Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

А. Д. ИЛЛИЧЕВСКИЙ

Алексей Дамианович Илличевский, лицейский однокашник Пушкина, родился в 1798 году в семье чиновника, занимавшего в 1812–1819 годах должность губернатора в Томске. Учился в Санкт-петербургской гимназии, затем в Царскосельском лицее (1811–1817), где пользовался репутацией способного, но честолюбивого и склонного к карьеризму ученика. Среди лицеистов считался поэтическим конкурентом Пушкина. Илличевский – неизменный участниц рукописных лицейских сборников и журналов («Для удовольствия и пользы», 1812; «Лицейский мудрец», 1815), где помещает свои карикатуры, басни, эпиграммы, анакреонтические стихи; составитель «Лицейской антологии, собранной трудами пресловутого – ийший» (лицейский псевдоним Илличевского). Творчество Илличевского было очень типично для культа «легкого стихотворства», господствовавшего в Лицее. С 1814 года он начинает систематически выступать в печати («Вестник Европы», 1814; «Российский музеум», 1815; «Кабинет Аспазии», 1815; «Северный наблюдатель», 1817). В 1817 году, по окончании Лицея, Илличевский уезжает в Сибирь в качестве чиновника Сибирского почтамта в Тобольске; прощальные послания ему адресовали Дельвиг и Пушкин. Живет он в Томске, у отца, занимавшего в это время должность томского губернатора. Он не теряет связи с петербургскими литераторами, переписывается с Кюхельбекером, своим лицейским товарищем[195]195
  «Пушкин и его современники», вып. 31–32, Л., 1927, с. 151.


[Закрыть], в 1819 году избирается в Вольное общество любителей словесности, наук и художеств и печатает анаграммы, шарады, басни и эпиграммы в «Благонамеренном» (1820–1821, 1823). В 1820 году он помещает здесь и статью «О погрешностях в стихосложении», где пытается определить и обосновать принципы «легкой поэзии» на русской почве. В 1821 и 1822 годах он приезжает в Петербург, где возобновляет связи с Дельвигом и постоянно участвует в традиционных празднованиях лицейских годовщин. Принят он и в салоне Пономаревой; 2 февраля 1823 года он выходит в отставку[196]196
  Формулярный список его – ЦГИА, ф. 1349, оп. 4, № 167 (1835 г.), л. 27 об.; биография – Н. Гастфрейнд, Товарищи Пушкина по имп. Царскосельскому лицею. 1811–1911, т. 2, СПб., 1912, с. 119.


[Закрыть] и 16 февраля уезжает в заграничное путешествие (в Париж)[197]197
  См. запись его 15 февраля 1823 г. «перед отъездом в Париж» в альбоме С. Д. Пономаревой (ЦГАЛИ, ф. 1336, оп. 1, № 45, л. 70); письмо А. Е. Измайлова П. Л. Яковлеву 16 февраля 1823 г. – Рукописный отдел института русской литературы АН СССР (Пушкинский дом), 14. 163/LXXVIII, б. 7, л. 24. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ПД.


[Закрыть], 4 марта 1825 года вновь поступает на службу (в министерство финансов, затем в департамент государственных имуществ). Стихи его появляются в «Новостях литературы» (1824, 1826), «Московском телеграфе» (1827) и «Северном Меркурии» (1830). Творчество его не претерпевает заметных изменений; он лишь совершенствует стилистическую отделку, улучшает версификацию и т. д. В 1827 году он собирает разновременные стихи в сборник «Опыты в антологическом роде»; в предисловии он вслед за Батюшковым выступает в защиту «легкой поэзии» как полноправного жанра, знаменующего собой «успехи словесности» и «усовершенствование языка». Представления Илличевского об антологической поэзии уже архаичны для конца 1820-х годов; «антологию» он понимает, в духе поэтической практики XVIII века, как собрание небольших стихотворений галантно-эротического, эпиграмматического или моралистического характера, отличающихся изощренностью стиля и поэтической техники и афористичностью построения. Даже в структуре и жанровом делении своего сборника Илличевский следует доромантической «Anthologie Française» (1816), откуда он заимствует около трети стихов в «Опытах»[198]198
  Б. Томашевский, Заметки о Пушкине. – «Пушкин и его современники», вып. 28, Пг., 1917, с. 59.


[Закрыть]; ориентируется он и на русских продолжателей традиции – И. И. Дмитриева, Батюшкова, В. Л. Пушкина. Созданные Илличевским образцы в ряде случаев несомненно удачны и принадлежат к лучшим достижениям «легкой поэзии» в 1820-е годы: они отличаются непринужденностью, остроумием, в иных случаях даже виртуозностью формы; в то же время в них отсутствует как глубина, так и оригинальность. После 1827 года Илличевский печатается лишь изредка. В 1828 году он довольно близко общается с Дельвигом и Пушкиным и поддерживает связь с лицеистами, главным образом 1-го курса. Более всего, однако, он озабочен своим продвижением по службе, которое совершается медленно (лишь в 1831 году он был утвержден начальником 5 отделения департамента государственных имуществ, а в 1834 году получил чин статского советника). Умер Илличевский 6 октября 1837 года, после тяжелой двухлетней болезни.

 
Всечасно мысль тобой питая,
            Хотелось мне в мечте
Тебя пастушкой, дорогая,
            Представить на холсте.
С простым убором Галатеи
            Тебе я прелесть дал;
Но что ж? напрасные затеи —
            Я сходства не поймал.
 
 
Всё стер и начинаю снова.
            Я выбрал образцом
Елену, в пышности покрова,
            В алмазах и с венцом.
То ж выраженье благородства,
            Как и в чертах твоих;
Но погляжу – опять нет сходства, —
            Не стало сил моих.
 
 
Так! видно мысль одна дерзает
            Постичь красу твою:
Пред совершенством повергает
            Искусство кисть свою.
Амур всего удачней пишет
            В сердцах твой милый вид,
А страсть, которой сердце дышит,
            Навек его хранит.
 

1815

 
Шел Дервиш; утомясь в степи, палимой зноем,
            На опровергнутый садится истукан.
«Кому же сладостным обязан я покоем?» —
            Подумал и прочел он надпись: Тамерлан.
«Возможно ли? тому, кто мир страшил разбоем!
Теперь, забытый в нем, он путником попран».
 

<1821>

 
Судьбой на все страны́ земные
Постановлен один закон —
Вселенной правят три слепые:
Фортуна, Смерть и Купидон.
Жизнь наша – пир, с приветной лаской
Фортуна отворяет зал,
Амур распоряжает пляской,
Приходит Смерть – и кончен бал.
 

<1826>

 
Я выбран, как Парид, судьей;
Ты торжествуешь, как Киприда;
Решил не хуже я Парида,—
Заплатишь ли подобно ей?
 

<1826>

 
Друзья! Опять нас вместе свел
В лицейский круг сей день заветный.
Не видели, как год прошел,—
Мелькает время неприметно!
Но что нам до него? Оно
Коснуться братских уз не смеет,
И дружба наша, как вино,
Тем больше крепнет, чем стареет.
 

1826

 
С подоблачной вершины гор
Орел под своды неба вьется,
Вперив на солнце смелый взор,
Громам и молниям смеется;
А человек, сей царь земли,
В ничтожестве своем тщеславный,
Мечтает быть с богами равный
И пресмыкается в пыли.
 

<1827>

 
От нимфы мстительной рогами
За то наказан Актеон,
Что видел дерзкими очами,
Чего б не должен видеть он;
Елены же супруга ими
Украсил лоб Венерин сын
За то, что видел он с другими
Что видеть должен бы один.
 

<1827>

 
Когда Орфей, гласит преданье,
Проник Айдеса в глубину,
Певцу за дерзость в наказанье
Велели возвратить жену;
Тут бедный муж струнам коснулся
И лирой Тартар огласил —
Плутон игрой его трону́лся
И от жены освободил.
 

<1827>

 
            Невинности златые годы!
Любви непокупной куда вы скрылись дни?
            Тогда любовников расходы
Считались нежности и ласки лишь одни.
Теперь уже не то, и средствами иными
Любовник действовать на милых принужден:
            Кто платит вздохами одними,
            Одной надеждой награжден.
 

<1827>

 
            Два дни я с милою в разлуке,
И вот любви ее порукой два письма:
            В одном она, предавшись скуке,
            В тоске по мне сходя с ума,
Твердит, что уж со мной рассталась больше году;
В последнем – что меня не видит уж сто лет, —
            Ну, если день еще пройдет,
Ведь скажет, может быть, что не видала сроду.
 

<1827>

 
Другого мысль проникнуть сразу,
Себя уметь скрывать всего,
Смеяться, плакать по заказу,
Любить и всех и никого,
Льстить и ругать попеременно,
Лгать и обманываться век —
Вот что зовется совершенный
В понятьи светском человек.
 

<1827>

 
О Дружба! лучший дар всещедрых к нам богов!
Ты наполняешь жизнь весельем безмятежным
И, не изменчива, как резвая любовь,
Под старость дней еще живишь участьем нежным;
 
 
       Ты золотой осуществляешь век,
            Спрягая с постоянством счастье,
И, если б сохранил невинность человек,
            Ты б называлась – сладострастье.
 

<1827>

 
            Родится человек, умрет,
            Умрет и больше не родится.
Что прошлого жалеть, грядущего страшиться?
            Вчера прошло и не придет,
Дождемся ль завтраго? Сей день нам дар судьбины;
Кто с наслажденьем жил, тот тайну жить постиг, —
            Так поживем же краткий миг
            Между рожденья и кончины!
 

<1827>

 
Разбойником назвал Корсара обладатель
Ста сильных кораблей. Тот молвил: «Власть твоя:
            С суденышком – разбойник я,
            А с флотом – ты завоеватель».
 

<1827>

 
Зимою пятый час, а свечи жечь пора.
Соседа Климыч ждал, сам вышел со двора;
Но, уходя, мелком на притолке оставил:
            «В шесть буду, подожди меня».
            Сосед шутник внизу прибавил:
«А если не прочтешь, так высеки огня».
 

<1827>

 
Власть красоты, увы! сильнее всех властей:
Я глупостью считал гнев греков, казнь Пергама,
Глупцами Гектора, Ахилла и Приама,
Гомера ж, певшего их глупость, всех глупей.
Я не любил еще; теперь, влюбясь в Глицеру,
Решиться для нее на всё готов я сам:
Всё вижу иначе, дивлюсь певцу Гомеру,
Все правы – и Ахилл, и Гектор, и Приам.
 

<1827>

 
Безостановочно в стекле пересыпаясь,
Сколь убедительно лесок сей учит нас,
            Что так и жизнь уходит, сокращаясь,
            И с каждым днем к нам ближе смертный час.
О, слабый человек! что дни твои? мгновенья!
В сем кратком поприще скользишь ты каждый шаг;
Не примечая, в гроб стремишься с дня рожденья;
Из праха созданный, рассыплешься во прах.
 

<1827>

 
Существованье человека
Часами радостей сочтя,
Ничтожество познаем века
И в дряхлом старике – дитя.
Будь кратко поприще земное,
Лети лишь в счастьи и в покое
Станица легкокрылых дней;
Мой выбор без предубеждений:
Жизнь измеряется верней
Числом не лет, а наслаждений.
 

<1827>

 
Открыться Лидии не смея,
Я в первый день ее любил;
Назавтра, несколько смелее,
Ей тайну сердца объявил;
День ото дня нетерпеливей,
Назавтра руку ей пожал;
Назавтра, прежнего счастливей,
У милой поцелуй сорвал;
Назавтра, миртами венчанный,
Я осчастливлен был вполне;
Но в тот же день, непостоянный,
Я пожалел о первом дне.
 

<1827>

 
            Счастлив, кто на чреде блестящей,
Водимый гением, трудится для веков;
            Но змеи зависти шипящей
Тлетворный точат яд на лавр его венков.
Я для забавы пел, и вздорными стихами
            Не выпрошу у Славы ни листка,
Пройду для Зависти неслышными шагами
И строгой Критики не убоюсь свистка:
Стрела, разящая орла под облаками,
            Щадит пчелу и мотылька.
 

<1827>

 
Вплывя в пространный круг сухого океана,
Повозкой, как ладьей, я зыблюсь меж цветов
В волнах шумящих нив, в безбрежности лугов,
Миную острова багряные бурьяна.
 
 
Уж смерклось, впереди ни тропки, ни кургана;
Ищу на небе звезд, вожатаев пловцов:
Там блещет облако – то Днестр меж берегов,
Там вспыхнула заря – то фарос Акермана.
 
 
Как тихо! подождем! мне слышится вдали,
Чуть зримы соколу как вьются журавли,
Как легкий мотылек на травке колыхнется,
Как скользкой грудью змей касается земли:
Пределов чужд, в Литву мой жадный слух несется…
Но едем далее, никто не отзовется.
 

<1827>

 
Наследье ханов! ты ль добыча пустоты?
Змей вьется, гады там кишат среди свободы,
Где рабство прах челом смешало в древни годы,
Где был чертог прохлад, любви и красоты!
 
 
В цветные окна плющ проросшие листы
Раскинув по стенам и занавесив своды,
Создание людей во имя взял природы,
И пишет вещий перст: развалина! Лишь ты,
 
 
Фонтан гарема, жив средь храмин, мертвых ныне,
Перловы слезы льешь, и слышится, в пустыне
Из чаши мраморной журчит волна твоя:
«Где пышность? где любовь? В величии, в гордыне
Вы мнили веки жить – уходит вмиг струя;
Но ах! не стало вас; журчу, как прежде, я».
 

<1827>

 
Когда мечтами легких снов
Окован дух наш утомленный,
Герой бесстрашно в сонм врагов
Летит на зов трубы военной;
Оратай с плугом по браздам
Влачится мирными волами;
Пловец несется по морям,
Борясь с кипящими волнами;
А я – о бурях, о войне,
По счастью, чуждая понятья,
Любовь лишь зная, – и во сне
Стремлюся к милому в объятья.
 

<1829>

М. Д. ДЕЛАРЮ

Михаил Данилович Деларю (1811–1868) родился в Казани, в семье начальника архива инспекторского департамента Главного штаба. Проведя раннее детство в Казани, в 1820 году поступил в Царскосельский лицей, который окончил 29 июня 1829 года. Большое влияние на Деларю оказала лицейская традиция, начатая первым (пушкинским) выпуском и существовавшая и позже, хотя уже в ослабленном и искаженном виде; еще в 1840-е годы Деларю принимает участие в праздновании лицейских годовщин и поддерживает переписку с бывшим директором Лицея Е. А. Энгельгардтом, который воспринимает его как одного из носителей «лицейского духа». Еще лицеистом Деларю познакомился с Пушкиным и, вероятно, тогда же вошел в кружок лицеистов разных выпусков, группировавшихся около Дельвига. По окончании Лицея Деларю поступает на службу в департамент государственного хозяйства и публичных зданий, а с 1833 года служит секретарем в канцелярии военного министерства.

Поэтическая деятельность Деларю началась еще в Лицее в конце 1820-х годов; дебютировал он в печати переводом из «Метаморфоз» Овидия (1829). С 1830 года он активно сотрудничает в изданиях Дельвига – «Северных цветах» и «Литературной газете». Как поэт Деларю развивается под непосредственным влиянием Дельвига; он воспринимает прежде всего «антологическую» линию его творчества, культивируя гекзаметр и элегический дистих и создавая образцы излюбленных Дельвигом жанров – антологической эпиграммы, идиллии («К Неве»), фрагмента – «подражания древним» («Прелестнице»), сонета. Подобно Дельвигу, он стремится расширить сферу «антологии», пытаясь воспроизвести дух восточной любовной лирики («Эротические станцы индийского поэта Амару»), обращаясь и к русским народнопоэтическим мотивам, впрочем едва намечающимся («Ворожба»). Эти эксперименты не вели у Деларю ни к созданию поэтической типологии чужих культур, ни к преломлению принципов антологической лирики в пределах традиционных жанров; они остановились на стадии стилизации и послужили для Деларю лишь школой «слога». Критика ценила «знание языка» и стилистическою выдержанность стихов Деларю; его поощряли Плетнев и Дельвиг, писавший ему: «Пишите, милый друг, доверяйтесь вашей Музе, она не обманщица, она дама очень хорошего тона и может блестеть собственными, не заимствованными красотами»[199]199
  Отдел письменных источников Государственного исторического музея, ф. 445, № 228, л. 73.


[Закрыть]. Пушкин, напротив, невысоко ценил его поэзию за «чопорность» и «правильность», не находя в ней «ни капли творчества, а много искусства»[200]200
  Письмо Плетневу около 14 апреля 1831 г. – Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 14, М.—Л., 1941, с. 162.


[Закрыть]. В поэзии Деларю определяются и мотивы и темы, получившие широкое распространение в 1830-е годы, например тема «демона», «падшего ангела», взятая им от Жуковского (переводившего Клопщтока и Т. Мура); в трактовке ее Деларю всецело следует за Жуковским, воспринимая как раз наиболее слабые стороны его творчества («серафический» аллегоризм, моралистичность). Смерть Дельвига была непоправимой потерей для Деларю; со времени распада дельвиговского кружка его творчество идет на убыль. В 1831–1834 годах он еще поддерживает общение с литературными кругами; сближается с Пушкиным, которому оказывает некоторые услуги, в частности предупредив его о перлюстрации его писем и т. д.[201]201
  «Русская старина», 1880, № 9, с. 217; № 10, с. 424; Пушкин, Письма, т. 3 (1831–1833), под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, М – Л., 1935, с. 50, 247.


[Закрыть], в 1834 году, будучи в Казани, принимает участие в деятельности литературного кружка А. А. Фукс. В том же году за перевод стихотворения В. Гюго «Красавице», признанный безнравственным и кощунственным, Деларю был отстранен от должности. В 1837 году он получает место инспектора одесского Ришельевского лицея. В 1841 году из-за слабого здоровья и трудной служебной обстановки выходит в отставку и занимается почти исключительно хозяйственными делами в своем имении под Харьковом, пытаясь выйти из материальных затруднений. К литературе он возвращается лишь спорадически, опубликовав в одесских изданиях и плетневском «Современнике» несколько переводов из Овидия и выпустив в 1839 году гекзаметрическое переложение «Слова о полку Игореве».

 
Гонимый грозным приговором,
За райским огненным затвором
Скитался падший серафим,
Не смея возмущенным взором
Взывать к обителям святым.
Ему владеющий вселенной,
Творец миров и горних сил,
За дух кичливый и надменный
Перуном крылья опалил:
С тех пор, кляня существованье,
Творца и всё его созданье,
Вдали эдема он бродил.
Тоскою сердце в нем кипело,
Надежды чистый луч исчез…
Но вот однажды от небес
К нему раскаянье слетело
И сердце хладное согрело
Своей небесной теплотой:
С улыбкой нежной состраданья
Давно забытые мечтанья
Над ним взроилися толпой…
 
 
Поникнув мрачной головою,
В раздумьи тяжком он стоял;
Его тоскующей душою
Какой-то трепет обладал.
«Увы! – отверженный сказал. —
Не мне блистать в эдемском свете,
Не мне предвечного любовь!
Я крылья опалил в полете —
Могу ль лететь к эдему вновь?»
 
 
Сказал, и слез ручей обильный
Ланиты бледные свежит,—
Так цвет увядший надмогильный
Роса небесная живит.
И что же? Дивной красотою
Его шесть крыльев вновь цветут,
И он летит… туда, где ждут
Прощенных милостью святою.
 

1827

 
Гость благодатный! для чего ты
Приманкой сладостных речей
Велишь восстать душе моей
От продолжительной дремоты?
Зачем твой вдохновенный вид
Своей небесной красотою
К стране надземной за собою
Земного странника манит?
На миг единый очарован
Сияньем звездной синевы,
Дух встрепенется – но увы!
К темнице грустной он прикован,
И разорвать оков нет сил!
Так древле вождь отпавших Сил,
В минуту сладкого забвенья
О крае вспомнивши родном,
Взмахнул опущенным крылом, —
Но опаленное творцом,
Крыло повисло без движенья
Над мощным Демона плечом.
 

<1829>

 
Враждебный дух, оставь меня!
Твои зловещие рассказы
Душе тлетворнее заразы,
Опустошительней огня!
Твой взор угрюмый и печальный
Мятежным пламенем облит,
Твой голос стонет и гремит
Напевом песни погребальной…
И даже в тот священный миг,
Когда в восторгах молодых
В свои любовные объятья
Хотел бы всю природу сжать я,
В устах насмешливых твоих
Кипят укоры и проклятья…
И бурные слова твои
Грозой могучей завывают,
И мир восторгов, мир любви
В покровы гроба облекают…
О, удались, молю тебя!
Еще мой дух живой и сильный
Лелеет мощная судьба
Своей улыбкою умильной,
Еще доступна грудь моя
Слезам любви и вдохновений
И чистоты сердечной гений
Не позван небом от меня!
 

Октябрь 1829

 
Снова узрел я, Нева, твой ток величаво-спокойный;
Снова, как юная дева в объятьях любовника страстных,
Ты предо мною трепещешь, лобзая граниты седые!
Ныне, как прежде, ты блещешь волною кипучей, – но те ли
Думы, то ли веселье на душу мою навеваешь?
Много светлеющих волн умчала ты в дань океану,
Много дней незабвенных ушло в беспредельную вечность!
Помню тот сладостный вечер, когда над волнами твоими
В горький час разлученья бродил я с девою милой:
О, как игриво, как шумно волнуясь, тогда протекала
Ты в объятьях высоких брегов и, казалось, с любовью
К гордым гранитам ласкаясь, шептала им с трепетом звуки,
Сладкие звуки любви неизменной, – и что же? уж тучи
Месяца лик покрывали в трепещущей влаге, и втайне
Мрачно-спокойное недро твое зарождало ненастье!
Помню: вот здесь на устах, распаленных любовью, пылали
Девы коварной уста; убедительно, пламенно было
Полное неги ее лепетанье, – но тоже уж в сердце
Девы обман зарождался, и перси изменой дышали.
 

<1829>

 
Ночь; луна на снег сыпучий
Брызжет искры серебра;
На дворе мороз трескучий,
Но тепла моя нора:
С треском легким и печальным
В камельке огонь горит;
Перед ним в платочке спальном
Няня старая сидит.
 
 
Дух волнуется тоскою…
Няня! завтра новый год!
Что-то доброго с собою
Гость желанный принесет?
Знаешь, милая, нельзя ли
Воску ярого принесть
Да про новые печали
Года нового развесть?
 
 
С приговорками, с мольбою
Загадай-ка обо мне:
Что? останусь ли с тобою
Я в родимой стороне?
Иль по чуждому веленью
В чужь далекую умчусь,
Или новой мирной тенью
К старым теням поплетусь?
 
 
Или нет! зачем далёко
О судьбе своей гадать?
Что назначено жестокой,
Быть тому, не миновать…
Загадай-ка лучше, няня,
Не пройдет ли поутру
Завтра маленькая Таня
Здесь по снежному ковру?
 
 
Не блеснут ли мимо окон
Розы свежего лица,
Не мелькнет ли русый локон
У тесового крыльца?
И в восторге, в упоеньи,
Буду ль я в ночной тиши
Целовать в самозабвеньи
Очи девицы-души?
 
 
Что же дряхлой головою
Ты насмешливо трясешь?
Полно, старая! с тобою
Разве не было того ж?
В дни, когда была моложе,
Знала, верно, ты, мой свет,
Что восторга миг дороже
Полусотни скучных лет!
 

<1830>

 
Холодный свет, юдоль забот,
Твой блеск, твой шум не для поэта!
Душа его не обретет
В тебе отзывного привета!
От света, где лишь ум блестит,
Хладеет сердца упоенье
И, скрыв пылающий свой вид,
В пустыни дикие бежит
Испуганное вдохновенье.
 

<1830>