Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
«Когда всё пирует и блещет вокруг,
Зачем ты так мрачен, пустынный наш друг?
Что вспомнил, надумал? что душу грызет?
Пей с нами: печали вино унесет!»
 
 
«Вино не уносит властительных дум:
Их крылья тяжелы, собор их угрюм!
Весельем дышать, о друзья! вам легко —
Веселье ж мое далеко, далеко.
 
 
За призраком милым я сердцем ношусь,
Я страстью сгораю, разлукой томлюсь,
И в грусти безумной мне счастье одно:
Всё верить тому, чего нет уж давно!
 
 
Играйте и пойте, пируйте, друзья:
По-своему счастлив, хоть сумрачен я!
Когда ж с упованьем расстанусь моим,
Скажите: дух смерти витает над ним!»
 

1829 Адрианополь

 
Я взлелеян югом, югом,
Ясным небом избалован;
К югу, югу верной думой,
Словно цепью, я прикован.
 
 
Посмотри: там волны моря
Бьются, плещут, голубые,
Все осыпанные блеском,
Как надежды молодые!
 
 
Посмотри: там пирамида —
Тополь в виноградных лозах;
Вкруг фонтана вьются розы,
И балкон алеет в розах!
 
 
Посмотри: там черны очи,
Черны очи с долгим взором,
С огнедышащей любовью,
С огнедышащим укором!
 
 
Там гармония, сиянье,
Благовонье, наслажденье;
Север гордый! север гордый!
Что ж ты дашь мне в утешенье?
 

<1830>

 
У подножия Балкана,
На победных берегах,
Имя милое России
Часто на моих устах.
 
 
Часто, вырвавшись из града,
Всадник странный и немой,
Я в раздумьи еду, еду
Долго всё на север мой.
 
 
Часто, родина святая.
За тебя молюсь во сне;
Даже в образах чужбины
Верный лик твой светит мне.
 
 
Слышу ль моря плеск и грохот —
Я сочувственно горжусь,
Мысля: так гремит и плещет
Вновь прославленная Русь!
 
 
Вижу ль минарет, всходящий,
Белый, стройный, в облака,—
Я взываю: наша слава
Так бела и высока!
 
 
И, объятый гордой думой,
Я не помню сердца ран:
Имя милое России
Мне от скорби талисман.
 

Февраль 1830 Бургас

 
Со дня создания подъят над смертным родом
             Незримый, вечный меч Судьбы:
Его не избежишь обдуманным уходом,
Его не искусят чистейших уст мольбы!
Он слепо падает, вращаем в длани твердой,
             На слабый цвет, на идол гордый,
Разит без выбора земных племен толпы!
 
 
             А человек – игра живая
             Коварных снов, надежд, сует, —
В мечтах торжественных до неба досягая,
             Не помнит грозных, близких бед.
             Как бурный вихрь они нагрянут,
             Его блаженство разметут,
И никогда потом отрады не заглянут
             В его развенчанный приют!
 

1830

 
Былых страстей, былых желаний
Пересмотрел я старину;
Всю цепь моих воспоминаний
Я подобрал звено к звену.
 
 
Какою яркою печатью
Сверкает каждое звено!
Но чувства тихой благодатью
Меня проникло лишь одно.
 
 
Ах! то звено поры прекрасной,
Поры надежд и чистоты,
Поры задумчивости ясной
И целомудренной мечты.
 
 
И я из цепи разноцветной
Исторгнул милое звено,
Чтоб в грустный час, как луч заветный,
Оно светилось мне одно.
 

Декабрь 1830

 
Ни дум благих, ни звуков нежных
Не хочет раздраженный мир;
Он алчет битв и бурь мятежных;
Он рвется на кровавый пир.
 
 
За тучей тучу Запад гонит;
Дух тьмы свой злобный суд изрек;
Земля растерзанная стонет,
Как пред кончиной человек.
 
 
Теперь не суетную лиру
Повесь на рамена, певец!
Бери булат, бери секиру,
Будь гражданин и будь боец.
 
 
Но прежде с пламенем во взоре,
Как богом избранный Пророк,
Воскликни: «Горе, горе, горе
Тому, кто вызвал гневный рок!»
 

Декабрь 1830

 
– Морозная ночь! полнолунная ночь!
                  Блеск неба и снега вокруг! —
«Певец! простодушных друзей не морочь,
                  А юг твой, а песни про юг?»
– Мой демон, молчи! вещих струн не порочь:
                  Мысль сердца, как птица, вольна.
Морозная ночь! полнолунная ночь!
                  Как весело: снег и луна!
 
 
Любуйся: уж дым не ложится на дол,
                  Над кровлей не вьется венцом,
Он бел и лего́к; как пророка глагол,
                  Он к небу восходит столбом.
Любуйся: вдоль улиц в решетчатый свод
                  Не льется ручей дождевой;
Там, словно сребро до боярских ворот,
                  Разостлан ковер снеговой.
 
 
На воздух, на воздух! Из хат, из палат
                  Детей своих кличет мороз.
Вот он, наш кормилец! Как щеки горят —
                  Весенних румянее роз!
Какая отвага и удаль в очах!
                  Льдяная нагайка в руке,
И прянул он в сани, и мчится в санях
                  На бурном гнедом рысаке.
 
 
О родина! в снежных сугробах играй
                  Назло полуночной судьбе.
Без роскоши солнца, без неги твой край,
                  Народ твой с природой в борьбе;
Но крепость и волю дарует борьба,
                  Но дух возвышает она.
Морозная ночь! полнолунная ночь!
                  Ты сил богатырских полна!
 

Между ноябрем 1830 и 1831

 
Приди, я жду тебя в томлении бессонном!
Я жду тебя одна на ложе благовонном,
С восточной роскошью любви и наготы,
Одна с лампадою, как любишь, милый, ты!
О, верь мне, никогда в восторгах сладострастных
Ты не испытывал таких ночей прекрасных,
Как будет эта ночь! Мой дух тобой объят.
Лобзаний полные уста мои дрожат,
Грудь ноет и горит, и брачные виденья
Рисуют предо мной все виды наслажденья.
Я увлеку тебя в небесную страну,
Я в море огненном с тобою потону,
И завтра скажешь ты, меня целуя в очи:
«О, нет! не пережить другой подобной ночи!»
 

Январь 1832 Яссы

 
Не упреждай годов; зрей тихо; не вреди
Развитию красот, сокрытых впереди.
Утехи ранние отрава, а не сладость:
Лишь целомудрием цветет и блещет младость.
О милая! дозволь златой твоей весне
Без искушения, в беспечной тишине
Допраздновать свой век. Дни счастья не изменят.
Придет твоя пора, и юноши оценят
Влюбленной думою все прелести твои:
Блеск утренний ланит, густых кудрей струи,
Уста цветущие с двойным жемчужным рядом
И светлые глаза с победоносным взглядом.
 

1832

1

 
Песок и море; грустный вид!
Со смертью жизни сочетанье:
Шум вечный, вечное молчанье!
Здесь распростертый он лежит,
Как труп недвижный, беспробудный.
Вотще над ним гремит волна,
Сверкая ризой изумрудной,
Неистощимых ласк полна!
Ее объятья и лобзанья
Глагола не дают устам,
На коих с дня миросозданья
Наложена печать молчанья,
Да будут вечной тайны храм.
 
 
И море целое возьми,
И бури хищными крылами
Восколебай и подыми,
И затопи его волнами
Весь одр безжизненный песков —
Нет! и тогда твой грозный зов
Сна первобытного не взбудит,
И пред могуществом твоим
Всё мертвым мертвое пребудет
И безглагольное немым.
 
 
Не так ли племена земные,
С начала данных твари дней,
Пытают камни гробовые
Упорной думою своей
И алчут в тайны роковые
Проникнуть? Тщетная борьба —
Нема грядущего судьба.
И может быть, когда б разъяли
Мы смерти грозную печать,
Мы б сами небо заклинали
Незнанья мир нам даровать!
 

2

 
                  Песок и море! Этот брег
Как будто сотворен для летних, мирных нег,
      Для звучных игр и прихотей купанья.
                  Вокруг какая тишина!
Какая чистая и сильная волна!
                  Какое ложе для мечтанья!
О! верно, в алой мгле тех дивных вечеров,
Когда закат горит в отливах светозарных,
Здесь, покидая мрак палат своих янтарных,
                  Своих коралловых садов,
                  Ундина северного моря
                  Всплывает русой головой,
И жадно плавает, с жемчужной пеной споря
                  Высокой груди белизной;
И жадно воздух пьет, и брызгами играет;
И косу длинную по влаге расстилает,
                  Как сеть из ткани золотой;
Иль вдруг, причудница, песнь дивную заводит,
                  Из бездны кличет свой народ,
И, слушая ее, за нею рыба ходит,
Сверкая чешуей на темном лоне вод.
 

3

 
                  Песок и море: ни жилища,
                  Ни поля, ни дерев, ни гор;
                  Как мрачным зрелищем кладбища,
                  Здесь утомлен упорный взор,
                  Пустынен берег, и пустыня
                  На зыбкой бездне моря синя!
Лишь кой-где на мели разбитая ладья
                  Обезображенной кормою
                  Торчит над бурною волною,
                  Обломок жалкий бытия!
                  Да невод, к свае прикрепленный,
                  Кой-где чернеющий в песке,
                  Напоминает мысли сонной,
                  Что человек невдалеке!..
 
 
                  Беги отсель ты, чья душа,
                  Заемной жизнию дыша,
Не знает, нищая, отрады самобытной,
Ключей живительных сердечной глубины!
                  Но ты, питомец тишины,
                  Ты, собеседник ненасытный
                  Неумолкающей мечты,
О, приходи сюда! На обнаженном бреге,
Подобно мне, воссядь средь мира пустоты
И одиночества предайся дикой неге,
                  Затем что много, много дум
                  Наводит моря вещий шум!
 
 
И если, звуками той музыки волшебной
                  В страну видений унесен.
Ты в сердце оживишь иль образ, или сон,
Давно разрушенны судьбиною враждебной…
                  О, ведай, странник! что и я
Здесь так же вспоминал весны моей края,
       Моей любви истлевшие одежды
       И юности разбитые надежды,
                  Как эта бедная ладья!
 

1833

 
«Сорентинка, голубица
Померанцевых садов,
Что так пристально ты смотришь
Вдаль от наших берегов?
 
 
Всё на море голубое
Да на резвые ладьи, —
Уж не рвутся ли на волю
Думы праздные твои?
 
 
Поцелуй меня: ты знаешь,
Я ревную иногда…»
– «Милый, я хочу в Неаполь;
Повези меня туда».
 
 
«Что в Неаполе, мой идол!
Там обычный скучный свет;
Много стуку, много блеску,
Для любви ж и места нет.
 
 
А под тихой нашей сенью
Всё к согласию манит.
Даже в листьях голос неги
Сердцу внятно говорит».
 
 
«Милый, милый! здесь пустыня,
Там же светлый пир людей;
Там забавы, там уборы,
Вечный праздник для очей.
 
 
Там по улице Толедской
Мы вдвоем пойдем гулять,
Пред народом ленты, цепи
Отмечать и выбирать…»
 
 
«Сорентинка, голубица
Померанцевых садов,
Больно мне твое признанье.
Едем в город – я готов.
 
 
Но, в узорны ленты, цепи,
Как Мадонна, убрана,
Знай – под свой навес зеленый
Ты воротишься одна.
 
 
Там, где сердцу счастье снилось,
Не хочу припоминать,
Что любовь и сельской девы
Откупная благодать».
 

 
За прихоть женского тщеславья,
За резвый бред души младой,
В безумном гневе, тень бесславья
Набросил я на идол мой.
 
 
И думал: «Нет! мечты послушной
За нею вслед не повлачу:
Я не хочу любви бездушной,
Корыстных благ я не хочу».
 
 
Но как же грудь моя забилась,
Когда внезапною грозой
Она, прелестница, явилась
В слезах и в блеске предо мной!
 
 
Когда небесные все силы
Призвала, дни свои кляня,
И застонала: «Милый, милый,
Ужель разлюбишь ты меня!»
 
 
В одно мгновенье гнев и пени —
Всё разлетелося как дым,—
И вот уж вновь в зеленой сени,
Сплетясь руками, мы сидим.
 
 
Глядим на море, где трепещут
Заката яркие струи,
И наши взоры так же блещут
Златыми искрами любви.
 

1833

(Посвящается М. В. А-г)

 
Неаполь, прощай! О, недолго мой взор
                  Красою твоей любовался,
Отливами дивными моря и гор,
                  Лазурью небес упивался!
Как изгнанный дух, покидая свой рай,
С тобой расстаюсь я, Неаполь. Прощай!
 
 
Прощай, голубой, полнозвучный залив,
                  Живая Неаполя лира!
В час ночи, когда твой немолчный призыв
                  Носился по безднам эфира,
Гремучий и жалобный, вещий без слов,—
Мне мнилось: то голос отживших веков.
 
 
И ты, мой любимец, надводный чертог,
                  Ты, замок плавучий Капрея,
Прощай! Кто прекрасного чувство сберег,
                  Тот, в сердце твой образ лелея,
Его сохранит до заката мечты,
Как милые милого друга черты.
 
 
А вот и Везувия грозный панаш,
                  Как облако, к небу восходит.
Привет тебе, старец, недремлющий страж!
                  Очей с тебя странник не сводит
И мыслит, тобою любуясь: «Вот он,
Кем древнего мира обломок спасен!»
 
 
Прощайте, балконов зелены шатры,
                  Садов благовонные своды,
Звон музыки, песни, ночные пиры,
                  Разгул нищеты и свободы, —
И ты, сорентинка, цвет юга златой,
Поэзии Тасса отрывок живой!
 
 
Край солнца, чудес вечно юных страна,
                  Где создал Эдем свой Виргилий!
На лаве твоей жизнь, как чаша, полна
                  Без грубых забот и усилий;
Душа, упоенная внешней красой,
Ликует и пищи не хочет иной.
 
 
О, что же отныне мой путь озарит
                  Таким вдохновительным светом?
Что душу, как ты, освежит, обновит
                  И врежется в память заветом?
Мне грустно; отныне мне счастья не знать:
Кто видел Неаполь, тому умирать.
 

Март 1834

 
                  Зеленый сад, фонтан и розы;
Над зеркалом воды прохлады полный дом;
                  С навеса вьющиеся лозы;
                  Стена заветная кругом
(Приют домашних тайн), а в стороне кладбище;
                  Ряд кипарисов, минарет —
         Вот очерк твой, восточное жилище!
                  Восток! вот милый твой привет!
 
 
                  О! в этом светлом заточенье,
                  Наверно, жизнь как сон легка.
                  Понятно лени здесь влеченье,
                  Понятна сладость чубука.
Сядь у окна, кури, – дым вьется, взор ликует,
         Ряды картин мелькают пред тобой,
                  Как будто их живописует
         Волшебный перст, лелея отдых твой.
 
 
                  Здесь – ткань пролива голубая
С живыми, яркими узорами ладей;
Там пирамиды гор; там башня вековая,
         Увечный страж гробов минувших дней;
Подале цепь дворцов; а дале у потока
Толпы народа, блеск одежд, шатры дерев,
И всё озарено алмазным днем востока,
                  Как рай очами райских дев.
 
 
Но вот за синею громадой Истамбула
Закат то розами, то золотом горит;
         Свой звездный плащ ночь тихо развернула,
Умолк последний звук молитвы. Море спит.
Ты близок, час утех и чувственности страстной.
О! сколь пророка благ закон!
Для мысли – светлый мир; для неги – мир прекрасный
                  Гарема чистых дев и жен.
 
 
                  И правоверного приемлет
В ревнивый свой чертог решетчатый гарем.
                  На персях счастья там он дремлет,
                  Там предвкушает он Эдем.
                  Но только тонкий луч востока
         К его очам сквозь полог проскользнет,
Он, бодрый, вновь спешит благословлять пророка,
Любуясь зрелищем холмов своих и вод.
 

1836

 
От всех тревог мирских украдкой,
Приятно иногда зимой
С простудой, с легкой лихорадкой
Засесть смиренно в угол свой;
Забыв поклоны, сплетни, давку,
И даже модных дам собор,
Как нектар, пить грудную травку
И думам сердца дать простор.
 
 
Тогда на зов воображенья,
Привычной верности полны,
Начнут под сень уединенья
Сходиться гости старины:
Воспоминания, виденья,
Любви и молодости сны.
Ум просветлеет; голос внятный
В душе опять заговорит,
И в мир созданий необъятный
Мечта, как птица, улетит…
 
 
Пройдут часы самозабвенья,
Посмотришь: день уж далеко,
Уж тело просит усыпленья,
А духу любо и легко, —
Затем что, голубем летая
В надзвездном мире вечных нег,
Он, может быть, хоть ветку рая
Принес на радость в свой ковчег.
 

1838

 
Со всех концов земли, как смутный пар с полей,
         Восходит каждый миг до неба
         Неистощимый вопль людей:
         Кто просит радостей, кто хлеба,
Один – бесстрастия, другой – борьбы страстей;
Тот молит обновить скудеющие силы,
А тот – уснуть скорей во глубине могилы.
 
 
         И всем им строгий глас судьбы
Дает один ответ: «О смертные безумцы!
         Зачем ваш плач, зачем мольбы
         И праздных жалоб ропот шумный?
Вовек неколебим державный мой закон.
         Жизнь вашу жизнь иная сменит,
         Но так же тверд пребудет он,
И никакая власть его не переменит.
Рукою праведной вам жребии даны,
И если благами неравны ваши доли —
         Вы общей участью равны
         И все равно одарены
         Сокровищницей чувств и воли.
         Для полной цели естества
         Всё нужно: радость и страданье,
Блеск солнца, грохот бурь, позор и торжества,
         И жизни цвет, и жизни отцветанье.
         Храните ж мой завет святой:
Терпите в скорбный час, в отрадный час ликуйте,
Мужайтесь волею, но суетной мольбой
         Суда небес не испытуйте».
 

1838

 
         Где прежних дум огонь и сила?
Где вдохновение младой моей поры?
Я старец: чувственность, как бездна, поглотила
         Обильной юности дары.
 
 
         Прекрасна жизнь, когда любовь и слава
                    Души единая корысть:
Тогда мечта полна, светла и величава,
Тогда творит перо, творит резец и кисть.
 
 
         Но – горе мне! – высокой цели радость
Невластна более мне душу волновать:
         Кто раз вкусил земной отравы сладость —
                    Утратил духа благодать.
 
 
Отдай мне, ангел мой, хоть на одно мгновенье
                    Мой чистый, мой сердечный труд:
                    Игривой мысли вдохновенье,
                    Заветных образов сосуд!
 
 
                    Отдай мне нить моих созданий,
Тревогой светскою разорванную нить:
Усталый от сует, как ратник после брани,
                    Я жажду душу обновить!
 
 
Безумная мольба! Минуло то, что было!
         Усопших душ ничто не воскресит!
Я кличу ангела, но ангел светлокрылый
Лишь издали мелькнет и – мимо пролетит!..
 

Сентябрь 1839

ПОСВЯЩЕНА А. О. СМИРНОВОЙ

 
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные.
Те были нежные такие,
А эти непокорные.
 
 
Глядеть, бывало, не устанут
Те долго, выразительно;
А эти не глядят; а взглянут —
Так словно царь властительный.
 
 
На тех порой сверкали слезы,
Любви немые жалобы,
А тут не слезы, а угрозы,
А то и слез не стало бы.
 
 
Те укрощали жизни волны,
Светили мирным счастием,
А эти бурных молний полны
И дышат самовластием.
 
 
Но увлекательно, как младость,
Их юное могущество.
О! Я б за них дал славу, радость
И всё души имущество.
 
 
Любил я очи голубые,
Теперь влюбился в черные,
Хоть эти сердцу не родные,
Хоть эти непокорные.
 

<1843>

 
«Вино и песни любит младость,
Пиры и девы нужны ей
И увлекательная радость
Как день сверкающих ночей!
 
 
Ищи отрад в народных спорах,
Кто хочет! Счастье мы найдем
В разгульных звуках, в милых взорах
И в чашах с пенистым вином»,—
 
 
Так пел германец. Вдруг по граду,
Как буря, грянул грозный клик…
Прервал певец свою балладу
И ухом к буре той приник,—
 
 
И, слово страшное «свобода»
Услышав, бросил лиру он…
И вот уж вдаль волной народа
Он, как потоком, унесен.
 
 
Умолк мятеж! Смирились люди;
Как прежде, тих и светел град,
Отрада вновь проникла в груди…
Но где же ты, певец отрад?
 
 
О горе! с площади кровавой
Не воротился к лире он!
И песнь, дышавшая забавой,—
То был его предсмертный стон.
 
 
Напрасно ж ты, мечтатель юный,
Вне жизни думал жизнь создать;
Ты сладко пел, но лгали струны —
Событий носим мы печать!
 
 
В дни бурь – поэзии нет мира;
Делам и песням путь один…
 

Ф. А. ТУМАНСКИЙ

Федор Антонович Туманский (1799–1853) [150]150
  А. А. Кондратьев, Ф. А. Туманский. Материалы к биографии. – ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, № 119; в формулярном списке 1821 г. в ЦГИА (ф. 1349, оп. 4, № 102, лл. 193 об., 194) указан возраст 21 год.


[Закрыть] – троюродный брат В. И, Туманского. По окончании Киевской гимназии вышних наук учился в Московском университетском благородном пансионе и Московском университете (1817–1821) на отделении словесных наук. В пансионе он не пользовался никакой литературной известностью и, возможно, даже ничего не писал[151]151
  «Русский архив», 1874, № 9, с. 728.


[Закрыть]. Окончив курс, Туманский 21 июня 1821 года поступил в департамент духовных дел, где был сослуживцем Панаева, Б. Федорова, Воейкова и Л. С. Пушкина, с которым у него установились близкие дружеские отношения; по-видимому, через него он коротко знакомится с Дельвигом и Баратынским и входит в дельвиговский кружок[152]152
  «Русский архив», 1863, № 4, с. 350.


[Закрыть]. В 1823 году появляется (под анаграммой) первое известное нам его стихотворение («Родина»). Он принимает участие в подготовке к изданию стихотворений Пушкина, а в 1825–1830 годах выступает в «Северных цветах» как автор нескольких элегий, которые встречают признание у современников и даже перепечатываются несколькими годами позднее. Туманский не выходит за рамки элегической традиции 1820-х годов; его стихи принадлежат к показательным и удачным ее образцам. Его «Птичка» (1827), соотносящаяся с аналогичными стихами Пушкина и Дельвига, приобрела особую популярность; современники ставили ее выше, нежели пушкинскую. Сам Туманский, человек флегматичный и беспечный, относился к своему творчеству как типичный дилетант; его равнодушие к поэтическим лаврам в значительной мере было причиной того, что до нас дошло не более 10 его стихотворений. В 1825–1827 годах Туманский служил в департаменте разных податей и сборов, а в 1828 году был определен в штат канцелярии полномочного председателя диванов княжеств Молдавии и Валахии[153]153
  «Летописи Государственного литературного музея, кн. 1. Пушкин», М., 1936, с. 77.


[Закрыть]. В 1834 году он оставляет службу и поступает на нее вновь лишь в 1837 году – уже в Петербурге, в хозяйственный департамент министерства внутренних дел; в 1837–1838 годах он принимает участие в редактировании «Журнала министерства внутренних дел». В 1841 году он получает назначение секретарем консульства в Молдавии. С 1851 года Туманский – генеральный консул в Сербии; в Белграде он и скончался 5 июля 1853 года.