Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
– Ты хочешь, чтоб я драл шкуру с неубитого медведя? – вяло возразил Никритин. Знал – Герка прав, нужно показать эскиз. И все же... Мысль о прежних неудачах сковывала его, отбивала охоту показывать незаконченную вещь.
– Непрактичность – червоточина холостяков. Не будь же в конце концов дураком! – возмущенно сказал Шаронов. – Сколько ты собираешься протянуть на свои три тысячи? Сказал «А» – говори «Б»!
– А тебя-то что беспокоит мое благополучие? – начиная раздражаться, сказал Никритин. – Похоже, что ты больше печешься обо мне, чем я сам.
– Не знаю... – сказал, помолчав, Шаронов, и морщинистое лицо его стало скорбным, как у больной обезьяны. – Парадокс!.. Ведь чувствую – презираешь меня... как все чистюли... Парадокс... А может, тоска по утраченной невинности... Считай, как хочешь... – Он встал и, глядя в сторону, протянул руку: – До завтра! Холсты и краски будут...
Никритин еще смотрел ему вслед, не разобравшись в смятении чувств, когда к освободившемуся месту подошел Бердяев – с тарелками в обеих руках. Локтем он прижимал к себе книгу.
– Ну как? – сказал он, положив книгу рядом с тарелкой. – Личность моя продвигается? Задержался вот, толкотня в библиотеке.
Никритин скосил глаза и прочел на обложке: «Сержант милиции».
– Вам что, нравится? – спросил он.
– Я же еще не читал, – сказал Бердяев, разламывая толстый ломоть серого хлеба. – Но люблю про борьбу с преступностью. Захватывает. Пойти разве в бригадмильцы! Вот бы изобразили меня с повязкой, а? – поднял он глаза и блеснул идеально белыми и ровными зубами. «Как на рекламе зубной пасты», – непроизвольно отметил про себя Никритин. Он промолчал. Что-то неприязненное шевельнулось в нем и тут же испугало: не испортить бы образ, который собирался воплотить в портрете.
Поспешно простившись, Никритин встал из-за стола и пошел к выходу.
Следом выскочил из столовой бригадир расточников Костя Шлыков. Будто случайно, зашагал рядом – чуть в раскачку, сжав зубами «Беломор». Папироса от затяжек морщилась и всхлипывала. Никритин покосился. Идет, молчит. Мускулистые руки раскачиваются слегка на отлете – как у борца или штангиста. Атлетический торс – треугольник вершиной вниз – обтянут серым волосатым свитером. На голове – берет, такой же, как у Никритина. Идет, думая о чем-то своем, не заговаривая.
«Черт! Все, что ли, они такие деликатные?! – выругался про себя Никритин. – Или... просто игнорируют?»
– Чего это ребята сторонятся меня? – спросил он, внутренне напрягаясь и готовясь к спору, если Шлыков начнет отрицать очевидное. Он чувствовал, как вокруг него стала расплываться в цеху тишина, такая, словно в скафандре погружаешься в вакуум. Почему? Деликатность Шлыкова, как и деликатность других, начинала раздражать Никритина. Могли бы, кажется, подойти, поинтересоваться его работой. Но кроме Нади Долгушиной – никто! То ли с самого начала совершил какую-то ошибку, то ли именно игнорируют, считая его труд баловством. Непонятно и обидно!..
К его удивлению, Шлыков ничего не стал отрицать, лишь пожал плечами.
– Да кто их знает... – неопределенно сказал он. – Может, сосет их другое. В цеху-то... не замечаете? Фигурной стали осталось на две смены. Считайте – снова начнем дым возить по пролетам, сплошной перекур. Впору и об искусстве забыть да силенок набраться – для встречи Его Величества Аврала. Простой – не фруктец золотой.
«Фу-ты... Глупо спросил... – начиная краснеть с ушей, подумал Никритин. – Видать, и впрямь – самолюбие художника чувствительнее слизистой оболочки, как иронизировал Фархад».
Простой... И лозунг: «Не теряй ни одной из 420 минут рабочего времени!»
Простой!.. Темные полосы, провалы в ряду освещенных станков – словно выкрашенные зубы в ряду здоровых. В цеху еще нет полной тишины, но высота и тембр шумов уже иной – непривычный, настораживающий. Кружок перекурщиков... анекдоты... тускловатый смех... Всплыли в памяти подслушанные разговоры, стычки, остроты...
Вынужденное безделье – оцепененье души. Знал по себе – в какие тоннели ныряют мысли в подобные дни. И благо, если скоро засветится впереди круглый пятачок неба...
Проглядел, многое проглядел восторженным взглядом. Уловил основное умонастроение людей, делающих вещи, и решил, что постиг суть вещей и явлений. А нюансов не различил, увидел всех одноцветно, лишь в горьковской «радости делания». Нет, не различил оттенков, из которых слагается картина души, которые определяют мировосприятие человека.
– Ребята собираются на рыбалку: все равно провис, – сказал Шлыков, вынув изо рта папиросу и подув на ее кончик. – Поедете с нами?
– А куда?
– На Сыр-Дарью.
– Надолго?
– Денька на три.
– Не смогу: работа есть... – ответил, прикинув в уме, Никритин.
– Жаль... – Шлыков затянулся в последний раз и отбросил окурок.
Да, жаль... Места, где бывали с Татой... Но суть даже не в этом. Была бы возможность увидеть людей бригады в иной обстановке, в ином ракурсе. Дернуло же согласиться на Геркино предложение! Опять то же, что и в мастерской, – портреты с фотографий, проклятые копии. Жизнь – не шахматная партия: за ошибки расплачиваешься немедленно, а не через несколько ходов...
После полудня, когда Никритин вышел из цеха, потеплело. Пахнуло талой весной. С крыш падали медленные капли. Навертывались, посверкивали солнечной точкой в центре и срывались, словно лекарство, с горлышка флакона. На тротуарах расплылись влажные пятна. Воздух, ощутимо густой, врывался в ноздри и распирал до предела грудь.
Зеленела подстриженная еще с осени бирючина – живая изгородь. Зеленела по обеим сторонам улицы. Никритин, задев плащом хрусткие ветви, шагнул через узкий проем и направился к трамвайной остановке. На ходу он сорвал едва распустившийся листок, растер его меж пальцев. Понюхал. Тонкий горьковато-маслянистый запах вобрали ноздри. Запах бирючины, лигустры.
Откуда-то снова появился старик с фиалками. Никритин посмотрел на него и улыбнулся внезапно пришедшей мысли. Вынув из кармана плаща газету, он свернул кулек.
– Сыпьте, аксакал, все! – сказал он по-узбекски, подставляя кулек под корзинку старика. – Да, все-все!
– Будь здоров, сынок, э! – засмеялся старик. – Дай бог тебе хорошую невесту...
– Тут на много невест хватит! – засмеялся и Никритин. – Ведь сегодня их день. Так, аксакал?
– Так, так! – мелко смеялся, вторил старик, пересчитывая деньги.
Уже в коридорах ощущался праздничный подъем.
Суматошливая беготня...
Голоса, звучавшие чуть громче, чем надо...
Шуршанье отутюженных нарядов...
В редакции витал неуловимый дух праздника, похожий на влажный запах недушистых цветов.
Со многими Никритин был уже знаком, но встречались и новые лица. Он кому-то пожимал руки, называл себя, тут же забывал имена, названные ему, и принужденно улыбался. Наконец вспомнил о фиалках и протянул сверток Нике.
– Мои поздравления женщинам редакции... – смущенно произнес он.
Ника заглянула в сверток и сказала: «Ой!»
– Что там? Что там? – придвинулись к ней женщины.
Поднялся шум, смех. Цветы расхватали в мгновенье. Никритина затолкали, затормошили. Кто-то чмокнул его в щеку. А он, избавившись от свертка, оправился, словно включился в общий ритм.
Вошел Юлий. Видимо, только что из парикмахерской. От него исходил полуобморочный аромат дешевого одеколона.
– Аве, Юлий! – приветственно поднял руку Никритин.
– Привет, старик! – ответил тот. – Ты думаешь, что изображаешь гладиатора? Циркача ты изображаешь!..
Верно! Он повторял жест партерных гимнастов, закончивших свой номер. Были такие – в костюмах гладиаторов, – когда их с Афзалом водили в цирк-шапито, полотняный купол которого возвышался рядом с парком Джангох.
Протащили по коридору последний стол, и центр шума сместился.
– Для вас у меня тоже есть подарок. Вернее, для вашего дяди... – сказала Рославлева, когда они остались в комнате вдвоем. Выдвинув ящик стола, она достала пожелтевший, осыпающийся по краям газетный лист. – Не знаю... может, у него есть этот номер...
– Все равно! – подхватил ветхую бумагу Никритин. – Он же коллекционер. Они ненасытны, коллекционеры...
Осторожно развернув газету, Никритин глянул на заголовок. «Туркестанская правда. Четверг, 23 августа 1923 г.». Знакомое, щемящее чувство шевельнулось в нем. Не вчитываясь, он водил глазами по расплывчатым, полуслепым буквам набора непривычного рисунка. Подумалось: «Еще при жизни Ленина издана...»
– Ну... идемте на бабий праздник! – вывела его из задумчивости Рославлева и со стуком задвинула ящик.
Столы были составлены в кабинете редактора. Посверкивала сморщенная фольга на горлышках шампанского. Россыпью лежали конфеты и апельсины. Вспучивался, выпирал крем из пирожных эклер.
Рассаживались за общий стол шумно и непринужденно. Никритин не уловил ни единого признака парадной официальности. Наоборот, похоже было, что все делается от души, искренне. Произносились шутливые тосты, преподносились небольшие подарки – авторучки, пудреницы, духи. Женщины цвели... Какой контраст с Союзом художников! У них ничего подобного не бывало. А ведь только так и должно быть у тех, кто зовет в будущее, кто призван формировать людские души... Молодцы газетчики!
Никритин приподнял свой бокал и смотрел, как он перекипает пеной.
...После комнат редакции солнце показалось назойливым и бесцеремонным. Оно ударило в глаза, рассыпалось радугой в смеженных ресницах.
Дрожью вошло в тело, пронзило рычанье тяжелого автобуса, трогающегося с места.
Ника, будто запнувшись, остановилась и вынула кошелечек – с зеркальцем в крышке и тюбиком помады. Наскоро подведя губы, она сунула руки в карманы распахнутого пальто и взглянула на Никритина – то ли с сомненьем, то ли с невысказанным вопросом.
– Я вас провожу... – помедлив, сказал Никритин.
Пошли не торопясь, в ногу.
– С мастерскими, значит, все? – сказала Рославлева наконец. – Это из-за портрета, или... вы тоже считаете, что мастерские надо закрыть? Что-то такое попадалось в материалах вашего съезда.
– Ни то, ни другое, – ответил Никритин. – Я не противник мастерских. Это заработок художника. И все же... искусство нельзя ставить на поток. Оно перестает быть искусством на копировальном конвейере. Ведь интенсивность ручного труда всегда достигается за счет качества. Тут нужны какие-то коренные изменения, но я не вижу пока – какие. Это гораздо сложнее, чем кажется. Главное – финансовый план мастерских. Он должен выполняться. И спорить с этим трудно... кто как, а с меня хватит!
– Вот так просто, без борьбы?
– Борьба? Бороться в одиночку можно с людьми, а не с системой.
– Это, пожалуй, верно...
Выбрасывая ноги, Рославлева смотрела на носки своих туфель.
– А как с портретом? – вернулась она к прежнему.
– Да вот... думаю... – ответил Никритин. – Мне кажется, что сейчас надо писать символами.
– Символизм?
– Да нет же! – поморщился Никритин. – Как бы вам объяснить? Был случай: репродукцию с картины известного художника приняли за фотографию и напечатали в газете, выдав за фотографию. А с другой стороны... где-то я читал: рассматривали африканскую статуэтку – разъяренный слон. С поднятым хоботом и поднятыми клыками, Известно, что клыки у слона неподвижны. Но художник, какой-то негр из крааля, нашел жест, передающий гнев, и запечатлел его. И был прав он, а не природа! Ведь он выразил свою мысль, свое видение образа!..
– Постойте, постойте! – воскликнула Рославлева, против воли и против своего настроения ввязываясь в спор. – А как же ваша натура, на которую вы всегда киваете?
– Натура... В натуре уже заложен символ... – сказал Никритин. – Возьмите плакаты Пророкова, возьмите голубя мира Пикассо!.. Чем не символы? Это, конечно, не символизм в литературном смысле, а символичность, что ли... В конце концов, вся математика – мать точных наук – построена на символах, наш герб – символ, наша звезда пятиконечная... Почему же мы боимся этого слова – символ?! Вот и я мыслю свой портрет, вижу его внутренне – символически. Как соединение головы и рук, сплав мысли и мускулов. В этом, по-моему, гармония современного человека. Это как программная музыка. Понимаете? Не литературный сюжет, не иллюстраторство. Иллюстрация никого не трогает: она элементарна по мысли.
Рославлева скосила на него глаза, и снова в них было что-то приглядчивое, задумчивое. Никритин замолчал и, выбив щелчком из пачки сигарету, закурил.
У перекрестка остановились, пропуская поток автомобилей. Афишный щит на другой стороне улицы был сплошь заклеен одинаковыми плакатами: пять разноцветных лепестков – символ московского фестиваля.
– Вы думаете участвовать? – почти теми же словами, что и Шаронов, спросила Ника, глядя на плакаты.
Никритин пожал плечами. Что он мог сказать? Он тоже смотрел на плакаты и узил глаза.
...Где-то сейчас готовятся, где-то шумят и смеются. Считают песо, лиры и центы. Сигаретный дым слоится над липкими столами, где между стаканов и кружек разложена карта мира. И девушки шьют наряды, и ветер раскачивает охапки листвы. Пахнет лимонами и пахнет мороженой рыбой. Мешаются лица: белые, желтые, черные с лоснящимися скулами. Дети разных народов!.. Вздуваются колоколом пестрые юбки, и огромные кольца серег оттягивают мочки ушей. Жидкое бренчанье гитар, пересыпанное шорохом маррак. Дробь барабанов, словно трескотня отпущенной лебедки...
Никритин передернулся и посмотрел на светофор: замигали огни – красный, желтый, зеленый, – словно кто-то мазнул пальцем по клавишам. Людской поток понес его и Нику через перекресток.
Никритин едва замечал деревья – тополя и клены – в несмелой бледной бахроме первой зелени. Он смотрел перед собой и перекатывал во рту, из угла в угол, потухшую сигарету. Размокший табак горчил слюну. Наконец он выплюнул окурок и тут увидел приближающееся, тягостно знакомое лицо. Знакомые глаза под надвинутой на лоб меховой шляпкой. Знакомые полные губы. Инна Сергеевна!.. Она не остановилась, не заговорила. Лишь добро улыбнулась глазами Никритину и, облив мгновенным, оценивающим взглядом Нику – как умеют только женщины, – прошла мимо.
Никритин понял: она увидела в Нике ту, звездную, которую предсказывала. И не заговорила... Он обернулся, но Инна Сергеевна удалилась не оглядываясь.
Никритин медленно перевел взгляд на Нику.
Профиль – со слегка вздернутым носом. Локоны на лбу, и твердо очерченные, с острыми углами губы... Кулаки уперты в самое дно карманов, так что снаружи сукно вздувается буграми...
Черт знает, как носит одежду! Все на ней сидит чуть-чуть нескладно, чуть-чуть небрежно, хотя не скажешь, что сама сложена плохо.
«Странная человечинка... – подумал он. – По ту и по другую сторону сегодняшнего дня, хотя и копается в самом злободневном, сиюминутном. Романтик классического образца. Наверно, любит Блока... И, наверно, родители из первых комсомольцев...»
Он тоже сунул руки в карманы. Тотчас скользнула в ладонь зажигалка. Тяжелая, осязаемая, словно частица Таты – далекой и близкой, осевшей на донышке сердца, как свинец в основании ваньки-встаньки...
Бедная Инна Сергеевна! Ничего-то не поняла...
Потянуло холодком – прощупывающим, предвечерним. Солнце уже не видно было за крышами. Полоску неба над улицей пересекали неправдоподобно белые, фарфоровые облака.
Свернули в старинный переулок, квартал бывших чиновничьих особняков и квартир интеллигентных туркестанцев. Возле одноэтажного каменного домика с двускатной железной шапкой над крыльцом лежали спиленные тополя. Кричали свежей желтизной срезы – в концентрических годовых кругах. Но многолетний круглый календарь пересекали, словно извилистые радиусы, следы червей, припорошенные древесной трухой.
Остановились в неглубокой нише дверей. Никритин потрогал кирпичи с обвалившейся штукатуркой.
Красные старинные кирпичи. Почти на каждом – овальное темное пятно, отороченное белым пушком домового грибка – врага упорного, как застарелая малярия.
Здесь, в этом переулке, особенно ощущалось, что мир вещественный протяжен не только в пространстве, но и во времени.
Мир веществен, это Никритин знал хорошо и иногда начинал уставать от назойливо лезущих в глаза подробностей. Но с тех пор как попал на завод, он стал понимать эту вещественность как-то изнутри, словно слышал тепло рук, оставшееся на всем, что выведено ими из небытия, из инертной массы мертвой природы. И всякое увядание – гибель созданного – мучительно тревожило его. Этот одряхлевший дом, эти спиленные деревья – не от них ли исходит неуловимая печаль, витающая в этом переулке?
– Мне звонили с завода – возвращается Бурцев, директор... – сказала Ника. Голос ее, усиленный проемом ниши, прозвучал гулко и чуждо той грусти, которая обволокла Никритина.
Он смотрел на нее непонимающе. Бурцев? Что можно сказать о незнакомом человеке, пусть даже много слышал о нем? Он промолчал.
– Я скоро буду на заводе. Там... – она едва приметно запнулась, мельком глянула ему в лицо, – там встретимся?
Никритин поймал ее ищущий взгляд и вдруг понял, отчего ему грустно. Вот – женщина. Милая, умная. Лучшей подруги и не найти... Вот она – рядом, тянется навстречу. И однако... как, в сущности, далека! Словно звезда, свет которой идет к земле тысячи лет. И рассудок тут не помощник: ему не одолеть расстояния, безошибочно измеренного чувствами.
Она склонила голову, тронула подбородком фиалки, приколотые к отвороту пальто. Цветы уже привяли, сморщились и едва пахли.
Внезапная жалость – к ней, к себе, черт еще знает к кому! – встряхнула Никритина. Он положил руки ей на плечи и глянул в побледневшее, размытое сумерками лицо. Она не опустила глаз – разверстых, мерцающе-прозрачных. И усилием воли он подавил напряженность в мышцах, диктовавшую: притянуть, прижать ее к себе. Нет, только не жалость, только не пошлость – проводил, значит, должен поцеловать... Нет, с ней нельзя быть нечестным...
Он отнял руки и затянул потуже пояс дождевика.
– До свиданья, Ника! И... простите... – сказал он, глядя поверх ее головы. – Мне хотелось бы... – он не договорил и запнулся.
Что хотелось бы? Чтобы все оставалось по-прежнему? Не слишком ли?
– Простите... – сказал он еще раз и, шурша жесткими полами плаща, спустился со ступенек крыльца.
Он шел ровным шагом и, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя негодяем. Знал, что Ника все еще стоит, прислонившись плечом к стене, и смотрит ему вслед.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Утро, апрельское утро, дышало и раскачивало воздух – всей массой, сколько вмещалось его в чашу двора. Наплывал увлажненный запах тальника. Трепетало вишневое деревце, словно целиком облепленное белыми бабочками. Захлебывался уроком утренней гимнастики приемник: голос диктора звучал наигранно-бодро, а пианист пересыпал его восклицания фортепьянными стекляшками.
В Москве, наверно, еще темно, а здесь уже истончились края облаков от солнца и желтые лучи охватили город, как расставленные ножки циркуля.
«Приставьте ногу... р-р-руки со-о-огнуть...»
– Давай-давай, говорящая мебель!.. – невнятно бормотал, подставляя шею под кран и отфыркиваясь, Фархад. – Мы уже приступили к водным процедурам... по милости этих грабителей сна...
Афзал, вытираясь, подмигнул Никритину, который разминал первую утреннюю сигарету.
Фархад со стоном разогнулся. Скрутив жгутом полотенце, он завел руки за спину и задвигал локтями, доводя до красноты лопатки.
– О гремящий ящик! Сыграл бы ты «Молитву Шамиля»!.. – продолжал Фархад. – Я воздел бы руки, чтоб нашлись наконец жены для этих мазилок и научили спать по воскресеньям.
– Но-но! Первым женится старший! – перехватил шутку Никритин. – Непочтительность не красит юношей. Нас, значит, с Афзалом.
– Хай, джигиты, скоро вы там? – прокричала Фарида-ханум. – Чай готов!
Никритин скомкал сигарету, бросил ее в цементированный сток под краном.
К чаю он принес казы – красновато-мраморную на срезе узбекскую колбасу.
Сидели на айване стариков. По древнему обычаю – на ватных одеялах-курпачах, за квадратным курси, который был втрое ниже самой новомодной мебели.
– Хай-хай-хай, казы-то – с тмином, с перцем, – приговаривал Султанходжа-ака, разламывая лепешки. – Ну-ка, берите... да будет мир и благополучие! – Он положил в рот кружочек казы и причмокнул: – М‑м‑м! Где купил, сынок?
– У нас, в заводском буфете, – ответил Никритин, покачивая пиалу.
– У нас!.. Смотрите, каким рабочим стал, – хохотнул Фархад. – А впрочем... что смеюсь?.. Я тоже меняю профиль работы...
– Следуешь моде – и бросаешь диссертацию? – не удержался, уколол Никритин. Вспомнил о Тате: тоже вон бросила.
– Знание не нуждается в звании. Слышал такой афоризм? – Лицо Фархада стало жестким, костистым.
– И чем же займешься? – тоже посерьезнел Никритин.
– Молекулярной биологией. Не слыхал? Правильно... У нас еще сами спорят: живая клетка – не молекула, а то, что не клетка, – не биология. Есть такие... Но все это слова, филология, – Фархад тоже раскрутил в пиале свой чай, подул на него. – Идейка у меня появилась. Может, споры с тобой... – он приподнял веки и глянул на Никритина – то ли с иронией, то ли раздумчиво. – Словом, в чем-то ты при чем...
– Еще бы знать – в чем идея... – в тон ему ответил Никритин.
– Идея проста... – Подхватив кусок лепешки, Фархад намазывал его сливочным маслом. – Тебе, должно быть, известно, что все живое – из белков, а белки – углеродистые и углеводистые соединения. Теперь представь... Что, если водород в этих соединениях заменить дейтерием – тяжелым водородом? А?.. Тяжелая вода, в которой присутствует тот же дейтерий, хорошая защита от проникающей радиации. Что будет, если заменить? Клетка сама будет защищаться от радиации, станет не восприимчива к ней. Логично? Логично... Вот и хочу проверить...
– А как заменить? – перестал жевать Афзал и уставился на брата. – Хорошо – клетка. А у людей – можно? Или опять гвинейские свинки?
Фархад молчал, и все за столиком-курси замолкли: вопрос, хоть и наивный, был по существу.
– Как вам сказать... – Фархад потупился и смело поднял глаза. – «Что», «как»... с этого и начинается наука, познание. Если бы я знал все ответы, то и разгадывать было бы нечего. Уже ходил бы в Нобелевских лауреатах...
Не верилось, да и все это лишь догадка. Прозреваемая, но еще даже не обоснованная.
Никритин вытянул босые ноги и пошевелил пальцами – башмаки он оставил на ступеньках айвана.
Да, пилюли... как было бы просто... А вдруг? Он уже привык к тому, что в последние годы научные открытия следовали в геометрической прогрессии. И люди стали притерпеваться к этому, перестали удивляться чему бы то ни было. Все может быть...
Постучали кованым кольцом ворот. Открывать побежала Фарида-ханум, подцепив на ходу кожаные кавуши. Вернулась она, сопровождая Ильяса, мягко похлопывая его по спине сложенной в лодочку ладонью.
– Ну-ка, ну-ка, к чаю, Ильясджан...
– Как вы меня нашли? – приподнялся на месте Никритин, удивленно ширя глаза.
– Вы уверены, что я искал вас? – сказал Ильяс, нога об ногу снимая башмаки перед тем, как взойти на курпачи. – Я пришел к дяде, так? И это я должен удивляться, что вижу вас тут.
– Э-э, Алеша мне как сын, живет у нас... – сказал Султанходжа-ака, потряхивая двумя руками две протянутые руки Ильяса.
Последовали обычные в таких случаях узбекские «сурашиш» – расспросы о здоровье, житье-бытье родных и близких.
Никритин вспомнил – Афзал что-то такое говорил о родственниках на заводе. Он снова взглянул на Ильяса – смуглого, бровастого.
– Зазнался, исчез! – взял его в оборот Фархад. – Ах ты, хабаш, ах ты, эфиоп черный! Были все-таки у наших шахов черные невольники. От них, наверное, и пошли такие смуглокожие. Хо, смеется!..
Ильяс улыбался, сверкая металлическим зубом.
Никритин поднялся и, сбегав к себе в комнату, принес альбом и пастельные карандаши. Это лицо!.. Живое, говорящее... Живописное. Надо воспользоваться случаем. Он начал торопливо набрасывать портрет Ильяса и сам удивлялся, как работа ему удается. Привычно отключился от внешнего мира, привычно ушел в себя и в работу. Лишь краем уха слышал разговор, который велся за столом.
– Дал скрутить себя, похудел... – говорил Султанходжа-ака.
– За директора оставался... – отвечал Ильяс, все так же улыбаясь.
– Ну, вот вам и объяснение: начальником стал! – воскликнул Фархад. – Как же не зазнаться?
– Кончилось мое директорство, так? Арбуз мой выпал из рук и раскололся! – рассек ладонью воздух Ильяс. – Настоящий хозяин вернулся.
Никритин словно вновь увидел: рывком распахнулась дверь кабинета. На пороге стоял человек лет сорока, в надвинутой на лоб шляпе, из-под которой глядели внимательные, цепкие серые глаза.
Распахнутый серый макинтош... Кожаная папка, ухваченная двумя пальцами за уголок...
Человек постоял мгновенье и пошел к подавшемуся навстречу – «Дмитрий Сергеевич!» – Ильясу. Молча пожал протянутую руку, молча бросил на стол папку.
Казалось, странная, яростная улыбка затаилась под гладко выбритой кожей его лица. Он повел глазами на Никритина, взглянул на портрет Бердяева, прислоненный к отставленному в сторону стулу.
«Дмитрий Сергеевич... Значит – директор, Бурцев, – подумал Никритин. – Интересно... Начальственной властности как будто не заметно, но цену себе, видимо, знает. Замечательно устойчиво стоит. Такого не собьешь с ног. Впрочем, поживем – увидим...»
Бурцев подошел к портрету, склонил набок голову.
– Гм... Король Бердяев... – хмыкнул он и оборотился к Никритину: – Вы, надо полагать, автор?
– Да.
– Будем знакомы: Бурцев.
Никритин назвал себя, пожимая крепкую сухощавую руку. Он так и не понял, к чему относилось ироническое «гм».
– Гм... – снова усмехнулся Бурцев. – Шут его знает!.. Он – и не он... А ведь, наверно, долго узнавали, вникали в образ?
– Было... – теперь уже Никритин не удивлялся. Он понял, о чем думал Бурцев.
Да, было...
...Никритин собрался наконец побывать дома у своего героя.
Шли после смены. Бердяев шагал рядом, чуть вскинув свою крупную голову. Взглядывая искоса, Никритин вновь восхищался этим медальным профилем. Вольтеровское лицо. Коричневое. С высоким лбом и хрящеватым носом. С тонкими, но четко и зло очерченными губами.
– Закурим? – Бердяев встряхнул пачку «Беломора». Из надорванного уголка высунулась папироса.
– Я курю... – Никритин показал сигарету.
Раскурив папиросу, Бердяев отбросил спичку, спрятал пачку в карман и вынул оттуда же какие-то детали. Сухо стукнул металл. Как шарики детского бильярда. Бердяев заворачивал детали в промасленную ветошь.
– Что, на дом взяли работу? – скосил глаза Никритин.
– Н-ну! Еще не хватало!.. – Бердяев подкинул на ладони сверток и, прихлопнув его другой ладонью, обронил небрежно: – У кореша одного полетели рулевые тяги. Вот – выточил ему пару шаровых пальцев.
«Значит, левая работа! – изумился про себя Никритин. – Ну да... Как это Герка говорит?.. Каждый зверь к себе гребет, только курица – от себя». Вспомнилось, что кое-кто уносил из мастерских Худфонда краски. Мелочь. Всякий скажет, что мелочь и внимания не стоит. Разве государство оскудеет от этого? Вспомнилась карта из учебника экономической географии, вся усеянная условными значками: кубики с фабричными трубами, крохотные терриконы, рулончики ситца... Никритин представил себе тысячи предприятий, теряющих эти крохи, и ужаснулся. Ведь в масштабах страны – это гора, да еще какая! Чья же она? Ничья? Значит, если общее, – тащи? Он с испугом покосился на Бердяева. Но на лице того было такое безмятежное спокойствие, что Никритин растерялся, засомневался в своих выводах: «Может, перегибаю?»
– Вы скоро кончаете мой портрет? – спросил внезапно Бердяев. – А то, знаете... мне опять командировку сватают... делиться передовым опытом...
– Командировка? Куда?
– В Монголию.
– Фью... – присвистнул Никритин. – Это же, наверное, чертовски интересно – такие поездки? Вы довольны?
– Да как сказать... Когда что... – Бердяев пожал плечами. – Вот, скажем, прошлым летом в Венгрию ездил. А сами ведь знаете, что там ребята отчебучили! Сейчас не переписываюсь с ними. На всякий случай, как в анекдоте, знаете?
– Знаю... – неохотно ответил Никритин. – Кстати, этот анекдот сочинил еще Чехов: как бы чего не вышло!
– Допускаю. Классик... – Бердяев упрямо пригнул голову. – Но хотел бы я посмотреть на него в наши дни...
Никритину стало вдруг неинтересно с ним. Скучно стало. Какая-то тянущая боль замедлила сердце: опять ошибся, опять делаю не то? Не очень ловко разыграв забывчивость, он хлопнул себя по лбу:
– Черт, забыл! Мне же сегодня бежать на бюро!
Какое бюро, Бердяев не стал выяснять: магическое слово исключало всякие расспросы.
Но назавтра Никритин остыл. «Чистоплюй, неженка!» – ругал он себя. И сам напросился в гости: надо же знать – каков он, Бердяев, дома.
Шумел примус. Остро пахло вареной петрушкой. Никритину показалось, что он вновь попал на теткин двор. Бегала в тесноте ребятня, где-то орал приемник, включенный на полную мощность. Нестерпимо тоскливы сумерки в таких дворах.
Никритин вытер ноги о чистый половичок, лежавший перед дверьми, и шагнул за Бердяевым.
Комната, довольно просторная, казалась тесной: свободным осталось лишь пространство вокруг стола, придвинутого к окну. Высоченная кровать сверкала никелированными шарами и крахмальными наволочками подушек, высящихся как пирамида. Стену возле кровати покрывал ковровый немецкий гобелен фабричной выделки: олени на водопое. Буфет. Комод с целым городком коробочек и флаконов. На стене – фотографии веером. Зеркальный платяной шкаф. Бамбуковая этажерка с невысокой горкой книг. Как случается иногда, Никритину показалось вдруг, что он уже бывал в этой комнате. В этой или подобной ей – так все было стереотипно и знакомо. Даже черные венские стулья с дырочками в сиденьях!.. «Как назвать этот стиль?» – скользнула мысль. Диссонировал с общей обстановкой комнаты лишь телевизор, косо пристроенный в углу.
Что-то горласто прокричав у порога, вошла жена Бердяева, крепкая цыгановатая женщина с оценивающе-наглыми глазами. Резкая в движениях, вульгарно-красивая. Она кинула на подставку сковороду с шипящей картошкой, обложенной колбасой и залитой яйцами, вытерла руку о передник, протянула лопаточкой:
– Здрасьте!
– Здравствуйте! – пригнул голову Никритин, пожимая ее руку.
– Законная... – кивнул на нее Бердяев.
Никритин еще раз пригнул голову. «Все по чину!» – усмехнулся он про себя.
Сели за стол. Бердяев разлил водку в граненые стопки.
И тут погас свет. Двор погрузился во тьму и тишину. Замолк приемник. Отчетливей проступило гуденье примуса. В темное окно стал виден его огонь – мертвенно-синяя зубчатая корона.
– Ну вот! – фыркнула жена Бердяева. – Сейчас прибегут: Фаня, Фаня, почини! А потом набьются на телевизор. Не пущу!..
– Шурка!.. – предостерегающе сказал Бердяев. – Не шипи! Достань коптилку.
