Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Путь трудный кончен. Вот громады
Блестящих храмов и палат.
Как неба вечные лампады,
Огни вечерние горят.
 
 
Отрадно страннику сиянье
Гостеприимных сих огней…
Он знал любовь, он знал страданье,
Он знал тоску во цвете дней.
 
 
Он рано родину покинул
И долю низкую презрел,
И мрак невежества отринул —
И к просвещенью полетел.
 
 
Он избежал невежд смиренных,
Благослови их кроткий сон;
Наукой хладною надменных
Безумцев злобу – видел он.
 
 
Он счастья испытал измены
И жизни суетной тщету…
Теперь в хранительные стены
Прими, Петрополь, сироту!
 
 
Как капля в бездне вод кипящих,
Как в море легкая струя —
В сени твердынь твоих гремящих,
В твоих толпах – исчезну я!
 

<1827>

 
Не в шуме, не в кругу бояр,
Не посреди пиров мятежных —
Родится пламень чувствий нежных
И вдохновенной страсти жар.
Забытая порочным светом,
Любовь чужда балетных фей:
Под их убийственным корсетом,
Бедняжке, душно б было ей…
Но там – в стране моей любимой, —
Где в лоне мирной тишины
Поднесь хранятся нерушимо
Простые нравы старины,
Где люди следуют природе,
Где дни невидимо летят,
Где все живут по старой моде —
И знать о новых не хотят;
Где предков мирные пороки
Пощажены насмешкой злой,
Где добродетели уроки
Преподаются не молвой,
Где зависть хладная, немая
Не ищет жертвы в темноте, —
Там царствует любовь святая
В патриархальной красоте.
 

<1827>

 
Всё одолев, поток надменный —
Подобье бури и войны —
Волной гремящею и пенной
Слетает в бездну с крутизны.
С какой отвагой волны злые
Крушат оковы берегов!
Трещат лишь камни вековые
Да корни мшистые дубов!
 
 
Так ты, ничем неукротимый,
Презревший свет и гневный рок,
Сердечной бурею гонимый,
Стезею жизненной протек.
Кумир веков – оковы мнений,
Неверный счастия призрак,—
Всё пренебрег ты, гордый гений![228]228
  Бейрон.


[Закрыть] —
И гордо пал в могильный мрак!
 

1828 С.-Петербург

 
Таланта скромный обожатель,
Я не поэт, а подражатель;
Мой не блистателен венок;
Но подражанье – не порок!
Кто вдохновенные творенья
От громких бредней отличит,
Чей дух взволнуют песнопенья
 
 
Любимца нежных пиерид;
Кто не судом науки хладной,
Но пылким сердцем, но душой —
Душой младой, восторга жадной,
Поэт! постигнет гений твой,—
Тот подражай! Его напевы
Не пристыдят его харит —
И добрый друг парнасской девы
Его мечты благословит!
 

<1828> С.-Петербург

 
Полурассеянный и злой,
С приметой бешенства во взоре,
Внезапно, в темном коридоре,
Вчера я встретился с тобой.
Ты испугалась, как наяда,
Когда явился фавн пред ней,—
И в трепетной руке твоей
Дрожала яркая лампада.
Не отвечая мне, ты вдруг
Сокрылась с легкостью воздушной,
И, признаюсь, на твой испуг
Я сам глядел не равнодушно…
Перепугались оба мы:
Как будто в высоте эфирной
Внезапно встретил духа тьмы
Посланник неба – ангел мирный.
 

<1828>

 
Пробил на башне час полночный;
Погас луны последний свет;
Приметно тихнет шум немолчный
Бродящих дрожек и карет.
Снотворным сумраком одет
Уснувший город. Все заботы
Легли в объятия дремоты.
Гульбища пусты; тротуар
Освобожден от праздных бар,
От чванных дам большого света,
От величавых матерей,
От их жеманных дочерей,
От хладных рыцарей лорнета,
От всех порядочных людей:
Исчезли все.
 
 
                     Теперь, порою,
Бредет чиновник с именин
Или с пирушки мещанин
Под ручку с толстою женою;
Лишь тощий Пинда гражданин,
Отринув сон и ласки лени,
Всегдашний раб своей мечты,
Напрасных ищет вдохновений
Среди полночной пустоты;
Да две-три робкие четы
Украдкою от встреч нескромных
По камню звонкому бегут
В смиренный, тесный свой приют,
Хранимый ларами бездомных,—
И буточник, в тени ночной,
Беспечно вторит оклик свой.
 

<1829>

 
Давно ль, давно ль кристалл звенел,
Как мы за здравье друга пили?
Давно ль, в венке из роз и лилий,
Ты песни радостные пел?
Давно ль цвела, подобно маю,
Любовь при имени твоем?..
И что ж? с унынием читаю
Его на камне гробовом.
Еще сосуда наслажденья
Касались жадные уста
И пред тобой свои виденья
Сменяла резвая мечта;
Еще рукою прихотливой
Ласкал подругу сердца ты,
А смерти гений молчаливый
Уже спускался с высоты…
И вдруг, под сенью черных крылий,
В очах затмился свет дневной…
И пал венок из роз и лилий
С главы счастливца молодой!
 

<1829>

 
В лета желаний и страстей
Предпочитал я, верный лени,
Удел свободных песнопений
Приманкам злата и честей;
Любовь была моей отрадой,
А резвой дружбы похвала —
Неоцененною наградой
За невеликие дела…
Но легкой юности мгновенье
Исчезло вдруг, как метеор,
Как сна минутное виденье,
Как милой девы беглый взор!
И вот – мне рифмы стали чужды,
От страстных песен я отвык,
Простые хлопоты и нужды
Завоевали мой язык;
Забыл я вымыслы пустые —
И метромании назло
Пишу бумаги деловые
И начерно, и набело!
 

1829

 
Во дворце своем богатом,
С торжествующим лицом,
Средь рабов, сияя златом
И волнистым багрецом,
Ликовал в дыму курений
Счастья баловень младой.
Между тем гонимый гений
С тяжкой странника клюкой,
Изнурен тоской неволи,
Скорбной думою томим,
Чтоб взглянуть на Капитолий,
Тихо брел в державный Рим…
 
 
Этот странник – был Торквато.
Кто ж – блестящий и младой —
Кто был тот, который злато
Лил широкою рекой?
Он забыт, с его судьбиной;
Имя гордого давно
Темной времени пучиной
Навсегда поглощено…
Но растет в сияньи славы
Имя дивного певца,
И звучат его октавы,
И горят от них сердца!
 

25 апреля 1830 СПб.

 
Один, в полночной тишине,
Вчера читал я с грустью нежной
Письмо о нашей стороне
От друга юности мятежной.
Его знакомые черты
В душе невольно пробуждали
Давно забытые печали,
Давно убитые мечты;
Невольно пред собой я видел
Людей, заброшенных в глуши,
Людей, которых от души
Или любил, иль ненавидел.
Их лица быстро предо мной
Воспоминанье рисовало,
И снова с ними, как бывало,
Соединял я жребий свой…
И стало жаль мне бед минувших
И заблуждений юных дней,
И упований обманувших,
И неба родины моей.
Проснулось давнее желанье
В знакомый край направить путь,
Узреть небес родных сиянье,
Родимым воздухом дохнуть!
Так древле пленник Вавилона
Душой тоскующей летал
В страну отцов, к холмам Сиона,
И песни грустные слагал.
 

<1830>

Е. Ф. РОЗЕН

Барон Георгий (Егор) Федорович Розен (1800–1860) родился в Ревеле; получил основательное домашнее образование, преимущественно классическое. Еще в ранней юности он писал латинские стихи гекзаметром и сафической строфой[229]229
  «Современник», 1836, т. 3, с. 152; А. Е. Розен, Очерк фамильной истории баронов фон-Розен, СПб., 1876, с. 78.


[Закрыть], а позднее путем самостоятельного чтения приобрел обширную эрудицию в области истории, философии и литературы. В 1819 году Розен поступил в Елизаветградский гусарский полк, и позднее в письме Ф. Н. Глинке вспоминал: «…я начал заниматься вашим языком, будучи гусарским корнетом, и ревностное изучение труднейшего языка для меня услаждалось таинственною красотою Ваших произведений; я сроднился с поэтом, который пленительно высказывал то, к чему лежало сердце мое»[230]230
  Письмо от 21 августа 1829. – Центральный Государственный архив литературы и искусства (Москва), ф. 141, оп. 1, № 382, л. I. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ЦГАЛИ.


[Закрыть]. Уже в первой половине 1820-х годов Розен начинает переводить русских поэтов на немецкий язык, а затем и писать оригинальные русские стихи. Первые его выступления в печати относятся к 1825–1826 годам («Дамский журнал», «Московский телеграф»); в 1828–1829 годах выходят отдельно его «Три стихотворения» и «Дева семи ангелов и тайна». В 1827 или 1828 году Розен знакомится с кругом любомудров [231]231
  «Литературное наследство», 1934, № 16–18, с. 699.


[Закрыть] и печатается в «Московском вестнике», а в следующем году, через Шевырева, входит в круг Дельвига – Пушкина и сотрудничает в «Северных цветах» и «Литературной газете». Стихи Розена находят поддержку у Пушкина, Вяземского, Сомова и др. По позднейшим воспоминаниям Розена, Пушкин настойчиво побуждал его заниматься лирической поэзией, отмечая при этом как раз те мотивы и тенденции в его творчестве, которые не совпадали с его собственными[232]232
  Барон Розен, Ссылка на мертвых. – «Сын отечества», 1847, № 6, отд. 3, с. 33.


[Закрыть]. Следует заметить, однако, что гипертрофированное самолюбие Розена и крайне преувеличенное представление о ценности своего творчества наложили отпечаток на его воспоминания; признание его поэтических заслуг не было безусловным, и в нем сказывалось естественное снисхождение к даровитому, но все же чужеязычному поэту: до конца жизни Розен не смог избавиться от стилевой какофонии, вызывавшейся его невосприимчивостью к оттенкам поэтического слова, пристрастием к неологизмам и архаизмам в сочетании с просторечными формами и т. д. В 1847–1848 годах Шевырев вспоминал, что «Московский вестник» неохотно печатал его «немецко-русские» стихи; несколько ироническое наименование его «германо-русским пинтой» нередко в частной переписке (у В. П. Титова, Сомова и т. д.). Общее направление творчества Розена, действительно, вело в сторону от эпигонского потока подражателей Пушкину, он тяготел скорее к немецкой романтической традиции. Восприняв учение Шиллера о независимости эстетических категорий от нравственных, Розен в то же время моралистичен в самом существе своего творчества, предметный мир его стихов постоянно стремится к превращению в дидактическую аллегорию. По своей поэтике стихи Розена близки и к романтической поэзии 1830-х годов, предвосхищая лирику Бенедиктова, которого, наряду с Подолинским, Розен высоко ценил; они отличаются тем же декламационно-риторическим характером, сочетанием разнородных лексических сфер и наклонностью к словесно-образному каламбуру («Тоска по юности», 1826; «Лето жизни», 1827; «Мертвая красавица», 1830; «Три символа», 1833). Розен разрабатывает ряд популярных в 1830-е годы поэтических мотивов и тем: безумия поэта («Видение Тасса», 1828), «естественного человека», стесненного оковами «света» и цивилизации («Пастуший рог в Петербурге», 1831), и др. Стихи его перегружены историческими реалиями и ассоциациями – от древнего мира до средневековья; характерны – впрочем, малоудачные – попытки создать моралистическую балладу на материале прибалтийской истории («Казнь отца в сыне»; «Эсты под Беверином», 1832). Особое место в творчестве Розена занимает русская фольклорная тема, разработку которой он начал переводами на немецкий язык песен Дельвига. Отрицая «простонародность», Розен рассматривал русское крестьянство как средоточие патриархальных нравов, христианских чувств и смирения, а также этических понятий и представлений, близких «естественному человеку». Розен стремится со-едать «русскую идиллию» («Родник», 1843), стилизует народную песню, пишет «народные рассказы» в стихах и т. д. «Народный дух», как понимал и практически отображал его Розен, в наибольшей степени проявился в его исторической драматургии, которую Розен считал своим основным литературным делом («Дочь Иоанна III», 1835; «Осада Пскова», 1834; «Россия и Баторий», 1833, и др.). Вполне соответствуя теории «официальной народности», драмы Розена привлекли внимание Николая I, по желанию которого Розен предпринимает переделку их для сцены. Литературные отношения Розена с конца 1820-х годов отличаются крайней сложностью и неустойчивостью, что в значительной мере объяснялось и его личными качествами: у него завязываются связи с Дельвигом, Воейковым, Полевым, Гречем, позднее Сенковским, – в большинстве случаев кончающиеся разрывом или конфликтом; так, критический отзыв Дельвига на поэму Розена «Рождение Иоанна Грозного» (1830) стал причиной их разрыва в 1830–1831 годах. Тем не менее связь с литераторами пушкинского круга у него сохраняется: Розен сотрудничает с ними в «Северных цветах», «Литературной газете», собственных альманахах «Царское Село» и «Альциона» (1830–1833); довольно близкие отношения устанавливаются у него с Пушкиным. Розен выступает как прозаик («Константин Левен», 1831; «Очистительная жертва», 1832; «Зеркало старушки», 1833), как переводчик на немецкий язык Пушкина и Дельвига[233]233
  См.: С. Г. Исаков, Журналы «Esthona» (1828–1830) и «Der Refractor» (1836–1837) как пропагандисты русской литературы. – «Труды по русской и славянской филологии». XVIII, Литературоведение, Тарту, 1971, с. 26.


[Закрыть] и в особенности как критик – ему принадлежит обширный и серьезный разбор «Бориса Годунова» (1833), статья о стихотворениях Пушкина (1832), напечатанное в пушкинском «Современнике» не лишенное интереса критическое исследование «О рифме» (1836), где он доказывал необходимость возвращения к безрифменному стиху русской народной поэзии и поддерживал опыты белого стиха у Пушкина, Дельвига и Жуковского. В 1836 году он вместе с Глинкой работал над либретто «Ивана Сусанина». В середине 1830-х годов обнаруживается и консервативность литературных взглядов Розена; став с начала 1840-х годов соиздателем и постоянным рецензентом «Сына отечества», он становится в резкую оппозицию к современной литературе и критике (Белинский, Гоголь, отчасти Лермонтов), которой пытается противопоставить самые разнородные явления литературной жизни 1830-х годов – Пушкина, Жуковского, Булгарина, Полевого, Марлинского и т. д.; с полемической целью были написаны и его мемуары «Ссылка на мертвых» (1847), где он изложил историю своих взаимоотношений с Пушкиным, представляя последнего как литературного антагониста Гоголя. В 1838–1839 годах Розен в качестве секретаря сопровождал великого князя Александра Николаевича в путешествии по Италии и Германии; результатом поездки были его путевые очерки и ряд стихотворений, в том числе исторических («Римские венцы», 1838; «Встреча в Эгерском замке», 1838). В 1830-е годы он продолжает разрабатывать и балладные, символико-аллегорические и псевдофольклорные эпические и лирические темы и сюжеты («Домовой», 1833; «Сороковая невеста», 1837; «Голос духа», 1837; «Вечный огонь», 1842, и т. д.); печатает несколько драм и исторических трагедий. Выйдя в отставку в 1840 году, он вынужден существовать главным образом литературным заработком. Если в 1830-е годы он был непосредственным участником литературной жизни Петербурга, посещая салоны и литературные собрания П. А. Плетнева, Н. И. Греча, А. А. Краевского, Ф. А. Кони, В. И. Карлгофа, И. И. Панаева, А. Ф. Воейкова, то с начала 1840-х годов он живет уединенно на своей даче в Кушелевке, печатается почти исключительно в «Сыне отечества» и «Северной пчеле» и постепенно теряет прежние литературные связи. В 1859–1860 годах Розен служит при Главном управлении цензуры; рапорты его обнаруживают органическое неприятие и непонимание современной литературы и верноподданническое усердие[234]234
  А. А. Мазон, Страничка из истории русской цензуры в конце 50-х годов. – «Сборник в честь В. П. Бузескула», Харьков, 1914, с. 253. Биографию Розена см.: «Остафьевский архив кн. Вяземских».


[Закрыть].

 
Вздрогну́в от ужаса, с трепещущей душою,
              Стою на жизненном пути.
Я слышу, вторится грозящею грозою
Глас юности моей, расставшейся со мною,
              Ее последний звук; прости!
 
 
Оледенела ль жизнь в святой груди природы?
              Ужель поблек весны покров?
Ах! расплелись отрад младые хороводы,
Как дети резвые, мои промчались годы,
              И лик создания суров!
 
 
Здесь духи горести унынье навевают;
              Здесь льются слез моих струи —
И чувства сироты от жизни отчуждают.
Во тме прошедших лет, как молнии, сверкают
              Воспоминания мои!
 
 
Над люлькой юности с ужасным приговором
              Несется грусть на крыльях бурь!
Чтоб бога умолить, лечу я к небу взором…
И что же? Тучами и траурным убором
              Покрылась светлая лазурь.
 
 
Отчизна ль юности за буйными громами?
              Не свыше ль проблеск над главой?
Анина милая, одетая лучами,
И развевается в руке ее волнами
              Хоругвь любови роковой!
 
 
Я узнаю тебя в божественном сиянье,
              Прекрасный друг протекших лет!
Любовью ль веет мне теперь твое дыханье?
Могу ль любить душой, остылою в страданье?
              Без юности блаженства нет!
 
 
Увы! вступаю ль я под гробовые своды?
              Волшебница, восторгов мать,
Анина! возврати потерянные годы,
Чтоб вновь мне на руках кормилицы-природы
              Грудным младенцем засыпать!
 

<1826>

Тасс и Мансо.

Мансо

 
Поверь мне, Тасс: виденье то – не дух;
Ты сам творец воздушного мечтанья!
Призра́к пустой – сей непонятный друг,
Без сущности, без жизни, без дыханья!
Ты в бездну дум глубоко погружен:
Мир внутренний твоим стал миром внешним,
И наяву ума чудесный сон
Считаешь ты существованьем здешним.
 

Тасс

 
Ни госпиталь Санкт-Анны, ни вражда
Альфонсова, ни злая зависть света,
Феррара вся – вселенная – поэта
Не убедит! Я не был никогда
Безумным, верь: в безумном заговоре
Против меня Италия моя!
Мои враги – о стыд! – мои друзья
Согласны все в жестоком приговоре —
Свести меня с ума – и, Мансо, ты!
Смотри: мой взор – блестит ли он безумьем
Иль выспренним, божественным раздумьем?
Ты побледнел: исчадью темноты
Несносен свет! Не покушайтесь снова
На гения! два громоносных слова,
Единый взмах его орлиных крыл —
И он вам в грудь вонзит когтей кинжалы!
Меня ль включить в темницы и подвалы
К юродивым, как в темный мир могил;
Меня ль убить хотите гневом сильным
И рубищем изодранным и пыльным
Одеть на смех – о варвары!..
                                                Сейчас
Я храмину твою покину: тоже
Считаешь ты меня безумным… Боже!
 

Мансо

 
Смири свой гнев несправедливый, Тасс!
Ты душу мне обидою потряс;
Остановись! ты ль ненависти черной
Не различишь от дружбы непритворной?
Безумным счел тебя Альфонсов двор —
Ты награжден всемирным удивленьем;
Ты отплатил ему великим мщеньем:
Их имена в поэме дивной стер —
И их сразит проклятие потомства!
Клянусь: к тебе друзья без вероломства!
Наперерыв Великого зовут —
И счастлив тот, кто делит с ним приют!
И я к тебе любовию прикован;
Как некий бог, ты обладаешь мной,
Пересоздал меня, поэт святой!
Где дышишь ты, там воздух очарован
И вьются там прелестные мечты:
Эрминия, Клоринда и Армида,
Три грации бессмертной красоты!..
Тяжка, мой друг, от Тасса мне обида!
Моей тоской ты умилился, ты
Останешься: улыбкою ланиты
Оживлены. Неаполь знаменитый,
Предел небес, ниспадший долу рай,
И Павзилип, и гордый вид волкана,
Сорренто брег, зерцало океана, —
Останься, Тасс: взгляни и оживай!
 

Тасс

 
Прости меня за муки и за слезы
В стенах тюрьмы: ожесточен твой друг!
 

Мансо

 
Но удаляй мучительные грезы;
Собой дари почаще мирный круг
Своих друзей; забудь тот чудный дух —
Он гения игривое сотканье,
Призра́к еще творимого тобой!
Ты не держи беседы с ним ночной:
Умножится душевное страданье!
 

Тасс

 
Не говори: ты не видал его!
Со мной побудь; сегодня добрый гений
Опять придет – невольно ты колени
Согнешь пред ним!.. не знаешь ты всего!
Когда б ты знал! Но что же? Без боязни
Откроюсь в знак доверчивой приязни;
Я расскажу, ты тайну сохрани:
Она свята!.. мы, кажется, одни?
 
 
В глазах людей причудливый и странный,
Безумен Тасс!.. Сей дух, как гость нежданный,
Явился мне в златые счастья дни —
И он стоял в таинственной сени,
Во светлую одежду облеченный.
Позвал меня… он мне в лицо дохнул —
Повеял жар по членам… исступленный,
Прошедших лет я слышал ратный гул —
Сей мир померк, другой рассвел… яснее…
Вспылала мысль во мне об эпопее!
Среди забав, средь свадебных пиров
Альфонсовых я слышал духа зов —
Я дал ответ… все, слушая, не знали,
Что было то: их устрашил мой взор!
Но гений сей порой был дух печали…
Жестокий! он пресек мой разговор
И страсти миг с прелестной Санвитали…
Меня сразил немой его укор!
Не утолив во мне душевной жажды,
Он множил огнь любви другим огнем;
Меня терзал!.. Он из Феррары дважды
Увлек меня таинственным путем
К моей сестре, пока придворных злоба
Еще певцу не докопала гроба.
 
 
Я заключен был в смрадный гроб тюрьмы —
И он со мной, сопленник добровольный,
Восторга свет творил средь грустной тьмы,
Дарил меня в темнице жизнью вольной —
И как друзья, как братья жили мы!
Ерусалим жестоко растерзали!
О, если б вы, бесчувственные, знали,
Что я свой ум, восторг и сердца пыл,
Весь огнь души на искры раздробил,
Чтоб всякому в Ерусалиме слову,
По искре дав, дать светлую обнову!
Что всякий стих – частица жизни, мной
Средь тайных мук вам отданной… не вся ли
Утрачена? Недуг лишь роковой
Остался мне… Когда б вы это знали!
Я слышал весть: темницы слабый свет
Темнее стал, и гнев мой вспыхнул юный,
И на судей подъял свои перуны —
Но он сказал заботливо: «Нет, нет!»
И стихнули бушующие струны,
И скромен был, как девство, мой ответ!
 

Мансо

 
Певец! вполне тебе мы знаем цену:
Такой ответ от преданного плену
Бессрочному – от Тасса из тюрьмы —
Он удивил… рукоплескали мы!
Ты совершил великий подвиг; ныне
Под лавром спи в отеческой долине;
Не признавай могущества духов!
Живи с людьми: мой глас – отчизны зов!
Я именем всего молю, что свято,
Забудь о нем! ты страждешь, о Торквато!
 

Тасс

 
Умолкни, друг: его не знаешь ты!
Торжественной ему ты клятвы не дал,
Его святых объятий не изведал,
Не созерцал живящей красоты!
Он грудь твою палил ли чудным взглядом?
Тебя, хоть раз, кормил ли сладким ядом,
Восторгами и вечности земной
Желаньем?.. Нет!.. я клятвы не нарушу!
Но чудный дух, подумай, кто такой?
Не трепещи, скажу: за лавр святой
Я демону искусства продал душу…
Я продал всё – и стал его рабом!
Волнуемый его дыханьем чистым
И крест неся, златой, с живым венцом,
Бреду, несусь к вершинам гор лучистым —
И, разума не слыша укоризн,
Не чувствую, безумно упоенный,
Что он, как бог громов воспламененный,
По молниям истощевает жизнь
Моей души, сей тучи вечно-бурной —
И наконец со мной простясь пред урной —
Но что! пришел обетованный час…
То шум его шагов… вот он!
 

Мансо

(трепеща)

 
                         О Тасс!
 

<1828> г. Севск