Поэты 1820–1830-х годов. Том 1
Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"
Автор книги: Орест Сомов
Соавторы: Владимир Панаев,Валериан Олин,Петр Плетнев,Александр Крюков,Борис Федоров,Александр Шишков,Платон Ободовский,Василий Козлов,Федор Туманский,Василий Григорьев
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)
Эски-Арнаутлар
Певцы сотрудники вождям;
Их песни – жизнь победам;
И внуки, внемля их струнам,
В слезах дивятся дедам.
Жуковский
Прочел молитву шумный стан,
Сверкнула пушка пред шатрами,
Последний прогремел в долине барабан,
Последний звук трубы растаял за холмами —
И смолкло всё… лишь ветерок
Орлы знамен приподымает;
Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек
Вкруг рати спящей умирает…
Лишь крики часовых, в глуши своих ветвей,
Протяжно вторит лес дремучий,
И ржанье гордости своей
Порою с гулом скал сливает конь могучий.
Над белым городом шатров,
Над темно-синими горами
Плывет луна меж облаков,
И пушек медь, и лес штыков
Сребрит дрожащими лучами.
Моих лишь сон бежит очей:
Как волны в море кочевые,
Мечты кипят в душе моей —
И будто тени вековые
С вершины гор нисходят к ней…
Нет, нет, минувших браней дети,
Из тайной мглы тысячелетий
Вас вызывать не стану я!
Когда б всей крови здесь пролитой
Из дола хлынула струя,
Иль рати, в сих местах побитой,
Извергла кости бы земля —
С тех пор, как Дария дружины
Топтали Фракии долины,
С тех пор, как варваров на римского Орла
За тучей туча находила
И с Амюратова сошедшая чела
Кроваволунной ночи мгла
Богов отчизну омрачила,—
О! верно б груда сих костей
Как новый Гемус возвышалась
И синева морских зыбей
До дна бы кровью напиталась!..
Отчизны гений боевой
Над сими спящими полками
В сей миг беседует со мной
Как медь звенящими устами.
Что он открыл душе моей —
Того не в силах я поведать;
Но, посреди родных мечей,
Весь божий мир готов проведать!
Чрез неприступный ли Балкан
Себе наш северный титан
Пробьет стезю пятой стальною;
К вратам ли тем, где древний щит
Прикован русскою рукою,
Орел двуглавый полетит
И в Византию ль прах Стамбула,
В когтях с перунами Кагула,
Луну низвергнув, превратит;
Иль дальше, дальше перед нами
Взмахнет широкими крылами,—
Повсюду следовать за ним
Готов певец родимой славы,
В устах с пеаном боевым[297]297
В устах с пеаном боевым…
У древних греков всякий гимн назывался, в собственном смысле, пеаном. В Ксенофоновом Отступлении десяти тысяч пеан встречается, однако ж, как боевая песнь исключительно.
[Закрыть],
В руках с мечом, сквозь огнь и дым,
В богатый град и в бой кровавый!..
Но вот уж месяц золотой
В сафирном небе догорает;
Дремоты поздней надо мной
Волшебство сладкое летает,
И постепенно умолкает
Мечта земная за мечтой…
Сама в себя душа глядится,
Века́ в один проходят миг;
За звуком звук, за ликом лик
Поет, и тает, и родится…
Существ невиданных речам
Мой ум таинственно внимает;
По музыкальным он волнам
В ладье фантазии гуляет,
И неземного бытия
Всё глубже в море проникает
Душа свободная моя…
«К ружью! к ружью!» Неверных тучи
На русский налетают стан:
Гремит призывный барабан,
Как буря воет рог ревучий.
Сверкают яркие штыки,
Ржут кони, чуя супостата,
Над ними копий лес крылатый,
Смыкаясь, движут казаки;
И пушки грозными рядами
Влекутся тяжко меж полками;
В дыму зажженных фитилей
С трескучим блеском искры тлятся,
И сквозь туман желтей, красней
Отливы утренних лучей
На скате неба становя́тся.
Туманом сизым лес и дол
И гор подернута громада, —
Что нужды! знает наш Орел
Дорогу к солнцу Цареграда!
Вперед же, храбрые, вперед!
Но что за гул? Каймой багряной
Вдруг обвились края тумана:
Гора ли тяжкая падет,
Времен разбитая ударом;
Деревню ль молнии налет
Внезапным обхватил пожаром?..
Нет! посмотри́те: в этом рве
Не враны на костях пируют,
Не вихрь дрожит в его траве,
Не воды, с гор крутясь, бушуют, —
Как тучи алчной саранчи,
Толпы врагов на наших рвутся:
В руках, до плеч нагих, мечи,
В чалмах развитых ветры бьются.
Несметней волн они морских:
Внемлите диким воплям их,
Коней их топоту внемлите!
Вперед! рассейтесь, казаки́;
Штыками, Русские полки,
Сердца́ неверных перечтите!
Вперед, стрелки! пусть ваш свинец
Рассеет смерть между врагами:
Родимых доблестей певец
Блюдет вас жадными очами![298]298
Родимых доблестей певецБлюдет вас жадными очами! Некоторые подробности сражения 5-го мая при Эски-Арнаутларе, коим открылась кампания 1829-го года, изложены автором в его Письмах из Болгарии (стр. 180–192). Очутясь вовсе неожиданно на поле сей достопамятной битвы, он умственно очеркнул посреди самого ее разгара абрис предлагаемой элегии. Впоследствии старался он расцветить ее колоритом только тех впечатлений, кои душа его почерпнула в самом действии кровавой, разыгранной перед ним драмы. По этой-то, может быть, причине ему приятно думать, что звуки певца родимых доблестей проникнуты если не душою таланта, то по крайней мере той неподдельной истиной, которую все усилия искусства едва ли вполне выразят кабинетным бряцанием лиры.
[Закрыть]
В его душе пусть огнь и гром,
И визг ядра, и свист картечи,
И стали треск в дыму густом,
И целый хор кровавой сечи —
Как с воем моря ураган
В одну гармонию сольется
И ей проникнутый пеан,
Как меч о бро́ню, раздается!
Проглянул солнца ясный луч, —
Увы! с беспечностию равной
И крови он кипящий ключ,
И ручеек златит дубравный!
От ярких сабель и штыков
Крутятся искры над землею:
Видали ль гладных вы волков,
Когда они на близкий лов
Бегут нестройною толпою?
Так Оттоманские полки
На наши ринулись штыки!
Забил гремучий барабан;
Рога́ взревели боевые:
Видали ль вы, как Океан
Кати́т, почуя ураган,
Своих валов ряды седые?
Так стройно русские штыки
На вражьи двинулись полки!
Вперед! – и стой! и не дремлите!
Вернее пушки наводите!
Готовься к выстрелу!.. Пали!
И грянул гром, и дым клубами,
Огня пронзаемый браздами,
Как саван лег на одр земли,
Покрытой мертвыми телами,
И волны первые врагов
Разбились о булат штыков.
Но не надолго!.. обхватили
Наш полк передний тучи их,
И сабель полосы кривых
Его перунами покрыли.
Картечи русской свист умолк.
Равны́ ли силы? Но взгляните:
Прирос к земле наш храбрый полк!
Простите ж, други, – и умрите!
Подмоги ружья далеки́,
Пощады нет! но извинтите
В груди́ врагов свои штыки!
Они падут; леса густые
Так под секирами падут,
И жнет их меч, как в поле жнут
Серпы колосья золотые…
Но иногда в толпе сверкнет
Трегранный штык – и конь сердитый,
Беснуясь, на дыбы встает,
И всадник под его копыта,
Облившись кровию, падет.
Спешит подмога; барабаны
С рогами новыми гремят,
И огневые ураганы
Чугунный вновь наносят град.
И враг бежит; его телами,
Как рощей желтыми листами,
Окровавле́нный устлан дол.
И чрез Балканские громады
Свои, с победным криком, взгляды
Далеко бросил наш Орел.
И вот уж выстрелов не слышно,
На дол ночная сходит тень,
И солнце гаснущее пышно,
Как в первый мирозданья день.
И будто яства после пира,
Разлитых вин багряный ток,
Где кубок брошенный, где лира,
Где собеседницы венок —
Так трупы храбрых дол узорный
Своей усеяли толпой:
Где красный фес, где кивер черный,
В пыли, с пробитой головой.
Там лик от муки посинелый,
С кровавой пеной на устах;
Там ропот в стиснутых зубах,
В очах – перун окаменелый.
Там падший конь, в порыве мук,
Копытом дерн изрыл кудрявый;
На пушке судорожных рук
Там оттиск видится кровавый…
Но что за воины? их взгляд,
Средь груды вражьих трупов, сжат
Волшебной будто бы дремотой:
Так поселяне в поле спят,
С дневной управившись работой…
Пролома нет в стене стальной;
В одних руках еще сверкают
Штыки кровавые грозой;
Другие руки крест родной
К пробитым персям прижимают!..
Наш храбрый полк, несметный враг
Твою твердыню бил стальную —
И, не попятясь ни на шаг,
Ты весь погиб за честь родную![299]299
Наш храбрый полк, несметный врагТвою твердыню бил стальную —И, не попятясь ни на шаг,Ты весь погиб за честь родную! Охотский пехотный полк.
[Закрыть]
Но доблесть храбрых не умрет:
Ее товарищ их походный,
Какой-нибудь старик безродный,
Порою зимних непогод,
В лачуге русской воспоет!
Слезами взор души-девицы
Тогда заблещет сквозь ресницы;
Взглянуть малюток на певца
Мать подведет с лучиной ясной,
И старца повесть не напрасно
Взволнует юные сердца!..
Май 1829
Возвращение
Un jour assis sur le rivage,
Bénissant un ciel pur et doux,
Plaignez les marins que l’orage
A fatigués de son courroux.
N’ont-ils pas droit à quelque estime
Ceux qui, las d’un si long effort,
Près de s’engloutir dans l’abîme
Du doigt vous indiquaient le port?
431. ЖЕЛАНИЯ
И где ж, и где перуны брани?
Где сладость жизни кочевой?
Гигантов призраки над перстью вековой
И цепь живых воспоминаний?
Где скалы Гемуса и Фракии леса,
Как радость ясные над ними небеса
И море, радужным сияющее светом?
Под миртой в мраморе журчащая струя,
И стоны горлицы, и трели соловья,
И темный кипарис пред белым минаретом?
О! где Востока сон и лень?
Прогулки тайные над озером садовым,
Когда влюбленной пери тень
Скользит над розами, под месяцем перловым?
Их нет! исчез волшебный сон!
Угрюмый Север предо мною;
Как саван бледный небосклон
Вновь над безжизненной раскинулся землею!
По морю темному ревучие валы
Среброголовыми скитаются холмами;
В лесу свистящий ветр, под сенью мертвой мглы,
Качает желтыми листами.
Дрожит окно мое от капель дождевых;
В камине уголья, краснеясь, догорают,
И прах обломков вековых
Скитальца ноги с пеплом их
Вотще, усталые, мешают!
Вотще? Нет, нет! на новый лад
Цветов далеких аромат,
И звуки дивной их природы,
И нравов яркие черты,
И бури бранной непогоды
Мои настроили мечты!
Их гений светлого Востока
Водой живою оросил,
Снам сердца крылья позлатил
И в душу древних дней глубоко
И гул, и отблеск заронил!
О, рой мгновений благодатных,
Как дух свободы необъятных,
Твои ль чары́ забуду я!
Сегодня – город, завтра – волны,
Кипящий стан, утес безмолвный,
И конь, и посох, и ладья!..
В часы полдневные, бывало,
Над ясным морем я сижу
И там души своей зерцало
На мир лазурный навожу.
Над ним Балкан вдали синеет,
Корабль стопушечный белеет,
Скользя, как лебедь, между скал.
Уж близок он – и вдруг пропал
В дыму, над синими волнами,
Как будто скрытый облаками;
Их яркий пламень разорвал —
И громы с корабля глухие
К отбитым рвутся берегам:
То шлет далекая Россия
Родной привет своим сынам![301]301
Этою картиною автор очень часто любовался в Сизополе, куда он отплыл из Варны 12-го мая 1829 года, почти за два месяца до перехода через Балкан русской армии.
[Закрыть]
Но мне пора! ветрило ставьте!
Пловцы, за весла! в море правьте!
Попутный дышит ветерок:
Лети, мой греческий челнок!
И как дельфин челнок трепещет;
Белеет пена под веслом;
Вокруг лазурь морская блещет
Безмерным выпуклым стеклом.
Но тмится небо; ветры свищут;
Как мрамор, зыбь вдали пестра;
Кружится ялик; волны рыщут, —
Друзья, нам к берегу пора!
Пусть вражьи пушки и пищали
С приморских гор на нас глядят —
Тот берег наш – и вот пристали:
Пред нами покоренный град!
Там одр, с подушкою атласной,
Меня под белый полог ждет;
С улыбкой дева сладострастной
Вино отчизны подает.
И в душу взоры черноокой
Свой влажный пламень льют глубоко;[302]302
2 «Анхиало, 18-го июля 1829. Ура, ура! наконец Орлы русские за Балканом. Это бессмертное событие избавило, между прочим, и меня от чумного Сизополя. Как отрадно было смотреть из палатки на отплытие нашей эскадры к противоположному берегу и вскоре потом – на покрытую пушечным дымом Месемврию! Каждый залп артиллерии отзывался в сердце, как труба ангела, воскресителя мертвых. Через несколько дней, по занятии берегов залива Бургасского, нанял я быстролетный греческий каик и отплыл на нем из неблагополучного города Сизополя, как было сказано в свидетельстве, выданном мне от генерала П. Генерал С. навязал на меня своего переводчика, анхиалота, скрывавшегося почему-то около 8-ми лет в чужбине от турецкого ятагана. К этому изгнаннику присоединилось еще с полдесятка его сограждан. Для всех нас на каике почти не было места; некоторые из наших спутников могли быть поражены чумою; но нетерпение облобызать родимую землю говорило за них моему сердцу громче всех других соображений. Эта филантропия чуть-чуть не обошлась мне, впрочем, довольно дорого, ибо отягченный людьми каик выставлялся из воды едва ли на одну только четверть, а поднявшийся в то же время противный северный ветер кружил, приподнимал и забрасывал его волнами. Только к вечеру усмирилось море. Очень поздно вышел я в Анхиало на берег, и потому был принужден провести весь остаток ночи в беседе с русскими часовыми, не хотевшими впустить меня в город без медицинского разрешения. Это разрешение последовало лишь на рассвете. Забавно было видеть, как вместо карантинного очищения мои нетерпеливые спутники погружались, совсем одетые, в море и как беззаботно направляли потом стопы свои в город. Был какой-то праздник. Народ толпился по тесным, кривым, но пестрым, но разнообразным улицам. Обогатясь, с изгнанием турок, европейской терпимостью, не одна пара любопытных черных очей осыпала нас из высоких окон своими электро-магнетическими искрами. Переводчик Георгий вглядывался в лицо каждому встречному и почти на каждом шагу бросался с восторженным; „калимера!“ в объятия ближнего или приятеля. Из русских я, вероятно, первый вошел тогда же в здешнюю соборную церковь и, вследствие того, сделался предметом всеобщего шепота. В сравнении с палаткой, где довелось мне прожить слишком два месяца в Сизополе, здесь занял я квартиру истинно господскую. Лестница вверх; обширные полуовальные сени с окнами à jour на живописную панораму города. Вокруг этих сеней комнаты, из коих одна была мне уступлена. Веселый вид, блеск новизны и опрятности дома, приветливость хозяев и – пуще всего – огонь пронзительных, истинно восточных глаз молодой девушки, сестры их – как будто перешли в мое сердце. Эта последняя встретила меня с фиалом туземного красного вина, которое показалось мне, может быть, только потому нектаром, что было озарено лучом, падавшим из очей Гебы прямо во глубину гостеприимной чаши. В своей комнате нашел я кровать с белым пологом, с обтянутыми красным атласом подушками. На этот эпикурейский одр бросился я так жадно, как будто хотел вознаградить себя Эпименидовым сном за все тревоги, возмущавшие мой покой в Сизопольском лагере. Заходящее солнце наводняло уже золотым огнем всю мою комнату, когда, освободясь наконец из-под крыл Морфеевых, я машинально подошел к окошку. Луч заката играл в густоте двух черневшихся у ворот кипарисов, а над ними сияли две звезды очей моей Гебы, любопытно устремленные из противоположного окна прямо на мою светлицу… Уже совсем смеркалось, когда я вышел подышать вечерней прохладою… Анхиало небольшой, но пленительный, но гораздо больше восточный городок, нежели Сизополь. В особенности поразил меня турецкий квартал оного. Это узкая улица, накрытая деревянной решеткою, по протяжению коей вьются гибкие лозы, образуя мозаиковый потолок из виноградных кистей и листьев. На конце этой улицы слева – краснеется дом правившего здесь паши; справа – белеется минарет, примыкающий по одну сторону – к небольшой, осененной густыми деревьями площадке, с журчащим на середине оной фонтаном; по другую – к Турецкому кладбищу, сумрачной кипарисовой роще, убеленной надгробиями, с крючковатыми восточными надписями, с венчающими их мраморными чалмами. Дымка ночи облекала эту картину; полный месяц наводил на нее свое таинственное сияние; дух запустения блуждал вокруг покинутой мечети; ропот фонтана сливался с печальным воркованием горлиц, которое по временам вырывалось из-под тени могильных кипарисов. Далее слышался торжественный голос моря, распростертого за кладбищем необъятной сафирной равниною в оправе своего отлогого берега… и проч.» (Отрывок из путевого Дневника, во время кампании 1829-го года).
[Закрыть]
Но в путь уж страннику пора!
Давно мой конь, Араб мой пленный,
Грызет узду и, распаленный,
По камням пляшет у двора!
«Казак, ты сел ли? С богом, с богом!»
И вот по дебрям, между скал,
Как вольный Фарис, поскакал[303]303
Как вольный Фарис, поскакал…
Фарисом называют бедуины удалого наездника. – См. известное под сим названием стихотворение А. Мицкевича.
[Закрыть]
Я на красавце быстроногом.
Он воздух пьет перед собой,
Дым из ноздрей летит кипящих,
Копыта искры льют струей,
Глаза – два уголя горящих!
Пусть надо мной леса шумят,
Потоков брызги вслед летят,
Чернеют рвы, мелькают горы —
В крови коня мой хлыст и шпоры!
Закрыл полнеба тучи дым;
Смят ураганом дуб косматый;
Летит перун – мой конь крылатый
Стрелою гонится за ним!
Чары́ вина, любви и мщенья,
Как вы, такое ж упоенье
И вихорь бранного огня,
И волн с перунами сраженье,
И в поле бурный бег коня![304]304
См. Письма из Болгарии, стр. 160–162.
[Закрыть]
Покрылся дол сафирной мглою;
Звездами вечный свод горит;
Безмолвный месяц серебрит
Хаос развалин предо мною.
Брожу по мертвым грудам их:
Как грустно там и как отрадно
Искать следы чудес былых,
Топтать героев пепел хладный!
Там рой столетий – в миг один,
Пространство – в точку переходит;
Из темных прошлого пучин
Глагол таинственный выходит.
Царств колоссальных там сыны,
С их гордой славой и паденьем —
Всё и Ничто – обнажены
Души суровым размышленьем!..
«Казак! мягка ли здесь трава?
Клади седло мне в голова́;
Накрой плащом!..» – и сон приветный,
Как с древа сладкий, зрелый плод,
На вежди странника падет…
И шепчет ветер лишь рассветный:
«Пора, пора! зари огонь
На темя гор из рая льется;
Высо́ко жаворонок вьется;
Цветы в росе…» И вновь мой конь
Заржал, как будто возрожденный;
И странник, полный новых сил,
Творца, с природой пробужденной,
За новый день благословил.
И вот уж за стеной Балкана,
Под сенью русских он Орлов;
И пьет душою блеск штыков;
И сердце с треском барабана
Сливает средь родных шатров.
А в стане храбрых – много, много
Сердец, засыпанных землей,
Уж не сберет на славный бой
Грозой ревущая тревога!
И что ж за смерть – кровавый меч
Иль огнекрылая картечь
Дремучий строй наш прояснила?
Нет, вы взгляните на живых:
Иная му́ка образ их
Страшнее смерти заклеймила!..
«Ты был ли под ее серпом? —
Так ропщет голос дико-странный.—
Твой мозг морозом иль огнем
Стал, Черной Жницей обаянный?..
Послушай! ночью, средь шатров,
Вчера, как тать, она блуждала
И, будто в поле ряд снопов,
Серпом перунным их считала…
Как море в час грозы ночной,
Одежда Жницы волновалась;
Покрова дымка над главой
Кровавым заревом вздымалась…
И вдруг – подумай! не во сне —
Змеею что-то в уши мне,
Скользнув по сердцу, просвистало…
Смотрю: она к устам моим
Устами жгучими припала
И жадно к персям ледяным
Меня с усмешкою прижала!..
И дрогнул дол, и в зев морской
Шатров бегущий ряд бросался;
Один лишь в землю надо мной
Могильным мрамором въедался!..»
И вдруг несчастный замолчал;
Лик пятна черные покрыли;
Сверкавший взор недвижен стал —
И в землю новый труп зарыли.
И что ни день – то всё жадней
Пасть ненасытной становилась,
А небо ясное над ней
Веселым солнцем золотилось!
И зной мертвящий угнетал
Всю тварь; и только стон могильный,
Казалось, в воздухе летал;
На ветке лист не трепетал;
Не пели птицы; ключ обильный
Студеной влаги не давал.
Куда ж бежать от Жницы Черной?
Пред станом город; верно, там
Заразы нет еще тлетворной:
Иду к отверстым ворота́м!
Но для чего в тиши ужасной,
Как истуканов мертвый ряд,
Столпился там и стар, и млад?
Иду, зову – призыв напрасный!
И что ж? недвижны очи их;
Как мрамор, в черных пятнах лики,—
Погибли все! иль нет, меж них
Младенца слышите ль вы крики?
Сиротка-ангел, он цветком,
Лишь детской радости послушный,
У Черной Жницы под серпом,
На персях матери бездушной
Играет с пестрым мотыльком!..[305]305
Некоторые черты чумной заразы, опустошавшей в 1829-м году Болгарию и Румилию, переданы здесь точно в таком виде, в каком они представлялись глазам автора. «Здесь царство смерти, – говорит он в письме своем от 9-го июля из Сизополя… – Спереди – война, сзади – зараза; справа и слева – огражденное карантинами море. Все сношения с Россией прекращены совершенно. Мы все, и живые, и мертвые, стоим лагерем пред очумленным равномерно Сизополем. Дни наши – суть беспрерывные похороны; наши ночи – ежечасные тревоги, возбуждаемые Абдераманом-пашой, коего силы, состоящие, по уверению пленных, из 18 000 воинов, расположены в 6-ти верстах отсюда. Словом – мы уже думаем совсем не о том, как бы жить и щеголять знаменитыми открытиями; но о том, как бы умереть веселей и покойнее, и проч.»
[Закрыть]
Но кто же ты, о дева-роза?
Ужель и твой младой шипок
Едва блеснул – и изнемог
В когтях у раннего мороза?
Ужель, сокровище любви,
Не бьется сердце в сей груди?..
Сих длинных локонов ужели
Мертва златистая струя?..
Творец небесный! не во сне ли
Сей милый образ вижу я!..
………………………………
………………………………
Что в том, как бедная любила,
Где странник перл Востока знал?..
Тиха утраченной могила:
Над ней морской лишь стонет вал!..
О вы, которые хотите
Утешить дух ее в раю,
Слезу сердечную свою
О друге девы уроните!..
…………………………
…………………………
…………………………
…………………………
Окончен путь; мой крепкий сон[306]306
Из числа жертв этой гибельной заразы, да позволено будет автору принести здесь дань сердечных слез своих священной для него памяти генерала Свободского, известного своей Системой математических выкладок на счетах и столь замечательного во многих других отношениях. Оригинал по приемам, мудрец по мыслям, ребенок по простодушию, он соединял в себе воображение артиста с отвлеченностью метафизика, с точностью и глубиной математика, и под корою насмешливого бесстрастия таил неистощимое в любви к ближнему сердце. Одинокому, брошенному судьбой на среду чуждого ему поприща, застигнутому вдали от родины смертоносной заразою, он уделил автору два-три аршина своей собственной палатки и не переставал быть ему истинным другом во все продолжение сего тяжелого времени.
[Закрыть]
Уж бранный шум не возмущает;
Штыки не блещут вкруг знамен;
Фитиль над пушкой не сверкает.
Редут не пышет, как волкан,
И огнь его ночной туман
Ядром свистящим не пронзает,
И ярким заревом гранат
Эвксина волны не горят.
И что ж, в глуши ли молчаливой
Теперь промчится жизнь моя,
Как разгруженная ладья,
Качаясь в море без прилива?
Нет, други, нет! я посох свой
Еще пенатам не вручаю;
Сижу на бреге – и душой
Попутный ветер призываю!..
Июль 1829
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Пушкин
1
Рано узнал я желания;
В сердце сначала моем
Речки то было плескание,
Моря волненье потом.
Сладки при ветре стенающем
Были с младенческих дней
Мне пред камином пылающим
Сказки про храбрых и фей.
2
В отрока мысль благодатную
Гений какой-то вдыхал —
Думу, не многим понятную;
С ней я повсюду блуждал.
Часто ручей гармонический
В лес меня дальний манил;
С душой соловей мелодический
Тайную речь заводил.
3
Осенью ль за море ласточки
Реяли вдаль до весны —
Думы на крыльях касаточки
В теплые слал я страны.
Пред орлом, на утесе пирующим,
Пропастей гласу внимал;
Над морем, с громами воюющим,
Молниям мысли вверял.
4
Вдруг свои радости скромные
Сердце устало любить;
Грезы какие-то темные
Начали душу мутить.
Слава приснилась мне бранная:
Грудью на вражий перун
Радостно в поле желанное
Мой полетел бы скакун!
5
Сердца меж тем развернувшийся
В праздности цвет увядал;
К персям Лаис прикоснувшийся,
Чувств кипяток остывал.
Бросил я саблю булатную,
Душу изведал людей:
Искру в ней тмил благодатную
Пестрый какой-то пигмей.
6
Сердце воспрянуло праздное:
Посох я странника взял;
В знойных пустынях алмазное
Солнце мой дух обожал.
Жизнь полюбилась мне бурная:
Горы в чужой стороне,
Моря равнина лазурная
Стали отчизною мне.
7
Скрылось меж тем обаяние:
Снова мне снится покой;
Персти могильной стяжание
Золото славы земной!
Кто же над жизнью остылою
Радости солнце зажжет?
Чью душу сестрой своей милою
Громко моя назовет?
8
432. СТРАННИКИ
Рощи ль Прованса душистые,
Скалы ль Таврических волн,
Вы ль, минареты сребристые,
Мой остановите челн?..
Хижина, миром хранимая,
Сад над лазурью морской —
Стали, как дева любимая,
Сердца любимой мечтой!
<Апрель 1829>
Я гражданин Вселенной.
Сократ
Я везде чужестранец.
Аристипп
Первый
Блажен, блажен, кто жизни миг крылатый
Своим богам – пенатам посвятил;
Блажен, блажен, кто дым родимой хаты
Дороже роз чужбины оценил!
Родной весны цветы златые,
Родной зимы снега седые;
Рассказы няни, игры дев;
Косца знакомого напев;
Знакомых пчел в саду жужжанье;
Домашних псов далекий лай;
Родных потоков лепетанье —
О край отцов, волшебный край!
Сердечные очарованья,
Забуду ль вас!
Вторый
Блажен, блажен, кто моря зрел волненье;
Кто божий мир отчизною назвал;
Свой отдал путь на волю провиденья
И воздухом Вселенной подышал!
Бродячей жизни бред счастливый,
Ты, как поэта сон игривый,
Разнообразием богат!
Сегодня – кров убогой хаты,
Деревня, пашни полосаты;
А завтра – пышных зданий ряд!
Искусств волшебные созданья,
Священный гения завет;
Чудес минувших яркий след;
Народов песни и преданья!
………………………………
Первый
Настала осень. Над холмами
Туманы влажные висят;
За море лебеди летят;
Овин наполнился снопами.
Румяным блеском бор покрыт;
Ловитвы рог в горах звучит;
С ружьем, с соседом в поле чистом
Гарцует мирный домосед,—
Уж ночь над долом серебристым:
«Пора домой! ко мне, сосед!»
Вошли. Лилета суетится;
Камин отрадный запылал;
Как жертва, ужин их дымится;
Хрустальный пенится бокал.
Вторый
Сосед, ружье, камин, Лилета,
И вновь ружье, камин, сосед —
Однообразна песня эта!
Бесцветен твой сердечный бред!
Среди ль полей своих широких
Встречал ты длинный ряд веков,
Бродящих меж седых столбов,
По залам замков одиноких?
С соседом ли ты зрел своим
Природы блеск, морей равнины?
Как счастлив странник! перед ним
Что шаг – то новые картины:
Там – изумрудный ряд холмов;
Там – разноцветных гор вершины
В одежде новых облаков;
Там – солнца нового сиянье,
Луна над бором вековым,
Иль неба с морем голубым
В дали румяной сочетанье.
Первый
Зима. Клоками снег валит;
Свод неба бледный и туманный,
Как саван, над землей висит.
«О! где же ты, приют желанный? —
Печальный странник говорит. —
Устал я! ночь на землю льется,
Бунтует ветр в глуши лесной;
Вокруг мятель седая вьется —
Нет крова! нет страны родной!»
Но вот избушка в темном поле;
В ней брезжит яркий огонек;
Рад странник! рад – чего же боле?
Есть теплый на ночь уголок!
Вошел. Там мирною толпою
Вокруг трескучего огня,
Делясь беспечностью златою,
Сидит счастливая семья.
Младой пришлец ночлега просит;
Но вот сухой, холодный взгляд
Ответ понятный произносит —
И странник новый в сердце яд
Далёко от людей уносит.
Ах, то ль на родине святой!
Там зеркалом души родной
Ему людей казались взоры —
Иль это бред?
Вторый
Обман пустой!
Не сердце ль наше, милый мой.
Есть истинный сосуд Пандоры?
Конечно, много чудаков!
Конечно, многих пустяков
Нам стоят злые их проказы —
Кровавых слез, жестоких снов,—
Но как же избежать заразы?
Она шипящею змеей
Весь мир подлунный обвивает,
И меньше всех лишь тот страдает,
Кто рад, как я, товарищ мой,
По свету пестрому скитаться,
Затем чтоб сердце приучить
Во всей вселенной дома быть,
С людьми приятельски встречаться,
С одними – скромно поболтать,
С другими – смело помолчать,
Над Арлекином посмеяться,
С людьми честными – позевать!
Первый
Согласен. Но одной отрадой,
Одной небесною лампадой
Творец наш жребий озарил.
Мой друг, быть может, с ней одною,
С сей тихой, ясною звездою
Нам свет родного неба мил!
С тобой, любовь, алтарь сердечный,
Двух душ священный фимиам;
Союз божественный…
Вторый
Конечно!
…………………………
…………………………
…………………………
…………………………
Первый
Вотще сей горькой клеветой.
Личиной грусти ледяной
Язвит любовь твой смех притворный,
Она росою благотворной
Твой зной сердечный прохладит,
Смягчит твой дух окаменелый,
С надеждой сердце примирит;
О луч души осиротелой!
Поток в пустыне бытия,
Любовь, сестра священной Веры,
Лилея ангелов…
Вторый
433. ЧУДНЫЙ ДОМ
Химеры!
Где ж эта чистая струя?
Где эту райскую лилею,
В какой степи, в какой глуши
Я всем огнем моей души
У сердца бедного согрею?
Мечты! наш лоб любви престол;
Задигов нос ее симво́л;
Приманка – ножницы Далилы…
Но я волшебницу нашел;
Моей Армиды образ милый
Со мной везде, во всех краях;
Катится ль солнце в небесах,
Летит ли птичка надо мною —
Я говорю: мы вновь с тобою
В иных увидимся странах!..
1829
1
Есть царство златых, бриллиантовых дум;
По их океану блуждая,
Как сладко пирует воспрянувший ум,
Вещественный мир покидая!
К духам бестелесным, могучий Алкид,
За грань он подлунной далёко летит;
Но тише… вся тварь умолкает…
Уж сумрак глубокий обнялся с землей;
Вы слышите ль: полночь на башне седой,
Как дальний орган, завывает!..
Вот час, когда сердце раздумье грызет;
Минувшего призрак унылый
Ряды незабвенных знакомцев ведет,
Далеких и взятых могилой.
В заре улетевших, утраченных дней
Улыбки, и слезы, и звуки речей
Умолкших давно воскресают.
В сем мире, как в зале пустом, один я
Брожу и взываю: «Где ж пир и друзья?»
– «Где, где?» – лишь мечты повторяют!
Но нет, – то не эхо взволнованных дум,
Не голос души говорящей:
Я слышу тяжелый, медлительный шум;
Я вижу, при лампе горящей,
Туманным покровом одеянный лик.
Как ветр воплощенный, мелькнул он – и вмиг
К одру моему приклонился.
О брат! не в твоей ли груди предо мной,
Как перун огневой, ятаган роковой
Средь кровавого дыма сокрылся?
Что ж, бесценный мой гость, невозвратных ли дней
Ты вспомнил беседы златые,
Когда у бивачных будили огней
Друг в друге мечты мы родные?
И, жизни листая таинственный том,
Весь пошлый роман сей и в том, и в другом
Довольно пустым находили;
Свергали земного мучительный груз
И в царстве ума, средь божественных муз,
Тень чистого счастья следили?
Скажи ж, воплотился ль земной идеал?
Прекрасное вправду ль нетленно?
Кручины подлунной иссяк ли фиал
Пред солнцем любви неизменной?
И грустно пришлец покачал головой,
И как дым отлетел, и меня за собой
Повлачил непонятною силой.
Ряд покоев пройден, в мертвом всё было сне,
Только я и мой вождь в их немой глубине
Шум пробуждали унылый.
И в последней стене пред бесплотных вождем
Неприметная дверь отворилась,
И лестница, древним поросшая мхом,
Повитая плю́щем, явилась.
Мы с нее – и гранит вековой зазвучал;
Бледный луч, трепеща, по ступеням мелькал
От главы предлетящей мне тени.
И казалось, века необъятной чредой,
Молчаливо склонясь серебристой главой,
На каждой сидели ступени.
Сошли. Запустенье пред нами брело
По мрачно-глухим переходам;
Протяжное эхо, очнувшись, пошло,
Шепча, замирая по сводам.
Как прежде, луч бледный от тени бежал
И, мрак пробивая, очам открывал
Вдали чудеса подземелья.
Ничтожество с блеском, с блаженством земным,
Без гласа былое с грядущим немым
Сливались в таинственной келье.
Там гном безобразный прикован сидел
К богатствам подземного мира;
На черепе голом в крапиве горел
С алмазом рубин меж сапфира;
Близ лиры разбитой венец увядал,
Под ржавчиной бранной булат исчезал
И древних событий скрыжали;
На мраморе таинств умерших черты,
Раздранные свитков заветных листы
В пыли гробовой истлевали.
Вдруг взорам в мерцаньи внезапных лучей
Две бронзовых двери явились;
Два мраморных сфинкса у дивных дверей,
Как тайные стражи, теснились.
Гремя, отворились врата предо мной,
И зал необъятный, как храм вековой,
Нас принял под темные сени.
Там в странных одеждах, с поникшим челом,
Чудесные лица за длинным столом
Сидели безмолвно, как тени.
Пред ними орудия знаний людских
Огромную смесь представляли:
Там сферы стояли над грудами книг,
Близ циркулей свитки лежали.
И мнилось, там всё, чем, над мраком мирским
Возвысясь, роднится наш ум с неземным,
Во храме бессмертия жило.
Я к мудрой беседе шел робкой стопой;
Но черной повсюду над нею строкой —
«Ничтожество» – врезано было.
Недвижных скелетов безжизненный ряд
Над прахом ничтожным столпился
И, будто для славы, средь грозных палат,
Подобно живущим, трудился.
Вдруг бури нежданной свирепый налет
Потряс их огромный, их сумрачный свод;
Всё черной подернулось мглою.
Нарушился вечный порядок земли…
Но как передать вам виденья мои?
Над бездной стоял я глухою!..
2
О! кто обновит мой утраченный бред —
Сердечного моря разливы?
Мечты первобытной блаженный рассвет,
Страстей благородных порывы?
Как ярко всё в мире мне прежде цвело!
Где ж прежнего сердца святое тепло —
Души фимиам ароматный?
Доверенность к жизни, надежда, любовь,
Любовь всей природы – в груди моей вновь
Не вспыхнет ваш огнь благодатный!
На месте, где дивный собор мудрецов
Мне в зале волшебном явился, —
Хаоса немого тяжелый покров
Над черной пучиной клубился.
Толпы величавых, безмерных теней,
Как грозные тучи, мелькали над ней —
То боги ль подлунные были?
Мечтая ль о славе своей на земле,
Они ее призрак в сей пасмурной мгле
Средь общих развалин следили?
Но где ж мой вожатый? Меня он манил
За грани зияющей бездны;
В ней яростно бурный источник бродил,
О мост разбиваясь железный.
Я быстро промчался дорогой стальной —
И всё как в тумане исчезло за мной:
Мне виды открылись иные.
Согретые теплой душою весны,
Под чудным влияньем не нашей луны,
Сады красовались густые.
Там персик румяный с лимоном златым
Над влагой алмазной сплетался;
Зеркальный источник по перлам родным
Меж пестрых цветов извивался.
Зеленых дедалов душистую тень,
Казалось, хранила блаженная Лень;
Казалось, там Сон молчаливый,
Беспечно склонившись над ложем ручья,
Забыться под яркую трель соловья
Звал в сумрак развесистой ивы.
Магическим эхом под склоном древес
Эоловы арфы звучали,
И вдруг предо мною чертоги чудес
Сияньем златым заблистали.
Средь пышной ограды кипучий фонтан
Вокруг рассыпал серебристый туман,
Из бронзовой пасти сверкая.
И мраморных ликов недвижимый ряд
Терялся в дедале волшебных палат,
У светлого входа блистая.
Казалось – там творчества гений святой
Поставил свой трон благодатный
И всем, что душе открывает порой,
Украсил чертог непонятный.
Там радужным блеском роскошный кристалл
Узоры атласных ковров оживлял;
Там мрамор страдал и смеялся,
Боролся с любовью и таял от ней,
И мнилось, дух жизни в порыве страстей
На ликах картинных являлся.
Вдруг взорам далекий представился зал;
Оттуда, из двери кристальной,
Клубясь, амврозический пар побежал
С гармонией музыки дальней.
Туда полетел я – и десять смычков,
И десять клавиров, без всяких перстов,
Любимый романс мой запели.
И девы, как сны мимолетные, там
К далеким, казалось, лететь небесам
В движеньях воздушных хотели.
Взгляньте, как их дивный рой
Меж столбов резных мелькает;
Как от люстры золотой
Над эфирною толпой
Купол яшмовый сияет!
Взгляньте, как они вдали
В узах розовых томятся,
Развиваются, кружатся,
Чуть касаются земли!
Взгляньте, как живые звуки
Ловят ножки; как потом
Беломраморные руки
Гибким сходятся плетнем!
Из них одна, недвижная, немая,
Как между звезд красавица луна,
Стоит, высокому раздумью предана.
Пред нею лира золотая;
Но боже! взгляньте, как бледна
И как божественна волшебница младая!
К струнам магическим приникнула она —
И закипело вдохновенье;
И полилось в бряцаньи их
Тоски и радостей земных
Святое, райское забвенье.
Что пела дивная, что серафим поет —
Тимпан ли вам земной то в душу перельет!
Но я узнал ее! она своей тоскою,
Своей улыбкой роковою
Моей души беспечный мир
Мечтами странными от ранних лет смутила;
Ей в бро́не ледяной существенность явила
И звоном струн своих в какой-то чудный мир
Свою невольницу по пропастям влачила.
Доселе яркая звезда
Мелькала мне, чтоб вновь сокрыться,—
Теперь с прекрасной никогда
Моя душа не разлучится!
Так думал – и к милым ногам я упал, —
Бессмертного солнца сиянье,
Души своей душу я в ней обожал,
В ней видел всех благ сочетанье.
На грудь мою слезы святые текли;
Вдруг свечи погасли… и мрак издали
Стоглавою тучей помчался…
Я в страхе воспрянул; мой дух каменел:
Скелет безобразный мне в очи глядел
И к персям моим прижимался.
И где ж эта роскошь, искусств чудеса?
Где прелести дев неземные?
Вокруг меня дебри, глухие леса
И груды развалин седые.
По мраморам белым, по желтым костям
Лишь дух запустенья разгуливал там,
Лишь ветра блуждало стенанье.
Я смутные взоры на прах сей бросал
И череп красавицы – СВОЙ ИДЕАЛ —
Ногой оттолкнул до свиданья.
………………………………………
………………………………………
………………………………………
………………………………………
С тех пор мне в искусствах, в красе молодой,
В сокровищах знаний и в славе земной
НИЧТОЖЕСТВА зрится стяжанье!..
1831
