Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)
Жора-Бриллиант, выставив ногу, критически оглядывал башмак. Лакированные джимми с узкими носками потеряли былое великолепие. Жора сплюнул на прибрежный песок и, сдвинув на затылок соломенную шляпу, взглянул на море.
Феодосийский залив в этот полуденный час напоминал вылинявший голубой ситец. Над ним – такое же линялое небо с раскаленным желтком солнца.
Жара. Тишина. Скука.
И мысли скучные.
Если благородный человек воздуха не может поддержать свою внешность – он переходит в разряд биндюжников. Морально жутко, но факт!
Идет тысяча девятьсот тридцатый год... Надвигается что-то большое и непонятное. Надвигается – и давит нэпача, давит Жору. Людям воздуха нечем дышать. Кончаются веселые времена...
Жора-Бриллиант был специалистом по рискованным операциям безболезненного отторжения частной собственности. И нэпачи были самым благодарным материалом для операций. Обходилось без лишнего крика. Но все течет, как утекают деньги. Был хороший нэп, так нет – им надо Моссельпром! Конечно, это тоже ценности. Но с другой стороны – тайное или явное присвоение общественной собственности слишком акцентировано в Уголовном кодексе. Тут не обойдешься без шумной известности. А Жора не любил рекламы. Хотя полностью избавиться от нее не мог.
В жизнь входили элементы неоправданного риска. Кошмар!..
Жора вынул серебряный портсигар с чужой монограммой и, размяв папиросу, закурил.
Лениво накатывалась мелкая волна. Лениво покачивались шаланды, с которых грузчики – красные спины, закатанные до колен штаны – перекидывали на берег арбузы. Лениво болтал задранными к небу ногами голый мальчик, разлегшийся ничком на песке.
Но вот, разбив сонное марево скуки, сорвался в воду арбуз, взметнул брызги и, медленно кружась, поплыл в сторону. Мальчишка насторожился. Потом вскочил и бросился в море. На шаланде засмеялись.
Мальчишка выбрался на берег и, одним ударом разбив арбуз, зарылся лицом в красноватую сочную мякоть.
– Завтракаете, виконт? – спросил иронически-участливый голос.
Мальчишка поднял голову и потянулся к своим лохмотьям, готовый вскочить и бежать. Но опасности как будто не было. Спокойно склонив голову и пощипывая щегольские усики, его оглядывал Жора-Бриллиант. Удовлетворенный осмотром, он опустился на корточки. Мальчишка был худой, незагорелый, лет тринадцати. Давно не стриженные темные волосы прилипли мокрыми прядями ко лбу. Серые большие глаза поглядывали все еще настороженно и недоверчиво. Нет, дядька вроде свой, хоть и одет шикарно – узкий пиджак в большую клетку, галстук-бабочка. И глаза смотрят насмешливо, но без угрозы...
– Отощали, виконт, – сказал Жора, бесцеремонно пощупав вялые бицепсы паренька.
– Ну, чего ты!.. – отбрыкнулся тот.
– С севера? – мотнул головой Жора, отпустив бледную руку мальчишки.
– Ага... С Питера.
– Фью-у... Один промышляешь?
– Сперва Костька был. Теперь – один...
– Кошмар...
Жора поднялся с корточек и, засунув руки в карманы, помолчал, что-то прикидывая в уме. Мальчишка смотрел на него и тоже молчал. Арбузный сок тонкой струйкой стекал по бледной руке. Подводило от голода живот. Но он не решался есть.
– Ваше родовое имя, виконт? – спросил наконец Жора. – Кличут как?
– Димка.
– Виконт Димка – шикарно!.. Вот что, виконт, – улыбка исчезла с коричнево-худого лица Жоры. – Железный закон жизни – кто не работает, тот не ест. Арбуз, как деликатес, не в счет.
Димка нерешительно ухмыльнулся.
Но Жора-Бриллиант продолжал совершенно серьезно:
– Будешь работать на Жору – Жора не обидит. Советую заключить джентльменское соглашение.
– А что делать? – робко спросил Димка.
– Вечер утра мудренее – говорили мои предки. Вечером увидишь, – ответил Жора, оглядываясь на торопливые шаги.
Подошел паренек одних лет с Димкой – белобрысый, с облупленным носом. Мазнув светлыми глазами по Димкиному лицу, он вопросительно уставился на Жору.
– Олл райт, Валет, – успокоил тот. – Виконт – свой парень.
– Пять огольцов нашел, Бриллиант, – громко зашептал Валет, озираясь по сторонам. – А двоих вчера зашухарили.
– Вот тебе еще один. Виконт Димка. Знакомьтесь, джентльмены, – сказал Жора.
– Ну, лафа! – Валет засмеялся и, щелкнув пальцами, подмигнул Димке.
– И прошу джентльменов переодеться к обеду, – сказал Жора и тоже подмигнул Димке.
Сердце у Димки забилось сильнее: не часто в последнее время он слышал подобное предложение. «Определенно, этот Жора – молодец», – думал он, торопливо натягивая на голое тело солдатские галифе и гимнастерку.
– Потопали, брильянтики!
Жора повернулся на каблуках и пошел развинченной походкой, напевая:
Каждый год, с апрельскими ветрами
Из далеких и богатых стран
Белый бриг, нагруженный коврами,
Приводил суровый капитан.
В подвале портовой харчевни было прохладно. Откуда-то из задних комнат несло запахом жареной рыбы. По липкой клеенке ползали мухи. Но Димке казалось, что лучшего места в мире, чем за таким столиком, не найдешь.
– Никос! – Жора постучал костяшками пальцев о стойку. – Эй, Никос!
В дверях, расположенных за стойкой, показался тучный горбоносый владелец харчевни.
– А-а, Жора, заходи! – сказал он неожиданно тонким и равнодушным голосом. Время от времени он отдувался в висячие запорожские усы и вытирал полотенцем потеющую лысину.
– Никос, джентльмены хотят шамать, – показал на ребят Жора.
– Кефаль есть, чурек есть. Сам пива пьешь? – по-прежнему равнодушно сказал Никос.
– Роскошно! Прошу подавать.
– Платишь сейчас, – обронил Никос, поворачиваясь к дверям.
– Брильянтик мой, вы ведете пошлый разговор. Плачу вечером. За хранение багажа – тоже.
– Ну, ладно, – махнул полотенцем Никос и исчез в дверях.
От жареной кефали и белого чурека Димка совсем разомлел и с блаженной беспечностью слушал жаркий шепот Валета.
– Бриллиант – фартовый, – говорил тот, поглядывая белесыми глазами на Жору, разговаривавшего возле стойки с Никосом. – Он, знаешь, целую шаланду папирос увел. Здесь, у Никоса, лежат. Сегодня будем сбагривать по дешевке. Слышь?
– Ага, – дремотно сказал Димка.
Папиросы так папиросы, это лучше, чем шататься по базарам и голодными глазами высматривать – что некрепко лежит. За то, что продаешь папиросы, бить не будут. Недаром Костька говорил, что на юге житуха мировая. И Димке казалось – наконец-то его жизнь поворачивается к лучшему.
Тихо шелестели старые липы, просеивая сквозь листву крупные южные звезды. Под ногами гуляющих скрипел песок, перемешанный с морской галькой. Духовой оркестр второй раз кряду начинал играть «Марш Буденного».
Димка, с каким-то неясным, тревожным холодком в груди, шагал рядом с Валетом по аллее городского сада. Не то радостно от приподнятой атмосферы, которая царила здесь, как на всяком гулянье, не то чего-то боязно. В карманах у него было рассовано двадцать пачек папирос, двадцать первую он держал в руке. Так настоял Жора-Бриллиант: чтобы у каждого – «очко». Папиросы высшего сорта: желтые коробочки с белой надписью «Сафо». Шут его знает, как их продавать! Утренний оптимизм покинул Димку, и порученная ему коммерческая операция стала представляться все более трудной.
– А чего их сам Никос не купит, раз по дешевке? – спросил он наконец.
– Чудак человек, а кому он их продаст? Биндюжники «Сафо» не курят, – усмехнулся Валет. – Да ты чего дрейфишь? Только покажи – сразу расхватают.
Он подтолкнул Димку в плечо и показал в конец аллеи.
– Топай к шашлычной. У входа часы заметил? Там сойдемся в десять.
Над шашлычной поднимался синий чад, распространяя терпкий дразнящий запах пригорелого мяса и сала. Между столиков сновали девицы в белых передничках, держа в каждой руке по две кружки пива. Димка нерешительно пошел вдоль прохода, изредка покрикивая:
– Купите папиросы! Купите папиросы «Сафо»!
Он прошел всю освещенную площадку шашлычной – никто не покупал. На обратном пути он стал подходить к столикам, негромко предлагая:
– Папиросы «Сафо» не хотите? Высший сорт! Дешево отдам.
Какой-то захмелевший франт взял у него пачку и бросил на стол скомканный рубль.
– У меня нет мелких, – сказал Димка.
– Ладно, твои...
Димка торопливо отошел. Как будто дело двинулось. Скоро оказалось, что продано уже десять пачек. И каждую пачку он отдавал, словно сваливая с плеч еще один тяжелый груз. Что-то унизительное почувствовал он вдруг в этом топтанье меж пьяными. Будто милостыню просишь!
– Эй, мальчик! – Придерживая пенсне, его подзывал человек с рыжей щеточкой усов на желчном лице. – Мальчик, поди сюда.
Димка подошел.
– Почем? – спросил человек.
– Полтинник.
– Что дешево? Испорченные? Краденые? – допрашивал человек, близоруко разглядывая коробку.
Димка испугался, но состроил обиженное лицо.
– Что вы, дяденька! Свежие... И вовсе не краденые, а так...
– Есть еще?
– Есть...
– Много?
– Десять.
– Давай все!
Человек расплатился и, аккуратно раскладывая пачки в портфеле, проворчал:
– Украл, наверно, мошенник.
Но Димка уже мчался по аллее. Ф‑фу, гора с плеч!.. Он засмеялся, подпрыгнул, поддав себя пятками в зад, и пошел на доносившиеся издали звуки духового оркестра.
Покружившись по саду, Димка остановился возле фанерной будки с вывеской «Самотек», Выставленный на прилавок жестяной щит украшала сакраментальная надпись:
Гражданин!
Если ты знаток,
Натуральный
Пей «Самотек»!
Димка внимательно прочитал стишок, постоял немного – и решительно протянул деньги.
– Дайте бутылку «Самотека»! – В конце концов, лишний полтинник принадлежал ему.
Старательно смакуя каждый глоток, он допил сладкую, пощипывающую язык жидкость и, чувствуя в животе непривычную тяжесть, направился к воротам.
В тени разросшегося платана стояли трое подростков. Передавая из рук в руки, они курили одну папиросу. Димка подошел, но Валета среди них не было.
– Ты чего, фрайер? – один из подростков приблизился к Димке.
– Ничего.
– Деньги есть? – подросток бесцеремонно потянулся к Димкиному карману. Димка оттолкнул его:
– Ид-ди отсюда!
– Чего-о-о? – угрожающе протянул тот. – Хочешь, чтоб краску пустили?
Двое придвинулись с боков. Димка сообразил, что нарвался на отпетую компанию, но страха не почувствовал. Ему уже приходилось видеть подобных ребят, у которых было больше нахальства, чем смелости. Боднув одного головой, он оттолкнул кулаками тех, что стояли у него с боков, и выскочил в освещенное пространство у ворот.
– Эй, Виконт! – запыхавшийся Валет подбежал к Димке. – Ты что своих лупишь?
– А что, еще всякая шпана будет приставать! – окрысился Димка.
– Но-но! – Валет направился к поднимавшемуся с земли подростку. – Балда! Это свой, понял?
– В чем дело, брильянтики? – Жора-Бриллиант выглядывал из подъехавшей пролетки. Рядом с ним сидела завитая девица, короткое платье которой обнажало голые коленки.
– Ничего! – буркнул Валет и стал сдавать выручку. За ним потянулись остальные. И никто не заметил подошедших людей.
– Ай, Жора! Ай, Жора-Бриллиант! Какой же это класс работы – втравить в такое дело огольцов?
Жора резко вскинул голову и толкнул извозчика:
– Гони!
Но было поздно – лошадь держали под уздцы.
Почуяв неладное, Димка тоже дернулся в сторону – и уткнулся в кожаную куртку, пахнущую рыбьим жиром. Большие, сильные руки повернули его лицом от себя и мягко, но настойчиво остались на Димкиных плечах – не вырвешься! Рядом в чьих-то руках трепыхался Валет, плаксиво выкрикивая:
– Пусти!.. Что я сделал? Пусти, говорят!..
Тот, кто держал Димку, произнес:
– В Одессе нырнул, у нас выплыл. Ловко, ничего не скажешь. Но, как видишь, снова встретились.
Жора мгновенье помолчал, оценивая обстановку. Черт! Как он мог упустить из вида, что здесь начальником УРа Ромаданов? Хватка у него мертвая и слишком знакомая. Однако что же ему известно? Посмотрим. Еще рано бросать карты на стол, и вообще – джентльмены должны узнавать знакомых!
– Ах, это вы, Кондрат Михайлович! – Жора приподнял шляпу. – Какая неожиданная встреча, гражданин начальник!
– Вот именно, – усмехнулся Ромаданов.
– Рад бы побеседовать с вами, но боюсь, что моя дама заскучает... – Жора вопросительно взглянул на Ромаданова.
– А я боюсь, что там скучает Никос. Придется поехать со мной.
Жора досадливо надвинул шляпу на лоб. Чертов Никос!.. Значит, карта бита!
– Что ж, поехали... Садитесь, – вздохнул он.
– Спасибо, будет лучше, если поедем в моей машине.
– Шикарно! – Жора обернулся к своей спутнице: – Извините, мадмуазель, но, как выяснилось, мне нужно смотаться на одно деловое свидание. Пишите письма!
...Свет крупной лампочки, опускавшейся с потолка, резал глаза. В комнате было душно. Зарешеченное окно, очевидно, никогда не открывалось. От недавно вымытого пола пахло керосином.
Повесив свою кожаную куртку на спинку стула, Ромаданов обмахивался платком. Сейчас он напоминал мастерового, удовлетворенно отдыхающего после завершенной работы. Только духота донимала этого большого, несколько грузного человека, хотя потел он мало, как большинство типографщиков, кожа которых – серовато-землистого оттенка – носила следы отравления гартовой пылью. Может быть, поэтому и удавалось ему даже летом ходить в кожаной куртке, над которой посмеивались молодые сотрудники УРа. Она была «пунктиком» Ромаданова, так же как и тяжелый именной маузер, полученный от Одесской губчека «За борьбу с контрреволюцией».
Обмахиваясь платком и щуря голубые добродушные глаза, Ромаданов смотрел на Димку. Тот сидел поникший, зачем-то надраивая пальцем жестяной инвентарный номерок, прибитый к столу. Откуда-то появилась отрыжка, и в нос то и дело ударяла щиплющая струя газа – давал себя знать «Самотек». «Посадят теперь в допр», – думал Димка. Он помнил, что шептал по дороге Валет. «О папиросах – молчи. Говори: знать ничего не знаю, мимо шел». А какое тут «молчи», когда сбоку стола сидит тот самый франт, который купил первую пачку! И вовсе он не пьяный...
– Ну-с, коммерсант, – усмехнулся Ромаданов, – все продал?
– Ну, все, – не поднимая головы, буркнул Димка.
– И деньги отдал?
– Ну, отдал...
– Ты, брат, не нукай – я таких гавриков, как ты, видел больше, чем бродячих кошек. И – ничего. Никого не съел. Живут. Людьми становятся. Чуешь?
– Ага.
– А коли так, то давай будем разговаривать. По-простому, без злости. Идет?
Димка кивнул головой.
– Ну, вот, скажи-ка, – наклонился к столу Ромаданов, – ты знал, что папиросы краденые?
– Знал... Валет говорил, – неохотно ответил Димка.
– Гм!.. – удивился Ромаданов, не ожидавший такого откровенного признания. Опыт подсказывал: новичок! Чекист Ромаданов не первый год сталкивался со страшным наследием войны и разрухи – беспризорностью. С болью в сердце смотрел он на запуганных, озлобленных человечков, глядевших на него, как хищный зверек на охотника. Одно слово – архаровцы! Попотеешь, покуда выправишь таких! Но тут – другое. Вот сидит перед тобой человек, маленький – а человек. И, может быть, от тебя, от первого, кто поговорит с ним по-человечески, зависит – с кем он пойдет, кем станет.
– Эк тебя! – крикнул он, нахмурившись. – Как же это ты... если знал?
– Кормил он утром... Сказал – деньги даст.
– А сказал бы убей – ты бы и убил?
– Нет... Я продавать больше не пошел бы... Ну его!..
– Эх ты, Виконт!.. – как-то хорошо улыбнулся вдруг Ромаданов. – Виконт!.. Так, что ли, кличут?
– Это он – так, – Димка слабо кивнул назад.
– Ну, а зовут-то как?
– Димка... Бурцев.
– Дмитрий, значит... – Ромаданов хитро прищурился. – А что это такое – виконт – ты знаешь?
– Знаю. Читал. Виконт де Бражелон.
– Ишь ты! – Ромаданов смешно вскинул белесые брови. – Да ты, брат Дмитрий, выходит, начитанный! Учился, что ли? Из школы удрал?
– Ага, – кивнул головой Димка.
Ромаданов обошел стол и, придвинув свободную табуретку, сел рядом с Димкой. Тяжелой рукой он приподнял Димкину голову за подбородок. Большие, серые, расширенные волнением глаза глянули на него. Ромаданов не выдержал этого взгляда.
– Гляди, что делается, Соловьев, – обернулся он к «франту». – Что делается, а?
Соловьев отложил в сторону ручку и, оторвавшись от исписанного листа бумаги, впервые прямо и доброжелательно посмотрел на Димку. Его полные, девичье-яркие губы дрогнули в улыбке.
– Ну-ну, рассказывай, – сказал Ромаданов, слегка тряхнув Димку за плечо.
А что, собственно, было рассказывать? После смерти родителей жил у тетки. По Двенадцатой линии. Ходил в шестой класс девятилетки. Потом умерла и тетка. Соседи говорили: иди в интернат. А он не хотел. Плохо жили интернатские. Шпана какая-то, всегда дрались с их улицей. Ну, первое время жил, продавая кое-что из вещей, – ходил там один такой «шурум-бурум берем». А скоро продавать стало нечего. Тут домоуправляющий вселил в их квартиру знакомых. Соседи, правда, подняли шум, да куда там! Сговорились, что новые жильцы купят мебель и помогут поехать в Курск, где жила другая тетка. Приехал в Курск, ходил-ходил, никого не нашел. Денег тоже не стало. Хорошо – подвернулся Костька, стали промышлять по базару, Костька и говорит: поедем в Одессу – там житуха мировая. С воинским эшелоном добрались до Харькова. Красноармейцы подкармливали по дороге, а интендант выдал вот старые галифе и гимнастерку. Дальше ехали на крышах вагонов. Уже в Крыму, когда проехали Джанкой, за ними погнались. Стали бежать, прыгая с вагона на вагон. Костька и сорвался. Те, которые гнались, остановились, замахали руками, что-то закричали и побежали назад. А. Димка остался один. Жалко Костьку...
Димка заморгал и, шмыгнув носом, отвернулся.
– Жизнь... – глухо произнес Ромаданов. Он сидел сгорбившись, положив локти на широко расставленные колени, и разминал папиросу.
– Эх ты, горе луковое, – сказал Ромаданов, выпрямившись и нашаривая в кармане спички. – Имеешь шесть классов образования – и в блатную компанию влез.
– Ну, шестой я не кончил, – сказал Димка.
Ромаданов закурил и выдохнул струю дешевого табака.
– Это все едино... А я вот всего два класса церковно-приходского имею. Остальное уже самоуком одолевал, как в типографию поступил. Чуешь?
– Ну да?.. – недоверчиво обернулся к нему Димка.
– Вот тебе и «ну да», – сказал Ромаданов, насмешливо выпятив губу. – Что с тобой, таким образованным, делать теперь?
Димка молча потупился.
– В интернат, значит, ты не хочешь?
– Нет, – ответил Димка и мотнул головой.
– В трудколонию тебя отправить? Тоже вроде неладно получится. Как ты думаешь, Соловьев? – обернулся Ромаданов.
– А за что его туда? – отозвался тот. – Я не вижу элемента...
Он не договорил и замолк. Ромаданов раздумчиво попыхивал папиросой.
– А что если... – нерешительно начал Соловьев и густо покраснел.
– Ну?..
– А что, если я возьму его с собой? В самом деле, а? – оживился Соловьев.
– Куда это? – хмуро спросил Ромаданов.
– Как – куда? В Сталинград, на тракторный... У меня же туда путевка. А, товарищ Ромаданов? – заторопился Соловьев, окончательно загоревшись удачной мыслью.
– Путевка? – Ромаданов с сомненьем покачал головой. – Путевка-то у тебя, а он что станет делать?
– Очень просто, – не сдавался Соловьев. – Поступит в ФЗУ, станет работником всемирной великой армии труда.
Все еще качая головой, Ромаданов повернулся к Димке и положил руку ему на плечо.
– Ну, как? – спросил он. – Станешь работником всемирной?..
– Ладно, – улыбнулся Димка, не вполне ясно представляя себе, что от него требуется. Но если Ромаданов одобряет, значит, так оно и лучше. В. этом-то Димка уже не сомневался.
– Ну что же, добре! Обмозгуем еще... А сейчас неплохо бы почаевничать.
Ромаданов встал и с хрустом потянулся. Когда Соловьев вышел за чаем, он обнял Димку за плечи и задумчиво сказал:
– Ничего, Дмитрий, не трусь! Поживем еще, поработаем...
На всю жизнь запомнил Димка эти простые проникновенные слова.
Через неделю он ехал с Соловьевым в Сталинград, чтобы работать на первенце пятилетки – тракторном заводе. Он ехал, чтобы влиться в ту армию труда, о которой Соловьев сказал словами «Интернационала». И не помнил уже Димка Бурцев о человеке воздуха, о Жоре-Бриллианте, оставшемся выяснять отношения с советским законом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Бурцев только что позавтракал в кафе и в отличном настроении взбегал по лестнице, прыгая через две ступени. Предстоящий рабочий день, новая встреча с Эстезией Петровной, хотя в этом он не признался бы даже себе, радовали его, и он весело насвистывал футбольный марш. Но первой в коридоре ему встретилась Симочка.
– Здравствуйте, Симочка! – бросил он на ходу. – Все цветете и благоухаете?
Симочка только густо покраснела и молча посмотрела ему вслед.
Эстезии Петровны не оказалось в приемной. Бурцев постоял здесь минуту и, продолжая насвистывать, прошел к себе в кабинет. На столе у него лежал отпечатанный на машинке лист бумаги. Бурцев взял его. С удивлением он обнаружил, что это – его собственные замечания, сделанные вчера в механическом цехе. В конце упоминался и разговор с Савиным. Когда же она успела?
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Бурцев.
Вошла Вечеслова.
– С добрым утром, Эстезия Петровна! – Бурцев с несвойственной для себя смелостью поцеловал ей руку и сказал: – Пока вы собирались, я успел позавтракать и нахожусь в полной форме.
– Рада слышать, – улыбнулась Вечеслова.
– Эстезия Петровна, – Бурцев протянул листок, который держал в руке. – Это всегда так делалось?
– Да... – Вечеслова с беспокойством взглянула на него. – Что-нибудь не так?
– Да нет... – Бурцев взмахнул бумагой. – Но мне кажется, что это я должен делать сам. Дайте мне, пожалуйста, какой-либо блокнотик.
– Как вам будет угодно, – слегка вскинув голову, Вечеслова холодно взглянула на него. – Но я полагала, что следует продолжать. Тем более что здесь, в столе, лежит целая папка... – Она выдвинула ящик стола и положила перед Бурцевым толстую папку. – А блокнот я вам принесу...
По-прежнему независимо неся голову, она вышла.
Бурцев огорчился. «Начинаются, брат Дмитрий, твои художества. Походя обидел человека. А может, это – его гордость». Он раскрыл папку и стал перелистывать аккуратно отпечатанные на машинке страниц., Ему казалось, что он узнает знакомые интонации Гармашева: вот – делает замечания главбуху по фонду заработной платы; вот – разносит мастера за неправильно оформленные наряды; вот – достается снабженцу за какую-то картошку... День за днем. Аккуратно. На машинке. Целая летопись. Вся подноготная заводской жизни! Просто необходимо прочесть материалы этой папки целиком. Но разве он сам сможет продолжить подобную работу?
Бурцев спрятал папку в стол и вышел в приемную. Наклонившись к Вечесловой, он открыто взглянул ей в глаза.
– Просьба о блокноте отменяется, – сказал он. – Даже бегло просмотрев ваши записи, я убедился, что сам не справлюсь с этим. Если можете – продолжайте.
Он прикрыл ладонью лежащую на столе руку Вечесловой и, заметив, что ее глаза несколько оттаяли, улыбнулся.
– И простите... – он понизил голос. – Забыл вас поблагодарить. Спасибо вам. Меня предупреждали, но, как видите, недооценил...
Вечеслова высвободила руку и слегка зарделась.
– Ну, пустое, – негромко сказала она. – Забудем об этом.
– Хорошо... – ответил Бурцев. – Но впредь, если случится мне брякнуть глупость, примите во внимание мою непреднамеренность.
– Слушаюсь! – засмеялась наконец Вечеслова, не вынеся его комически-серьезного тона.
Бурцев вынул сигареты и, протянув пачку Вечесловой, спросил:
– Вы не знаете – секретарь парткома еще не вышел на работу?
– Сейчас позвоню, – сказала Вечеслова, снимая трубку телефона. – Софочка, здравствуй!.. Товарищ Сагатов не вышел?.. Да?.. Где он?.. Спасибо... – Она обернулась к Бурцеву. – Он вышел, Дмитрий Сергеевич. Что вы так смотрите?
– Этого... Сагатова... не Муслимом зовут? – напряженно спросил Бурцев.
– Да... Муслим-ака... – сказала Вечеслова, выжидательно глядя на него.
– Свят, свят!.. – Бурцев в притворном ужасе опустился на стул. – Не завод, а скопище старых знакомых. Ведь я его... Да что же мы здесь сидим! – вскочил он. – Побежали к нему! Где он?
– Как обычно, в литейке, – сказала Вечеслова, тоже почему-то вскакивая. – Он прежде начальником был там, все не может забыть свой цех.
– Побежали, побежали! – Бурцев подхватил ее под руку и поволок в коридор. Все так же, бегом, они спустились по лестнице, вызывая удивленные взгляды служащих заводоуправления.
В мрачном здании литейки горел электрический свет. Постукивали формовочные машины. Жаркий воздух, насыщенный специфическим запахом раскаленного металла, проносился знойным сквознячком. Скрипела под ногами на метлахских плитках пола просыпанная формовочная земля.
Сагатов находился в бригаде шишельниц. Он стоял у формовочного стола рядом с рослой грубовато-красивой девушкой. Бурцев удержал за руку Вечеслову и остановился поодаль. «Нет, не узнал бы, – подумал он. – Ага, усы отпустил... Какие-то китайские, висячие...» Сагатов был в мешковатом парусиновом костюме. Сдвинув с обритой головы чустскую тюбетейку, он наблюдал за работой девушки. Раздраженными, резкими движениями та брала из ящика влажный золотистый песок, туго набивала в небольшую формочку и, опрокинув форму на плиту, начинала ее поднимать. Песочная шишка тут же разваливалась.
– Ай, да не выходит у меня! – закричала девушка, отбросив форму. – Ну, хоть убейте, не выходит!
– Эй, эй, зачем кричишь, э? – заволновался Сагатов. – Работать весело надо! С улыбкой надо!.. А на работу злишься – она на тебя злится. – Он поднял формочку и, искоса взглядывая на девушку, стал ловко набивать. – Смотри, как надо... Берешь так, э?.. Делаешь так, э?.. Раз!.. Вот видишь, э? – Он засмеялся, протягивая форму девушке.
– А, бросьте, Муслим-ака! – отмахнулась девушка. – Знаю, у вас выходит. А у меня не получается, хоть лопни!
– Давай, давай... – настаивал Сагатов. – Весело берись. Пока не получится, не уйду, э... Когда поднимаешь форму... Вот так, резко делай... Вот получилось, э?.. – Он снова засмеялся. – Давай еще!.. И запомни, на тяжелую формовку не пойдешь. Поняла, э?
– Ну как? Получается? – спросил Бурцев, подходя с Вечесловой. Стараясь удержаться от смеха, он не глядел на Сагатова.
– Здравствуйте! – сказал он, протянув девушке руку. Та удивленно взглянула и, обтерев о передник крепкую ладошку, подала ее.
– Получается? – повторил Бурцев.
– А почему не получится, э! – вспыхнул Сагатов и по-новому сдвинул тюбетейку. – Некоторые думают: а, равноправие, давай – пусть женщина тоже тяжелую работу делает. А ей еще замуж надо, детей рожать надо. Целый день будет ящики в тридцать килограммов туда-сюда таскать – что получится, э?..
– Да ну вас, Муслим-ака! – девушка смущенно отвернулась.
Бурцев не выдержал и прыснул.
– Правильно, – сказал он, положив руки на плечо Сагатову. – Правильно, Муся... Но скажи – ты в самом деле меня не узнаешь?
– Э-э, Димка? – вдруг заулыбался Сагатов. – Приехал? Здравствуй, э! – Он обнял Бурцева и стал тискать.
Вечеслова отошла в сторону и, заложив руки за спину, с улыбкой смотрела на шумную встречу друзей. Наконец Сагатов обернулся к ней и сделал знакомый Бурцеву жест, поднеся раскрытую ладонь к самому лицу, будто собирался что-то сдуть с нее.
– Вот, говорил Ильясу: наш Димка едет, – сказал он. – Не верил, э!..
– Погоди, Ильюшка тоже здесь? – хлопнул себя по бокам Бурцев.
– Главный конструктор, э! – засмеялся Сагатов.
– Ах, шут его возьми! – воскликнул Бурцев. – Да он же такой был, пешком под стол ходил!..
– Э-э, ты большой был... – насмешливо сказал Сагатов, проведя по усам.
– Черт! Усы отрастил. – Бурцев толкнул его в плечо. – И все так же экаешь... Вот что...
Он обернулся к девушке:
– Как вас зовут?
– Сафронова... Таня.
– Вот что, Танюша... – Бурцев приподнял формочку. – Как теперь – справитесь с этим?
– Не знаю... Справлюсь... – смешавшись, ответила девушка.
– Вот и отлично, – кивнул ободряюще Бурцев. – А мы поспешим на планерку, люди, наверно, ждут... Бери, Муся, под руку Эстезию Петровну.
Они пошли, переговариваясь через голову Вечесловой.
– Говорят, ты все время здесь торчишь, – сказал Бурцев. – Ты что – снова в «печенеги» записался?
– Я борьбею план! – засмеялся Сагатов. – Помнишь Уорнера?
Бурцев помнил... Юношеский жарок, овевающий наморщенный лоб; воспаленные бессонницей глаза; перемазанные фрезолом руки со следами свежих царапин; и напряженное сердце, – будто хрупкие юношеские плечи уперлись во всю неподатливую громаду завода, уперлись с единственной нетерпеливой мыслью – сдвинуть наконец завод с мертвой точки, чтобы пошли и пошли, соскакивая непрерывной вереницей с конвейера, тракторы, эти «снаряды, взрывающие капитализм...».
Шел тысяча девятьсот тридцатый год...
Над Западом бушевал кризис. Как черная, ядовитая туча, надвигался он на капиталистическую экономику, пожирая все на своем пути. И в центре циклона оказались Соединенные Штаты – наиболее развитая, наиболее монополизированная индустриальная цитадель капитализма. Шла и шла черная ядовитая туча, гася мартены, остужая домны, выкуривая людей из шахт и рудников; гоня перед собой, как ворох опавших листьев, толпы безработных; впитывая в себя дым пшеницы, сжигаемой в паровозных топках...
Становилось особым шиком – идти с работы в замасленном комбинезоне. «У меня еще есть работа!» – безмолвно хвастались друг перед другом люди, залезая грязными в переполненный автобус или вагон подземки.
А туча шла и шла. Заползала в щели фондовых бирж, закручивая вихрем пепел обесцененных акций, – и с криком отчаяния бросались из окон вниз головой разорившиеся биржевые маклеры...
Сокращал производство Форд. В несколько дней он уволил 30 тысяч рабочих. Сокращал производство Мак-Кормик – основной поставщик тракторов. Кому нужны тракторы, когда в горле першит от дыма пшеницы?..
Мир был недавно переделен. Новые рынки лихорадочно забиты. И обожравшееся тело монополистического капитала изрыгнуло черную тучу кризиса, от ядовитого дыхания которой гнили на складах товары, не находящие сбыта.
И именно тогда Форд – один из трезвых дельцов – поднял голос, обосновывая свою торговлю с Советами. В интервью, данном 17 июня 1930 года органу торговой палаты «Нейшенс бизнес», Генри Форд заявил:
«Россия начинает строить. С моей точки зрения, не представляет разницы, на какую теорию опирается реальная работа, поскольку в будущем решать будут факты...
...Только одержимые глупой жадностью, причем здесь больше глупости, чем жадности, могут думать, что мир всегда будет зависеть от нас и смотреть на наш народ, как на вечные фабричные руки всех народов. Нет! Народы сделают так, как делает Россия... Они идут к тому, чтобы в отношении промышленности идти в ногу с веком...»
Да, Россия начинала строить. Россия торговала. Россия закупала новейшее оборудование, чтобы наверстать огромное отставание в промышленном развитии. Молодая Советская республика стремилась идти в ногу с промышленным веком...
Шел тысяча девятьсот тридцатый год. Начинался великий реконструктивный период. Первая пятилетка определяла пульс страны. И первенцем пятилетки был Сталинградский тракторный завод.
