Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"
Автор книги: Орест Сомов
Соавторы: Владимир Панаев,Валериан Олин,Петр Плетнев,Александр Крюков,Борис Федоров,Александр Шишков,Платон Ободовский,Василий Козлов,Федор Туманский,Василий Григорьев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)
О lacrrmarum fons, tenero sacros
Ducentium ortus ex animo! quater
Felix! in imo qui latentem
Pectore te, pia nympha, sensit[111]111
О источник слез, исторгающихся из нежной души! Четырежды счастлив тот, кто ощущает тебя в глубине своей груди, благочестивая богиня! Грей, Стихотворения (лат.). – Ред.
[Закрыть].
(Cray, Poemala)
69. СТАНСЫ К ЭЛИЗЕ
Нет, злобою людской и мраком гробовым
Надежд похищенных ничто не заменяет,
Когда под гибельным дыханьем роковым
И мыслей гаснет огнь, и сердце увядает!
Тогда не только роз слетает цвет с ланит,
Но самая душа, лишась очарованья,
Теряет свежесть чувств, и всё ее томит
В пустыне бытия тоской воспоминанья.
Тогда враждебный вихрь страдальцев жалких сих,
Не исчезающих под яростью волненья,
В пучину грозную влечет пороков злых
Или бросает их на камни преступленья[112]112
Жалкое состояние отчаянных людей, которые сами себя лишают предлагаемого им утешения религиею!
[Закрыть].
Гроза свирепствует, ревут громады волн;
Не блещут в очи им отрадные светилы…
Уж нет кормы, уже в щепы разбит их челн
И бездна залила их сердцу берег милый!
Тогда несчастного объемлет душу хлад,
Как смерти страшное и мразное дыханье…
Ах! жизнь без прелести и сладостных отрад —
Без дружбы и любви – одно лишь наказанье!
Тогда бесчувственны к страданьям мы чужим;
Нет страсти ни к чему в душе осиротелой.
Блеснет ли взор чела под сумраком густым?
То блеск слезы… но блеск слезы оледенелой!
Появится ль порой улыбка на устах?
Так метеор во тьме могилу озаряет;
Так плющ, виющийся на башенных стенах,
Зубцы их ветхие гирляндами венчает.
«О башня! ты крепка», – прохожий говорит.
И правда, всё на ней снаружи зеленеет;
Внутри ж, под камнями, ужасный змей лежит,
Всё развалилося, всё мрачно и всё тлеет.
Ах! если бы я мог по-прежнему питать
Чувствительности огнь в груди моей застылой!
По-прежнему любить…[113]113
Автор разумеет здесь чувство любви чистой и нравственной.
[Закрыть] иль слезы проливать!..
Тогда бы на пути сей жизни, мне постылой,
Отраден сердцу был и мутных слез ручей!..
Мои душевные потери невозвратны,
Я знаю; но в степи, где свежих нет ключей,
И воды горькие для путника приятны![114]114
Они и целебны, когда земной странник, познавая лучшее свое высокое назначение, с покорностью предает себя премудрому промыслу, производящему для нас добро из самого зла.
[Закрыть]
1822
70. РОМАНС МЕДОРЫ
Когда расстались мы, прелестный друг, с тобой,
Скажу ль? из глаз моих ток слезный не катился,
Но грудь оледенил мне холод гробовой,
Тоска стеснила дух и свет в очах затмился.
О, сладостно, клянусь! с тобою было жить,
Сливать с душой твоей все мысли, разговоры,
Улыбку уст твоих небесную ловить
И молча на тебе свои покоить взоры.
Когда вокруг меня спустилась тьма, как ночь,
И разум мой пожрать готов был мрак глубокий,
Надежды свет погас, друзья бежали прочь,—
Взошла ты для меня звездою одинокой.
И кроткие твои, прелестный друг, лучи
Одни лишь надо мной под мраком туч блистали,
Не изменялися, и в грозной сей ночи,
Как взоры ангела, меня сопровождали.
Благословляю я твой благотворный свет!
Он, неожиданный и милый посетитель,
Мне сердце отогрел, и в нем минувших лет
Надежду оживил, как горний утешитель.
Ты зрела моего задумчивость чела,
Мой грустный, мрачный взор и бледные ланиты,
Но улыбнулась мне, в душе моей прочла
И пробудила в ней огонь, под сердцем скрытый.
О дева милая! из смертных всех лишь ты
Под бурей страшною меня не покидала,
Не верила речам презренной клеветы,
И поняла, чего душа моя искала.
Отрадной сению была ты для меня:
Так пальма юная одна в степи унылой,
Росистую к земле вершину приклоня,
Прохладну стелет тень над тихою могилой.
И для чего меня развратный свет винит?
Всех больше мне мои известны заблужденья;
Но в сердце, милый друг, где образ твой сокрыт,
Клянусь, не может быть и тени преступленья.
Пусть зависть на меня свой изливает яд,
Пускай злословия шипит язык презренный.
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.
Но если небеса, о кроткий ангел мой,
Судили на земле нам вечную разлуку,—
Зачем, прелестный друг, мы встретились с тобой?
Зачем ты подала мне ласковую руку?
О, как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться
И кроткою твоей мелодией души,
Во взорах дышащей, безмолвствуя, пленяться.
О, как бы я желал всю жизнь тебе отдать,
У ног твоих порой для песней лиру строить,
Все тайные твои желанья упреждать
И на груди твоей главу мою покоить.
Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,
Дыханье каждое и каждое мгновенье
И, сердцем близ тебя, друг милый, обновясь,
В улыбке уст твоих печалей пить забвенье.
1822–1823
Из 1-й песни Бейроновой поэмы «Корсар», The Corsair
71. РОМАНС ЛОРЫ
Сокрыта навсегда любовь в душе моей,
Уединенная и тайная для света,
И сердце, нежности подвластное твоей,
Дрожит – в безмолвии – вняв глас ее привета.
В нем теплится, увы! светильник гробовой
И тайным пламенем горит, не угасая;
Но слаб отчаянья прогнать он мрак густой,
Как будто б луч его – горел не озаряя.
О, помни обо мне! Не вспомянув меня,
Безвременной моей ты не пройди могилы:
Страданья одного снести не в силах я —
Забвенья хладного в душе твоей, друг милый!
Услышь сердечный вздох и глас прощальный мой:
По мертвым грусть – не стыд, и веет нам отрадой;
За страсть мою к тебе – пожертвуй мне слезой.
Последней – первою – единственной наградой!
<1824>
Из романтической поэмы в 2-х песнях под названием «Манфред»
72. <СМЕРТЬ ЭВИРАЛЛИНЫ>
Любовь в душе моей живет;
Она мне жизнь и восхищенье!..
Но что же сердце не цветет
В ее отрадном упоенье?
Любовь, увы! сияет в нем,
Как луч приветливый денницы,
Во всем блистании своем
Закравшийся во мрак гробницы.
О милый друг души моей!
Когда день ясный нам проглянет?
Когда сверкать в руке твоей
Булат ужасный мне престанет?
Звезда пустынная моя!
Прелестный друг и вечно милый!
Люблю тебя!.. но вяну я,
Как цвет над хладною могилой.
Где легкий конь твой прах крутит?
Где ты теперь, пустынный житель?
Где ветр в кудрях твоих свистит?..
Спеши ко мне, мой повелитель!
Забыли очи сладость сна,
Изныло сердце в разлученье;
Предчувствий злых душа полна…
Спаси Манфреда, провиденье!
<1824>
73. СЛЕЗЫ
Два дня, томясь, изнемогая,
Очей дремотой не смыкая
И ни на шаг от друга прочь,
Несчастная Сальгара дочь
Над женихом своим рыдала
И плотоядных отгоняла
От праха птиц. И в третий день,
Когда холодной ночи тень
С небес лазоревых сбежала,
Погасли звезды, и роса
На мхах утесов заблистала,
И солнце шло на небеса,—
Ловцы оленей круторогих
И горных ланей быстроногих
В пустыне деву обрели,
Без чувств простертую в пыли.
И сердце в ней уже не билось!
В ее руке сверкал кинжал,
И бледностью чело покрылось;
И ветер, веющий от скал,
По персям девы обнаженным
И яркой кровью обагренным
Златые кудри рассыпал.
Склонясь главой на грудь Кальфона,
Она, казалось, будто спит
И будто сына Турлатона
В своих мечтаньях сонных зрит.
Ловцы могильный ров изрыли
Булатом копий и мечей
И девы прах и прах вождей
Под звуком песней схоронили.
Курган насыпали над рвом
Возвышенный, и весь кругом
Зеленым дерном обложили;
И в вечно юной красоте
Холма на самой высоте
Младую со́сну посадили.
Повесили на ветви рог,
Шелом и меч, броню стальную,
Колчан и арфу золотую,
И дань красе – из роз венок.
И с той поры, когда блистали
Созвездия и озаряли
Небес безбрежный океан,
Три юных тени прилетали
На погребальный сей курган:
Доспехи ратные звучали,
Рог бранный звуки издавал,
Венок на ветви трепетал,
И струны арфы рокотали.
………………………………
………………………………
<1824>
Я зрел, как из твоих пленительных очей
Посыпался как град кипящих слез ручей;
И сим слезам я был причиной сокровенной!
О дева милая! о друг мой несравненный!
Ты плакала!.. увы! как выразить, что я
Почувствовал тогда в груди моей пронзенной?
О, каждая слеза твоя,
Как капля нефти воспаленной,
По манью тайному какого-то жезла
Мне в сердце падала и сердце страшно жгла!
В волненья чувств моих, отчаянный, смятенный,
Хотел к твоим я броситься ногам,
Прижать тебя к груди, к пылающим устам
И вымолить себе отрадное прощенье,
Или у ног твоих, в страданьях и томленье,
Окончить жизнь – отдать тебе последний вздох;
Но в буре чувств моих я быстро изнемог!
Слеза горячая повисла на реснице —
И я тебе, души моей царице,
На горькие твои источники тоски,
Забывшись, отвечал пожатьем лишь руки
И взором, коего доднесь ты не встречала,—
И вся душа моя в ответе сем блуждала!
Я чуял смерти хлад уже в моей крови,
Я гас… но сколь любви неизъяснима сила!
Ты улыбнулася – и жизнь мне возвратила!
И жизнь мне – дар твоей любви!
<1827>
В. С. ФИЛИМОНОВ
В. С. Филимонов. Шарж Н. А. Степанова (ПД).
Владимир Сергеевич Филимонов (1787–1858) известен прежде всего своей поэмой «Дурацкий колпак». Сын богатого рязанского помещика, он был уже в 1799 году зачислен на службу в коллегию иностранных дел. В 1805–1809 годах Филимонов учился в Московском университете, в 1811–1812 годах служил в министерствах юстиции и полиции. В 1813–1814 годах Филимонов участвовал в заграничных походах, побывал в Германии, в 1817–1819-м служил вице-губернатором в Новгороде. Литературную деятельность начал в 1804 году. Его первым литературным шагам содействовал Жуковский, который остался для него на всю жизнь главой современной поэзии; высоко ценит он и творчество Батюшкова, с которым у него установились довольно близкие дружеские отношения. Испытав влияние русского и западного сентиментализма (Руссо, Карамзин), Филимонов в своем раннем творчестве остался все же архаистом, враждебным «чувствительности» эпигонов Карамзина и ближайшим образом связанным с традицией XVIII века. Он пишет послания, песни (в том числе стилизации народных песен), любовные стихи в жанре «легкой поэзии», особое внимание уделяет басне. Значительное место в его литературной продукции занимают переводы из Горация; ему принадлежит и не увидевший света полный перевод «Опытов» Монтеня (фрагменты из него Филимонов печатал в своей газете «Бабочка»). В 1818 году его избирают почетным членом Общества любителей российской словесности; он является действительным членом и «михайловского» общества.
В 1822–1824 годах Филимонов живет в отставке в Москве; он ведет жизнь дилетанта-эпикурейца, находя ей философское обоснование в сочинениях Горация, Дроза, Циммермана и др. Круг знакомых его довольно обширен; среди них – юноша Полевой, которому он оказывает покровительство на правах мецената[115]115
«Николай Алексеевич Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики 30-х годов XIX века», ред. и примеч. Вл. Орлова, Л., 1934, с. 131, 528.
[Закрыть]. В 1822 году выходит сборник «Проза и стихи» – итог его раннего творчества; в начале 1820-х годов он печатается почти во всех журналах.
В 1825 году Филимонов переезжает в Петербург, общается с Л. Бестужевым, Жуковским, Вяземским, Пушкиным. В 1827 году он навлекает на себя неудовольствие правительства, подав записку по крестьянскому вопросу и конституционный проект. В его переписке этих лет затрагиваются довольно острые политические темы. В следующем году выходят две первые части его поэмы (повести в стихах) «Дурацкий колпак», над которой он работал с 1824 года. Герой ее, «мудрец» под «дурацким колпаком», не лишенный черт гедониста, противопоставлен «свету» как своего рода «естественный человек». Сюжетной канвой служит автобиография поэта. Поэма имеет подчеркнуто дилетантский, «домашний» характер, повествование окрашено иронией, изобилует отступлениями, сатирическими намеками и зарисовками и лишено сюжетной целостности. Не исключено, что на «Дурацкий колпак» оказали известное влияние выходившие главы «Евгения Онегина»; однако литературная генеалогия поэмы сложнее: она включила элементы «исповеди» XVIII века, стернианства, нравоописательной сатиры, моралистического эссе. Теснее всего она, однако, связана с традицией «домашней поэзии», процветавшей в особенности в московских литературных кругах. Не прошла бесследно для Филимонова и новая романтическая поэзия; он сочувственно упоминает Гете и Шиллера, бывших образцом для русских романтиков, а в позднем романе «Непостижимая» (1841) дает высокую оценку Байрону.
В 1829–1830 годах Филимонов издает газету «Бабочка». Газета была непрофессиональной и малоавторитетной, хотя подчеркнуто ориентировалась на пушкинский круг, противопоставляя себя прежде всего изданиям Греча и Булгарина, как «торговой литературе». В 1829 году Филимонов назначается на должность архангельского губернатора, но уже в 1831 году его привлекают к следствию по делу Сунгурова. В бумагах его были обнаружены письма и документы (в том числе секретные), относящиеся к восстанию 1825 года. Он был отрешен от службы и отправлен в Нарву под надзор полиции, без права въезда в столицы; лишь в 1836 году ему разрешено было жить в Москве.
В 1837 году Филимонов издал «гастрономическую» поэму «Обед». В 1840-е годы он пишет и печатает довольно много, преимущественно басни, которые вышли отдельным изданием в 1857 году; издание это натолкнулось на цензурные препятствия. Умер Филимонов в бедности, растратив свое довольно большое состояние; в последние годы он пытался поддерживать связи с молодыми литераторами (Г. Н. Геннади и др.), однако воспринимался ими как обломок давно ушедшей литературной эпохи[116]116
О Филимонове см.: Пушкин, Письма, т. 1 (1815–1825), под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, М.—Л., 1926, с. 397; Ю. Неводов, Секретное дознание о В. С. Филимонове. – «Литературное наследство», 1956, № 60, кн. 1, с. 571; Л. Г. Кокорева, О жизни и творчестве В. С. Филимонова. – «Ученые записки Московского областного педагогического института имени Н. К. Крупской», т. 66, вып. 4, 1958, с. 49; Л. Ленюшкина, Поэма В. С. Филимонова «Дурацкий колпак». – Там же, т. 116, вып. 4, 1963, с. 284; «Стихотворная сказка (новелла) XVIII – начала XIX века», «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1969, с. 687.
[Закрыть].
Вы мне давно колпак связали;
Моих угодно вам стихов.
Вы жизнь мою узнать желали;
Я рассказать ее готов:
И я связал колпак – из слов.
Склоните дружески вниманье
На стихотворное вязанье.
Не жду лаврового венца…
Не знаю нравиться науки;
По крайней мере хоть от скуки
Вы помнить будете певца…
1
Года текут своей чредою…
Я молчаливо жить устал.
Хочу разведаться с судьбою:
Меня давно мой Демон соблазнял.
Но не легко мне думать гласно:
Восторг? Утих. Мечтать?
Напрасно.
Хвалить? Не мастер я. Бранить других?
Опасно…
Я это слишком испытал.
2
Нет! камешков вперед не буду
Кидать к соседу в огород;
Чужие глупости забуду:
Открыл я брани новый род.
Не оскорбится им народ,
Не вреден он и пользе частной:
Я своего хозяин бытия.
Никто не обвинит меня
В хуле, в бранчивости пристрастной:
Себя злословить буду я.
Хоть это, может быть, моей позволят лире…
Иль, может, снова я, певец, безвестный в мире,
В ничтожестве себя дам повод упрекнуть,—
Что есть, то есть; что будет – будь!
Терпенье слабость в нас, терпенье в нас и сила.
3
Хвала моих друзей меня не обольстила.
Я им кажусь не глуп – я думаю не так;
Меня с весенних лет Фортуна невзлюбила:
Я ей не нравлюсь – я дурак…
Чем отличился я пред светом?
Ходил в усах и с эполетом;
Сундук дипломами набит;
Убор профессорский весь золотом расшит.
Какая польза мне, что я причтен в газетах,
И к пятой степени, в чинах,
И к степени второй, в поэтах?
4
Что ум? Уменье жить. В чем виден он?
В делах.
Его не сыщем мы в классическом ученьи,
Ни в романтических мечтах.
В «Дурацком колпаке», смешном стихотвореньи,
Я это ясно докажу;
Себе ни в чем не помирволю
И, выполняя вашу волю,
Я в колпаке мою вам жизнь перескажу.
5
Вы Дарленкуровы читаете ж романы…
Пусть правда русская, в стихах,
На время заменит французские обманы,
Где рыцари любви, в бесчисленных главах,
Вас прозой вялою томят бесчеловечно.
6
Но спор оставя о правах
На скуку русскую, скажу чистосердечно:
Бытописания, конечно,
Не заслужила жизнь моя;
Не славный даром, ни делами,
Я не подвинул думой век;
Я не мудрец, не вождь, не важен меж певцами,
Ни даже журналист, однако ж – человек:
А человек везде чего-нибудь да стоит.
7
Виновница стихов моих смешных!
Поэт на воздухе волшебны замки строит:
Не разрушайте их…
1
О жизни повесть начинаю.
Когда, в предстарческих годах,
На все дурачества минувших лет взираю,
Не рифма – долг велит воскликнуть:
«Ах!» Родителям моим скажу я не в укору,—
Не мне судить их брачные дела,—
Я выброшен на свет, мне кажется, не в пору.
Увита колыбель не розами была…
2
Фортуны пасынок, не барич, сын дворянский,
Я не в Аркадии – в Москве рожден, в Мещанской.
Когда рожден? Не помню я.
Я не люблю мой день рожденья:
Напоминает он мгновенность бытия…
А это скучно мне, друзья!
3
Лишен я сладких чувств к родительскому дому:
Еще в младенчестве отцом
Я отдан деду был седому, —
Он прежде жил в кругу большом,
Под старость бил хлопушкой мошек.
Мой дед в отставке бригадир;
Он цельных не любил окошек…
Глядел из щелочки на мир;
Гулял между кустов в заглохшем огороде;
Под сению рябин дивился он природе;
А я, при нем, чертил указкою букварь.
Мой дядька – конюх был, наставник – пономарь.
Под стражей бабушки и няньки Акулины,
На выучку, меня учили по-латыни;
Твердил я книги наизусть.
4
О детских летах я одну лишь помню грусть.
В ребячестве мою стесняли слишком волю:
Таков обычай был у прежних стариков;
Я вырос; вырвался из дедовских оков
И пожил шибко в Петрополе.
Товарищей имел двух славных молодцов…
5
Но я не призывал духо́в:
Мефи́стофель ко мне из ада не явился…
И я душой не развратился.
Ты, луч поэзии! мой добрый гений был!
Ты силой творческой мой дух воспламенил.
Мечты прелестные! Щастливые мгновенья!
Мне внятен стал язык богов;
И предо мной таинственный покров
Упал с прекрасного творенья…
6
Призывный с неба глас мне слышался:
Живи!
Ум рвался сбросить в прах невежества оковы;
Прозрели чувства; мне представился мир новый;
Я жажду ощутил и славы и любви…
Мне сердца не сжимал хлад опыта суровый,
Я в нем, казалося, Природу всю вмещал;
Я жизнью свежею дышал,
Боготворил мои мечтанья…
Восторг поэзии святой
И роскошь вымысла и знанья
Угадывал душой.
7
Я, педантической не убоясь ферули,
Наморщивши дворянское чело,
Ученое избрал по вкусу ремесло:
Тут, с важностью взмостясь на Кантовы ходули,
Всему учился я, старухам злым назло,—
И Хемам. Логиям, и Истикам, и Икам,
Линейкам, точкам и кавыкам…
Знакомы стали мне надзвездные края,
Устав и летопись Природы.
8
В весенние, доверчивые годы
Огромный свиток бытия
Я развернул с благоговением;
Седую древность полюбил:
Узнал народов жизнь, их славу, их паденье;
Мир настоящий позабыл.
Я жил в давнопрошедшем мире:
То в Спарте, в Мемфисе, то в Риме, то в Эпире.
Я с чердака вселенной управлял,
Анахронически мечтал:
Сидя недвижимо на сломанном диване,
Студент, то Кесарь гордый в стане,
Самовластитель римский был;
То Мильтиад, карал я персов в Марафоне;
То в Капитолии торжествовал Камил,
В лавроволиственной короне;
То, славой утомлен, я в неге отдыхал,
Лелеясь роскошью любезного народа,
Афинским воздухом дышал…
9
Где ж Греция? Где Рим? Прекрасная Природа?
Где мой высокий идеал?
Где Капитолия? Где общество гигантов?
Я с неба Аттики на русский снег упал…
Меж фрейлин отставных и отставных сержантов,
Смешной, классический чудак,
Я жил по-книжному и делал всё не так…
10
Какая ж польза от ученья?
Для просвещенья
Убил я года три;
Я многое узнал a priori,
А тайны опыта и успевать уменья
Из книг не вычитал, дурак.
Дурацкий кстати мне колпак.
1
Прельстясь веков минувших славой,
Мой ум стал слишком величавый,
И окатонился мой нрав:
Чуждался обществ я, чуждался я забав.
Но от Истории, сей хартии кровавой,
Где нам о щастии так мало говорят,
Где много лгут и много льстят,
Щастливей не был я: она роман печальный,
Нередко спутанный и часто не моральный…
Я перестал его читать…
2
К чему рассудок обольщать?
К чему ходули мне? Мой в мире путь недальный:
Плутарх и Ливий был забыт,
Саллустий пламенный, разгневанный Тацит.
Без них век целый Фирс провел благополучно…
Всю жизнь учиться, право, скучно.
Меж римско-греческих теней
Не всё ж сидеть мне с мертвецами;
И, я не потаю пред вами,
Мне посмотреть живых хотелося людей.
В России солнце греет тоже,
Есть храбры юноши, есть девушки пригожи:
Без греков весело на родине моей…
Так басни книжные – на что же?
Без них бы смертных род здоро́вей был, ей-ей!..
На чердаке мне стало душно.
3
На мир прекрасный я взглянул неравнодушно…
Во мне текла не рыбья кровь.
Я не вздыхал по нотам Стерна…
Пылка, неистова, безмерна
Первоначальная любовь!
4
Я в жертву ей принес порыв честолюбивый,
Веселье жизни молодой:
В самом блаженстве нещастливый,
Предавшись страсти роковой,
Я испытал одни в ней муки.
Я был любим. Я слышал их,
Очаровательные звуки,
Язык восторгов неземных;
Я видел их – и взор унылый
И полный чувств и неги милой,
Страданье чистой красоты,
И слезы страсти сокровенной,
И вас, преступные мечты…
5
Но страшный долг… Исполнен ты.
Союз сердец, союз священный,
Разрушен он. Я клятву дал…
Ее сдержал я: оторвал
От сердца образ незабвенный…
6
Сгорая страстью, страсть тая,
В шуму безумного волненья,
В толпе хотел развлечься я;
Искал не радостей – забвенья…
Тогда роман унылый мой
Еще умножился главой…
И в свете женщины не все живут по моде,
Не все с спесивою душой;
Как люди ж, платят дань природе,
И любят тоже, по погоде:
Иные, утомясь скучать в кругу большом,
Иль в деревнях зимой, или в столицах летом,
Иль быть всё с мужем, всё вдвоем…
7
Но мы не остановимся на этом.
Уликой, в чувстве подогретом,
Ни перед кем не согрешу:
Я не сатиру здесь пишу.
8
Скажу лишь просто, мимоходом:
Мне было только двадцать с годом;
Но сбор искусный льстивых слов,
Сердец холодных лепетанье,
Романам старым подражанье,
Мимоходящая любовь
Души моей не шевелила.
Не так она жила! Не так она любила!
Ей голос страсти был знаком,
Знакомо сладкое страданье.
Мне всё мечталось о былом;
Мешало жить воспоминанье…
Чем щастлив был другой, тем не был я щастлив:
Я к радостям моим ревнив.
9
Я был в шуму забав; но чувство не хладело:
Нет! Сердце пылкое хотело
С себязабвением любить,
Восторгом чистым упиваться;
Я всё откладывал, всё медлил наслаждаться,
Я всё сбирался жить…
10
Я на лету не рвал мгновенье,
Еще Гораций не прельщал.
Не о минутном упоенье
Я, полн надеждою, мечтал…
Гораций черств для страсти пылкой,
Порывов сердца роковых:
Француз-римлянин, нравом гибкой,
С философической улыбкой,
Хорош для юношей седых.
Я полюбил его ученье,
Как скрылось жизни сновиденье
И мир увидел наяву…
11
Признаньем заключу главу:
Науки – мне не впрок, любовь – мое мученье.
Вполне я щастлив быть не мог:
В ученьи мне мешали страсти,
В любви мешали скучный долг
И часто мнимые напасти…
Ее история жалка.
12
Кто знал ловить земную радость,
На жизнь смотрел не свысока,
Тех весела, безбурна младость,
Любовь шутливая легка;
Она для них игра, забава.
Мне не дал бог такого нрава:
Любви веселой я не знал.
13
С моею странною душою,
Как Вертер-Донкишот, боролся я с мечтою,
Руссо-фанатика читал;
В московском свете представлял
Сентиментальную любви карикатуру;
Петрарка новый я, пел новую Лауру,
И Яуза была Воклюзою моей…
14
Я, в цвете юношеских дней
Дурак классический от скучного ученья,
Стал романтический дурак
От прихоти воображенья.
В природе светлой я один лишь видел мрак…
Жалел прошедшее, томился ожиданьем;
Мой быт существенный я отравлял мечтаньем;
Бездомный на небе и на земле в гостях,
Довольно пред луной стоял я на часах,
На гробовом шатался поле,
Живал отшельником в лесах!
15
Я, мученик по доброй воле,
Назло грамматики, кой-как,
Без настоящего, скитался в мире – так…
А мог бы знатен быть, богат, в блестящей доле…
Дурацкий кстати мне колпак.
