Текст книги "Том 12. Лорд Дройтвич и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

– Что!

– Да-да. Возможно, вы этого не замечали. Видите ли, я выражал свое восхищение несколько своеобразно. Но вы остались ярчайшим воспоминанием моего пестрого отрочества.

Джилл внимательно вгляделась в его лицо и снова покачала головкой.

– Ничего не шевельнулось в памяти? – участливо осведомился сосед.

– С ума сойти! Ну почему человек так много забывает? – Она призадумалась. – Вы не Бобби Моррисон?

– Нет, я – не он. Мало того, никогда им не был. Джилл, снова нырнув в прошлое, выудила еще одну кандидатуру:

– А может, Чарли… как его?.. А-а, Чарли Филд?

– Обижаете! Вы что, забыли? Чарли Филд расхаживал в бархатных костюмчиках «лорд Фаунтлерой» и носил длинные золотые локоны. Слава Богу, хоть этим мое прошлое не запятнано!

– А вспомню я вас, если вы назовете мне свою фамилию?

– Не знаю. Я вашу, например, забыл. Имя, разумеется, помню. Джилл. Мне оно всегда казалось самым прекрасным на свете. – Он задумчиво взглянул на нее. – Любопытно, как мало вы изменились. Вот и Фредди совсем как тогда, только стал покрупнее. И, конечно, в детстве он не носил монокля. Хотя теперь приходится. А я вот изменился так, что вы и вспомнить меня никак не можете. Что доказывает, какую сложную жизнь я вел! Прямо Рипом ван Винклем[7]7
  Pun ван Винкл – герой романа Вашингтона Ирвинга (1783–1834), вышедшего в 1820 г. Рип засыпает и просыпается стариком, через двадцать лет.


[Закрыть] себя чувствую. Старым и морщинистым. Может, это из-за того, что я смотрю такую пьесу.

– Кошмарная, правда?

– Слабо сказано. Беспристрастно судя, я нахожу ее абсолютно невыносимой. Фредди очень верно охарактеризовал ее. Он – великий критик.

– Да, правда. Это самая плохая пьеса, какую мне приходилось видеть.

– Не знаю, какие еще пьесы вы видели, но чувствую, что вы правы.

– Ну ладно. Может, второй акт получше будет! – оптимистически сказала Джилл.

– И не надейтесь! Он еще хуже. Похоже на похвальбу, но это правда. Так и хочется встать и принести публичные извинения.

– О!

Джилл пунцово заалела. Чудовищное подозрение заползло к ней в душу.

– Одна беда, – продолжал ее сосед, – публика меня линчует. Непременно. Вы не поверите, но, может быть, жизнь все-таки еще уготовила для меня счастье, которого стоит дожидаться. Да и вообще, не хочется что-то, чтобы меня на куски раздирали. Неприятный конец, неряшливый какой-то! Прямо вижу, как они разрывают меня на части в приступе справедливой ярости. «Любит» – и отрывают мне ногу. «Не любит!» – прочь летит рука. Нет-нет, думаю, мне все-таки лучше затаиться. Да и потом, мне-то какая забота? Пусть их страдают. Сами виноваты. Пришли по доброй воле.

Джилл порывалась перебить эти пылкие разглагольствования. Она сгорала от любопытства.

– Так это вы написали пьесу? Сосед кивнул.

– Вполне справедливо, что голос ваш полон ужаса. Но это – строго между нами. При условии, что вы не встанете и не выдадите меня, – да, верно. Ее написал я.

– О, простите, мне так жаль!

– И вполовину не так, как мне.

– Я ни за что бы не стала…

– А, ерунда! Ничего вы мне не сказали такого, чего я бы и сам не знал.

Свет начал тускнеть. Сосед поднялся.

– Так, они опять начинают. Вы извините меня? Мне больше не вынести. Если вам захочется чем-то поразвлечься во время этого акта, попытайтесь припомнить мое имя. – И, быстро встав, он исчез.

Джилл вцепилась в Дэрека.

– Дэрек! Какой ужас! Я только что говорила с человеком, который написал эту пьесу. И сказала ему, что в жизни хуже не видела.

– Правда? – фыркнул Дэрек. – Что ж, давно пора, чтоб ему это сказани! – Тут какое-то соображение посетило его. – А кто он? Я и не знал, что вы знакомы.

– Мы не знакомы. Я даже не знаю, как его фамилия.

– Фамилия… вот, написано в программке… Джон Грант. Никогда о нем не слыхал. Джилл, мне бы не хотелось, чтобы ты затевала разговоры с незнакомыми, – с ноткой досады добавил Дэрек. – Никогда не угадаешь, кто они.

– Но…

– Особенно в присутствии моей матери. Ты должна вести себя поосторожнее.

Поднялся занавес. Сцену Джилл видела как в тумане. С самого детства она не могла избавиться от досадной чувствительности к резкости людей, которых любила. Укоры всего остального мира она выдерживала мужественно, но всегда были один-два человека, легчайшее порицание которых ее сокрушало. Раньше так действовали упреки отца, теперь его место занял Дэрек.

И если б она успела хотя бы объяснить… Дэрек не стал бы возражать против ее разговора с другом детства, пусть даже она и забыла его имя. Джон Грант? В памяти не всплывало ни одного юного Джона.

Ломая голову над загадкой, Джилл пропустила почти все начало второго акта. Ее отстраненность с радостью разделила бы и остальная публика, потому что возвышенная драма, неудачно стартовав, совсем уж погрузилась в пучину скуки. В зале почти не смолкало покашливание. Кресла партера, поддерживаемые большими отрядами личных друзей сэра Честера, храбро боролись, изображая интерес, но задние ряды и галерка явно отказались от всякой надежды. Критик малотиражного еженедельника, которого засунули на балкон, мрачно накропал на программке: «Принимают пьесу вяло». Сегодня он пребывал в самом обиженном настроении: обычно менеджеры сажали его в бельэтаж. Он снова вынул карандаш, на ум пришла свежая фраза, превосходное начало для статьи. «На премьере, – царапал он, – где сэр Честер Портвуд представил «Огненное испытание»,[8]8
  огненное испытание – см. 1 Петр 4:12. Принято (особенно в англиканстве и протестантстве) цитировать в сокращенном виде: «Огненного испытания не бойтесь». Полный текст: «Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного».


[Закрыть] царила беспредельная скука…»

Но заранее не угадаешь. Не стоит называть вечер скучным, пока он не закончился. Каким бы нудным не показался он на первых порах, чуть позже он заискрился такой оживленностью и занимательностью, что угодил бы самой взыскательной публике. Не успел критик из «Лондонских Сплетен» начиркать роковые слова, неуверенно водя в потемках карандашом, как по театру пополз непонятный, но очень знакомый запах.

Сначала он достиг кресел партера, и тот стал настороженно принюхиваться. Потом поднялся в бельэтаж, и зашмыгали носами там. Плывя все выше, запах накрыл молчаливую галерку. И, разом пробудившись в едином порыве к жизни, галерка взорвалась криками: «Пожар!»

Сэр Честер, продираясь сквозь длинный монолог, запнулся и опасливо оглянулся через плечо. Громко взвизгнула шепелявая мамзелька, с притворным вниманием слушавшая долгую речь. Громоподобный голос невидимого рабочего сцены приказал невидимому Биллу бежать сюда, да побыстрее! А от декораций с левой стороны лениво заклубился по сцене черный дым.

– Пожар! Пожар!! Пожар!!!

– Вот огня-то, – проговорил голос у локтя Джилл, – пьесе и недоставало.

Таинственный автор снова сидел на своем месте.

Глава III ДЖИЛЛ И НЕЗНАКОМЕЦ СПАСАЮТСЯ БЕГСТВОМ

1

В наши дни, когда власти, следящие за благополучием общества, взяли на себя хлопоты повторять неоднократно в напечатанных уведомлениях, что весь театр можно освободить в три минуты, и в экстремальной ситуации от публики требуется одно – идти, а не бежать к ближайшему выходу, пожар в театре утратил былой ужас. И все-таки, было бы подтасовкой истинных фактов, возьмись мы утверждать, будто публика, собравшаяся на премьеру новой пьесы, пребывала в таком уж спокойствии. Опустился асбестовый занавес, что должно бы подействовать успокаивающе, но вид у асбестовых занавесов всегда какой-то ненадежный. Взгляду непрофессионала так и кажется, что именно он-то и вспыхнет. Более того, человек у пульта не сообразил включить в зале свет, и темнота увеличивала суматоху.

Одна часть публики отнеслась к происшествию разумнее другой. На галерке поднялась большая суматоха. Топот ног почти заглушал крики. Минуту назад представлялось невероятным, что хоть что-то заставит зрителей галерки оживиться, но инстинкт самосохранения оживил их дальше некуда.

Кресла контроль над собой растеряли не до конца. Тревога висела в воздухе, но еще минутку эти зрители балансировали на самом краешке между паникой и достоинством. Паника подталкивала их шевелиться побыстрее, действовать поэнергичнее; достоинство же советовало терпеливо ждать. Им, как и обитателям галерки, страстно хотелось поскорее оказаться на улице, но было бы дурным тоном бежать опрометью и толкаться. Мужчины помогали женщинам надеть манто, заверяя их, что «все в порядке, пугаться нечего». Но как раз перед тем, как асбестовый занавес опустился до конца, выполз новый клуб дыма, и словам их недоставало убежденности. Движение к выходу еще не обернулось паническим бегством, но те, у кого места были ближе к сцене, начали подумывать, что индивидуумы, сидевшие ближе к выходу, как-то медленно двигаются.

И вдруг, точно бы по общему наитию, самообладание партера стало рассыпаться. Глядящий сверху наблюдатель уловил бы, как по толпе пробежало нечто вроде дрожи, оттого, что каждый в толпе начал двигаться быстрее.

Чья-то рука ухватила Джилл под локоть. Рука надежная, рука человека, не потерявшего головы. Приятный голос подкрепил это чувство:

– Втискиваться в толпу – бесполезно. Да и больно. Опасности нет никакой, пьесу уже не играют.

Джилл, конечно же, нервничала, но дух у нее был боевой. Она терпеть не могла показывать, что нервничает. Паника стучалась в дверь ее души, но достоинство отказывалось выселяться оттуда.

– Все-таки, – с натянутой улыбкой возразила она, – неплохо бы выбраться.

– Как раз хотел предложить. Мы можем уйти вполне спокойно, своим собственным маршрутом. Пошли.

Джилл оглянулась через плечо. Дэрек и леди Андерхилл затерялись в толпе беглецов. Она их нигде не видела. На минутку ее уколола легкая обида – как же это Дэрек бросил ее? Она ощупью двинулась за своим спутником, и вскоре они через нижнюю ложу вышли к железной двери на сцену.

Когда дверь открылась, вырвался дым, и запах гари стал грозным. Джилл невольно отпрянула.

– Все в порядке, – успокоил ее спутник. – Пахнет всегда хуже, чем надо. И в любом случае отсюда выйти на улицу быстрее всего.

Они прошли на сцену и очутились среда такой шумихи и суматохи, в сравнении с которыми зал казался весьма мирным местом. Дым клубился всюду. Мимо с воплями пробежал рабочий сцены, тащивший, кренясь, ведерко. Откуда-то, с другой, невидимой стороны донесся стук топора. Спутник Джилл быстро подбежал к пульту, нашарил рубильник и дернул его. В узкой щели между углом просцениума и краем асбестового занавеса вспыхнул свет и одновременно – внезапно – упал шум в зале. Партер, выхваченный из путающей темноты, увидевший лица друг друга, обнаружил, что ведет себя некрасиво, и сдержал свой напор, немножко устыдясь. Облегчение было всего лишь минутным, но и этого хватило, чтобы усмирить панику.

– Идите прямо через сцену, – услышала Джилл голос спутника, – в коридор. Потом повернете направо и окажетесь у служебного выхода. А я, поскольку никто не собирается этого делать, выйду и скажу несколько слов зрителям. А то еще перекусают друг дружку.

И он протиснулся сквозь узкую щель.

– Леди и джентльмены!

Джилл не двинулась с места, опершись одной рукой на пульт, не делая ни малейшей попытки последовать указаниям. Рядом с таким человеком, в таком приключении, она чувствовала дух товарищества. Если остался он, значит, нужно остаться и ей. Уйти сейчас в безопасность через служебную дверь – чудовищное дезертирство. Она прислушалась и ясно услышала его голос, несмотря на шум.

Дым стал еще гуще, он ел глаза, теперь фигуры театральных пожарных, мечущихся туда-сюда, казались ей брокенскими призраками.[9]9
  Брокен – гора, на которой, по преданию, собирались ведьмы в т. н. Вальпургиеву ночь (с 30 апреля на 1 мая).


[Закрыть] Джилл приложила ко рту уголок шарфа, и дышать стало легче.

– Леди и джентльмены! Заверяю вас, опасности нет. Вы меня не знаете, а значит, и причин верить мне – нет, но, к счастью, я могу дать вам веское доказательство. Ведь существуй опасность на самом деле, я не стоял бы здесь. Произошло вот что: пыл, с каким вы принимали спектакль, воспламенил декорацию…

Раскрасневшийся рабочий сцены, тащивший в почерневших руках топор, заорал ей на ухо:

– Чеши скорей отсюда! – И с грохотом швырнул топор. – Что, не вишь, театр горит?!

– Я… я жду… – Джилл указала туда, где ее союзник все еще обращался к публике, которая никак не желала задерживаться и слушать его. Рабочий заглянул за край занавеса:

– Коли он ваш друг, мисс, уж, пожалуйста, уговорите его закругляться да драпать скорее. Мы все сматываемся. Тут уж ничем не поможешь. Слишком много повсюду хлама. Еще пара минут, и крыша рухнет!

– Эй! – Новый друг Джилл протиснулся обратно на сцену. – Вы еще тут? – Он одобрительно покивал сквозь дым. – Да вы стойкий маленький солдатик! Ну, так что, Огастес, у тебя на уме?

От этого простого вопроса рабочий сцены вроде как растерялся.

– Чо на уме? Ладно, скажу. Правда, он у меня сполз набекрень.

– Не говори. Давай, я сам догадаюсь. О, есть! В театре – пожар!

Рабочий сцены с отвращением откашлялся. Легкомыслие в такой момент задевало его.

– Мы сматываемся! – бросил он.

– Великие умы и мыслят в лад. Мы – тоже.

– Да уж, оно лучше! Пошевеливайтесь.

– Сейчас, сейчас. И обо всем-то ты думаешь!

Джилл поспешила через сцену. Сердце у нее бешено колотилось. Было уже не только дымно, но и жарко. По сцене промелькивали красные язычки пламени. Рухнуло что-то большое и тяжелое, невидимое в дыму. В воздухе резко пахло горящей краской.

– Где сэр Честер? – окликнул ее спутник рабочего сцены, бегущего рядом.

– Смылся, – коротко бросил тот и залаял, глотнув дыма.

– Странно! – бросил новый знакомец на ухо Джилл, таща ее за собой. – Вот сюда! Не отставайте! Странно, как драма предвосхищает жизнь! В конце второго акта есть сцена, где сэру Честеру приходится таинственно и мрачно исчезать в ночи. Вот он и в самом деле исчез.

Спотыкаясь, они перешагнули порог и очутились в узком коридоре, где хотя и пахло дымом, но все-таки воздух был сравнительно чист. Джилл вдохнула поглубже. Ее провожатый, повернувшись к рабочему, стал шарить у себя в кармане.

– Вот! – Монетка перешла из рук в руки. – Ступай, купи себе выпить. Сейчас не помешает.

– Спасибо, сэр.

– Не за что. Ты спас нам жизнь! Что, если б ты не подскочил и не сообщил про пожар? Пожалуй, мы ничего и не заметили бы! – Он повернулся к Джилл. – Вот служебный выход. Ну, как? Таинственно и мрачно исчезнем в ночи?

Сторож у служебной двери, полный недоумения, топтался у входа в свой закуток. Соображал он туго, а жизнь его всегда текла заведенным порядком, и от нынешних событий он совсем растерялся – как же теперь действовать?

– Что там такое с этим пожаром? – спросил он. Друг Джилл приостановился.

– Пожар? – Оглянулся он на Джилл. – Вы что-нибудь слышали?

– Да все бегут, орут, что в театре пожар! – настаивал сторож.

– И впрямь! Теперь, когда я покрепче все обмозговал, то понял, что вы правы. Действительно, пожар! Если будете и дальше топтаться, он вам наподдаст пониже спины. Послушайте старого приятеля, желающего вам добра, и бегите. На красочном языке нашего нового друга – сматывайтесь, да поскорее!

Сторож глубоко задумался над советом.

– Да как же… Мне ведь положено оставаться тут до половины двенадцатого. Вот оно что мне положено-то делать. Оставаться до полдвенадцатого и запереть! А сейчас без четверти одиннадцать!

– Ваши затруднения мне вполне понятны, – раздумчиво откликнулся спутник Джилл. – Н-да, Касабьянка,[10]10
  Касабьянка, Луи (1755–1798) – капитан французского судна, который взорвал его, чтобы не отдать англичанам, и погиб вместе с сыном-подростком. Этому посвящены хрестоматийные стихи Фелисии Доротеи Хименс (1793–1835).


[Закрыть] н-да… Как вам помочь, не пойму. Это уж дело вашей совести. Не хочу сманивать с горящей палубы. С другой стороны, если останетесь тут, то, скорее всего, поджаритесь с обоих боков… Однако, объясните мне… Вы твердите, что должны запереть что-то такое в половине двенадцатого. И что, собственно?

– Да театр!

– А-а, ну тогда все в порядке! К половине двенадцатого никакого театра уже не будет. Я б на вашем месте тихонько, незаметно ушел. А завтра, если пожелаете, можете прийти и посидеть на руинах, если к тому времени они поостынут. Доброй вам ночи.

2

Снаружи воздух был холодный, бодрящий. Джилл плотнее запахнула теплую шубку. Из-за угла доносились шум и крики. Прикатили пожарные машины. Незнакомец закурил сигарету.

– Желаете остаться и полюбоваться на Большой пожар?[11]11
  Большой пожар – так называют пожар 1666 г., уничтоживший больше половины Лондона.


[Закрыть] – осведомился он.

Джилл передернуло. Оказывается, она больше испугалась, чем думала.

– Нет, спасибо. На пожар я уже насмотрелась.

– Я тоже. Да, волнительный вечерок. Начался, не спорю, вяловато. Но позже здорово разогрелся! Что мне сейчас требуется, это неспешная тонизирующая прогулка по набережной. Знаете, сэру Честеру не понравилось название моей пьесы. Он решил, что оно звучит чересчур мелодраматично. Ну, теперь он никак не сможет сказать, что оно не подошло.

Обогнув улицу, полную народа и пожарных машин, они направились к реке. Когда они пересекли Стрэнд, спутник Джилл оглянулся. В небе краснел отблеск пламени.

– Ну и полыхает! Можно сказать – всесожжение! Так его наверняка и назовут газеты. Прекрасное развлечение для масс.

– Вы думаете, его сумеют потушить?

– Ни малейшего шанса. Слишком уж располыхался. Жалко, что при вас не оказалось садового шланга, а?

– Что вы сказали? – Джилл резко остановилась и широко раскрыла глаза.

– А разве вы не помните садовый шланг? Я помню. До сих пор ощущаю, как холодными струйками сбегает вода по спине.

Память, вечно ковыляющая по обочине и лишь в последнюю минуту наверстывающая упущенное, домчалась наконец до Джилл. Набережная преобразилась в залитый солнцем сад, январский вечер – в июльский день. Джилл уставилась на спутника. Тот со странной усмешечкой смотрел на нее. Эта усмешечка, приветливая сегодня, была издевательской и враждебной в тот день, много лет назад. Джилл всегда чудилось, будто мальчишка глумится над ней, а в двенадцать лет она сердилась, если кто забавлялся на ее счет.

– Нет, не может быть! Так вы Уолли Мэйсон!

– Мне было интересно, когда же вы наконец вспомните.

– Но в программке стоит другое имя… Джон какой-то.

– Хитроумная маскировка. Уолли Мэйсон – вот мое подлинное и единственное имя. Ах ты, Господи! Я только что вспомнил вашу фамилию. Маринер! Кстати, – он запнулся на почти неощутимую секунду, – она не изменилась?

Глава IV НА ПОМОЩЬ СПЕШИТ ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РУКОВ

1

Джилл почти не слышала его вопроса. Она была во власти того минутного чувства нереальности, какое овладевает нами, когда отступают годы и нас внезапно отбрасывает назад, в детство.

Логическая сторона ее ума вполне понимала: нет ничего особо примечательного в том, что Уолли Мэйсон, который все эти годы оставался для нее мальчишкой в итонском костюмчике, предстал теперь взрослым мужчиной. Но преображение это все равно казалось ей трюком фокусника. Изумляла ее не только перемена внешности, но и поразительная перемена личности. Уолли был bete noire[12]12
  Здесь – пугалом (франц.).


[Закрыть] ее детства. Эпизод с садовым шлангом она всегда припоминала с приятным чувством – сколько бы она ни отклонялась в дни отрочества от прямой и узкой тропки, но именно в той ситуации совершила единственно правильный поступок. А вот теперь она прониклась к Мэйсону мгновенной симпатией. Как ни легко она заводила друзей, незнакомцы ее все-таки редко притягивали. Исчезла былая враждебность, ее место заняло успокаивающее и приятное чувство товарищества. Джилл почему-то почувствовала себя совсем взрослой, точно выпало какое-то звено, соединявшее ее с детством.

Она оглядела набережную. Поблизости слева нависал мост Ватерлоо, темный, массивный на фоне стального неба. Трамвай, полный стремящихся домой пассажиров, простучал мимо по рельсам, сверкавшим особым морозным блеском, возвещавшим, обычно, снег. На другом берегу реки все тонуло в таинственной тьме, лишь изредка проблескивал случайный фонарь, да смутно светилась верфь. Пейзаж нагонял тоску, и в мыслях у нее промелькнуло, что для обездоленных, чьим ночлегом служит скамейка на набережной, вид этот еще тоскливее. Джилл слегка вздрогнула. Почему-то неожиданное отторжение от прежних дней принесло с собой покинутость, будто она осталась одна в переменившемся мире.

– Холодно? – спросил Уолли.

– Чуточку.

– Давайте прогуляемся.

Они двинулись к западу. Рядом указующим перстом взметнулась «Игла Клеопатры».[13]13
  Игла Клеопатры – гранитный обелиск, возведенный на набережной Темзы в 1878 г.


[Закрыть] Внизу, на тихой реке, притулились на якоре гробоподобные лодки. В просвете между деревьями мелькнули на минутку часы Парламента, словно подвешенные к небу, и исчезли вновь, когда деревья сомкнулись снова. Взвыла далекая баржа у Баттерси,[14]14
  Баттерси – район на правом, южном берегу Темзы.


[Закрыть] и снова воцарилась тишина. Что-то скорбно завыло. Джилл опять вздрогнула, досадуя, что никак не может стряхнуть непрошеную печаль, та противилась всем усилиям. Почему-то вдруг возникло чувство, будто какая-то глава в книге ее жизни завершилась. Почему, сказать она не могла, но чувство держалось.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, – сказал Уолли, нарушая молчание, длившееся уже несколько минут, – но мне кажется, вы замерзаете на ходу. У меня, с тех пор как я приехал в Лондон, появилась привычка гулять по набережной в минуты душевной скорби, но, может, все-таки середина зимы – не время для здешних прогулок. «Савой»[15]15
  «Савой» – одна из самых фешенебельных гостиниц в Лондоне. Находится на Стрэнде.


[Закрыть] совсем рядом, если мы не будем и дальше уходить от него. Думаю, недурно бы отпраздновать нашу встречу после долгой разлуки. Как вы считаете?

Вся унылость Джилл исчезла, как по волшебству. Живой темперамент взял вверх.

– Огни! – воскликнула она. – Музыка!

– И еда. Эфирному созданию, вроде вас, это может показаться вульгарным, но я не обедал.

– Бедный вы, бедный! Почему же?

– Да так. Нервничал.

– А, ну конечно! – Интерлюдия с пожаром заставила ее позабыть о его личной связи с вечерними событиями. Ей вспомнилось кое-что, сказанное им в театре. – Уолли… – и, слегка смутившись, она замолчала. – Наверное, мне следует называть вас мистер Мэйсон, но я всегда думала о вас…

– Уолли, пожалуйста, Джилл. Мы вроде не совсем посторонние. Не прихватил с собой книжку этикета, но одиннадцать галлонов холодной воды, вылитых за шиворот, – знакомство, ближе некуда. Так что же вы хотели сказать?

– Вы что-то говорили Фредди про вложенные деньги. Это правда?

– Вложил ли я деньги в эту кошмарную пьесу? Да. Все, до последнего цента. Это была единственная возможность увидеть ее на сцене.

– А почему?.. Ой, забыла, что хотела сказать!

– Почему мне захотелось ее увидеть? Что ж, это, конечно, странно, но, честное слово, до сегодняшнего вечера я был твердо уверен, что эта чертова писанина – шедевр. Последние несколько лет я писал мюзиклы, а после такого длинного срока душа восстает и вопит: «Хватит, хватит, мой мальчик! Ты способен на кое-что получше!» Так, во всяком случае, вопила моя, а я взял да и поверил. Последующие события доказали, что моя душа меня попросту надула.

– Значит, вы потеряли огромные деньги?

– Все, что у меня было, простите невольный мелодраматизм. И можете себе представить, ни один старый честный слуга, нянчивший меня на коленях, не явился и не предложил мне своих сбережений. К несчастью, в Америке таких слуг просто нет. В Америке о моих простых нуждах заботилась одна шведская особа, но инстинкт мне подсказывает – если я вдруг явлюсь к ней и попрошу раскошелиться в пользу молодого хозяина, она кликнет копа. Однако я все-таки обогатился опытом, а опыт, как говорят, дороже денег. Во всяком случае, у меня достаточно денег, чтобы заплатить по счету, так что пойдемте-ка, поужинаем.

В обеденном зале отеля «Савой» все было, как они и предвкушали, – еда, огни и музыка. Театры еще не выбросили свою публику, так что большой зал был заполнен лишь наполовину. Уолли отыскал столик в углу и стал заказывать ужин, со всей сосредоточенностью оголодавшего.

– Простите, что так увлекся меню, – сказал он, когда официант отошел, – но вы представляете, что означает для человека в моем положении выбрать между poulet en casserole[16]16
  Тушеная курица (франц.).


[Закрыть] и почками a la maitre d'hotel.[17]17
  А ла мэтр д'отель (франц.).


[Закрыть] Просто странник на перепутье!

Джилл лучисто улыбнулась ему через стол. Ей едва верилось, что надежный друг, с кем она пережила беды вечера и теперь готова пировать, – та самая зловещая фигура, которая омрачала ей детство. По виду Уолли сейчас определенно не способен дергать маленьких девочек за косы.

– Вы всегда были жадиной, – заметила она. – Как раз перед тем, как я окатила вас из шланга, помнится, вы подло присвоили кусок моего именинного торта.

– Вы помните и это? – Его глаза просияли, и он улыбнулся ей. Улыбка у него оказалась обаятельная. Рот был довольно большой, и чудилось, будто губы растягиваются от уха до уха. Джилл он больше прежнего напомнил большого славного пса. – Я и сейчас его чувствую: торт свалялся у меня в кармане, неразрывно слипшись с рогаткой, парой шариков, коробкой спичек и какой-то бечевкой. В те дни я был ходячей лавкой. Это напоминает мне, что мы уже некоторое время только и обмениваемся детскими воспоминаниями.

– Я все пытаюсь осознать, что вы – и взаправду Уолли Мэйсон. Вы так переменились.

– Надеюсь, к лучшему?

– Да, гораздо! Мальчишкой вы были ужасно противным. Вечно пугали меня. Неожиданно выскакивали то из-за дерева, то еще откуда-то. Помню, как вы гнались за мной много миль, вопя во все горло!

– А все мое смущение. Я только что говорил, что обожал вас. Вопил, потому что стеснялся. Я выкидывал все эти штуки, чтобы замаскировать свое обожание.

– Вам это здорово удавалось. Я и не подозревала ни о чем таком.

Уолли вздохнул.

– И так все в этой жизни! Я никогда не говорил о своей любви, а она, словно червь в бутоне…[18]18
  «…словно червь в бутоне» – «Двенадцатая ночь» У. Шекспира. Акт II, сцена 4.


[Закрыть]

– Кстати, о червях! Однажды вы сунули мне червяка за шиворот.

– Нет! Не может быть! – потрясенно воскликнул Уолли. – Только не это. Да, я бывал шумноват, но всегда оставался джентльменом.

– Сунули, сунули! В кустарнике. Была гроза, и…

– А-а, теперь припоминаю. Чистое недоразумение. Я с червяком уже наигрался и решил, что вы обрадуетесь, если я его вам подарю.

– Чего вы только не делали! Однажды подняли меня над прудом и пригрозили сбросить в воду. Зимой! Как раз перед Рождеством! Это была особенно злая выходка, я ведь даже не могла лягнуть вас в ногу, из страха, что вы меня уроните. К счастью, подоспел дядя Крис.

– Ничего себе, к счастью! Может, с вашей точки зрения, но я смотрю на это под другим углом. У вашего дяди была с собой бамбуковая трость. Мои друзья порой недоумевают, когда я жалуюсь, что в морозную погоду у меня ноют старые раны… Кстати, как ваш дядя?

– О, отлично! Такой же лентяй, как и прежде. Сейчас он уехал в Брайтон.

– Мне он ленивым не показался, – задумчиво проговорил Уолли. – Наоборот. Скорее, бойким! Может, я встретился с ним в маниакальный период.

Подоспел официант с нагруженным подносом.

– Вот и еда! Извините, если на минутку-другую отвлекусь. Мне предстоит мужская работа.

– А после обеда, наверное, припрячете котлету в карман?

– Это я обдумаю. Скорее, немножко супа. Мои запросы очень, очень скромны.

Джилл смотрела на него со все большим удовольствием. Было в этом человеке какое-то мальчишеское обаяние. С ним она чувствовала себя легко и спокойно. Он действовал на нее приблизительно так же, как Фредди. Определенно, он добавлял в ее жизнь счастья. Особенно ее привлекало то, что он умеет красиво проигрывать. Она и сама умела проигрывать и восхищалась этим качеством в других. Как здорово, что он выкинул из беседы и, очевидно, из мыслей свое поражение! Интересно, сколько денег он все-таки потерял? Наверняка, существенную сумму. И, однако, его это как будто не трогает. Джилл сочла, что ведет он себя храбро, и ее сердце потеплело. Именно так и должен мужчина сносить камни и стрелы злой судьбы.

Удовлетворенно вздохнув, Уолли откинулся на стуле.

– Неприятное зрелище, – смущенно произнес он, – но неизбежное. Думаю, вы предпочитаете, чтобы я сидел сытый и довольный, чем валялся на полу, умирая от голода. Замечательнейшая штука еда! Теперь я готов умно рассуждать на любую тему, какую вам вздумается предложить. Я наелся розовых лепестков и перестал быть, скажем так, золотым ослом.[19]19
  …наелся розовых лепестков – отсылка к сатирической повести Люция Апулея (род. ок. 125 н. э.).


[Закрыть] О чем же будем беседовать?

– Расскажите мне о себе.

– Да, нет темы достойнее. О каком же аспекте моей натуры вам желательно услышать? О моих мыслях и вкусах? О развлечениях, о карьере? Или о чем-то еще? О себе я могу разглагольствовать часами. Мои друзья в Нью-Йорке частенько на это сетуют.

– В Нью-Йорке? А, значит, вы живете в Америке?

– Да. Приехал сюда только для того, чтобы поставить на сцене этот шедевр.

– Почему же вы не поставили пьесу в Нью-Йорке?

– Там меня слишком многие знают. Видите ли, это ведь новый для меня курс. Критики в тех краях ждут от меня чего-то в духе «Ой-е-ей» или «Девушка из Йонкерса». Они пришли бы в смятение, увидев, что я разразился возвышенной драмой. Люди они грубоватые, мысли их грязны, и меня бы попросту высмеяли. Я и решил, что гораздо умнее приехать сюда, к незнакомым людям, не подозревающим, что это я сижу на соседнем месте рядом с девушкой, которую знаю всю жизнь.

– Когда же вы уехали в Америку? И почему?

– Случилось это года через четыре… пять – ну, в общем, через несколько лет после эпизода со шлангом. Возможно, вы и не заметили, что я уже не кручусь поблизости. Мы тихонько покинули те места и перебрались в Америку. – Тон его на секунду утратил легкость. – Понимаете, у меня умер отец, и все как-то развалилось. Больших денег он не оставил. Очевидно, в те времена, когда я вас знал, жили мы не по средствам. Во всяком случае, я боролся с нуждой, пока ваш отец не раздобыл для меня работу в одной нью-йоркской конторе.

– Мой отец?

– Да. Очень было благородно с его стороны побеспокоиться обо мне. Вряд ли он даже меня бы узнал, а если и вспомнил, не думаю, что воспоминания были приятными. Но хлопотал за меня, как за кровного родственника не хлопочут.

– Это очень похоже на отца, – ласково заметила Джилл.

– Настоящий аристократ.

– Вы теперь больше там не работаете?

– Нет. У меня обнаружился дар к стихотворчеству, и я написал несколько песенок для водевиля. Потом как-то раз, случайно, встретил в музыкальном издательстве такого Бивэна.[20]20
  Бивэн – см. роман «Дева в беде».


[Закрыть] Он только что начал сочинять музыку, мы объединились и выдали несколько водевильных номеров. Потом один менеджер обратился к нам, чтобы мы подправили шоу, умирающее на гастролях, и нам повезло – оно имело большой успех. Ну, а после этого пошло-поехало. Джордж Бивэн недавно женился. Везет людям!

– А вы женаты?

– Нет.

– Хранили мне верность? – с улыбкой бросила Джилл.

– Именно.

– Ничего, это не продлится долго, – покачала она головой. – Скоро вы встретите какую-нибудь прелестную американку, сунете ей червяка за шиворот или подергаете за волосы. Или… как вы там еще выражаете свое обожание? И… Куда это вы смотрите? За моей спиной творится что-то интересное?

– Да нет, ничего особенного. – Уолли смотрел мимо нее в зал. – Просто одна величественная старая леди не сводит с вас глаз последние пять минут, отрываясь только, чтобы кусок проглотить. Видимо, вы ее загипнотизировали.

– Старая леди?

– Да. Ого! Вот это взгляд! Точь-в-точь «Птица с пронзительным взглядом».[21]21
  «Птица с пронзительным взглядом» – пьеса ирландского поэта и драматурга Эдуарда Дансени (1878–1957); полное имя и титул – Эдвард Дилон Мортон Дрэкс Планкерт, барон Дансени).


[Закрыть] Сосчитайте до десяти и оглянитесь как бы невзначай. Вон на тот столик. Прямо позади вас.

– Господи! – вскрикнула Джилл.

– Что такое? Вы ее знаете? Вам бы не хотелось с ней встречаться?