Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Ночь, священная ночь, и ты, лампада[54]54
  И ты, лампада. Древние призывали домашний светильник во свидетели таинств любовных.


[Закрыть], не вас ли
          Часто в свидетели клятв мы призывали своих!
Вам принесли мы обет: он друга любить, а я с другом
          Жить неразлучно, – никто нас не услышал иной.
Где ж вероломного клятвы, о ночь!.. их волны умчали[55]55
  Их волны умчали. Проперций (II.El.XXI.10) говорит то же: quidquid jurarunt, ventus et unda rapit.


[Закрыть].
          Ты, лампада, его в чуждых объятиях зришь!
 

 
Вас я приветствую, Матерь Земля и Матерь Или́фа[56]56
  Илифа, Илифия – богиня, присутствовавшая при родах: римляне называли ее Луциною.


[Закрыть]!
          Жизнь мне одною дана; в недрах почию другой.
Краткий я путь совершил; но откуда на оный поставлен,
          Кто был в мире и чей – вы не поведали мне.
 

 
Здесь я расторгнул оковы души, отягченной печалью.
Злые, не знайте, кто я, и смертию гибните злою!
 

 
Острые колья и терние гроб окружают – и ногу,
          Путник, твою повредят, если к нему подойдешь.
Ти́мон лежит здесь, людей ненавистник. Прочь от могилы!
          С бранью, как хочешь, ступай; только скорей проходи!
 

 
Чуждых брегов достигая, Фо́кион смерть обрел внезапно:
          Корабль его не снес стремленья черных волн;
Плаватель, с ними боряся, погиб в пучине Эгейской
          И вихрем потоплен, крутящим понт до дна.
Гроб сей, ему в отчизне воздвигнутый, пуст; но мать Проми́фа,
          Как птица скорбная, лишенная птенцов,
Каждое утро печаль изливает над оным в стенаньи
          И сына тень из мглы безвременной зовет.
 

 
Тело ты видишь пловца: примчав бездыханного к брегу,
          Море оставило мне, сжались, последний покров.
Хищник погибшего труп обнажил безбоязненной дланью:
          Малый прибыток ему был святотатства ценой!
Пусть же покровом моим он будет одеян в Аиде;
          С ним да предстанет на суд грозному теней Царю!
 

 
Ветхую стену опорой избрав, повествуют, убийца
          Сну предавался; но вдруг Са́рапис[59]59
  Сарапис или Серапис – бог древних египтян. Нравоучение, содержащееся в сей надписи, прекрасно выражено Гроцием в латинском двустишии:
Non est ista salus, facili quod morte negatumDefungi: crux est poena parata tibi.  [Здоровье дано тебе не затем, чтобы умереть легкой смертью: тебе уготована казнь на кресте (лат.). – Ред.]


[Закрыть] взорам предстал,
Гибель ему прорицая: «О ты, здесь лежащий небрежно,
          Встань, для покоя спеши лучшего места искать!»
В ужасе оный отпрянул. И вслед за бегущим мгновенно
          Ветхое зданье, валясь, долу обрушилось всё.
Радостно жертву богам спасенный приносит за благость,
          Мня, что на гнусных убийц оным приятно взирать!
Са́рапис снова ему в ночном явился виденьи,
          Грозно вещая: «Тебе ль благости ждать от богов!
Ныне ты мною спасен; но смерти избегнул безбедной:
          Скоро позорную жизнь кончишь, злодей, на кресте!»
 

 
Тирсис, приявший от нимф храпенье на пажити стада,
          Тирсис, кто с Паном бы мог в бой на свирели вступить,
В полдень заснул, отягченный вином, под со́сной тенистой;
          Смотрит за стадом Ерот, посох в ручонку схватив.
Нимфы, о нимфы, будите скорей пастуха-звероловца!
          Хищным в добычу волкам предан малютка Ерот.
 

 
Где изваявший тебя рожден? – «В Сикио́не».
                        – Как имя? – «Ли́сипп».
          – Кто ты, истукан? – «Время, владыка всего».
– Что ты на перстах идешь? – «Бего́м я свой путь совершаю».
          – Крылья зачем на ногах? – «Быстрый являют мой бег».
– Сталь изощренную вижу в руке… – «Она знаменует:
          Время, как острая сталь, губит земные цветы».
– Веют зачем власы на лицо? – «Пусть, встретясь со мною,
Ловят скорее за них». – Что же нет сзади власов?
– «Смертный! не медля лови, пока я мчусь пред тобою:
После не можешь меня, сколь ни желай, возвратить».
– Мудрый художник тебя почто изваял? —
                                                                      «О прохожий!
Вам в поученье: и с тем лик мой пред храмом воздвиг».
 

 
Роза недолго блистает красой. Спеши, о прохожий!
          Вместо царицы цветов терние скоро найдешь.
 

 
Прежде погаснет сияние вечных светил небосклона,
          Илия луч озарит Ночи суровой лицо;
Прежде морские волны дадут нам отраду от жажды;
          Или усопшим Аид к жизни отворит пути,—
Прежде, чем имя твое, Меонид, Ионии слава,
          Древние песни твои в лоно забвенья падут!
 

 
Музы на землю сошли; их принял Иро́дот приветно:
          Каждая гостья ему книгу оставила в дар.
 

 
Памятник сей не прославит тебя, Еврипид; но в потомстве
          Сам от забвенья храним славой бессмертной твоей!
 

Прохожий

 
Пес, охраняющий гроб, возвести мне, чей пепел
                                                                          сокрыт в нем?
 

Собака

 
Пепел почиет в нем пса.
 

Прохожий

 
Кто ж был сей пес?
 

Собака

 
Диоген.
 

Прохожий

 
Родом откуда, скажи?
 

Собака

 
Из Синопы.
 

Прохожий

 
Не жил ли он в бочке?
 

Собака

 
Так, но оставя сей мир, ныне в звезда́х он живет.
 

 
С битвы обратно к стенам, без щита и объятого страхом,
          Сына бегущего мать встретила, гневом кипя;
Вмиг занесла копие и грудь малодушну пронзила,
          Труп укоряя потом, грозно вещала она:
«В бездну Аида ступай, о сын недостойный отчизны!
          Спарты и рождших завет мог ли, изменник, забыть!»
 

 
Ныне б, Ира́клит, оплакивал ты бытие человеков
          Больше, чем прежде; оно стало жалчее сто крат.
Ты же, Димо́крит, над ним умножил бы смех справедливый;
          День ото дня на земле смеха достойнее жизнь.
Мудрости вашей дивясь, смущает дух мой – не знаю,
          Плакать ли с первым из вас или смеяться с другим.
 

 
В младости беден я был; богатство пришло с сединами;
          Жалкая доля на век мне от богов суждена!
Лучшие в жизни лета провел я без средств к наслажденью;
          Ныне же средства нашел, силы к веселью лишась.
 

 
Ермий доволен немногим; всегда благосклонно приемлет
          Дани простые: млеко, мед, похищенный с дубов.
Меньше умерен Иракл. Он любит отборные жертвы,
          Тучных просит овнов иль годовалых ягнят,
Волка за то отгоняя. О пастыри, будет ли польза,
          Если стада истребит бог-покровитель, не волк!
 

 
Жизни лишен ты убийцами, Ивик, в тот день, как беспечно
          Шел по пустынной тропе, брега морского держась.
Помощи чуждый, вопил к журавлям, стремившимся мимо;
          С тяжкою смертью борясь, их во свидетели звал.
Глас твой до неба достиг – и несущие казнь Евмениды
          Криком сих птиц за тебя мщенье судили свершить
В граде Сизифа. О вы, алкавшие гнусной корысти,
          Сонм нечестивых! почто гневом ругались богов!
Так и преступник Эгист, певца погубивший священна,
          Скрыться от мстящих очей мрачных Еринний не мог.
 

 
Даже во гробе лежат один далеко от другого
          Чада Эдиповы: смерть их не могла примирить.
Вместе и в адский челнок не вошли – неистовой злобой
          Братья пылали в живых; злобой в Аиде горят.
Тщетно единый костер приял их враждебные трупы:
          Надвое пламень делясь, розно всходил к небесам.
 

 
Дружбы нашей, Орест, сей дружбы великой и вечной,
          Малый из камня олтарь в память я здесь посвятил.
Дух мой с тобою везде! И если теням возможно,
          Друга ты не забудь, Лифы вкушая струи.
 

 
Глас твой не будет дубравы пленять, о певец вдохновенный,
          Двигать камни, зверей с агнцами в стадо сбирать;
Песни твои не смирят могущих ветров, ни свиста
          Вихрей снежных, ни волн, бурей гонимых на брег.
Ах, ты погиб! и над трупом твоим Каллиопа рыдала,
          Мать неутешная, – ей вторил весь хор пиерид.
Нам ли стенать, погребая детей! От смерти жестокой
          Даже и милых им чад боги не могут спасти.
 

 
Слезы тебе приношу, преселившейся в область подземну,
          Дар последний тебе, Илиодора моя:
Горькие слезы я лью, простершись на хладной могиле,
          В память взаимной любви, в память минувших утех.
Тщетно, возвыся болезненный глас, я зову из Аида
          Милого друга – увы, жертвы мне Смерть не отдаст!
Где ты, мой нежный цветок, едва распустившись, со стебля
          Сорван рукою Судьбы, прахом тлетворным покрыт…
Сжалься, молю, о Земля, благая матерь! и, в лоно
          Тело Прекрасной прияв, даруй ей сладкий покой.
 

 
Полно, дубрава, шуметь! и ты, с утеса бегущий
          Быстрый ручей, не журчи! стихни, блеяние стад!
Пан взялся за свирель: сплетенны из трости колена
          К влажным устам приложив, сельскую песнь он поет.
Нимфы стеклись – и, едва муравы касаясь ногами,
          Хоры дриад и наяд пляшут по гласу его.
 

 
Быстрый поток, внезапно в реку обращенный дождями,
          В поле разлившись, почто страннику путь заградил?
Ты не наядами был воспоен; но, дар непогоды,
          Мутные волны свои с пеной по камням стремишь.
Скоро иссякнут они, И знойное солнце покажет:
          Кто ты, надменный? Река или поток дождевой?
 

<1818–1827>

 
Мраморный лик сей пред небом винит сограждан жестоких:
          Данте, Гесперии честь, в скорби, в изгнаньи стенал.
Тщетно стремил он взоры к отчизне!..И в месть за страдальца
          Именем славным его будет отчизна сиять.
Сила Флоренции, пышность, где вы? Но тень Уголина,
          Образы Ада, Небес – в лоне бессмертья живут!
 

 
Светлые воды Вальклюза и вы, Капитольские стены,
          Гласу Петрарки внимав, видели славу его!
Тень Лауры, гордись! Лаурой дышал песнопевец,
          В смертном бореньи твое силился имя твердить.
Лира и пламень его для потомства священны – и вечно
          Будет он нежной любви, нежных стихов образцом!
 

 
Скорбных руками харит сей камень воздвигнут священный
          Мужу, кто брани, любовь, воев, красавиц воспел[64]64
  Начало поэмы Ариоста, «Orlando furies»:
Le donne, i cavalier, l’arme, gli amori,Le cortesie, l’audaci impese io canto, etc.Дам, рыцарей, оружие, влюбленностьИ подвиги, и доблесть я пою, и т. д. (итал.).Перевод Ю. Н. Верховского.

[Закрыть],
Творческой мыслью парил в дедале волшебств и мечтаний.
          С миртами лавры сплетя, музы украсили гроб.
Здесь вдохновений ищи, о пиит! Но венца не касайся:
          Разве с Орландом дерзнешь силы изведать свои![65]65
  Подражание другому месту из той же поэмы. Зербин, собрав оружие Орланда, надписал на дереве:
Armatura d’Orlando paladino;Come volesse dir: Nessun la movaChe star non possa con Orlando a prova.C. XXIV ott. 57.Доспех Орланда паладина;Он как бы говорит: «Не касайся меня,Кто не может равняться с Орландом». (итал.).Песнь XXIV, октава 57. – Ред.

[Закрыть]
 

 
Всеми дарами владел песнопевец Соррентский; но, с детства
          Счастья не зная, страдал самым избытком сих благ;
Казнию были ему любовь, и гений, и слава;
          Ум вдохновенный его в тяжкой неволе угас.
Смертью забытый в напастях, погиб он пред самым триумфом:
          Поздняя честь! кипарис с пальмой победной сплелся[66]66
  Всем известно, что певец Иерусалима, освободясь из темницы Феррарской, был призван в Рим кардиналом Альдобрандини для получения лаврового венца в Капитолии, по примеру Петрарки; но умер за несколько дней до торжества, ему приготовленного.


[Закрыть].
Тассо, вкуси утешенье в могиле! Бессмертные песни
          Имя Гоффреда с твоим, громко звуча, сохранят.
Внемлют с восторгом века: воскресли священные брани;
          Небо отверсто, и гроб славою блещет Христов!
 

<1827>

В. И. КОЗЛОВ

Василий Иванович Козлов (1793–1825) – характерный представитель поэтического дилетантизма 1810–1820-х годов, деятельность которого представляет, однако, историко-литературный интерес. Сын московского купца, одного из основателей Коммерческой академии, Козлов получил хорошее образование (дома, затем на первых курсах Коммерческой академии и Московского университета). Уже в юности он владел несколькими европейскими языками и был ориентирован в области истории, литературы и политических наук. В 1809–1811 годах Козлов – активный сотрудник журналов П. И. Шаликова («Аглая»), М. И. Невзорова («Друг юношества») и М. Н. Макарова («Журнал драматический»), где печатает басни, послания, элегии, стихотворения на случай и многочисленные переводы, прежде всего немецкой сентиментальной и преромантической литературы (ранний Гете, Гердер, Э. Клейст и др.). 1812 год принес разорение семье; Козлов вынужден искать службы и переезжает в Петербург, где становится сотрудником П. П. Пезаровиуса, издателя «Русского инвалида». В 1814–1822 годах он помещает здесь целую серию критических статей и фрагментов, где, следуя романтической эстетике (прежде всего немецкой), обосновывает тезисы о национальных путях искусства, исторических этапах его развития («чувственный» этап – античность, «духовный» – христианское искусство средних веков и т. д.), о национальной и исторической обусловленности и множественности эстетических идеалов и пр. В своих незаконченных «Драматургических отрывках» (1815) он одним из первых в России пытается создать на этих основах целостную теорию романтического искусства (в первую очередь театра), затрагивая и ряд специфических вопросов его поэтики (сценическая природа драматургии, психологические основания драмы) и в ряде случаев предвосхищая теоретическую деятельность русских эстетиков 1820-х годов, в частности любомудров. В защиту немецкой романтической эстетики против эпигонов классической критики он прямо выступил в 1816 году на страницах «Русского инвалида», начав полемику с антиромантическими статьями «Духа журналов» («Нечто о мнении француза о немецкой литературе»). Несомненный интерес представляет и его критический анализ лингвистической теории А. С. Шишкова («О богатстве языка и о переводе слов», 1815), обширная рецензия на «Полярную звезду» (1824) и др. Поэтическое творчество его постепенно отходит на задний план; он занят черновой журнальной работой, а остаток времени употребляет на посещение светских салонов. Тяготение к высшему свету, приобретавшее у Козлова гипертрофированные формы, вызывало насмешки в литературных кругах (в том числе пренебрежительные отзывы Дашкова и Пушкина), между тем оно было своего рода способом социального самоутверждения бедствующего образованного разночинца, вынужденного жить поденным литературным трудом и остро чувствовавшего власть сословных предрассудков. Его письма 1810–1820-х годов полны жалобами на одиночество, невозможность личного счастья, глубокую душевную депрессию. Это настроение отражается и в немногочисленных сохранившихся стихах Козлова этих лет («К мечтам», 1819; «Весеннее чувство», 1817; «Сонет», 1819; «Сонет» (В. И. А-ой), 1819; «Вечерняя прогулка», 1823; и др.).

Стихи Козлова, эклектически соединявшие стилевые тенденции «архаиков» и карамзинистов, были уже анахроничны для середины 1820-х годов, хотя, наряду с обычной для преромантической эпохи медитативной элегией, он пытался культивировать разнообразные поэтические формы (октаву, сонет). Значительную часть его поэтической продукции составляют, как прежде, альбомные мадригалы.

Литературный круг Козлова представлен в это время А. Ф. Воейковым (с которым он, впрочем, не близок и, по-видимому, тяготится его диктатурой в «Русском инвалиде»), А. С. Шишковым, примыкавшими к «Беседе» А. П. Буниной и Е. Н. Пучковой; наконец, светскими литераторами-дилетантами, как, например, покровительствовавший ему кн. Н. Б. Голицын. Он поддерживает связь с московскими карамзинистами – Шаликовым, Макаровым, Бланком, Головиным и др. В петербургском кругу последователей Карамзина Козлов принят не был. В 1824 году, с предполагаемой реорганизацией «Русского инвалида», Козлов уходит из редакции и по предложению Греча и Булгарина становится сотрудником «Северной пчелы». В это время он уже тяжело болен туберкулезом, к которому добавляется еще и нервное потрясение, связанное с какой-то личной потерей. 11 мая 1825 года Козлов скончался[67]67
  Некролог Козлова (с биографией). – «Северная пчела», 1825, 14 мая.


[Закрыть].

 
Вот опять весна явилась
И в долинах и в лугах;
Благодатная спустилась
В светозарных облаках.
 
 
Всё творенье воскресает,
Сокрушились цепи вод,
Мрачну душу оживляет
Проясненный неба свод.
 
 
И страдалец безотрадный
Разлучается с тоской
И в душе, от скорби хладной,
Снова чувствует покой.
 
 
Спящий гений пробудился
И весне хвалу поет.
Ты ли, ты ли возвратился,
Светлый призрак юных лет?
 
 
Неужель то предвещанье
Для души весенних дней?
Иль одно воспоминанье
Нежной юности моей?
 
 
Нет! Святого провиденья
Беспредельна доброта,
И души моей паренья —
Не минутная мечта!
 
 
Жезл Надежды преломился
Пусть давно в руке моей!
Образ Веры мне явился
Средь блистательных лучей!
 

22 апреля 1817

 
В последний раз меня вы посетили,
Прелестные изменницы – мечты;
В последний раз чело мне прояснили,
На терния рассыпали цветы;
В последний раз мне душу озарили
Сиянием небесной красоты!
В венце из звезд и в розовой одежде
Фантазия вела меня к Надежде.
 
 
И юных дней воскресши вдохновенья
Страдальцу вновь блаженство прорекли;
Возникли вновь цветы воображенья,
И радость мне мерцала издали.
Но быстрый миг сердечна обольщенья
Протек – и с ним мечтанья утекли!
Дар сладких дум, забвенье благодатно
Исчезли вновь, навек и невозвратно!
 
 
Умолкните ж, смиренные желанья
Застенчивой, но пламенной любви!
Прервитеся, тоскливы ожиданья!
Умерься, жар в пылающей крови!
И ты, о кроткий глас воспоминанья,
К своим меня отрадам не зови!
Не растравляй тем ран моих глубоких:
Отрады нет в страданьях одиноких.
 
 
Мечты, о дар, несчастным драгоценный!
Мечты, в бедах единственный оплот!
Питомец ваш, на горесть обреченный,
И в вас уже утехи не найдет!
Терпением и Верой окриленный,
В другой он мир направит свой полет,
Где Истина свои законы пишет
И сонм духов одной любовью дышит.
 

23 февраля 1819

 
Среди беспечных детских лет
Я долго жил в уединенье;
Отцовский дом был весь мой свет
И книги – всё увеселенье!
 
 
Тогда я спутницей избрал Тебя,
Фантазия златая,
И мир подлунный забывал,
Миры волшебны пролетая.
 
 
Кристальны строил я дворцы
И разрушал очарованья;
С злодеев я срывал венцы
И добрых облегчал страданья.
 
 
Рукою сильной расторгал
Я власть волшебника лихого
И юных дев освобождал
Из плена тяжкого и злого.
 
 
Я жил, как рыцарь и певец,
Награды сладкой ожидая,
И вот лавровый мне венец
Сплела красавица младая.
 
 
С улыбкой нежной на устах
Она пред рыцаря предстала;
Небесным пламенем в очах,
Как добрый гений, воссияла.
 
 
И рыцарь всех и всё забыл.
Простите, замки, приключенья!
Он ею жил, ей счастлив был,
Он видел в ней красу творенья!..
 
 
Но ах! и юность протекла,
И с ней мечты уединенья;
Она с собою унесла
Прелестный дар воображенья.
 
 
Увял прекрасный мой венец,
Разрушились волшебны зданья,
Разбита лира, спит певец,
Упал покров очарованья.
 
 
Сокрылась дева-красота,
Предмет и дум и песнопенья!
Где ж путь в отрадные места?
Где храм небесна вдохновенья?
 
 
Кто спящий гений возбудит,
Мечты в душе возобновляя?
Ужели ввек не прилетит
Ко мне Фантазия благая?
 
 
Явися мне, явись хоть раз,
Земного образ совершенства,
И услади мне скорби час
Подобьем райского блаженства.
 

<1819>

 
            Бывало, в юности моей
            Красы весенняя Природы,
Зари румяный блеск, реки сребристы воды,
            В лесу поющий соловей —
            Всё, всё мне душу восхищало,
            И если горесть крылась в ней,
Меня прелестная Природа утешала!
 
 
            Теперь душа моя увяла —
            И меркнет неба ясный свет;
            Не для меня весна цветет:
            Мне осень ранняя настала!
Приятные часы вечерней тишины
Не возбудят во мне угасшие мечтанья;
Счастливой юности прошли златые сны,
            Исчезли все очарованья!..
 
 
            Бывало, с нежною душой,
            Я был поклонником прелестных:
            В них видел ангелов небесных,
Ниспосланных творцом украсить мир земной.
В их образе мои сбывалися мечтанья;
            Я без надежды их любил
            И – наслажденье находил
            Среди жестокого страданья!
Веселье и тоска, и страх и ожиданья
Сливалися во мне: я плакал и грустил,
            Но верно счастливее был!..
 
 
            Теперь, с унылою душой,
            Смотрю я часто на прелестных;
Как прежде, вижу в них посланниц я небесных,
Но только их крыло не веет надо мной!
            Увы! Рассудок мой холодный
Могущество свое над сердцем утвердил
И, к размышлению открыв мне путь свободный,
Отрады пагубной, но сладостной лишил.
            Часы счастливого забвенья
            Невозвратимо протекли;
Фантазию, любовь, дар сладкий песнопения —
            Всё, всё с собою увлекли.
Увижу ль юных дев, блестящих красотою,
Пленяющих умом, и нравом, и душою,—
Их слово каждое, их каждый скромный взор
Напомнят мне судьбы жестокий приговор,
И я невольную слезу от них сокрою!
 

31 мая 1823

 
Печальна жизнь промчалась с быстротою;
Чуть памятна мне дней моих весна;
От ранних лет она помрачена
Страданием, бедами и тоскою.
 
 
И я не знал душевного покою,
И мне любовь в отраду не дана;
Надежды нет – и только смерть одна
Является мне светлою звездою!
 
 
Я чувствую: она ко мне близка;
Я чувствую души изнеможенье;
Усталого манит отдохновенье.
 
 
Незримая простерта мне рука —
И с радостью сливается тоска,
И с верою – Твое изображенье!
 

15 апреля 1824 Санктпетербург