Текст книги "Каменный город"
Автор книги: Р. Галимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– Возьмите нас с вами... Возьмите меня... – слегка подпрыгнул он, опираясь на руки. – И я волновался в свое время, и я суетился, пытался порох изобрести... И что же?.. Заработал болезнь... устал, как собака... Так имею я теперь право хотя бы на спокойную работу, на то, чтобы меня ежедневно не дергали? Неужели не хватит того, что намытарился в молодости?
Бурцев смотрел на его всклокоченную голову, на приподнятые худые плечи, и ему становилось не по себе, как при виде плачущего мужчины.
– Философия довольно не новая... – произнес он, отвернувшись к окну. – Не помню, кажется, в «Дачниках»... Да, в «Дачниках» у Горького подробно излагает ее один из героев. Да что Горький! Соломон воспел суету сует...
– А-а, бросьте!.. – дернулся Таланов. – При чем тут литературные аналогии?.. Хватит с меня. Надоело!.. Литература, философия, партучеба... Который год числюсь самостоятельно изучающим... Но ни черта я не изучаю! Некогда мне, понимаете? Некогда, да и не нужно практически... Вот вы, несмотря на все идейные доспехи, что вы представляете собой в общегосударственной машине? Бесконечно-малую величину, почти – ничего... Носитесь сейчас с новым станком. А смысл?.. Сделайте лучше, завтра потребуется еще лучше... Предвидеть, а тем паче регулировать этот процесс вы не можете. Так делайте, что приказано. Зачем же обрушивать на себя лавину?..
– А вы знаете... – медленно, обдумывая слова, произнес Бурцев. – Знаете... С подобными взглядами вы служили бы кому угодно...
– Договаривайте уж – враг... – усмехнулся Таланов.
– Этого я не думаю... – по-прежнему продолжал Бурцев. – По-своему вы, может быть, и честный человек. Но вы служите государству, как абстрактному понятию, как служили бы столь же честно и другому государству, родись вы там... Я замечал, есть такая болезнь: работает, служит человек, по-своему честно... А во имя чего, на кого, – забыл. Начисто!.. Да и неважно это ему. Грань вот где – верит ли он, что государство принадлежит ему, что он – хозяин, или считает это допустимым, но реально неощутимым явлением, подобным, скажем, жизни на иных мирах, которая признается с оговоркой «может быть»... Есть люди, готовые всю нашу идеологию перенести в подобный мир. Она – сама по себе, они – сами по себе... Простите, я пришел не сентенции высказывать. Мы уже вышли из возраста, когда задумываются о смысле жизни «вообще». Но о более насущном, о смысле своей конкретной жизни часто ли мы задумываемся? Я не пророк, не могу утверждать, что у меня все правильно... Но я хотел бы сказать, что с подобными взглядами, как у вас, нельзя жить в нашем обществе...
– Блаженны верующие... – в язвительной усмешке скривился Таланов и, пристукивая ногой в грязном носке по дивану, стал выкрикивать: – А в итоге – дым!.. Дымагогия!.. Блистательная пиротехника!..
Растворилась дверь, и в нее вошла невысокая худощавая женщина с желчно-настороженным лицом. Бурцев отметил в ней то неуловимое сходство с мужем, которое накладывается долгой совместной жизнью.
– Гос-поди! Что здесь происходит? – оглянулась она с преувеличенным ужасом. – Коля, почему ты сидишь? И почему здесь курят?..
– Оставь, Маша!.. – отмахнулся Таланов.
– Нет уж, из-зволь ложиться!.. – ущипывая слова, произнесла женщина и накинулась на Бурцева: – А вы, товарищ, постыдились бы! У больного находитесь! И нервируете!.. Даж-же дома покоя не дадут!..
– Маша, Маша!.. – кричал Таланов.
Бурцев растерянно отступил, скомкал в руке, обжигая пальцы, сигарету и внезапно обозлился на себя. Чего он еще топчется здесь? Он взглянул на взъерошенную фигуру Таланова и, не попрощавшись, шагнул за дверь. Ударил в лицо горячий воздух двора, ослепило солнце...
Оба шофера сидели на земле, укрывшись в тени.
– Ну, на дачу-то я бы поехал. Тяпнул бы для порядка... – расслышал Бурцев, подходя. – Дурак, что мне не сказал...
– Своих не найдется выпить? – отозвался Миша. – Нужен ты им был... Он сам водит не хуже нас с тобой...
«Языки!..» – хмуро подумал Бурцев и рванул на себя дверцу. Шоферы вскочили. По смущенному виду Миши Бурцев догадался, что речь действительно шла о нем.
– Что, он всегда тут загорает? – кивнул Бурцев назад, когда отъехали. Ему хотелось хоть чем-нибудь отвлечься от дикой сцены, которой завершилось посещение Таланова.
– Почти всегда... – виновато ответил Миша, полагая, что подводит приятеля.
Бурцев хмыкнул и замолчал. Отвлечься не удавалось. Однако он не чувствовал себя обманутым в ожиданиях. До сих пор, может быть из подсознательной щепетильности, он выгораживал Таланова. Но избавиться от глухой неприязни к нему не мог. Возможно, даже к лучшему, что в их отношения внесена полная ясность...
Но внесена ли? В пылу спора не слишком вникаешь в доводы противника, выискиваешь для удара место послабее. А если по-честному? Не нахлестываем ли все ту же клячу голого энтузиазма?
...Без шума, без праздничного подъема, привычного прежде, закончился квартал. План не был выполнен. В заводоуправлении настали дни затишья: перестали сыпаться из центра телеграммы и письма, не тревожила междугородная телефонная станция.
А в цехах текла своя сосредоточенная, деловитая жизнь. Проходя по участкам, Бурцев ловил иногда сочувственные взгляды, но, даже несколько удивляясь, находил, что в настроениях людей нет ни упадка, ни уныния. Особенная, несуетливая, но напряженная спешка ощущалась на участке сборки. Сновали электрокары, подвозя детали и целые узлы нового станка. Выскакивали из-за огороженного досками стенда слесари-сборщики, и казалось, что в их отсутствующих глазах еще плывет голубой блеск полированной стали. Пятная листы чертежей желтыми следами пальцев, перепачканных маслом, жестикулировал Ильяс. Разбойничье-лихо посверкивал его золотой зуб, и слышалось настойчивое «так?».
Покусывая кончик красного карандаша, Бурцев листал перекидной календарь. В открытое окно кабинета вливался горячий воздух, неся запахи накаленного железа и сосновой смолы.
Бурцев перекинул несколько листков назад и на последней страничке июня, под цифрой «30», провел жирную красную черту. Задумчиво ведя карандашом, приписал сбоку: «Рубикон».
Вошла Эстезия Петровна. Положив перед Бурцевым документы, она встала за ним и, наклонившись, прочла надпись.
– Что, Дима?.. – мягко спросила она, обняв его за плечи.
Бурцев потерся щекой об ее руку.
– Ничего... Все хорошо... – незаметно вздохнул он и, улыбнувшись, перечеркнул написанное. – Какой там к шутам Рубикон... Рубикон, руби-конь... Чепуха...
Придвинув документы, он занялся ими.
– Инкассатор не вернулся? – спросил он через минуту, не отрываясь от бумаг.
Эстезия Петровна поняла его тревогу. Видимо, точила мысль о контролерах Промбанка. Перерасход по фонду заработной платы все еще оставался большим.
– Звонил... Деньги будут... Она заглянула ему в лицо. – Зиновий Аристархович сам поехал в банк. Пронесло...
Бурцев поднял голову, и глаза их встретились. Оба засмеялись.
Вошел, постучавшись, Муслим.
– Кончай, э... – сказал он и значительно взглянул на Бурцева. – В горком вызывают...
...В кабинете Арзуманова вкрадчиво гудел вентилятор. Шаги глохли в мягком ковре. Сквозь плотные шторы окон едва доносились звуки оживленного перекрестка. Обстановка располагала к негромкому, вдумчивому разговору.
– Что ж, товарищи, шум вы подняли большой... – откинулся от стола Арзуманов, выслушав рассказ Бурцева о положении дел на заводе, и, привычно глуша голос, спросил: – А толк будет?
– Если нам в самом начале не подрежут крылья – будет... – ответил Бурцев. – Станок для нас – частность, хотя и важная, хотя и шумят о нем... Да, он сорвал нам программу. Но наш грех, наш и ответ... Материальные потери несем в основном мы. А в сложной обстановке, которая была на заводе, подобная жертвенность коллектива говорит уже сама за себя.
– Пробный камень, так сказать... Ну-ну... – отозвался Арзуманов и, сцепив пальцы рук, перевел взгляд с Муслима на Бурцева. – Но беда в том, что вы сорвали не только свой план, вы подводите других... И можно понять Савина, когда он жалуется на вас...
– Он сам не знает своей пользы, э... – махнул рукой Муслим. – Совсем без станка работал, теперь полмесяца подождать не может? Расширяться он думает, нет? Какой станок получит, э!..
– А вот в этом позвольте сомневаться... – одними губами улыбнулся Арзуманов. Глаза его оставались серьезными. – Я уже слышал однажды подобное заявление...
– Не отказываюсь... – кивнул Бурцев. – Я дал вам свои объяснения... Могу прибавить, что без права на технический риск нельзя мечтать о каком-либо прогрессе в нашей работе. А насколько оправданным был риск – судите сами.... Контрольный срок у нас восемнадцатого июля. Подобное опоздание несравнимо с выгодами, которые даст новый вариант станка.
– Значит, на сей раз твердо? – спросил, помолчав, Арзуманов. – Я попрошу инструктора по вашей группе заводов дневать и ночевать у вас...
– Твердо, э... – ответил Муслим, потянулся было к тюбетейке и смущенно опустил руку.
– Да, здесь главное уже позади... – подтвердил Бурцев. – Боюсь, что больше препятствий встретится в ином... А не рискни мы сейчас, было бы еще труднее.
– Понятно... – произнес Арзуманов и подвинул к себе бювар. – В чем нуждаетесь сейчас?
Бурцев переглянулся с Муслимом. Тот пожал плечами.
– Специально мы не готовились... Трудно сейчас вспомнить все... – сказал Бурцев, разведя руки. – Но основное – снабжение...
– Да, это вопрос особый... Не вы одни жалуетесь... – сказал Арзуманов раздумчиво. – Но все же подготовьте список ваших нужд, поговорим отдельно...
– Хорошо, подготовим... – сказал Бурцев и поднялся с места.
Но Арзуманов удержал его:
– Есть, товарищи, еще одно неприятное дело... Поведя темными маслинами глаз, он внимательно взглянул на Бурцева: – Что у вас происходит с Талановым?
– Это длинно рассказывать... – ответил Бурцев, нахмурившись.
– А все же?.. – настаивал Арзуманов.
– Гармашев рекомендовал его как знающего человека. Да я и сам убедился, что он технически грамотен... – начал Бурцев и, припомнив первые столкновения с Талановым, рассказал о последней попытке объясниться с ним.
Положив руки на край стола, Арзуманов неслышно барабанил пальцами.
– Вкратце – все... – сказал, подумав, Бурцев. – Так наш спор о технике перешел в область мировоззрения... То ли фрондирует, то ли впал в маразм, но в деле он теперь не помощник.
Арзуманов долго молчал и, подняв потупленный взгляд, с сомненьем качнул головой.
– Мне тоже сдается тут что-то скверное... – произнес он и выдвинул ящик стола. – Дело в том, что у меня была его жена и оставила это заявление... Прошу, ознакомьтесь оба...
Перегнувшись через стол, Арзуманов передал Бурцеву два листика, скрепленных канцелярской клипсой.
Муслим придвинулся ближе, и Бурцев вполголоса прочел жалобу на себя. Смысл заявления сводился к тому, что он, Бурцев, из карьеристских побуждений, в погоне за дешевой популярностью, занимается техническим авантюризмом, разваливает работу на заводе и сживает со света, доведя до тяжелой болезни, препятствующего ему честного работника Таланова. Далее следовали обвинения в приятельских отношениях с семьей Сагатовых, в совместных с ними пьянках и в бытовом разложении, выражающемся в сожительстве с личной секретаршей. Заканчивалось заявление просьбой провести расследование.
– Что ж... – поднял глаза Бурцев. – Если не обращать внимания на слог... все правильно.
– То есть?.. – насторожился Арзуманов.
– Ну, как же!.. – иронически дернул бровью Бурцев,. – С семьей Сагатовых у меня не только приятельские, а дружеские отношения. И этой дружбе более двадцати пяти лет...
– Наши станки на СТЗ стояли рядом... – вставил Муслим.
– И пьянка была... – продолжал Бурцев. – Ездил на дачу к другу, повидаться с его женой... По этому случаю шесть человек выпили целых полтора литра сухого вина.
Арзуманов вышел из-за стола и медленно, без улыбки, прошелся по кабинету.
– Честный человек, э?.. – тонко воскликнул Муслим. – Никогда не поверю, что не сам диктовал!..
– Хорошо... – остановился Арзуманов. – Но вы ничего не сказали об одном пункте...
– Да... – ответил Бурцев и посмотрел в окно. – Да... Мы любим друг друга... Этого простить они, конечно, не могли...
– Значит... верно?.. – недоверчиво протянул Арзуманов.
– Да!.. – твердо сказал Бурцев, обернувшись к нему, и заметил, как внезапно осекся на полуслове Муслим.
– Плохо!.. Эх, плохо!.. – встряхнул рукой Арзуманов, словно к ней что-то налипло, и снова зашагал. – Не юноши, казалось бы.
– Он жениться хотел, э!.. – неуверенно сказал Муслим, вопросительно глядя на друга.
– Так за чем же дело стало? – резко обернулся Арзуманов.
– Это зависит не от меня... – хмуро ответил Бурцев. – Большего я сказать не могу...
– Плохо!.. Эх, плохо!.. – повторил Арзуманов. – Неужели вы не понимаете, что по этому пункту вас и будут бить? Пища для скандала благодарная...
Бурцев, стиснув зубы, молчал. Было тяжело и омерзительно сознавать себя почти беззащитным перед явной подлостью.
– Не принимайте меня за ханжу... – остановился возле него Арзуманов. – Но я советовал бы вам еще раз поговорить... если, конечно, причина в ней...
– А какова будет цена браку, совершенному под таким давлением? – зло спросил Бурцев. – Речь идет о душе человеческой, а она не бывает прямой, как линейка, случаются и зазубрины!..
Арзуманов отошел к окну и задумался.
– Заявление официальное, не анонимное... – произнес он. – С этим нельзя не считаться...
Арзуманов обернулся и взглянул на Муслима.
– Вот что... – сказал он, пощипывая полную губу. – Приди-ка ко мне с Талановым... Послушаем его самого... Поговорим...
Он пристукнул кулаком в раскрытую ладонь и сказал Бурцеву:
– Разберемся, работайте спокойно... Но... душа душой... она ведь и неизменной не остается...
– Знаю... – усмехнулся Бурцев. – На то и надеюсь.
В подъезде, прежде чем сесть в машину, Бурцев притянул к себе Муслима.
– Муся!.. – сказал он, сжав его руку. – Не надо, чтобы она знала...
– За кого принимаешь, э?.. – отстранился Муслим и дернул к себе дверцу машины. – Садись!..
...Взбежав на верхнюю площадку лестницы, Бурцев увидел Эстезию Петровну. Откинув голову, она прислонилась к косяку двери, ведущей в коридор, и курила, чего почти не делала обычно в рабочее время. Она шагнула навстречу и, придержав его, произнесла вполголоса:
– Приехала комиссия из главка... Три человека... – В голосе ее слышалась подавленная тревога.
Значит, ждала, чтобы предупредить!..
– Где они? – спросил Бурцев.
– У Таланова... – сверкнула она потемневшими глазами.
– Что ж, пойду... – двинулся он. – Ты не тревожься...
Она на мгновенье приникла к нему боком.
Бурцев благодарно взглянул в ее бледное, ободряюще-серьезное лицо и пошел по коридору легким пружинящим шагом.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
(ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
Было еще светло, а вокруг испытательного стенда давно горели сильные электролампы. Желтые, они таяли в желтом свете заходящего солнца, и становилось непонятно – они или солнце золотит выжидающие глаза людей, плавится бликами на закруглениях нового станка, окрашенного в серо-стальной цвет.
Ильяс привинтил медную пластинку с маркой завода, поднялся с колен и согнутым указательным пальцем смахнул капли пота со лба. Озорно сверкнул его золотой зуб, взорвав, словно искра, нависшее молчанье. Люди задвигались, засмеялись, хлопая друг друга по плечам, пожимая руки.
– Кача-а-ать!.. – пронзительно, с металлическими нотками в голосе, закричал Коршунов. Сдвинув кепку козырьком назад, он первым подступил к Ильясу.
Вскидывали дружно и высоко.
– Конс... трукторов ка... чать... так? – кричал Ильяс, распластываясь в воздухе. – Хва... тит... так?..
Качали конструкторов. Потом – Бурцева. В один из взлетов он увидел, как к Вечесловой протолкалась Симочка и что-то сказала. В следующее мгновенье Эстезия Петровна обернулась к нему, помахала рукой и стала выбираться из толпы. «Почта, должно быть... надо бы взглянуть...» – подумал Бурцев. Но ему не скоро удалось освободиться.
Смех, шум, беготня продолжались. Качали уже всех подряд. Дошла очередь и до Таланова. Молчаливый больше прежнего, внутренне сникший, он, однако, не утратил до конца респектабельности. Лишь выражение скорбного недоумения, с которым он вернулся из горкома, казалось, навсегда застыло на лице Таланова.
– Случаются, конечно, домашние разговоры. Бывают минуты, когда хочется, чтобы и тебя кто-то пожалел... хотя бы жена... – сказал он тогда, мучительно морщась. – Но, поверьте, к этой мерзости я...
– Верю, – вздохнул Бурцев. – Верю... – И чувство непроизвольной жалости шевельнулось в нем. «Конечно же он не подонок – интеллигент, – подумалось ему. – Человек... со всеми слабостями... Но жди бед, когда слабый закусит удила... М-да, нет мира под оливами...»
Бурцев с иронией наблюдал за ним.
Сняв чесучовый пиджак, Таланов передал его кому-то из рабочих и стоял, ожидая, когда начнут качать. Словно человек, участвующий в некой торжественной церемонии, он плотно сомкнул губы и приосанился.
Бурцев засмеялся.
– Пойдем, Муся!.. – подтолкнул он Муслима.
Муслим взял его за плечи и незаметно указал на Чугая, к которому подбирался Коршунов. Слесарь сдвинул кепку еще дальше на затылок и, присев за спиной незадачливого председателя завкома, засвистел в два пальца. Чугай дернулся длинной фигурой и отскочил в сторону. Раздался хохот.
– Видал, э?.. – посмеивался Муслим, проталкиваясь с Бурцевым между сборочными верстаками. – Никто не будет голосовать за него...
Когда Муслим и Бурцев вошли, Вечеслова заканчивала разбор поступившей корреспонденции.
– Победители идут, Эстезия Петровна!.. Где аплодисменты, э!.. – сказал Муслим, расправив усы.
– Новости из главка? – спросил Бурцев, заметив в ее руке бумагу со знакомым штампом.
Эстезня Петровна виновато вскинула голову. В карих глазах ее стояла почти физическая боль.
– Я приношу только дурные вести... – произнесла она грудным рыдающим голосом и, бросив бумагу на стол, выбежала из приемной.
Бурцев поднял документ. Это был приказ, – «копия в горком», – которым ему объявлялся выговор «за неоправданные действия, приведшие к срыву планового задания». Результат работы комиссии главка на заводе...
– Спасибо вашему отцу, э!.. – плюнул Муслим и, помолчав, стукнул кулаком по столу: – Снимем выговор! Мнение партбюро для них ноль?.. В горком пойду, в ЦК пойду – снимем!..
Он взглянул на Бурцева, который щурил глаза и спокойно улыбался.
– Чего стоишь? – сказал он и сам улыбнулся. – Беги, э!..
Эстезия Петровна стояла на лестничной площадке, у перил, и ладонью вытирала глаза.
– Ну что ты, опомнись... – сказал ей на ухо Бурцев и взял ее за плечи. – Есть из-за чего расстраиваться...
– Обидно же... – чуть дернула она плечом.
– Мне даже совестно... Я, видимо, меньше всех огорчен... – усмехнулся Бурцев. – Дела-то идут, это – главное... А контора пусть пишет...
Эстезия Петровна прислонилась к нему и молча взглянула снизу вверх.
– Знаешь что... Возьми-ка машину и поезжай домой... Давно пора... – сказал он мягко. – Ну, я прошу, не отказывайся!.. Принести тебе сумочку?..
Она снова взглянула, и губы ее дрогнули в едва заметной улыбке. Она утвердительно прикрыла веки.
Вернувшись через минуту, Бурцев увидел, что с нижней площадки лестницы подымается Таланов. Эстезия Петровна рывком открыла сумочку, торопливо провела по лицу пуховкой, и Бурцев взял ее под руку. Гордо неся голову, она прошла мимо Таланова, отшатнувшегося, уступая дорогу. Перед ним-то уж она не собиралась обнаруживать свою слабость и не без злорадства отметила, как скосились в сторону его зеленые глаза при виде спускающейся навстречу пары.
– Я, может, задержусь... Не жди, обедай... – шепнул Бурцев, усаживая ее в машину, и обернулся к шоферу: – Отвезешь, Миша, и можешь быть свободным...
Когда Муслим, Бурцев и Ильяс, закончив оформление документов на новый станок, вышли из проходных ворот, было уже темно. Прикуривая, Бурцев зажег спичку, и огонек ее метнулся в золотом зубе Ильяса, с лица которого весь вечер не сходила улыбка.
– А поедемте-ка ко мне?.. – предложил вдруг Бурцев. – Надо же отметить такой день?..
– Нет, поздно... – мотнул головой Муслим и засмеялся. – К тебе поедем знаешь когда?.. Знаешь, э?.. Передай привет, скажи – все хорошо будет!
– От мамы, от Рофы, от меня привет, так? – сказал Ильяс. – Все приедем.
Бурцев промолчал и лишь слегка вздохнул.
Как откатившаяся волна, схлынули впечатления дня, оставив в душе не усталость, а какую-то сладостную истому. Расходиться не хотелось, и все трое продолжали стоять, время от времени вздувая огоньки сигарет.
Потянул неслышный ночной ветерок. Дохнул раз, другой – и растворился в зашипевшей, как вода, темной листве акаций.
...Есть своя прелесть в преодолении препятствий. Ни с чем не сравнимое чувство облегченного полета приносит человеку каждая творческая победа, и – пусть он знает, что впереди будут и падения, и ушибы, – однажды изведанное чувство толкает в полет, придает сил для дальнейших устремлений.
Испытывая что-то подобное, Бурцев шел по вечерним улицам.
После духоты нагретых за день помещений воздух улиц казался сладковатым, словно возле тележки мороженщика. Вокруг матовых шаров, повисших над асфальтом, бледным сияньем курилась мелкая пыль. Черные тени деревьев косо ложились на тротуар. Шаркали шаги гуляющих, щелкали в руках девушек веера. Горели в витринах длинные трубки ламп дневного света, словно наполненные синей морской водой...
Бурцев завернул в открытые двери дежурного магазина «Гастроном». Редкие покупатели проходили вдоль нарядно сверкающих застекленных прилавков. Не было привычной дневной суеты. Стояла просторная тишина. У стойки, где продавали шампанское в розлив, молодой парень угощал подругу. Девушка покусывала зубками край бокала и смеялась...
Бурцев, расплатившись, взял коробку с тортом и бутылку шампанского. Теперь ему хотелось скорее попасть домой: он всегда считал, что радость неразделенная не есть радость. Тихонько насвистывая, он выглядывал – не попадется ли такси... Выговор, при всей серьезности, не мог омрачить его настроения. Так или иначе – все объяснится. А работа начата – и ее не остановить!.. Несмотря ни на что, несмотря ни на какие препятствия!..
...Эстезия Петровна, обхватив колени, сидела на крылечке. Пустынная улица, и одинокая темная фигурка... Лишь свет, падающий сзади, пробивался сквозь ее густые каштановые волосы.
Издалека доносились звуки духового оркестра. Что-то задумчивое выговаривали валторны.
Эстезия Петровна поднялась и, молча приняв покупки, протянула губы для поцелуя. Бурцев последовал за ней в комнаты.
Белел крахмальной скатертью празднично накрытый стол. Тонко пахли белые флоксы, охапкой свисающие с кувшинчика.
– Ты что же, не обедала? – спросил Бурцев.
– Не хотелось одной... – взглянула Эстезия Петровна, распаковывая коробку. – Умница... Торта у нас как раз не было...
Развернув сверток с шампанским, она нерешительно оглянулась.
– А мне... наверно, нельзя будет пить... – сказала она и слегка зарделась.
– Почему? – не понял Бурцев.
Она подошла и, положив ему руки на грудь, опустила голову.
– Знаешь... – сказала она тихо. – Знаешь... Кажется, на старости лет... у нас будет бэби...
– Что? Ты уверена? – взял ее за руки Бурцев.
Она качнула головой.
– Наверно, потому и ревела сегодня...
Бурцев опустился на тахту и задумался.
– Ты... не хочешь?.. – нагнулась она к нему.
– Ах, да не во мне дело!.. – дернул щекой Бурцев. – Я все надеялся, что ты переменишь свое решение. А тут... совсем, наверно, встанешь на дыбы... Я ведь знаю тебя... Ребенок же будет без отца...
– Глупо́й ты, глупо́й... Много ты знаешь... – Она взъерошила ему волосы. – Не будет он без отца...
Бурцев с мгновенье смотрел в ее смеющееся, склоненное к нему лицо. Наконец понял, что, не ошибся в смысле сказанного. Он вскочил и сгреб ее в объятия.
– Ой, сумасшедший!. Задушишь!.. – простонала сквозь смех Эстезия Петровна. – Открой лучше вино... Я чуточку пригублю с тобой...
...Стоя в откинутом люке танка, Бурцев ощущал, как снизу поднимается горячий воздух, обволакивает тело...
Гремит броня, рокочут гусеницы по брусчатке мостовой... И толпы, толпы людей шумят по сторонам улицы. Они кричат, машут руками, бросают цветы... Вот бежит женщина и протягивает ему кудрявого мальчонку... Да это же Тэзи!.. Она что-то кричит ему, но за грохотом железа ничего не разобрать... А мальчуган? Его сын?.. Бурцев нагибается и тоже кричит...
– Дима! Дима!.. – Эстезия Петровна трясла его за плечи. – Дима!
Бурцев открыл глаза и повел ими, еще не узнавая своей спальни. Тэзи упиралась теплыми от сна руками в его подушку. Распущенные волосы падали ей на грудь. Молчаливая ласка разгладила тонкую кожу ее лица, тронутую синевой в глазных впадинах.
– Тебе что-то привиделось? – спросила она.
– Сына видел... С тобой... – смущенно улыбнулся он и прикрыл веки.
– Какой быстрый!.. – засмеялась Эстезия Петровна, прильнув к нему.
Бурцев окончательно проснулся. Но странно – грохот не прекращался. Прислушиваясь, он повернул голову к занавешенному окну. Эстезия Петровна кивнула туда и почти пропела грудным переливчатым голосом стихи Багрицкого:
Вставай же, дитя работы,
Взволнованный и босой,
Чтоб взять этот мир, как соты,
Обрызганные росой...
Она спрыгнула на пол, накинула на полные плечи ситцевый халатик и потянула Бурцева за собой. Отдернув занавеску, оба взглянули в окно.
На стропилах трехэтажного заводского дома двигались маленькие фигурки людей. Грохот доносился оттуда. Стучали кровельщики.
Эстезия Петровна распахнула оконные створки.
Стояло раннее утро, когда кажется, что и вдыхать не нужно, что воздух сам врывается в легкие, вздымает грудь и бежит бодрящим холодком по жилам.
Качнулся в руках кровельщика лист оцинкованного железа. Солнце сверкнуло в нем, как в зеркале. Зайчик света ослепил Бурцева и Эстезию Петровну. Она тихо засмеялась, поежилась, переминаясь босыми ногами, и подлезла под руку мужа. Он прижал к себе ее теплое плечо...
Стучали по железу молотки. Вставало, разбуженное громом, солнце. Зарождался новый день... День, сулящий задуманные свершенья и еще неведомые заботы. День, перемежающийся светом и тенью, в котором ничто не дается без борьбы, без упорства.
«Пусть так... – думал Бурцев, глядя на тех, кто уже приветствовал этот день. – Пусть так... Но лев не возвращается по следу...»
