Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Не ваш, простите, господа;
Не шумными иду путями,
Любитель легкого труда!
Вам честь и слава! Всё пред вами!
Не ваш, простите, господа!
 
 
Мои стихи – вода водою;
Не мне затейливо писать!
Я не блистал в них мишурою —
Их даже можно понимать.
 
 
Друзей моих с Анакреоном
Во фрунт к бессмертью не равнял
И дико-мрачным важным тоном
Моих бессмыслиц не читал.
 
 
По новой форме я не знаю
На полустишии гудить;
Тех за поэтов не считаю,
Чья страсть писать, чей дар дразнить.
 
 
Досугом с музами деляся,
Спесиво к славе не лечу
И, с журналистом сговоряся,
Попасть в таланты не хочу.
 
 
Я не имею дарованья:
Вас не хвалил и виноват!
Не стою вашего посланья,
И мне стишков не посвятят.
 
 
Не шумными иду путями;
Не ваш, простите, господа,
Любитель легкого труда,—
Вам честь и слава! Всё пред вами!
 
 
Не постигал, невежда, я,
Как можно, дав уму свободу,
Любви порхать по огороду,
Пить слезы в чаше бытия!
 
 
Как конь взвивался над могилой,
Как веет матери крыло
Знакомое, как бури силой
Толпу святую унесло!
 
 
Очей, увлаженных желаньем, —
Певца гетер – у люльки Рок —
Уста, кипящие лобзаньем, —
Я – как шарад – понять не мог.
 
 
Не ваш, простите, господа;
Не шумными иду путями,
Любитель легкого труда, —
Вам честь и слава! Всё пред вами!
 

<1823>

 
Сиянье дню, роса цветам,
Крыле уму в его стремленье,
Талантов воспитатель нам,
Живительное Ободренье!..
Не ты ль ввело младых певцов,
Марона, Флакка, честь веков,
В чертоги Мецената пышны?
Не ты ль восторг внушило им?
Их лирами – гордился Рим,
И звуки их вселенной слышны!
 
 
И там, где Цезарь воздвигал
Торжеств трофеи, в страх вселенны,
Отколе меч простря победный,
Закон земным царям давал, —
Там, в честь ума и дарований,
Певец Лауры и мечтаний,
Багряной тогой облечен,
На стогнах славы, в Риме шумном,
При плесках граждан, громе трубном
В Капитолийский храм введен.
 
 
Неверно счастье нам; но слава
Не требует его венцов!
Необорима, величава,
Сквозь даль пространств, сквозь мрак веков
Она свой блеск распростирает,
В полете время обтекает —
Не кипарис, но лавр растит!
Дерзай, чье сердце к славе бьется!
Забвенье лиры не коснется,
И ты не будешь позабыт!
 
 
Позор тому, кем не почтен
Муж, дарованьем знаменитый!
Омер, пристанища лишен,
В безумных доме Тасс сокрытый
Коварну зависть обличат.
Талантам к славе – нет преград;
Невежд бессильны все упорства,
Гоненье изнеможет их,
И грозный приговор потомства
Отмстит за честь певцов своих.
 
 
Счастлив, кто хочет уступать
Завистникам успех неверный
И, выше став молвы пременной,
Хулу и лесть их презирать;
Над облаками так парящий
Орел не слышит рой жужжащий;
Но, в силах ослабев души,
Чувствительный к неблагодарным,
Расин поник челом печальным,
И Озеров – угас в тиши.
 
 
Бессмертен век их, краткий днями!
Но ободреньем лишь цветут
Сады наук; его лучами
Согреты, зрелый плод дают!
Хвались плодом благотворений,
Шувалов, мирных знаний гений!
Отчизна дел твоих полна,
И в свитке Клии, пред веками,
Златыми блещут письменами
Тебе подобных имена.
 
 
Здесь дар почтен! здесь он прославлен!
В стране побед, в земле снегов,
Афинских муз Парнасе восставлен!
Здесь холмогорский рыболов
Двор украшал Елисаветы;
Был зван на царственны советы
Державин, лиры властелин;
Венчанный лавром страж закона,
Предстатель Дмитриев у трона,
И гость чертогов – Карамзин!
 
 
Любимцы пиерид бессмертны;
Их имя, по теченью лет,
Из рода в роды отдаленны
Юнея, славою прейдет.
Изменится лицо Природы,
И минут царства и народы;
Афины были! – путник там
Одни развалины застанет;
Твой лавр, Державин, не увянет,
Взносясь челом, в упор векам!
 
 
Благоговенье к дому Феба!
Здесь жил Державин, здесь звучал!
Здесь, проповедник тайны неба,
Он бога пел – и мир внимал!
Следы его здесь не остыли;
Сюда мы зреть его спешили;
Мы не забыли звуки слов,
Как здесь приветным разговором,
Грядущее провидя взором,
Он ободрял младых певцов.
 
 
Так, ободренья, ободренья
Прошу, о музы, я от вас;
Вам на достойны песнопенья
Внушите вы мой робкий глас!
Забудь звук чаш, пиров свидетель!
Венчай цветами Добродетель,
Воспой Отечества сынов.
Победы славной ищет воин, —
Да будет нас предмет достоин
Поэзия – язык богов.
 

1823

 
На кладбище земле отдать несли
Гроб розовый, осыпанный цветами;
Прохожие смотрели со слезами,
Как вслед отец и мать, рыдая, шли.
 
 
Летами и печалью изнуренный,
В толпе старик брел, подпершись клюкой.
«Чей гроб?» – спросил, участьем побужденный,
Задумчиво сопутник молодой.
 
 
«Увы! – сказал старик, – она, как радость,
Как ангел, гость минутный здесь была;
Едва она узнала жизни сладость, —
Безропотно от мира отошла.
 
 
С младенческой невинностью понятий,
Прекрасная, как юная весна,
От родственных отторгнута объятий,
От брачного венца отозвана!
 
 
А я, – он молвил с горькою улыбкой, —
Всех пережил, и ближних и друзей!
И, смертию забытый здесь ошибкой,
Скитаюся на старости моей!»
 

1823

 
                Волк за Ягненком гнался
       Ягненок в капище вбежал…
Предатель вызывать его оттуда стал:
       «Смотри, – сказал, – к жрецам попался!
               На нож пришел ты в храм».
Ягненок отвечал: «Жду смерти и не скрою, —
       Но лучше жертвой быть богам,
       Чем быть растерзанным тобою».
 
 
       Со славой лучше умереть,
       Когда неотвратима смерть.
 

1823

 
В день летний путники под зноем солнца шли,
И, гору миновав песчаную, крутую,
       Увидя Явор, прилегли
               Под тень его густую,
       Прохладой освежась его,
       Они усталость, жар забыли.
«Ну что за дерево! нет пользы от него!
Бесплодное!» – смотря на Явор, говорили.
 «Неблагодарные! – им Явор возразил.—
Вы наслаждаетесь моим благодеяньем
       И воздаете порицаньем
       Тому, кто вас покоил и укрыл!»
 

1823

 
                 Купаясь, мальчик утопал.
        «Ах, помоги!» – прохожего он звал.
Прохожий стал кричать: «Как глупо, безрассудно
Купаться в месте том, где утонуть не трудно!»
– «Ах! – мальчик говорил, – ты жизнь мне сохрани!
                        А после побрани!»
 

1823

 
                                   Медведь хвалился,
                             Что он из всех зверей
                        И жалостливей, и добрей,
И мертвых никогда касаться не решился.
Лисица молвила: «Тебе хвала и честь
                        За милосердие такое;
Но лучше б, куманек, тебе покойных есть
               И дать живым – пожить в покое».
 
 
Бесстыдный лицемер хоть любит злом вредить,
                                А хочет добрым слыть.
 

1823

 
В какой стране долина роз погибших,
Где вновь цветут их прежние цветы?
В какой стране приют друзей почивших?
Где вновь узреть их милые черты?
 
 
Живет ли то, чем сердце наше жило,
И мысль о нас еще ль хранит оно?
Нас любит ли что прежде нас любило?
И далеко ль – от нас разлучено?
 
 
И долго ли разлуке сей продлиться?
Не спрашивай, о сердце, у судьбы;
Таинственный покров не прояснится.
Мы, смертные, – безвестного рабы.
 
 
Но верь тому, что живо провиденье,
Что солнце есть, хоть скрылось в глубину;
О, верь тому! Есть в смерти возрожденье.
Зима полей – готовит нам весну.
 

<1829>

О. М. СОМОВ

Орест Михайлович Сомов (1793–1833) известен преимущественно как критик и беллетрист. Поэтическая деятельность не была для него определяющей, однако в начале 1820-х годов представляла собою довольно заметное явление. Обедневший потомок старинного дворянского рода, Сомов родился в Волчанске, на Украине; образование получил в одном из частных пансионов, затем в Харьковском университете. Первые его стихи появились в 1816 году в «Украинском вестнике» и в «Харьковском Демокрите». На протяжении 1816–1817 годов он печатает здесь многочисленные стихотворения «на случай», эпиграммы, эпитафии и т. д. Около 1816 года Сомов переезжает в Петербург и в 1818 году избирается членом Обществ любителей российской словесности и любителей словесности, наук и художеств. Он сотрудничает в «Благонамеренном» и «Соревнователе», печатая здесь басни, переводы и переделки образцов легкой и анакреонтической поэзии (Парни, Дезожье) и т. д. В 1819–1820 годах Сомов совершает заграничную поездку, посетив Польшу, Германию, Францию, и знакомится с современной французской литературой и театром. В 1820 году Сомов возвращается в Петербург и теснее сближается с кругом А. Е. Измайлова; он – постоянный посетитель и салона С. Д. Пономаревой, где носит прозвище-псевдоним «Арфин». В 1821 году своим разбором перевода Жуковского из Гете «Рыбак» Сомов открыл полемику группы Измайлова против «новой школы словесности». На стороне «михайловцев» и В. Н. Каразина он оказывается и во время известного конфликта в среде «соревнователей» 15 марта 1820 года.

В 1822–1823 годах Сомов пишет ряд памфлетов, эпиграмм и критических разборов, направленных против Дельвига и Баратынского. Его имя постоянно упоминается и в ответных полемических выступлениях дельвиговского кружка. Вместе с тем позиция Сомова не есть позиция «антиромантика»: в начале 1820-х годов он делает перевод антиклассицистской сатиры Бершу и обращается к творчеству Байрона. Значительное влияние на Сомова оказывает и атмосфера общественного подъема 1820-х годов; в его поэтическом творчестве появляются произведения ораторского жанра, с ярко выраженной гражданской окраской. Такова «Греция» (1820) – одно из лучших произведений филэллинистической литературы периода декабризма; теми же настроениями проникнуты и переведенные им «Записки полковника Вутье о нынешней войне греков» (1825), популярные в декабристских кругах. С 1821 года Сомов активизирует свою деятельность в «ученой республике», сближается с Рылеевым и Бестужевым, принимает участие в издании «Полярной звезды» и «Соревнователя», где в 1823 году печатает свою наиболее значительную литературно-теоретическую работу «О романтической поэзии». Статья эта – результат изучения западных литератур и трудов теоретиков романтизма (г-жи де Сталь и др.), а также собственных занятий Сомова русским и украинским фольклором – обосновывает необходимость национальной поэзии, «неподражательной и независимой от преданий чуждых».

После восстания 14 декабря Сомов был арестован, однако освобожден, за неимением данных о его участии в деятельности тайного общества. В 1826–1829 годах он – постоянный сотрудник «Северной пчелы», где печатает критические статьи и переводы; он выступает (в «Северных цветах» и других альманахах) и со своими оригинальными повестями, на материале преимущественно украинского быта и фольклора. Профессиональный литератор, Сомов вынужден добывать себе средства к существованию исключительно литературным трудом. В 1829 году, порвав с Булгариным, Сомов переходит к Дельвигу и становится одним из ближайших его сотрудников по изданию «Северных цветов», а затем (в 1830–1831 годах) «Литературной газеты». К поэзии в это время он обращается лишь случайно. Умер Сомов в 1833 году[134]134
  О Сомове см.: С. Н. Браиловский, К вопросу о Пушкинской плеяде. Орест Михайлович Сомов, Варшава, 1909; З. В. Кирилюк, О. Сомов – критик та белетрист пушкінської епохі, Київ, 1965 (на укр. яз.).


[Закрыть].

 
Поднимались от востока тучи мрачные,
Облегли вокруг грядами синий свод небес;
Ветры буйные, крылаты, сорвались с оков,
Всею силою ударили по безднам вод.
Закипело непогодой море черное,
Клокотала вся пучина от движенья волн,
Застонали вдалеке скалы кремнистые,
Белой пеною покрылся брег утесистый…
Между волн, в средине моря, сквозь туманну даль,
То мелькнет, то снова скроется в волнах корабль;
Ветр порывный, раздирая паруса его,
Быстро мчит и повергает в треволнение;
С свистом снасти оторвавши, носит в воздухе;
От качанья мачты с скрыпом преломляются.
Корабельщики, трудами утомленные,
Потеряли всю надежду избавления;
Смотрят вдаль – там берега к ним улыбаются,
Но мгновенье – берега от глаз сокрылися;
Смутный взор они низводят в море шумное —
Море, бездны разверзая, вторит: гибель вам!
К небесам, в слезах, с мольбою обращаются —
Небеса, облекшись в тучи, шлют к ним молнии
И громами подтверждают: нет спасения!
И, вперив унылы очи в воды пенные,
На корме стоит в печали нежный юноша:
Вздохи тяжкие стесняют грудь высокую,
И струятся током слезы по лицу его;
Горьки жалобы со стоном вырываются:
«Нет! не видеть мне бесценной, милой родины.
Здесь погибну невозвратно я в седых волнах;
Не готовь мне ласк приветливых, родимая!
Не прижмется сын твой радостно к груди твоей;
Я умру – и ты не примешь вздох последний мой!
Не согреет поцелуй подруги милыя
Сих ланит, запечатленных смертной бледностью;
Не вдохнет она дыханьем уст малиновых
Жизни в грудь сию, навеки охладевшую;
Не откроют слезы, льющиесь из глаз ее,
Сих очей, сном непробудным отягчаемых!»
Так стенал, – но буря, с яростью взорвав валы,
Понесла корабль стремительно ко грудам скал,—
С громом рухнувшись о камни, расщепился он,
Лишь обломки полетели в брызгах вверх и вниз;
И пловцы, стремглав низвергшись в хляби черные,
Смерть безвременну впивают с влагой мутною…
Всех пожрала их пучина ненасытная
И изринула тела их на песчаный брег!
 

<1818>

 
                        Не помню где, в какое время,
                        Татар неугомонно племя
        С оружием и пламенем в руках
                        Набег на область учинило
                        И всюду смерть, пожар и страх
                        Перед собой распространило.
                               Их лютый Кузлу-хан
Столицей овладел и, свой покинув стан,
Перебрался в нее. Там всё пленяло чувства
                        Сего питомца диких стран:
                        Признался верный мусульман,
Что услаждают жизнь приятные искусства;
                                 Но более всего
                        Обворожала взор его
        Стоявшая близь царского чертога
        Златая статуя работы мастерской
                                И с надписью такой:
                        «Царю, в котором чтили бога,
Царю, который был владык земных красой:
В нем мудрость с благостью святой соединялась,
И славе дел его вселенна удивлялась!»
Прочтя сии слова, суровый хан сказал:
                            «Вот памятник бесценный!»
И, с уважением смотря на лик священный,
Историю сего царя он знать желал.
                        И что же в оной прочитал?
«Сей царь, – нельстивая история вещает, —
        Вселенной в казнь был грозным небом дан;
Был бич отечества и подданных тиран;
Вопль утесненных им еще не умолкает!»
                        Остолбенел татарский хан,
                              Окончив чтенье!
                        «К чему ж, – вскричал он в удивленье, —
Когда история нам правду говорит,
                        Ложь статуе бесстыдно льстит?»
                        – «Я разрешу твое недоуменье! —
Татарину один придворный отвечал.—
Сей памятник царю при жизни был воздвигнут;
А истину об нем историк написал,
                        Когда он смертью был постигнут».
 

<1819>

 
Дети! ко мне все бегом: на столе соложеное тесто!
Полно дурить на дворе да гонять поросят по закутам.
Ну-тка, усядьтесь – да рыла чурь не марать и ложкой не драться.
Кушайте, светы мои, на здоровье: Христос вас помилуй!
В осень зерно на гумне снопами в одоньях лежало,
Вот ваш отец сам-четверт, с Парамоном, с Никиткой, с Еремкой,
Дружно цепами раз в раз постучав по току, смолотили,
Липовой после лопатой вверх пометав, отвевали
По ветру пыль и полову; вот и сгребли, и сложили
Зерна в закром, что тамо в клети на дворе за сенями.
Вот зимою зерно, как медведок, полгода дремало:
Нежилось в закроме, тихо шепча: «Я знаю, что будет!»
Вот и весна настает, показались проталины в поле,
Жаворонок, закружась, завирял, зашнырял в поднебесьи,
Гордые гуси, сипя всем горлом, свой говор гогочут,
С писком цыплятки вприскок поспешают, все к семю, все к семю;
В роще чиликает чиж и соловушка свищет, щебечет,
Кошки мурлычат, ворчат, и Оторва рычит в подворотне.
В поле поехал отец и сохой взворотил десятину,
В землю засеял зерно, бороной заскородил зубчатой.
Преет зерно, пыхтит да растет, поднялось, раздобрело;
Вышел, глядишь, стебелек невысок и качает головкой;
Вот зеленеет, зацвел, налился, созревает, желтеет,
Смотришь – жучки да букашки ползут молодым любоваться,
Мошки толкутся толпой и поют ему: «многие лета!»
Матушка ваша с снохами, Хавроньей, Устиньей и Домной,
Взявши серпы, побрели на ниву; пожали, связали
Туго в снопы, сложили в крестцы; а дядя Еремка
О Покрове на гумно их свез на сивой кобыле.
Вот опять на току за цепы принялись спозаранку,
Смолотили снопы и зерно посушили в овине.
В мельницу зерна свезли… а там – ах, детушки, страшно!
Мельник-колдун, мужичок короток, с локоток, – а бородка
Ровно с саженю длиной! у него, бают люди, в подданстве
Вся нечистая сила – и всю подноготну он знает!..
Что ж вы зарюмили, дети собачьи? чего тут бояться?
Я вас уйму! еще поревите! а ты, разюмиха,
Слину, смотри, попустил, и нос не утрешь… ну вось я-те!
Так надаю треухов, что не вспомнишься… всё не уйметесь?
Черт же с вами! ступайте вон из избы, негодяи!
 

7 декабря 1820

 
С тех пор как случаем игривым
Попал в богатство я и в знать,
Везде зовут меня счастливым,
А счастья вовсе не видать.
                  Прощай, блаженство!
Зеваю – сам себе не рад…
                  Прощай, блаженство!
         Я знатен и богат.
 
 
Я ночь не сплю и днем скучаю;
Боюсь всего – боюсь людей;
В судах – пронырство я встречаю,
Заимодавцев – у дверей.
                  Прощай, спокойство!
Я весь в долгу – я знатным брат!
                  Прощай, спокойство!
         Я знатен и богат.
 
 
Бывали дни, шалунья Лила,
С улыбкой, взглядом плутовским
Ко мне тихонько приходила —
Я был счастлив – я был любим…
                  Прощай, Лилета!
Тебя пускать уж не велят;
                  Прощай, Лилета!
         Я знатен и богат.
 
 
Не раз мне милые собором
Твердили: «Ты забав душа!»
Теперь же я с холодным взором
Смотрю на женщин, как паша.
                  Прощай, забава!
Прощай, красавиц нежный взгляд!
                  Прощай, забава!
         Я знатен и богат.
 
 
И ем, и пью без наслажденья;
Средь роскоши, среди пиров,
Поверите ль? – от пресыщенья
Бываю грустен, нездоров.
                  Прощай, веселье!
Шампанское – мне сущий яд!
                  Прощай, веселье!
         Я знатен и богат.
 
 
Чуть голова лишь разболится,
Чихнул, покашлял лишний раз —
В постелю мне велят ложиться,
Кругом – врачей толпа тотчас!
                  Прощай, здоровье!
Меня лекарствами морят.
                  Прощай, здоровье!
         Я знатен и богат!
 
 
И вы, что в домик мой ходили,
Любезные весельчаки!
Смеялись, пили, говорили
И дельное, и пустяки,
                  Прощайте, други!
Коль обедняю – ваш собрат!
                  Прощайте, други!
         Я знатен и богат.
 
 
Но вот уже толпа большая
Ко мне валит нарядных бар…
Умолкни, лира дорогая!
Иди, докладывай, швейцар.
                  Прощайте, музы!
Спешу… вам принужденье – мат!
                  Прощайте, музы!
         Я знатен и богат!
 

<1821>

 
Полно, сердце! успокойся на часок!
Удержися, горьких слез моих поток!
Перестаньте, вздохи, грудь мою теснить!
Сон забытый! мне пора тебя вкусить!
 
 
Я обманут был неверною мечтой:
Дни надежды пролетели с быстротой;
Думал: счастье улыбнется и ко мне…
Нет как нет его ни въяве, ни во сне.
 
 
Вижу: счастие лелеет там других;
По цветам текут минуты жизни их;
Мне лишь бедному жить в горе суждено, —
Для чего ж мне сердце нежное дано?
 
 
«Чем же хуже я счастливых тех людей? —
Часто думаю в печали я моей. —
Ах! не тем ли, что в удел мне не даны
Ни богатство, ни порода, ни чины?»
 
 
В поле чистое пойду с моей тоской;
Вижу: ива наклонилась над рекой, —
Как той иве вечно прямо не расти,
Так мне в мире вечно счастья не найти.
 
 
Ободрися, дух унылый, не пади!
Там, за гробом, в лучшем мире счастья жди:
Там спокоишься от горестей и бед,
Коль на свете для тебя блаженства нет.
 

1821

Plectuntur Achivi. Horat.[136]136
  Греки терпят ущерб. Гораций (лат.). – Ред.


[Закрыть]

 
         Куда меня влечет воображенье?
Я чувствую в душе восторг и умиленье!
Не на твоих ли я, о Илис, берегах?
                 Не твой ли попираю прах,
Страна, любимая когда-то небесами
         И населенная полубогами?
Когда-то… но теперь, безмолвна и хладна,
Невольным ужасом мне грудь теснит она!
Где ряд героев тех, которых мощны длани,
                 Гроза врагов на поле брани,
Святой свободе храм воздвигли в сих местах?
О тени славные, услышьте глас мой слезный!
Взгляните: ныне грек, потомок ваш, в цепях!
В поносном рабстве век влачит он бесполезный!
                 И мать искусств, сия страна
На жертву варварам, невеждам отдана!
                 Взгляните, как она стенает,
   Согбенная под тяжестью оков;
Взгляните, как она слезами омывает
                 Гробницы доблестных сынов!
                 И в сем обширном запустенье,
                 От рабства впадшие в презренье…
                 Возможно ль?.. греки духом спят!
                 Периклов робкие потомки
                 Холодными очами зрят
Красноречивые отчизны их обломки!
         Для них ничто великих предков ряд,
Ни славные в веках святилища познаний:
В них скорби нет о том и нет воспоминаний;
Мечи их ржавеют – лишь цепи их звучат!
Увы, вся Греция – лишь памятник надгробный!
Она живет в одних развалинах своих;
И странник, вкруг себя бросая взор прискорбный,
Повсюду зрит следы ее тиранов злых.
Он видит мхом седым обросшие могилы,
Героев памятник – здесь были Фермопилы!
И грек склонил хребет, на прахе сих мужей,
Стеня под тяжкими ударами бичей!..
         Проснитесь, грозные питомцы Славы!
         Проснись, полубогов бесстрашный сонм!
                 Да воспылает брань кругом
И вновь за родину текут ручьи кровавы!
Явись – и снова грек в знакомый след пойдет!
                 Сдружась с победою и честью,
В свирепых варваров свирепой грянет местью
                 И за моря их проженет!
Увы, всё глухо здесь на голос мой призывный,
И сонм полубогов уже навеки мертв!
Плутон в сей мир своих не возвращает жертв!
И здесь разносится лишь рабства стон унывный!
И в час, когда язык благоговейный мой
Героев имена велики повторяет,—
Здесь храмы древности безбожно разрушает
                 Невежда дерзкою рукой!..
 
 
                 Услышано мое моленье!
Грек за свободу стал – в тиранов сеет страх!
                 И тени предков в восхищенье
Зрят дух великий свой, оживший в их сынах!
                 Разите – и во гневе яром
                 Удары сыпьте за ударом!
                 Мужайтесь – мести грозный час!
                 Омойте кровью стыд свой прежний,
                 Мечом купите мир надежный!
                 Вы за свободу… Бог за вас!..
 

<1822>