Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
На берегу Волги, над бывшими бахчами Мокрой Мечетки, летела пыль... Катились бесчисленные подводы; махали лопатами грабари; монтажники ставили тяжелые колонны; такелажники подтягивали лебедками оборудование, поставленное на железные листы. Днем и ночью шла работа невиданного размаха и невиданных доселе темпов.
В скрипучих, набитых битком общих вагонах, в красных, видавших виды теплушках ехали и ехали на стройку люди. Часто разутые, раздетые, изнуренные недоеданием, неграмотные, – ехали люди строить самое передовое в мире предприятие. Строить социализм! Семь тысяч своих членов послал на стройку комсомол... Среди семитысячников был и парень из далекого Ташкента – Муслим Сагатов, получивший в бараке № 873 койку рядом с фабзайчонком Димкой Бурцевым.
Мелькали в этой многоязыкой, разношерстной, шумной сутолоке людей и широкие макинтоши американских специалистов. Разные дороги привели их к Волге. Одних пригнал ветер кризиса. Другие, коммунисты или «уобли», члены уже разваливающейся организации «Индустриальные рабочие мира», ехали с искренним желанием помочь первому в мире рабочему государству. Одним из таких был Ральф Уорнер – инструктор зуборезного дела, ставший позже старшим мастером пролета зуборезов и навсегда оставшийся в Советской России.
Летел из заволжских степей горячий ветер. Летела пыль, скрипела на зубах. И лишь в огромных цехах, в которых шумела «сорокодневка» установки оборудования, стояла влажная прохлада, пахнущая свежей краской. Вокруг каждого нового станка собиралась толпа молодых парней и девчат, многие из которых впервые увидели поезд, когда ехали на стройку. Американцев поражал энтузиазм этой молодежи. Они восхищались её любознательностью. Но вскоре любознательность начинала обнаруживать поразительное техническое невежество.
Сложный импортный станок имел движение каретки в две стороны и управлялся двумя ручками. Повернешь одну – каретка идет влево, повернешь другую – вправо. И вот любознательные умы начинали соображать – куда же пойдет каретка, если обе ручки повернуть разом. Станок ломался. Американцы хватались за головы...
В пролете зуборезов неторопливо расхаживал приземистый, неимоверно толстый Ральф Уорнер. Когда он, засунув руки в карманы помятого комбинезона, обращался через переводчицу к своим ученикам, широкое лицо его с рыжеватыми бровками расплывалось в улыбке. Медлительно и пунктуально он объяснял пока самые элементарные вещи: как закрепить заготовку, как пустить станок, как направлять струю фрезола...
Особенно с ним подружились Димка и Сагатов. По вечерам все трое шли купаться на Волгу. Уорнер садился на опрокинутую лодку и вынимал из кармана окарину. И летели над русской рекой незамысловатые мелодии техасских прерий. Иногда он запевал хрипловатым баритоном. Чаще других исполнялась разбитная ковбойская песенка «На чисхолмской тропе».
На чисхолмской тропе, эх, хватил я беды!..
Стань ковбоем, малыш, – и хлебнешь ее ты.
Но не вечно ж быков мне шальных погонять,
В мексиканском седле кверху задом торчать...
В мексиканском седле кверху задом торчать...
Тай-ой оппи, оппи-йа, оппи-йа,
Тай-ой оппи, оппи-йа,
Димка и Муслим подтягивали горловой припев. Песня им нравилась...
Лето вступало в разгар... И вот в жаркий солнечный день 17 июня 1930 года, под гром духового оркестра и крики тысячной толпы, с конвейера сошел первый трактор типа «Интернационал 15/30» с маркой «СТЗ»...
Завод, построенный в рекордно короткий срок – одиннадцать месяцев, – был пущен. Был пущен, но не пошел... Проходили дни, а второго трактора все не было.
И снова – в который раз – завопила буржуазная пресса, предвещая крах Советов. Даже дружески настроенные к СССР иностранцы говорили: «Вы построили громаднейший завод, какого нет в Америке. Но сами вы его не пустите. Ищите в Америке людей, которые пустят ваш завод».
Реакционный журнал «Кенедиен фарм Имельменте» с откровенным злорадством писал: «Ввиду провала Сталинградского тракторного Советскому Союзу снова придется закупать тракторы за границей, и заграница их, может быть, не даст, дабы погубить советскую пятилетку».
Да, положение было тяжелым. Не хватало кадров квалифицированных рабочих, не было опыта в руководстве крупным массово-серийным производством. Завод не шел. Родилось недоумение. И многие горячие головы решили двинуть дело.
Вот тогда-то и начались набеги «печенегов»...
Семьсот пятнадцать деталей, из которых состоял трактор, никак не могли своевременно и упорядоченно сойтись к главному конвейеру.. Каждый начинал бегать в другие цеха «толкать» свою деталь. Сборщики бежали к станочникам: «Давайте детали!» Станочники бежали к кузнецам: «Давайте поковки!» Кузнецы кричали: «Давайте металл!» И крутилась непонятная карусель, а трактор номер два так и стоял в полусобранном виде на конвейере. За июнь дали всего два трактора...
Долгими ночами, ворочаясь на жесткой постели, Муслим Сагатов с тоскливым изумлением спрашивал:
– Что же получается, Димка, э?.. Работаем, работаем, все работаем, а тракторов нет, э?.. Почему такое?
– А иди ты!.. – в сердцах ответил Димка. – Значит, плохо работаем...
Не выдержал и Ральф Уорнер. Во главе своих зуборезов он ворвался в конторку начальника кузницы.
– Я борьбею план! – гаркнул он. – Вы нет борьбей план!
Позже Серго Орджоникидзе дал происходящему краткую характеристику: «То, что я вижу у вас, – это не темпы, а суетня». Бурцев помнил этот трудный период, помнил, как постепенно выправлялось положение, как лозунг «я борьбею план» становился действительностью, как план стал не только выполняться, но и был перекрыт. И при известной доле воображения можно было представить себе, как каждый новый трактор острыми шпорами колес перечеркивает крикливое витийство буржуазной прессы.
«Я борьбею план!» – это смешные теперь и немного трогательные дни юности, когда голого энтузиазма было больше, чем умения. Прошедшие четверть века привели к созданию в стране совершенно нового по существу промышленного мира – мира, по размаху и по темпам возникновения превосходящего многие бескрылые вымыслы фантастов. Однако порою Бурцеву казалось, что остатки неорганизованности живы и поныне.
...Планерка подходила к концу. Бурцев сидел на подлокотнике кресла и, слегка покачивая ногой, курил. Он поймал на себе несколько недоумевающих взглядов, но не переменил положения: так ему было лучше видно тех, кто сидел за длинным столом заседаний. Он оглядывал сотрудников и не мог отделаться от чувства, что когда-то уже пережил подобное. Может быть, это происходило оттого, что многие из присутствующих были ему знакомы. Вот, с чопорно-обиженным лицом сидит Таланов, который уже успел представить его собравшимся; вот склонился над столом Муслим; вот, опустив покатые плечи, скучает Арбузов; вот, откинувшись на спинку стула, с благостным видом сцепил руки на животе Зиновий Аристархович – главбух; сбоку стола примостилась с бумагами Вечеслова; а вот и Кахно... Да, это Жора-Бриллиант. Такое лицо не забудешь. Правда, теперь он не носил усов, да мешки набрякли под глазами, да серебрятся виски. Но все так же светится в глазах затаенный южнорусский юмор. Как большинство поджарых людей, время не сильно изменило его. На лацкане пиджака – орден Ленина довоенного образца, без ленточки. «Как он попал сюда?» – думает Бурцев, слушая краткие отчеты сотрудников.
В дальнем конце стола, хмуря густые брови, сидит цыгановатый Ильюша. Жесткие черные волосы его торчат почти ежиком. Глаза – цвета нефти, и в них почти не видно белков. «Ишь, бычок, – улыбается Бурцев. – Вот-вот боднет...»
Сообщив, что по фонду заработной платы за последний месяц имеется перерасход в сумме девяносто тысяч рублей, села Федорова – начальник планового отдела. Зиновий Аристархович согласно покивал.
– Мне кажется, товарищи, – заметил Бурцев, – у нас имеется излишек рабочей силы. Вот и перерасход.
Он рассказал о виденном вчера в механическом цехе.
– Не проще ли исправить выпрямитель и пустить автокары, – сказал он, – чем использовать для перевозки деталей девушек-маляров. Ведь им, очевидно, выписывают наряды за малярные работы? Да?
Федорова кивнула.
– Я так и думал, – продолжал Бурцев. – Иначе бы они не оставались на заводе.
– Но, Дмитрий Сергеевич, – колыхнулся Зиновий Аристархович. – Это же новые расходы!..
– А как же мы покроем перерасход? – Бурцев подался вперед. – На что мы надеемся?
– Ну-у, новый станок вывезет, – махнул рукой Арбузов. – За него Промбанк сто грехов простит...
– Чепуха! – резко бросил Бурцев. – Муть и чепуха!.. Простит, не простит – разве в этом дело? Зачем нам лишние руки?
– А это станет видно осенью, – разжал губы Таланов, – когда придется выделять людей на помощь хлопкоуборочной. Если до конца раскрыть карты – для того и держим.
– Любопытно... Сельхозбригада на заводе!.. – Бурцев с силой ткнул окурок в пепельницу. – Но не пора ли прекратить столь дорогое новшество? Мое мнение – лишних рабочих сократить и как можно скорее пустить электрокары. Слушаю дальше...
Таланов пожал плечами и демонстративно отвернулся. Недобро усмехнувшись, поднялся Ильяс. Сквозь твердо очерченные темные губы разбойничье сверкнула золотая коронка.
– Товарищи! – сказал он, опершись ладонями о стол. – Мы здесь говорим, как будто перед какой-то комиссией по проверке. Но ведь это же наш директор... Директор! Так? Зачем ему ласковые слова? – Ильяс хмуро повел глазами. – Он должен знать действительное состояние завода, так? Я считаю, что мы плывем по течению. Что будет – то будет, а думать – пусть лошади думают: У них головы большие. Как выпускали пять лет назад станки, так и сейчас выпускаем. Я спрашиваю – стареют они морально или нет?
– Ну, сел на своего конька, – морщась, протянул Арбузов. – Ты еще о литых станинах скажи.
– Скажу! – резко обернулся к нему Ильяс. – Вы же не станете спорить, что сварная станина станка дешевле литой? Но это – частность. Вы мне ответьте, вы на сто лет делаете станок? Так он и будет стоять где-нибудь? Сколько у вас в цехе древних ДИП‑200? Четыре, так?
– Ну, четыре... Что из того? – снисходительно согласился Арбузов.
– А вы вспомните, что означает ДИП! – пристукнул рукой Ильяс. – Догнать и перегнать, так? Вчера ДИП‑200 был хорош, а сегодня? Как вы на нем будете перегонять? А станки, которые мы выпускаем? Они что, не подвержены моральному износу?
– Послушай, Сагатов... – просительно сложил руки Арбузов. – Все мы живем, все стареем и даже, случается, помираем. Зачем же кричать?
Но сбить Ильяса с мысли оказалось не просто. Лишь мельком диковато глянув на Арбузова, он продолжал:
– Я не знаю – работают ли научные институты над теорией морального износа. Но мы, практики, если мы честные люди, должны работать. Нам нужна такая теория, так? Разработанная и в частностях, и в целом – в философском аспекте. Должны же мы хоть приблизительно знать – что и на сколько лет проектировать. Знать, чтоб не тратить лишних сил и средств, чтоб вовремя заменять устаревшее оборудование новейшим. Ведь столько старья висит на наших ногах, так?.. – Он оглядел сидевших за столом и закончил, обращаясь к Бурцеву: – Я о чем говорю? Если мы собираемся догнать и перегнать, мы не имеем права выпускать морально изношенные вещи...
– Хорошо... А практически вы что предлагаете? – не поднимая глаз, спросил Таланов. – Все то же самое – освободить конструкторов от текущей работы?
– Да, освободить от текучки хотя бы несколько человек, – ответил Ильяс. – Создать перспективно-техническую группу. Пока из двух, самых способных конструкторов. Я наметил Ходжаева и Шафигуллина. Надо вытащить их со сборки, так?
– И что же они будут делать? – бросив взгляд на Бурцева, спросил Таланов. Бурцев понял, что вопрос задан для него.
– Думать... – кратко сказал Ильяс. – Бегать с гаечным ключом по цеху – не их дело.
– И получать зарплату? – Легкая усмешка тронула тубы Таланова. – А вы подумали, что скажут остальные конструкторы о ваших аристократах духа? Они ведь получат лишнюю нагрузку... Мне ли объяснять, что конструкторы недаром едят свой хлеб?.. Нет, товарищ Сагатов, я еще раз вынужден сказать, что считал бы подобную затею не только бесполезной, но и вредной для дела. Мы уже говорили об этом... Надеетесь, что новый директор, не разобравшись, санкционирует заманчивый блеф? – Он обернулся к Бурцеву. – Не думаю, чтобы Дмитрию Сергеевичу была незнакома тяжесть производственной программы...
Ильяс как-то сник и, махнув рукой, опустился на место. Разгоревшийся было спор остался по сути незавершенным. Бурцев решил про себя вернуться позднее к этому разговору. Попросив остаться Кахно, он поднялся с места и пошел со всеми к выходу. В дверях он задержал Муслима.
– Позже обязательно зайди, – сказал он.
– Зайду, э... – кивнул Муслим. – Вот с Ильясом зайдем.
– Кстати, Ильюша, – Бурцев обернулся к Ильясу, – пришли мне, пожалуйста, документацию по выпускаемым станкам. А если можно – и по новому станку.
– Пришлю, – сказал Ильяс и улыбнулся с извиняющимся видом: – Сам бы занялся – в цех надо бежать. Чтобы недаром зарплату получать, так? Этот новый автомат – как ребенок: на час нельзя отойти.
Бурцев прикрыл дверь и вернулся к Кахно. Став рядом с ним у раскрытого окна, он вынул сигареты.
– Закуримте... – Бурцев, щурясь от яркого, какого-то обнаженного солнечного света, смотрел во двор. Двое рабочих торопливо взламывали ломиками ящик, обшитый полосками жести. У длинного, складского типа здания громоздилась уже целая гора больших и малых небрежно разбитых ящиков. Валялись куски досок, вороха забуревшей стружки, обрывки рогожи. Под красным цилиндром огнетушителя выстроились бочки. Залитая солнцем неприкаянная картина рождала слегка грустное чувство, какое испытываешь на маленьких пристанях.
– Товарный двор? – кивнул Бурцев.
– Да... – почему-то вздохнул Кахно.
– А мы ведь с вами встречались, Георгий Минаевич, – обернулся к нему Бурцев. – Но вы, пожалуй, не вспомните...
Кахно пристально взглянул и усмехнулся.
– Если жить бегом, – сказал он, – забудешь, как папу-маму зовут...
– Однажды в Феодосии я заключал джентльменское соглашение с Жорой-Бриллиантом, – улыбнулся Бурцев. – Речь шла о продаже папирос...
– Стоп! – воскликнул Кахно. – Узнал!.. Вы – тот, с арбузом? Брильянтики мои, какая встреча!
Бурцев расхохотался.
– А знаете, в этом была кошмарная идея – завтракать арбузом! – засмеялся и Кахно. – Будь я Пикассо, сделал бы картину «Мальчик чихал на скучную жизнь...».
– Что с вами приключилось тогда? – спросил Бурцев, вытирая выступившие от смеха слезы.
– Бывают в жизни красивые разговоры, Дмитрий Сергеевич... – Кахно доверительно прикоснулся к его руке. – И бывают красивые люди... Когда я думаю о коммунисте, я думаю о Кондрате Михайловиче Ромаданове...
– Знаю, помню... – вставил Бурцев.
– «Что вы хочете, Жора? – сказал мне Ромаданов. – Вы хочете не в ту стрелку с жизнью?..» Этого не расскажешь... Кахно приложил руку к груди. – Это – в сердце... И сердце плачет, что нет того человека...
Кахно глубоко затянулся и закашлялся. Бурцев слишком недолго знал Ромаданова и был тогда слишком мал, но и в его сердце отдалась грустью память об этом человеке.
– Жора-Бриллиант остался на дне Беломорско-Балтийского канала, – сказал Кахно, помолчав. – Он строил не канал, он строил себя...
Кахно отогнул лацкан пиджака и показал орден.
– Понятно... – Бурцев отошел к столу и, притушив сигарету, обернулся: – Присаживайтесь, Георгий Минаевич. Я вот для чего задержал вас... Жалуется на вас Савин. Будто бы вы угнали у него вагон метизов?..
– Здесь я чист, как пасхальный барашек!.. – развел руками Кахно. – Мне по ошибке прислали извещение – я получил. Деньги ему перечислены. Мы квиты. А если он хочет строить мне анютины глазки, то Кахно не торгует собой!.. Это он приклеил мне «пирата»...
Бурцев улыбнулся. Очевидно, не его одного задевали клички, которые раздавал Савин.
– А Мусабеков не жаловался? – настороженно спросил Кахно.
– Что – тоже ошибка? – изумился Бурцев.
– Организованная... – невинно ответил Кахно. – Партия абразивов.
– Но, Георгий Минаевич!.. – воскликнул Бурцев. – Я, кажется, начинаю понимать Савина...
– А что прикажете делать? – вскипел и Кахно. Он сдернул со стола свой портфель и вынул из него пачку документов. – Вот годовая заявка на материально-техническое снабжение. Брильянтику нашему, Гармашеву, было тошно ссориться в главке. А за срыв программы голову он снял бы с Кахно. Четыре сбоку – и ваших нет!..
Бурцев взял документы. Кахно поднялся.
– Взгляните, какой красивый пейзаж!.. – сказал он. – Мусабеков, поскольку он местного подчинения, получает абразивы на месте, а нам – вот смотрите! – везут черт знает откуда! А где они – японский бог знает... Вот – стальной лист. Записано, что получим со стана «4420». Какая нежность! И известно ли вам, что этот стан только в августе войдет в строй? Что же делать нам? Сунуть пальцы в ноздри – и загорать?..
– Шут знает что!.. – озадаченно сказал Бурцев. – Но и других подводить...
– Быть снабженцем – не значит лежать на полке в шляпной мастерской, – перебил Кахно. – Но за одно вы можете не переживать: Кахно с этого ничего не имеет, и Кахно действует в пределах...
– Все же, Георгий Минаевич, я попрошу вас в каждом подобном случае советоваться со мной, – сказал Бурцев, с сомненьем качая головой. – Вы не обижайтесь, но...
– Аллаверды! Да пусть станет красивой система снабжения – я первый спущу пиратский флаг!.. – воскликнул Кахно. – Нужно это мне, как собаке беличье колесо!..
После ухода Кахно Бурцев погрузился в изучение годовой заявки, непроизвольно продолжая заочный спор с Гармашевым. Ему ясно было видно, где Гармашев лавировал, не желая портить отношений с главком. Но вызывала недоумение и позиция главка, старавшегося, где только возможно, урезать заявку. А поставщики, раскиданные по всей стране!.. Выходит, что без Кахно завод давно сидел бы в прорыве... Хорошенькое дело!..
Вечеслова ввела человека с рулонами чертежной синьки и кипой документов.
– Шафигуллин, конструктор... – представился он тихим голосом.
Бурцев взглянул на оливково-смуглое лицо вошедшего. Что-то девичье было в его мягких движениях, в смуглых длинных пальцах, в темных глазах, таивших татарскую мечтательность. Он разложил чертежи.
– Новый автомат, – немногословно пояснил он.
Бурцев брал то один лист, то другой. За тонкими белыми линиями, легшими паутиной на синьку, ему виделись отдельные узлы станка. Автомат был спроектирован грамотно, даже с некоторым изяществом технической мысли, но сколько-либо принципиального новшества в технику не вносил. Конечно, следовало принять в расчет сжатые сроки, в которые он создавался. Бурцев если и не был разочарован, однако восторга не испытал.
– Кто вел разработку проекта? – спросил он, вскинув глаза.
– Ходжаев и я, – ответил Шафигуллин, слегка поклонившись.
– Ага... А где Ходжаев? Да вы садитесь, садитесь... – указал Бурцев рядом с собой. – Нам еще многое надо просмотреть.
– Ходжаев на сборке. Не ладится с этим узлом, – сказал Шафигуллин, указав на один из листов, и сел рядом с Бурцевым.
– Борьбеет план? – усмехнулся Бурцев.
– Как вы сказали? – не понял Шафигуллин.
– Ничего... Это так... – Бурцев закурил и, выпустив густую струю дыма, на мгновение задумался. Затем, еще раз перелистав чертежи нового станка, взглянул на конструктора. – В целом неплохо... Но не кажется ли вам, что здесь просилось нечто более оригинальное?
– Возможно... – мягко улыбнулся Шафигуллин. – Но в цейтноте не приходится раздумывать.
– Гм... – с сомненьем протянул Бурцев. Но спорить не хотелось. К чему? Станок уже спроектирован и запущен в производство, его ждут...
Бурцев неохотно отодвинул чертежи нового станка и взялся за документы по обычной продукции завода. Изредка он задавал краткие вопросы и получал такие же краткие, точные ответы... Постепенно ушел в привычный мир формул, допусков, точного расчета... И столь же постепенно крепло убеждение: «Ильюшка-то, шут его дери, прав!..» Малая специализация, колоссальные запасы прочности, большая себестоимость... Нужно ли это? Псевдоуниверсализм подобных станков на деле оказывался непрактичным и дорогим. На них можно было производить все, но – ничего в достаточной степени быстро и хорошо. Нет, говорить о совершенной непригодности станков было бы несправедливо. Но и утверждать, что они полностью отвечают требованиям сегодняшнего дня, казалось бессмысленным. Они стояли на грани. Они начинали морально стареть. А этот процесс в технике в иных случаях развивается быстрее, чем в биологии. Лишь теперь Бурцев начал постигать, что за сумбурным выступлением Ильяса крылись немалые раздумья. «Башковитого парня вырастил Муслим, – подумал он, разгибая спину. – А вот, кажется, и сами... Легки на помине».
– Директор, можно, э? – с лукавой улыбкой входил Муслим. – Пора домой...
– Ух ты!.. – Бурцев вскинул руку с часами и перевел взгляд на Шафигуллина. – Простите... Я замучил вас...
– Ничего... – сказал Шафигуллин. Однако, вскочив на ноги, с видимым облегчением обернулся к вошедшему Ильясу: – Ходжаев еще в цеху?
– Там... – кивнул Ильяс и, подкинув рукой волосы, размазал на лбу желтое масляное пятно. – Идите, я скоро приду.
– До свиданья, – бросил Шафигуллин и торопливо пошел к дверям.
– Главный конструктор... Скажи на милость, а? – смеялся Бурцев, крутя перед собой смущенного Ильяса. – И какой кипяток!..
Он обернулся к Муслиму:
– А ты, старая перечница, почему отмалчивался, когда он шумел?
– Я – отец... Не понимаешь, э? – усмехнулся Муслим.
– Что-о-о?.. – Бурцев застыл на месте. Затем обернулся к Ильясу: – А ты член партии?
– Да... – ответил Ильяс.
– Какого же шута!.. – воскликнул Бурцев. – Отец!.. С каких это пор ты сделался столь щепетильным? Он прав или нет, как по-твоему?
– Э-э-э, Дима, – спокойно возразил Муслим. – Оглядись, разберись – будем говорить. Зачем шуметь? Он будет кричать, Таланов будет кричать, я буду кричать – будем шуметь, как пустая тыква... Какой будет толк, э?..
Бурцев посмотрел на него и махнул рукой.
– Будь по-твоему, – сказал он. – Давайте-ка посидим. Я ж ничего не знаю про вас. Как Хайри? Жива, здорова?
– Здорова, э! На даче сейчас... – сказал Муслим, усаживаясь. – И я на даче. В городе вот он с Рофаат остались, – кивнул Муслим на сына.
– Рофаат – это кто? – спросил Бурцев.
– Невестка. Его жена... – снова кивнул Муслим.
– Ты женат?! – Бурцев стонал и охал. – Да ты же вот такой был!.. Ты хоть помнишь, как я тебя купал?
– Немножко помню... – улыбнулся Ильяс.
Вошла, постучавшись, Вечеслова.
– Дмитрий Сергеевич, – сказала она, вынимая из кожаной папки бумаги. – Надо чеки подписать...
Муслим поднялся и предложил ей стул.
– Мы с ним во‑о друзьями были!.. – сказал он, улыбаясь Вечесловой, и потряс перед собой сцепленными руками. Он пересел на другой стул и любовно глядел на Бурцева. – А ты с семьей приехал, Дима, э? – спросил он, не удержавшись.
– Нет, один... – сказал Бурцев, не отрываясь от бумаг.
– Почему? Ты не женат? – удивился Муслим.
– Не знаю... – ответил Бурцев, продолжая подписывать чеки.
– Что ты говоришь, э? – привскочил Муслим. – Разве так бывает, э!..
– Бывает...
Бурцев поднял голову и, заметив, как Вечеслова потупилась, слегка покраснел. В наступившем неловком молчанье он поставил последнюю подпись и передал бумаги Вечесловой. Не глядя, она сунула их в папку и поднялась.
– Посидите с нами, Эстезия Петровна, – сказал Бурцев. Сейчас ему не хотелось рассказывать Муслиму о запутанных отношениях с Ольгой.
Поколебавшись, Вечеслова осталась. Она поняла.
– Так, значит, ты на даче?.. – спросил Бурцев, чтобы разрядить неловкость.
– На даче, э-э, на даче... – закивал растерявшийся Муслим.
– Ну, дача – это громко сказано! – рассмеялась Вечеслова, приходя им на помощь. – Клочок земли со спичечную коробку!
«Уж эти мужчины!.. Влипли, как мухи в паутину, и сами не выберутся...»
Но почему-то ей стало весело. Завязался шутливый спор.
– Зачем слова? Дима приедет – сам увидит, э! – вновь оживился Муслим. – Скоро виноград будем кушать!..
– Не рано ли? – усомнился Бурцев. – Еще май не кончился.
– Нет, отец правду говорит, – вступился Ильяс. – Он же селекционер, что-то колдует, так? Шесть кустов – «Халили белый» – начнут поспевать в конце июня. Раньше, чем у всех.
– Ого! У нас свой Мичурин! – смеялся Бурцев, с облегчением чувствуя, что Муслим не обижен его скрытностью. «Муся всегда был умницей», – подумалось ему.
– Мичурин не Мичурин – виноград будет... – С лукавым прищуром огляделся Муслим. – Все поедем: Эстезия Петровна, ты, он.
– Согласен! – сказал Бурцев и вдруг с притворной озабоченностью придвинул к себе бумагу и карандаш. Он давно приметил, что у Ильяса из нагрудного кармана куртки выглядывает логарифмическая линейка – особый инженерный шик, которым Бурцев переболел в свое время.
– Ильюша, будь добр, – сказал он, пряча глаза. – Подсчитай-ка мне... три на двадцать пять...
Как он и предвидел, Ильяс вынул линейку и, произведя совмещение, сказал:
– Округленно – семьдесят пять...
Вечеслова и Бурцев хохотали. Муслим возмущенно глядел на сына.
– Округленно!.. – воскликнул он. – Тебя ишак лягнул, э?
Не ожидавший подвоха, Ильяс не сразу понял, в чем дело. Затем медленно улыбнулся и спрятал линейку.
– Ничего, Ильюша, – сказал Бурцев, видя его смущение. – Меня однажды заставили перемножить три на четыре.
Вечером в комнате Эстезии Петровны было дымно. На тахте были разбросаны листки записей, вынутых из объемистой папки. Эстезия Петровна, доставая очередной лист, вспоминала обстоятельства, при которых была сделана та или иная заметка. Бурцев расхаживал по комнате и курил. Теперь ему казалось смешным волнение, с которым он принимал завод. События, люди, характеры – все становилось ясней и обыденней. Наиболее четко вырисовывался характер Гармашева. Его же собственные, иногда брошенные на ходу замечания, приказы, разносы безжалостно обнажали его судорожные старания удержаться на грани, не сорваться, сбалансировать. Какой-либо осмысленной, целенаправленной линии в руководстве у него не было. Чинил тришкин кафтан – там отрезал, здесь подлатал. В конечном счете благополучие завода оказывалось сильно раздутым.
Нет, так продолжаться не может! Нельзя работать без перспективы...
– Нельзя... Нельзя без перспективы... – бормотал Бурцев, расхаживая.
– В таких случаях моя дальняя родственница Наталья Филимоновна говаривала: были бы деньги – перспективы сами придут, – иронически заметила Эстезия Петровна.
Бурцев рассеянно улыбнулся и остановился против нее.
– Надо ломать эту петрушку... – задумчиво произнес он.
– Да?.. Есть золотое правило: легче на поворотах... Не забывайте, что его все же любили. Был, знаете, у него такой кнутик – пре-ми‑и... – раздельно сказала Эстезия Петровна, имея в виду Гармашева. – Всюду и везде – премии!.. Словом: сезам, откройся!..
– Но это же шут знает что! – сказал Бурцев. – Я за материальную заинтересованность, за то, чтобы все мы, дай нам бог здоровья, жили в достатке. Уж кто-кто, а мы заслужили этого... Но если всем будут заправлять одни деньги, чем мы будем отличаться от слуг желтого дьявола? Нет, так мы коммунизма не построим! При таком подходе к людям даже бессребреники собьются со всякого толка. Возьмите Кахно... Я верю, что он ничего не имеет со своих операций, но это же не метод работы!
– Кахно – славный человек, – с доброй улыбкой произнесла Эстезия Петровна. – И жена у него чудесная. Работает в ателье мод, помогает мне иногда шить... И вы правы, Кахно ничего не присваивает. Даже запретил жене шить на дому, упирая на то, что «эх, шарабан мой, американка» не довезет до добра... Я знаю их жизнь...
– Вот видите! – сказал Бурцев, отходя. – А с нашего благословения ходит в пиратах! Не‑е‑ет, надо думать и перестраиваться... Весь вопрос – с чего начать?..
– С чая... – сохраняя серьезность, ответила Эстезия Петровна. – Мне кажется – законы об охране труда еще не отменены?
– Сдаюсь! – засмеялся Бурцев. – И прошу прощенья...
– Пока я займусь на кухне, приберите, пожалуйста, бумаги, – сказала Эстезия Петровна и вышла, шаркая шлепанцами.
Бурцев завязал тесемки папки и подошел к тумбочке, полки которой были тесно заставлены патефонными пластинками в бумажных конвертах. Одну из полок занимала небольшая стопка книг – преимущественно стихов: Багрицкий, Блок, Хафиз, Навои... Бурцев вытащил томик Саади и, раскрыв наугад, прочел отчеркнутые строки:
Все люди братья, ибо все они
Из теста одного сотворены.
– Как по-современному это звучит! – обернулся он к вошедшей Эстезии Петровне и повторил стихи.
– А-а... Саади... – кивнула Вечеслова. – Прочтите про ветер Шираза. Если вы чувствуете поэзию, вы уловите здесь этот ветер, от которого смуглеют розы.
– Когда-то чувствовал, – сказал несколько задетый Бурцев. – Писал даже...
– Да?.. – в карих глазах Эстезии Петровны сверкнули изумленно-веселые чертики. – О чем же? О шестеренках?..
– Почти... – улыбнулся Бурцев. Теперь он не обиделся. В самом деле, директор – и... стихи! Для стороннего человека это должно казаться несолидным. Хотя – почему бы, собственно?
– Быть может, прочтете? – допытывалась Эстезия Петровна.
– Как-нибудь в другой раз... – сказал Бурцев, уже стыдясь своего бахвальства. Он отвернулся и взял с рабочего столика другую, раскрытую на середине, книгу. Это был роман Ремарка «Время жить и время умирать». Бурцев еще не читал его.
– Интересно? – спросил он, обернувшись к Эстезии Петровне, сидевшей на тахте.
Закинув ногу на ногу, она облокотилась о колено, медленно закурила.
– Люди без прошлого... – сказала она, глядя перед собой. – Понимаете?.. А из таких, когда в душе нет святынь – больших, пережитых со всеми, и своих, пусть маленьких, но милых, помогающих жить и не извериться, – из таких выходят или убийцы, или безвольные тряпки, предающие и самих себя, и других... Люди без прошлого, без святынь... Им время умирать, но они живут... Страшно, что их много... – Ее грудной голос звучал задумчиво и напряженно.
Бурцев взглянул на книгу, положил ее на место и молча закурил.
И был еще один такой вечер...
И еще один...
Догадки и выводы, к которым Бурцев приходил вечером, он проверял днем на заводе. Он все более уверенно чувствовал себя на новом месте и все более убеждался, что Эстезия Петровна – неоценимый помощник для него. До тонкостей знала она многое и многих. Иногда его забавляли ее острые, порой даже несколько циничные, но меткие суждения.
Как-то, ставя последнюю точку над «и», она заметила о Гармашеве:
– Он – как утюг. На него сверху давят – он гладит.
О Таланове она обронила:
– Маринованный интеграл. В производственном соусе – нужен, отдельно есть нельзя.
