталась лишь ночь... Тата... Свет серебристых облаков в ее глазах... Ее холодноватые губы...
От реки ощутимо потянуло знобкой сыростью.
– Не простудишься, беглянка? – сказал Никритин. – Оденься.
– Ну, бежала-то я не от тебя... – Она приподнялась с разостланной на земле рубашки Никритина и, вскинув руки, начала прибирать волосы. – От себя... Это – как хирургия, хотя моралистами и не одобряется...
– И ни одной весточки... – Он смотрел, как ночь синела на ее коже. – Я ведь сдуру чуть не изменил тебе.
– Чуть? – Она покосилась на него. – Популярные брошюры советуют больше работать и заниматься спортом – тогда не будет тянуть на клубничку.
– Ты все такой же циник.
– Циник, циник... Я не Сольвейг. Не стала бы ждать сложа руки. Сама бы разыскала и отобрала.
– А с тобой... – Никритин отвел глаза. – Никогда?..
Тата обтянула на себе майку, встряхнула головой и заново начала укладывать рассыпавшиеся волосы.
Что было сказать? Вспомнилось, как всего лишь раз Рэм рискнул обнять ее. Обхватил, молча стал притягивать к себе. Вытянув руки, она уперлась в его плечи, изломила в спокойном недоумении бровь. Видно, это и поразило его – ее взгляд. Не испуганный, не удивленный, а изучающий. Помедлив, он расцепил руки и, красный, смущенный, стукнул себя кулаком по затылку. Тем все и кончилось. Считалось между ними, что ничего не произошло. Но с тех пор – Тата знала – Рэм никому не дал бы ее в обиду.
– Со мной – нет... – сказала она, подчеркнув голосом «со мной». – Пора идти. Поднимайся... Отелло.
...Наутро Тата заглянула в палатку.
– Соседа нет? – повела она глазами на койку Сбройнича и вошла. – Как вы с ним?
– А никак... – Никритин пожал плечами. – Кстати, ты так и не сказала, за что его не любишь. За то, что не заболел полем?
– Вообще не люблю пижонов, не знающих своего дела! – Она прошла в глубь палатки и вдруг резко обернулась: – Постой, что это ты сказал о поле? А‑а‑а!.. – Она засмеялась. – Думаешь, сама заболела полем, в город не захочу? Это?
– Это... – Никритин мял, не закуривая, сигарету. – Что, не существенно?
– Не знаю... – Она неслышно вздохнула. – Болезни со временем сказываются. Мне здесь нравится. Но и диссертацию же надо писать. Тему я, правда, сменю. И людям польза, и мне ближе. Знакомое на ощупь. «Обводнение аридных зон» – вот как она будет называться. И хватит обо мне, не для того пришла. Показывай свои работы.
– Погоди, – выжидающе взглянул Никритин. – А когда?..
– Мне надо еще месяц пробыть здесь...
– Ну что ж... Останусь и я...
– Только... – Тата опустилась на его раскладушку и, глядя в сторону, докончила: – Не надо, чтобы ребята знали о наших отношениях. Я никого не выделяю – и потому у нас все хорошо. Пусть некоторым кажется, что влюблены в меня. Но это же многие – не один! Так все гораздо проще...
– И это принимаю... – спокойно ответил Никритин.
Тата подняла голову, помолчала.
– Ты меньше стал краснеть... – как-то странно глядя, сказала она. – Хорошо это или плохо?
Она засмеялась: Никритин начинал краснеть.
– Ну, я много чего... стал, – ответил он смущенно и начал выкладывать этюды, бросая их один за другим к ногам Таты.
Тата разглядывала молча, покусывая верхнюю губу. Улыбнулась портрету дяди Кости.
– Как тебе удалось уговорить его позировать?
– Уж удалось...
– Да, ты много чего... стал... – сказала она наконец, отложив пейзажные этюды. – Ни парсун, ни стронциевого неба.
Тата встала и подошла к нему. Обвила руками шею. Запустила тонкие шевелящиеся пальцы в волосы на затылке и, притянув его голову к себе, постукала лбом в лоб.
– Лекса ты... – сказала она. – Лекса моя несуразная...
Дни и тянулись, и мчались – смотря по тому, появлялась Тата или исчезала. Последние дни сентября...
Никритин продолжал работать. Теперь все больше карандашом, совершенствуясь в рисунке. Краски, захваченные из города, были на исходе. И картонов с этюдами стало так много, что Никритин выпросил разбитые ящики и, сколотив футляры, упаковал их. Во всяком случае, было с чем вернуться!..
Приезжала Тата. На стареньком «козлике», которым сама правила в дальних поездках.
– Давай удерем!.. – заговорщицки приблизив глаза, говорила она, когда заканчивала дела в конторе.
– Как в городе? – смеялся Никритин.
...И мчалась машина – мимо причала, к которому свозили гравий и щебень из каменных карьеров.
– Куда его столько? – удивлялся Никритин.
– Для головного сооружения. Вода – она здесь всем нужна. – Тата напряженно вглядывалась вперед, сквозь сплошную – до неба – завесу пыли. Земля превратилась в мягкий пухляк под колесами самосвалов.
Пыль, пыль, и рубиновые огоньки идущих впереди грузовиков. Самих машин не видно – лишь огоньки витают в пыли.
Пыль, и сквозь нее – огромная луна. Огромная, как Земля с лунной поверхности. Зловеще-оранжевая.
«Почти марсианский пейзаж... – думалось Никритину. – Написать бы это...»
Машина сворачивала в русло древней пересохшей реки, и становилось легче дышать. Но долго еще держался, преследовал запах пыли...
Русло реки – спресованный веками галечник – сияло под луной чисто-голубым светом, какой можно увидеть лишь здесь, в пустыне. Плавно изгибаясь, бежало русло – гладкое, как асфальт, в ровных высоких откосах берегов.
Наконец Тата тормозила. Летели на землю кошма и спальные мешки. Пузырьком желтоватой жидкости светилась переносная лампочка, подключенная к аккумулятору машины.
Тата устало опускалась на кошму и протягивала руки Никритину.
– Я до неприличия счастлива... – говорила она, лежа на его руке.
И действительно, лицо ее, глаза ее обретали такую яркость, что смотреть в это лицо пристально казалось неприличным, стыдным, как подглядывание. Никритин, зажмурившись, приникал к ней...
Так было и в ночь с четвертого на пятое октября.
Днем, в поселке, они побежали со всеми к палатке рации. Радист включил репродуктор на полную мощность и ходил серьезный, будто священнодействовал. А кругом шумели. Только и было слышно:
– Спутник!
– Спутник!
– Спутник!
Кто-то кого-то целовал, соглашался, что – «здорово!». Кто-то вспоминал, что американцы хвастались первыми запустить и не верили в нашу ракету.
Тата, прослушав последнее сообщение, в котором назывались пункты и часы пролета спутника, молчала. Будто что-то прикидывая, взглянула на свои часы.
– Едем!.. – повернулась она к Никритину.
– Куда? – удивился он.
– Слышал же – на восходе можно увидеть? – изогнула она бровь, удивляясь его непонятливости. – Надо успеть выбраться на открытое пространство. Едем, я захвачу бинокль...
– Тот самый? – улыбнулся Никритин. – Наш старый бинокль...
...Очень высокое утреннее небо было еще неопределенного цвета.
И вот – в молочной серости – мелькнула искорка... Еще мелькнула...
– Летит... – вполголоса сказала Тата, вытянув руку. – Видишь? Я вижу без бинокля...
– Вижу... – сказал Никритин и замолчал.
И в тишине плыла, то вспыхивая, то угасая, как след трассирующих пуль, крупица чего-то непостижимого, чудесного. Блеснула в последний раз. Исчезла за облаками.
Никритин и Тата сидели обнявшись и все смотрели на небо. Потеплели телесно облака, затем стали наливаться восходящим солнцем. Все гуще и гуще багровели. Словно длинные кумачовые полотнища. Словно целая колонна знаменосцев в дни праздничных шествий.
– Бывшие желтые облака... – чуть шелохнулась Тата. – Они багровеют.
– Да... – Никритин сжал рукой ее плечо. – Облака багровеют...
