Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Видал ли ты Вандиковой Мадонны
Прекрасные, небесные черты?
Моцартовы пленительные тоны
                          Слыхал ли ты?
 
 
Видал ли ты роскошный берег Крыма?
Слыхал ли ты, как о его гранит
Седой хребет волны неукротимой,
                          Дробясь, шумит?
 
 
Видал ли ты младенца в колыбели?
Всмотрелся ли в невинные черты?
И что ему невидимые пели,
                          Слыхал ли ты?
 
 
Нет? Так иди ж дорогою печальной,
Земли пустынной бесприютный сын,
И по скалам, к твоей отчизне дальной,
                          Бреди один.
 
 
Ты не видал Вандиковой Мадонны,
Ты не постиг небесной красоты;
Моцартовы пленительные тоны
                          Не понял ты!
 

<1832>

 
Куда сокрыться мне от тяжкого мученья?
Везде встречаю лесть и вижу преступленья,
И зависть тощую под маской доброты,
И глупость, и позор, и злость, и клеветы!
 
 
Эмилий, помнишь ли, как часто в шуме света
Я, грустный, тосковал о роскоши полей,
Где вьется ручеек, где свищет соловей,
Где всё приветствует пустынного поэта?
Безумный, я мечтал в таинственной глуши
Найти прямых людей, найти покой души.
И что же там нашел? В полях такие ж люди,
И здесь подвластные велению судьбы,
Они в ничтожестве страстей своих рабы!
Нет, лучше во сто раз злодей с душой коварной,
И бледный клеветник, и друг неблагодарный,
Которых черные, презренные дела
Давно душа моя сочла и поняла,
Чем скучный властелин курной своей деревни,
Который от утра и до зари вечерней
Своим безжизненным, лоснящимся лицом
Морит политикой, приветами, вином,
И даже в самый час желанного прощанья
Гремит уставший слух жестоким до свиданья!
Что сделал я ему? за что такая злость?
Иль, скромной хижины давно желанный гость,
Покинул навсегда я обольщенья света,
Чтоб быть игрушкою безмозглого корнета?
Какие быть со мной имеет он права?
Чем сердце занято? полна ли голова?
Встречал ли грудью смерть он на полях Беллоны?
Раскрыл ли мудрые блюстителей законы
В подпору слабому, в защиту правоты,
Иль слезы горестной, бездомной сироты
Он любит осушать рукой благодеянья?
Или труды его и редкие познанья
Открыли новый свет обширному уму?
Нет – мать-покойница оставила ему
Три сотни мужиков, измученных и бедных,
Портреты прадеда и деда в рамках медных,
Тупую голову с ничтожною душой
И спесь помещичью, а книги ни одной.
Воспитанный в глуши, не зная – что́ науки,
Он часто в праздности сидел поджавши руки
Или со стаею борзых и гончих псов
Топтал на пажитях посевы мужичков.
Меня приязнию он мучит неотступной,
Хоть пошлый я глупец в его беседе умной.
О, сколько, милый друг, людей подобных есть,
Которым дикие названья: ум и честь,
У коих спит душа, у коих в каждом слове
Иль подлость новая, иль глупость наготове.
Как часто в их кругу, терпенье потеряв,
Я должен нарушать приличия устав;
Как часто им твержу: помещик справедливый
Для зайца сельские не разоряет нивы,
У вверенных ему не отнимает сна
И податьми своих не тяготит владений,
Затем чтоб проводить часы беспечной лени
За чашей пенистой шампанского вина…
Он святотатственной не осквернит рукою
Невесту скромную, идущую к налою,
Не развратит рабы подвластного раба,
Тем больше что ее в руках его судьба…
Но тщетен весь мой труд, и там худой успех,
Где правда строгая рождает только смех.
Я слышу шепот их: «Какой чудак брюзгливый!»
И снова от меня с собаками на нивы.
 

<1831>

 
В Аравии, под зноем лета,
Усталость, жажду и тоску
Влачит поклонник Магомета
По раскаленному песку;
Но далеко святая Мекка,
А тут ни тени, ни воды,
Тут запустения следы
Напечатлелися от века;
Тут жизни нет – и, утомлен,
У неба смерти просит он!
Но вот оазис! И унылый
Последние сзывает силы
И привстает: «Туда! туда!
Там тень, и травка, и вода,
Там есть и место для могилы!»
 
 
Друг! есть оазис и для нас!
Рука таинственной святыни
Нас извлечет, в урочный час,
Из раскалившейся пустыни!
Но как, одним ли мы путем
С тобой до цели добредем?
Возьми ж с собою в путь далекий
Мои пророческие строки:
Тебя послал предвечный бог
Жнецом на жатву просвещенья,
И сам он грудь твою облек
Броней холодного терпенья,
И будет сам вождем твоим
К высокой цели, где с тобою,
Спасенны промыслом святым,
Мы обновленною душою
Его дела благословим!
 

<1832>

К. К-у

 
Бывает время, разгорится
Огнем божественным душа!
И всё в глазах позолотится,
И вся природа хороша!
И люди добры, и в объятья
Они бегут ко мне как братья,
И, как любовницу мою,
Я их целую, их люблю.
Бывает время, одинокий
Брожу, как остов, меж людей,
И как охотно, как далёко
От них бежал бы в глушь степей,
В вертеп, где львенка кормит львица,
Где нянчит тигр своих детей,
Лишь только б не видать людей
И их смеющиеся лица.
Бывает время, в мраке ночи
Я робко прячуся от дня,
Но демон ищет там меня,
Найдет – и прямо смотрит в очи!
Моли, мой юный друг, моли
Творца небес, творца земли,
Чтобы его святая сила
Тебя одела и хранила
От ухищренной клеветы,
От ядовитого навета,
От обольщений красоты
И беснования поэта.
 

Сентябрь 1832

А. Г. РОТЧЕВ

Александр Гаврилович Ротчев (1806–1873)[182]182
  В указателе H. М. Затворницкого – 1807 г. (См.: «Столетие военного министерства. 1802–1902», т. 3, отд. 5, СПб., 1909, с. 272).


[Закрыть], сын скульптора, в 1822–1829 годах (с перерывами) учился на нравственно-политическом отделении Московского университета и по своим личным и литературным симпатиям принадлежал к кругу А. И. Полежаева. В 1826 году он подозревался в сочинении вместе с Полежаевым антиправительственных стихов. Связь его с Полежаевым сохранилась и позднее; в 1829 году Полежаев прислал на его имя свое стихотворение «Видение Валтасара» для напечатания в «Московском телеграфе»[183]183
  «Литературное наследство», 1954, № 59, с. 113; «Московский телеграф», 1829, № 13, с. 127.


[Закрыть]. Ротчев был связан и с оппозиционными студенческими кружками (с братьями Критскими, Шишковыми). В 1827 году он был взят под надзор полиции за сочинение аллегорического стихотворения о дубе и атлете, в котором был усмотрен намек на самодержавие[184]184
  В. Шадури, Друг Пушкина А. А. Шишков и его роман о Грузии, Тбилиси, 1951, с. 122.


[Закрыть]. Печатался Ротчев в «Атенее», альманахах, но преимущественно в «Галатее» и «Московском телеграфе»; в 1829 году он был втянут в резкую полемику Раича с Полевым и перестал сотрудничать в «Галатее». Помимо политических стихов, почти целиком до нас не дошедших, Ротчев пробовал свои силы в области любовной лирики («Вакханка», 1826; «Соломон», 1829; «К молодой девушке», 1829) и в переводах-вариациях, преимущественно из Байрона («Разбитие Сеннахерима», 1826; «Мелодия» (подражание Байрону), 1826; «Тьма», 1828). Под влиянием «Еврейских мелодий» Байрона и отчасти Полежаева у Ротчева вырабатывается стиль романтического ориентализма, типичного для поэзии 1830-х годов; для его стихов характерен экзотизм, эмоциональная напряженность; в то же время они сохраняют символико-аллегорическую основу аллюзионной политической поэзии 1820-х годов. Одновременно Ротчев выступает как театральный переводчик; с середины 1820-х годов в печати и на сцене систематически появляются его переводы и переделки из Шиллера («Мессинская невеста», 1829; «Вильгельм Телль», 1829; «Орлеанская дева», 1831), Шекспира («Макбет», с немецкого, 1829), Гюго («Эрнани», 1830; «Кромвель», 1830) и др. Переводы Ротчева были предметом полемики, с диаметрально противоположными отзывами; положительно оцениваемые в «Северной пчеле» и «Московском телеграфе», они подвергаются постоянным и очень резким нападкам в «Телескопе», как отличающиеся «неслыханным неуважением к оригиналу». За переводы драм Шиллера Ротчев, впрочем, 15 марта 1829 года был избран действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете. Исключительная плодовитость Ротчева в значительной мере объяснялась его постоянной потребностью в литературном заработке В 1828 году он женился на княжне Е. П. Гагариной; этот мезальянс едва не привел к общественному скандалу. Е. П. Гагариной посвящены и его «Подражания Корану», вышедшие отдельным изданием в 1828 году, но печатавшиеся в журналах ранее, с 1826 года, сразу вслед за выходом первых пушкинских «Подражаний». В «Подражаниях Корану» Ротчев учитывает как опыт своих переводов из Байрона, так и «декабристских» аллюзионных стихов, выбирая для поэтической интерпретации те суры корана, которые давали возможность применений к современной социальной жизни (о социальном неравенстве, гонениях за веру, грядущем торжестве справедливости и т. д.); в них проходит мотив утопического «золотого века» и характерная эсхатологическая тема, развиваемая затем русской поэзией 1830-х годов. Эсхатологические мотивы в свойственной Ротчеву аллегорической трактовке достигают апогея в серии его переводов из «Апокалипсиса» («видения Иоанна»), которые должны были, по-видимому, также составить цикл.

В начале 1830-х годов поэтическая деятельность Ротчева, по существу, оканчивается. В 1830 году он переезжает в Петербург, где поступает на службу в контору императорских театров копиистом и исправляющим обязанности переводчика, а в 1835 году переходит на службу в Российско-Американскую компанию. В 1835–1842 годах он совершает заграничные плавания в качестве комиссионера компании, проводит некоторое время в Калифорнии (где, между прочим, управляет известным поселком «Росс») и печатает ряд статей о своих путешествиях (1835–1850-е годы). В 1842 году Ротчев вышел в отставку, но с 1850 года вновь служит в разных департаментах и редакциях газет – «Русского инвалида» (1857–1858), «Северной почты», «Ведомостей Санкт-Петербургской городской полиции» (1862–1866), «Петербургского листка» (1867). В 1869–1871 годах Ротчев опять за границей и помещает в газетах корреспонденции о франко-прусской войне. В последние годы жизни участвовал в издании «Туркестанских ведомостей» (1870) и редактировал «Саратовский справочный листок» (1872–1873), куда привлек круг молодых способных литераторов. Скончался Ротчев в Саратове 20 августа 1873 года[185]185
  См.: Б. Модзалевский, Ротчев А. Г. – «Русский биографический словарь», Пг., 1918, с. 313; В. Безъязычный, «Он был человек…». – «Волга», 1970, № 12, с. 177.


[Закрыть].

 
Лицо мое горит на солнечных лучах,
И белая нога от терния страдает!
Ищу тебя давно в соседственных лугах,
Но только эхо гор призыв мой повторяет.
О милый юноша! меня стыдишься ты…
Зачем меня бежишь? вглядись в мои черты!
Прочти мой томный взгляд, прочти мои мученья!
Приди скорей! тебя ждет прелесть наслажденья.
Брось игры детские, о юноша живой;
Узнай, – во мне навек остался образ твой.
Ах, на тебе печать беспечности счастливой,
И взор твоих очей как девы взор стыдливый;
Твоя младая грудь не ведает огня
Любви мучительной, который жжет меня.
Приди, о юноша, прелестный, черноокий,
Приди из рук моих принять любви уроки!
Я научу тебя восторги разделять,
И будем вместе млеть и сладостно вздыхать!..
Пускай уверюсь я, что поцелуй мой страстный
В тебе произведет румянца блеск прекрасный!
О, если б ты пришел вечернею порой
И задремал, склонясь на грудь мою главой,
Тогда бы я тебе украдкой улыбалась!
Тогда б я притаить дыхание старалась.
 

<1826>

 
Клянусь коня волнистой гривой
И брызгом искр его копыт,
Что голос бога справедливый
Над миром скоро прогремит!
 
 
Клянусь вечернею зарею
И утра блеском золотым:
Он семь небес своей рукою
Одно воздвигнул над другим!
 
 
Не он ли яркими огнями
Зажег сей беспредельный свод?
И он же легкими крылами
Парящих птиц хранит полет.
 
 
Когда же пламенной струею
Сверкают грозно небеса
Над озаренною землею —
Не бога ли блестит краса?
 
 
Без веры в бога мимо, мимо
Промчится радость бытия:
Пошлет ли он огонь без дыма
И дым пошлет ли без огня?
 

 
О Магомет! благое слово,
Как древо пальмы, возрастет:
Его услышав, твой народ
Да укрепится силой новой!
Мной послан дивный Соломон,—
Да озарит он землю светом,—
И в сердце, мною разогретом,
Ко мне горел любовью он;
Ему, избранному со славой,
Созданья тайну я открыл;
Ему я бурю покорил;
Безгласен стал пред ним лукавый:
Он погружался в глубь морей
По мановенью Соломона
Или, прикованный у трона,
Он трепетал царя царей!
О Магомет! реки творенью:
Сильна Великого рука!
Да не созиждут храм спасенью
На бреге зыбкого песка!
 

 
Богач, гордясь своим именьем,
Забыв всесильного творца,
Так нищему сказал с презреньем:
«Мое блаженство без конца!
В моих садах древа с плодами
Неувядаемо цветут.
Мне ль бога умолять делами?
Не верю я в господний суд!..»
– «Он мещет гром рукою смелой,—
Ему смиренно нищий рек. —
Смотри, строптивый человек,
Чтоб над тобой не загремело
За то, что длань его дала
Тебе дары свои обильно,
А ты строптивого чела
Не преклонил пред дланью сильной!»
Минула ночь; восстав с зарей,
Богач увидел горделивый
Опустошенные грозой
Сады цветущие и нивы!
И он воспомнил близость дня,
В который веруют народы,
В который будет вся земля
Равна, как равны моря воды!
 

 
Когда в единый день творенья
Творец свой утвердил престол
И человек един из тленья,
Как будто некий бог, исшел, —
 
 
Тогда мирам сказал создатель:
«Из праха человек возник,
Но, воли гордой обладатель,
Моею властью он велик!
 
 
Почтите вы, красы земные,
Венец созданья моего,
И покоритеся, стихии,
Пред мощной волею его!»
 
 
Но искуситель дерзновенный
Один главы не преклонил —
И гнев создателя вселенной
Его проклятьем поразил.
 
 
Стал Сатана, исполнен страха:
«Внемли ж, о сильный бог, меня:
Его ты сотворил из праха;
Тобой я создан из огня!»
 

 
На бреге моря странник скудный
В сияньи ангела узрел:
«Гряди за мной на подвиг трудный:
Тебе высокий дан удел!
Я тайны дивные открою
Твоим слабеющим очам!»
И ангел божий по волнам
Направил челн своей рукою.
Вдруг доску утлого челна
Он раздробил средь бездны смело;
Трепещет странник; но взгремело:
«Будь верой грудь его полна!»
И, силой вышнего хранимый,
Промчался челн их невредимо.
Они грядут в далекий путь.
Узрев младенца пред собою.
Дух бога, хладною рукою,
Кинжал вонзил в младую грудь!
Убийством путник пораженный,
От трупа отвратил чело;
Но снова рек творец вселенной:
«О смертный! время притекло,
Да узришь светлыми очами:
Сей челн, стяжанье рыбарей,
Был залит бурными волнами;
Но знай: властитель сих полей
Пройдет, как вихрь неукротимый;
Его жестокая рука
Всё истребит у рыбака;
Но челн худой пройдет он мимо.
Печать проклятия носил
Младенец сей от колыбели, —
Когда б его я не сразил.
Его б нечестия гремели!»
 

 
Младые отроки с мольбой
Текли к властителю вселенной:
«Мы грянем правды глас святой —
И укротим порок презренный!..»
И, укрепленные творцом,
Закон повсюду возвещали;
Но им народы не внимали,—
И, утомленные путем,
Они узрели власть порока!
Храня в сердцах творца закон,
В пещере скрылися глубокой
И все вкусили сладкий сон.
Заката час и час восхода
Для них в единый миг слились,
Века над ними пронеслись,
И изменилася природа.
Тогда, забыв о прежнем зле,
Бодрее отроки восстали:
Народы всюду ликовали,
Светлее стало на земле.
 

 
Сильна, творец, твоя рука!
Воздвиг ты горы сильным словом,
И над землею облака,
Как вечный дым, легли покровом.
Земля и небо слышит глас:
«Днесь власть моя всё сотворила,
И чтить меня принудит вас
Моя любовь, мой гнев и сила!
Труба впервые прогремит —
Погаснет жизнь в груди природы;
В другой – и день мой заблестит,
Восстанут из гробов народы!
В сей день, неверным роковой,
Сердца исполнятся тревогой
И, устрашенной саранчой,
Все понесутся к трону бога!»
 

<1827>

 
«Где тот великий, чья рука
Разломит книгу мирозданья!»
Так ангел рек – и в грудь тоска
Мне пала с голосом воззвания:
Печалью сердца утомлен,
Ни на земле, ни под землею
Не зрел, кто б смелою рукою
Исполнил дивного закон!..
Вдруг ангел чистый, непорочный
К престолу бога приступил.
Он первую печать сломил —
И миру грянул час урочный,
И дивный глас в ушах гремел:
«Гряди и виждь!» – и предо мною
На землю белый конь летел,
И смерть на нем – и ад толпою!..
Народы гладом и мечом
Губила смерть; но голос снова —
И души, падшие за слово,
Я зрел пред вечным алтарем,
И несся вопль: «Творец! когда же
Восстанешь ты за нашу кровь?»
И был ответ: «Моя любовь
Поставлена вам вечной стражей;
Но павших за меня число
Еще предела не прешло!..»
Я взор на небо: дня светило
Лучей навеки лишено,
Луна – кровавое пятно —
Одна по небесам ходила,
И звезды полетели вниз,
Как плод смоковницы незрелой,
Когда ненастье зашумело —
И в свиток небеса свились!
 

<1828>

 
Свершилось диво предо мною!
Я видел: ангел нисходил,
И облак стан его покрыл,
И радуга над головою.
Как солнце, лик его пылал —
И пламя по стопам бежало;
Одной ногой на землю стал,
На океан другая пала;
И книгу тайн, судьбу миров
Десницы мощные держали;
Отверз уста, и – семь громов
На грозный голос отвечали:
«Исчезнет времени полет,
Клянусь создателем вселенной,
Землей и глубиною вод,
И твердью, гордо вознесенной!
А ты уготовлять гряди
Мой мир к великому наследью, —
Тебе да будет книга снедью!»
Приял ее, – в моей груди
Запала тайна роковая,
И огнь ее мне душу сжег,
И я, народы обтекая,
Перерождение предрек!
 

<1829>

 
Из края в край земли созрелой,
Как гром, как рев летящих вод,
Мне слово дивное гремело:
«Великий град – падет, падет!..
Я не подам за преступленья
Ни в день, ни в ночь отрады злым —
И да столбом от их мученья
Из века в век восходит дым!»
Сходило облако пред мною —
Вдруг замолчал на небе гром!
И ангел с пламенным серпом
Парил, блистая, над землею!
Я слышал: «На полях земли
Да будет по делам награда!
Ты серп сей на поля пошли —
Созрели грозды винограда!»
Я зрел: на землю серп падет —
И жатва собрана обильно!
И ангел в чашу мести сильной
Поверг земли созрелый плод!
В моем пророчественном взоре
Преобразился вид земли!
И небо, и земля прешли —
И в берегах иссякло море!
А предо мной Ерусалим
Стоял, как дева молодая,
Когда пред алтарем святым
Она стоит, красой блистая!..
 

<1831>

 
«На ложе в полночи заветной
Тебя искала и звала!
Но, друг любимый, тщетно, тщетно:
Тебя на ложе не нашла…»
Так несся голос твой, – но скоро
Меня в объятья приняла
И весь огонь немого взора
Ты в душу мне перелила!..
В сей день, о дочери Сиона,
Мое заклятие, чтоб вы
Не пробудили вновь главы
Прекрасной дщери Соломона!
Пустынный разогнав туман,
Она мне очи ослепила:
Она, как сладкий дым кадила,
Объяла Смирну и Ливан!
Не это ль дева Соломона?..
Вот сильные стеклися к ней!
Ей от нечестья оборона
И меч, и жезл царя судей!..
Из древ Ливана одр богатый
Себе воздвигнул Соломон.
На том одре ковры и злато,
А верх его как небосклон!..
И в ложе дивном всё хранимо
Любовью дев Ерусалима!..
 

<1829>

П. Г. ОБОДОВСКИЙ

Платон Григорьевич Ободовский (1803–1864), известный главным образом как драматург и театральный переводчик, в 1820–1830-е годы систематически выступал как поэт и добился некоторой известности. Выходец из старинного дворянского рода, он родился в Галиче, учился во 2-й петербургской гимназии и в Высшем училище. Начало его литературной деятельности восходит еще к гимназическим годам; в это время у него (как и у его товарища по гимназии В. Н. Григорьева) определяется тяготение к религиозной символике и аллегоризму немецких сентиментальных и преромантических поэтов, сохранившееся и в дальнейшем, вместе с устойчивым интересом к немецкой литературе («Детство (Из Маттисона)», 1829; «Близость милой» Гете, 1829; отрывки из «Песни о колоколе» Шиллера, 1830, и др.). Во многом он пытается следовать Жуковскому; среди его ранних, не попавших в печать опытов есть баллада в подражание «Людмиле» («Эдвин и Клара», 1820); он пишет дескриптивную элегию с символическим пейзажем, подражая «Славянке» («Карповка», 1821); однако в своем стремлении к аллегоризму Ободовский идет значительно дальше своего учителя. Особое место в его творчестве занимает традиция «переложений псалмов», к которым непосредственно примыкает серия «кантат» на евангельские сюжеты (так обозначены в рукописи «Торжество искупителя», 1822; «Искупитель во гробе», 1822; «Плач пленных израильтянок», 1823; очень близко к ним «Падение Иерусалима», 1823). «Кантаты» Ободовского – это жанровые образования, соединяющие в себе лиро-эпическое и драматическое начала, с разнометрическими фрагментами текста. Вообще стихи Ободовского стоят уже вне сложившейся жанровой системы, это прямые аллегории («Утро», 1823; «Отважный пловец на чужбине», 1827), моралистические послания; его элегии («Сельская элегия», 1825; «Эрминия», 1829; «Лила», 1827; «Мария», 1830) также в значительной мере теряют внешние признаки жанра, сближаясь с «романсами», «стансами» или «мелодиями» 1830-х годов.

В 1823 году, окончив обучение, Ободовский поступает в ведомство Государственной коллегии иностранных дел и одновременно начинает педагогическую деятельность; в 1824–1827 годах он служит в качестве «комнатного надзирателя» и «учителя российской и латинской грамматик» при 2-й гимназии, читает курс русского языка в Воспитательном доме (1824–1830) и является «учителем переводов» в Воспитательном обществе благородных девиц. Служба не приносит Ободовскому удовлетворения; занят он преимущественно поэтической деятельностью. С 13 сентября 1823 года он член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств; участвует как поэт в «Благонамеренном», «Сыне отечества и Северном архиве», «Новостях литературы», «Галатее», «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“», «Полярной звезде», «Невском альманахе», «Северных цветах». В 1820-х годах он обращается и к байронической поэме на «восточные» темы. В 1828 году выходит его поэма «Хиосский сирота», получившая большую популярность отчасти из-за своей благотворительной цели: основанная на действительном событии, она распространялась по подписке в пользу пленного греческого сироты. Работает он и над «персидской повестью» «Орсан и Леила». К «ориентальному романсу» (балладе) Ободовский обращался еще в начале десятилетия («Мать-убийца», 1821; «Неутешный бедуин (элегия)», 1821; «Зора. Индийский романс», 1825; оставшиеся в рукописи «Бенгальские розы» и др.). Пишет он и «песни», в том числе и «русские песни», которые у него также близки к романсной форме, а иногда имеют балладный сюжет; не исключено, что некоторые из песен были так или иначе связаны с его драмами.

В феврале 1830 года Ободовский уезжает за границу, где остается до 1835 года, слушая лекции в Германии и Швейцарии; здесь он получает диплом доктора философии. По возвращении в Петербург служит в качестве переводчика департамента внутренних сношений, а с 1839 года возобновляет педагогическую деятельность (инспектор классов училища св. Екатерины, профессор российской словесности Главного педагогического института и т. д.). Как педагог Ободовский пользуется известностью в аристократическом Петербурге. Однако подлинную популярность ему приносят драмы – переведенные, переделанные и оригинальные, – непременная принадлежность русской сцены 1830–1840-х годов; огромный успех выпал на долю его «Велизария» (1839). Драмы Ободовского, профессиональные, написанные с хорошим знанием сцены, однако не свидетельствовали об оригинальности дарования и наряду с драмами Кукольника и Полевого трактовали преимущественно мелодраматические и официально-патриотические сюжеты. Столь же официально-патриотический характер носят и его поздние литературные выступления; значительное количество поздних его стихов осталось в рукописи[186]186
  См.: И. Кубасов, Платон Григорьевич Ободовский. – «Русская старина», 1903, № 11, с. 353; Б. М. Городецкий, Платон Григорьевич Ободовский. – «Исторический вестник», 1903, № 12, с. 987.


[Закрыть].