Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Я вызван из толпы народной
Всезвучным голосом твоим,
Певец-герой! ты благородным
Почтил вниманием своим
На службе юного солдата,
О славе мне заговорил,
Призвал меня призывом брата
И лирой свету огласил!
Твоею дружбою, хвалою Горжуся!
Преданной душою
Тебя я чту, пока я жив!
Ты прав, Давыдов, я счастлив!
Счастлив: мне раненую руку
Пожал увенчанный герой,
И славой я обязан звуку
Ахилла лиры золотой.
 

1828

 
Диана, озари Тибур уединенный,
Сивиллы древний храм, порти́ком окруженный,
Где в ночь, когда всё спит, одна, не зная сна,
Перед треножником, торжественна, бледна,
Пророческим огнем, как жертва, пламенея,
Глаголы вещие выводит Албунея[208]208
  Албунея – десятая Сивилла в древнем Тибуре; ей воздавались божественные почести в Капитолии; статуя ее найдена в Анио.


[Закрыть]
Над дикой бездной – где лишь скал на мшистом дне
Сверкает и гремит по темной глубине
Поток… вокруг звучат глаголы вдохновенья,
Как шум падущих вод среди уединенья.
 

1839 Рим

 
Один, средь бездны вод и неба пустоты,
Отважный плаватель, куда несешься ты?
Огромный твой корабль с перуном и стрелами
В борьбе с свирепыми и ветром и волнами…
Корабль! иль ты и сам строптив, как некий бог?
Чей дерзкий взор и слух следить без страха мог
Твой смелый вверх полет, то звонкое паденье,
Рев парусов глухой, снастей и свист и пенье
И в вихре влажных искр горящий водорез?..
По черной, адской тьме потопленных небес,
По черной пасти вод, как пасть живой могилы,
Летал и грохотал перун пламеннокрылый,
И море, жадное громаду поглотить,
Вкруг жидким чугуном клокочет и кипит…
Так ты, нетрепетный, своей судьбой водимый,
Один из края в край пучиною носимый,
В мятежном странствии спокойствия не знал…
И я, как ты, корабль, душою испытал,
На море жизненном, под грозными звездами,
Свирепый Аквилон с свирепыми волнами.
 

Ноябрь 1840 C.-Петербург

В. Н. ЩАСТНЫЙ

Василий Николаевич Щастный родился в 1802 году в семье небогатого дворянина на Волыни. Учился в иезуитском коллегиуме в Кременце, где изучил, в частности, латинский, польский, немецкий и французский языки. В 1819 году вступил юнкером в Митавский драгунский полк; в феврале 1826 года по домашним обстоятельствам вышел в отставку в чине штабс-капитана и определился в государственную канцелярию в Петербурге на должность писца (в 1827 году он получил чин титулярного советника)[209]209
  Архив Академии наук СССР, ф. 738, оп. 1, № 58.


[Закрыть].

В 1828 году в «Альбоме северных муз» А. А. Ивановского появляются его переводы из «Крымских сонетов» Мицкевича и оригинальные стихи; видимо, к 1828 году относится и начало его личного общения с Мицкевичем[210]210
  «Литературный архив», 3, М.—Л., 1951, с. 341.


[Закрыть]. Щастный был знаком с нежинскими лицейскими литераторами из круга Гоголя (Кукольником, В. И. Любичем-Романовичем)[211]211
  Письма Кукольника Щастному 1828 и 1833 гг. – ПД, ф. 93, оп. 2, № 682 и ПД, ф. 265, оп. 2, № 1364.


[Закрыть]; в конце 1828 года он входит в круг Дельвига, где получает признание в особенности как переводчик «Фариса» Мицкевича (1828). Он переводит и пропагандирует также творчество Ю. Коженевского, своего знакомого по Кременцу; перевод трагедии Коженевского «Отшельник» (1832) был одной из наибольших удач Щастного-переводчика[212]212
  В. Н. Баскаков, Юзеф Коженевский в России. – «Из истории русско-славянских литературных связей XIX в.», М.—Л., 1963, с. 327.


[Закрыть]. В 1828–1832 годах Щастный сотрудничает в «Северных цветах», «Невском альманахе», «Подснежнике», «Царском Селе», «Альционе», «Комете Белы», «Литературной газете», то есть преимущественно в изданиях, связанных с кружком Дельвига. Как поэт Щастный отправляется от элегической традиции 1820-х годов, однако деформирует ее в соответствии с новыми поэтическими вкусами. Он обращается к изображению «сумеречных», даже иррациональных состояний человеческого духа, отступает от рационалистической точности поэтического слова, стремится к увеличению экспрессивности за счет внутренней драматизации и мелодраматизации стихотворения и иной раз позволяет себе вводить в традиционную элегию бытовые, «антипоэтические» картины («Хандра», 1832). После смерти Дельвига Щастный (с М. Л. Яковлевым и др.) разбирал дельвиговский архив и уничтожил значительную его часть, опасаясь вмешательства III отделения[213]213
  А. И. Дельвиг, Мои воспоминания, т. 1, СПб., 1912, с. 124.


[Закрыть].

В 1835 году по состоянию здоровья Щастный оставляет Петербург и переселяется в Житомир, где служит в Волынской гражданской палате (заседателем от короны), а затем в Волынском губернском правлении. В 1840 году Щастный – штатный смотритель Злотопольского уездного дворянского училища. К этому времени он, по-видимому, вступает в конфликт с полонофильски настроенными кругами волынского дворянства; в прошениях своих он жалуется на преследующие его недоброжелательство и зависть; в дальнейшем он был обвинен в злоупотреблениях по службе и отрешен от должности «за неуместное посвидетельствование в пользу помещика Млодецкого», находившегося под следствием за угнетение крестьян. В 1853–1854 годах он был в Киеве, где его посетили В. П. Гаевский и М. А. Максимович; далее следы его теряются. Часть бумаг, оставшихся после его смерти, вдова передала М. И. Семевскому в 1884 году.

 
Я зрел ничтожества ужасный идеал
И человечество в его уничиженьи, —
Как в постепенном сил страдальца разрушеньи
Небесный огнь ума приметно догорал.
 
 
Казалось, сирого забыло провиденье:
Отринут ближними, обманутый судьбой,
Он слышал над своей поруганной главой
Обиды, дерзкий смех и гордое глумленье.
 
 
Он слышал… но его их голос не смущал!
В нем память о былом уже не говорила:
Неверная ему, как люди, изменила!
И, мнилось, сон его волшебный оковал.
 
 
И ярким пламенем огонь самопознанья
В блуждающих очах страдальца не горит:
Так хладный истукан спокойствие хранит,
Не зная радостей и бед Существованья!
 

<1827>

 
Кто приподнял нескромною рукой
            Завес таинственной природы,
Кто знает цель, куда текут толпой
            Владыки мира и народы,
Чей гордый ум отважно досягнул
            Черты, поставленной заветом,
            Кто, ратуя с судьбой и светом,
За Рубикон решительно шагнул,
            Кто одинок, как царь воздушный,
Чье бытие приманок лишено,—
            Тот мира житель равнодушный,
В цепи существ разбитое звено!
 

<1828>

 
Напрасно ты печаль твою скрываешь:
Я разгадал тоску души твоей.
Как?.. на заре твоих весенних дней
Ты бедствия предчувствовать дерзаешь?
Взойдет ли день на небе голубом
Иль неба свод ночная мгла оденет, —
Не трепещи: беда тебя крылом
В губительном полете не заденет.
Венчай главу и девственную грудь
Красой тебе подобными цветами;
Ведь юность – пир, нам данный небесами,—
На сем пиру веселой гостьей будь.
Ты радости считай своим доходом,
Печалей же не ведай в жизнь свою:
Брось взор на них скользящий мимоходом,
Но сердцем верь блаженства бытию.
Живи, чужда томительных сомнений;
Но, чувствами не быв с рассудком врозь,
Ты холодом суровых размышлений
Надежды ветвь в цвету не заморозь.
О милая! веселыми глазами
Зари твоей веселый встреть восход;
Не плачь… А то несчастие придет,
Когда его накличешь ты слезами.
 

<1829>

 
Когда, подсев к тебе наедине,
Речей твоих вкушаю упоенье,
Зачем порой в душевной глубине
Является преступное сомненье?
Ты хочешь знать, зачем, как демон злой,
Я иногда тебя глазами мерю?
Какой-то страх овладевает мной,
И полноте блаженства я не верю…
Так иногда при блеске торжества,
Случается, уничиженье бродит;
Так иногда во храме божества
Мысль грешная нам в голову приходит.
 

<1829>

КАССИДА В ЧЕСТЬ ЭМИРА ТАДЖУʼЛ ФЕХЕР[215]215
  Таджу’л Фехер. Под сим именем известен в Аравии граф Вацлав Ржевуский. Тадж’-ул’ фехер – значит по-арабски венец славы.


[Закрыть]

Из Адама Мицкевича

 
           Как радостно освобожденный челн,
Красуясь, лебедем по влаге реет ясной,
И веслами ее объемлет сладострастно,
           И выею возносится средь волн, —
 
 
Таков Араб, когда на степь, не зная страха,
С утеса на коне низринется с размаха,
Когда в сухих струях копыта зашипят,
Как в воду брошенный расплавленный булат.
 
 
           Уже плывет, уже дробит
           Валы сыпучие конь рьяный
           И гордо океан песчаный
           Дельфина грудью бороздит.
           Что раз сильней, что раз сильней,
           Едва слегка песку коснется;
           Что раз быстрей, что раз быстрей,
           Над пыли облаком несется.
Что бурная туча мой конь вороной[216]216
  Описание коня переведено слово в слово с арабского четырестишия, помещенного в примечаниях к Арабской Анфологии Г. де Лагранжа (de Lagrange).


[Закрыть],
Чело его блещет звездою денницы,
Раскинувши гриву, красавец степной
Полетом ног белых метает зарницы.
           Мчись, летун мой белоногий,
           Прочь леса, холмы с дороги!
           Напрасно пальма молодая
           С плодами, тенью ждет меня,—
           Я стременами жму коня,
           И пальма, от стыда сгорая,
           Смущенных взвесть не смея глаз,
           Поспешно кроется в оаз
И листьев шепотом тщеславному смеется.
Всё тщетно: бедуин как молния несется.
           Там скал громады вековые,
           Пустыни стражи межевые,
           Сомкнутой цепню стоят;
           В меня вперив угрюмый взгляд,
С насмешкой шепот повторяют
И вслед угрозы посылают:
«Куда летит безумец сей?
Там от пронзающих лучей,
В часы томительного зноя,
Не даст тебе прохладу, тень
Зеленовласой пальмы сень.
В шатре не вкусишь ты покоя:
Там свод небесный – твой шатер,
Песок – аджемский твой ковер.
           Только скалы там ночуют,
           Только звезды там кочуют».
           Угрозы ваши тщетны, лживы.
           Я ускоряю бег ретивый,
           Опережаю легкий прах;
           Потом, привстав на стременах
           И обернувшись, взор презренья
           Бросаю смело я назад…
           И со стыдом гигантов ряд
           Сокрылся в мраке отдаленья.
 
 
Но коршун, внимая угрозам их, мнил,
Что будет пожива, – пустился за мною
И, крылья расширив над шейха главою,
Венцом ее черным трикраты обвил.
 
 
«Чую, каркнул, мертвеца[217]217
  Чую, каркнул, мертвеца. На Востоке есть поверье, что хищные птицы предчувствуют смерть человека.


[Закрыть]:
Вот несутся два глупца —
Всадник ищет здесь дороги,
Ищет корма белоногий…
Из пустыни сей песков
Вам не вынести голов.
Только ветер здесь витает,
Унося свой зыбкий след;
Гады лишь она питает:
В ней для коней пастбищ нет.
Только трупы здесь ночуют,
Только коршуны кочуют».
 
 
Он, каркая, дерзко на бой вызывал.
В глаза мы взглянули друг другу трикраты.
Кто ж вздрогнул? Он вздрогнул, соперник крылатый!
Когда же упругий майдан[218]218
  Майдан – лук.


[Закрыть] напрягал
И коршуна взором следил я далеко,
Он, взвившися, в небе чернелся высоко:
           Сперва казался воробьем,
           Еще мгновенье – мотыльком,
           Там комаром еще мелькнул —
           И весь в лазури потонул.
                  Мчись, летун мой белоногий, —
                  Скалы, коршун, прочь с дороги!
 
 
Тогда по тверди голубой
Внезапно облак белокрылый
В погоню кинулся за мной,
И, на свои надеясь силы,
Он мнил, в безумии своем,
Прослыть подобным мне гонцом.
Он над главой моей повиснул
И мне угрозу с ветром свистнул:
 
 
«Куда, смельчак, направил путь?
Там воздух гибелен тлетворный,
От жажды там растает грудь
И дождик влагой благотворной
Тебе чела не освежит.
Сереброзвучный не журчит
Ручей на почве распаленной,
Навек бесплодью обреченной.
Роса на землю не падет,—
Голодный ветр ее пожрет».
 
 
Вотще мне враг грозит хвастливый:
Я стременами жму коня
И продолжаю бег ретивый.
Ему ль, ему ль настичь меня?
Усталый облак стал слоняться,
Главою долу преклоняться
И на хребет высокий скал
Вдруг обессиленный упал,
Снедаемый стыдом и мщеньем.
Я наказал его презреньем
И дале бег мой устремил.
 
 
Гляжу назад – уже он был
На небо целое за мною.
Томимый злобою немою,
Он, изменяяся лицом,
Сперва досады багрецом,
Там желчью зависти облился
И, почернев, в горах укрылся.
           Мчись, летун мой белоногий, —
           Коршун, облак, прочь с дороги!
 
 
Я озираюсь… в сих местах,
Ни за плечьми, ни над главою,
Ни на земле, ни в небесах
Погони не было за мною.
           Здесь природа, в крепком сне
           Погруженная от века,
           Стоп не слышит человека;
           Спят стихии в тишине.
           Так вечернею прохладой
           Средь Иемена степей
           Ненапуганных зверей
           Спит кочующее стадо.
 
 
Не призрак ли, не зрения ль обман?
           Не первый я среди пустыни:
Окопанный – я вижу – блещет стан
           И гордо высятся твердыни,
           Белеют кони, сверкают латы…
           Узнав, что едет купец богатый,
Наверное, засели удальцы
           И сторожат свою добычу.
           Я к ним – стоят; я громко кличу —
Безмолвствуют. Что вижу?.. мертвецы!
           То караван давно забытый,
           Пустыни ветрами отрытый,
           Как привидений грозных ряд.
Как будто бы дружина джиннов[219]219
  Джинн – слово арабское, соответственное персидскому Див – зловредный дух.


[Закрыть] сильных,
           То кости всадников сидят
На остовах верблюдов длинновыйных.
           Сквозь гнезда высохших очей,
           Из обнаженных челюстей
           Безостановочно струится
           Ручьями пыльными песок
           И шепчет так: «Не возвратится
           Самонадеянный ездок
           Под независимые сени
           Из Урагановых владений,
           Где даже алчущий шакал
           Еще следов не пролагал».
 
 
Степей африканских мутитель летучий,
По топям песчаным ходил Ураган[220]220
  Ураган – слово американское: Урикан, буря под тропиком. Слово сие употреблено здесь более потому, что оно известнее в Европе, нежели арабские: Семум, Гарур, имеющие с ним одинаков значение.


[Закрыть].
Меня он завидел, и гневно-могучий,
Крутясь, изумленный шумел великан:
«Кто это, – он молвил, – наглец дерзновенный,
Который из братьев ничтожный, презренный
Полетом поземным здесь смеет летать,
Дерзает наследье мое попирать?»
 
 
С досады топнул он ногою
И двинулся ко мне горою;
Потряс всю Емена страну
И, сильными схватив когтями,
Меня помчал он в вышину;
Дыханьем жег, разил крылами,
То вверх, то вниз меня кидал,
Горячим щебнем засыпал…
Напрасно! Я, воспрянув смело,
Его хватаю пополам,
Грызу, терзаю по частям
Его песчанистое тело.
Тесним бестрепетным врагом,
Хотел он вверх уйти столпом:
Рванулся вдруг, переломился,
Там в дождь песчаный превратился
И, как градской огромный вал,
К ногам моим противник пал.
Я отдохнул и в небо взоры
Самодовольные вперил:
Передо мной вращались хоры
Необозримые светил.
Казалося, красавиц ночи,
Наперсниц и подруг луны,
Ко мне с небес устремлены
Златосияющие очи.
           В сей стране небытия
           Из живых один был я.
 
 
Как сладостно груди усталой
Ночной прохладою дохнуть!
Свободно дышит шейха грудь:
Прошедшего – как не бывало;
И воздуха пустыни всей
Едва ль на вздох достанет ей.
Как радостно мой взор гуляет!
Как, быстролетный, без препон,
Неустрашимо он ширяет
За беспредельный небосклон!
Как сладко, любо на свободе
Умильно к матери-природе
Радушные объятья простирать!
Я их простер, и мир, как брата,
Хочу, с востока до заката
Обняв, к груди пылающей прижать!
И мысль сквозь синюю пучину
Летит, летит – и как стрела
В небес вонзается вершину.
Как медоносная пчела,
Впуская жало, с ним хоронит
И сердце вместе – так моя,
Вослед за мыслию летя,
Душа восторженная тонет
В лазурно-ясных небесах,
Где вечно царствует аллах!
 

<1829>

 
Бывают часто дни, известные в году,
Когда душа у нас как старец на ходу,
Когда мы тащимся куда не зная сами
И недовольными на всё глядим глазами.
То дни тяжелые, – тогда хотя ступай
За тридевять земель, на самый света край,
Повсюду кажется природа безобразной:
Река игривая течет лениво, грязно,
Насупившись висит свинцовый свод небес,
Как зябнущий бедняк, трепещет мрачный лес,
И колокола звон, и ветра завыванье —
Как умирающих последнее стенанье.
То вынос встретишь ты, то нищие тебя
Обступят, оглушат, таща и теребя.
Проходу не дает народ чернорабочий —
Всё лица бледные, тускнеющие очи…
И наконец, когда успеешь ты уйти
Далёко, за город, чтоб душу отвести
На розовых устах красавицы влюбленной,
В какой-нибудь приют укромный, потаенный, —
Как алчный ростовщик за мотом по пятам,
Хандра твоя тебя преследует и там,
Где ручки полные лицо твое ласкают,
Где двое томных глаз уста твои лобзают.
И там, от белизны атласистых ланит,
На коих поцелуй твой заревом горит,
От пламенной груди, будь молоды вы оба,
Повеет на тебя нежданный холод гроба.
 

<1832>

А. П. КРЮКОВ

Александр Павлович Крюков (1803–1833) начал свою деятельность в качестве горного чиновника и изучал маркшейдерское дело в Илецкой Защите (ныне Соль-Илецк). Тяготение его к литературе, насколько можно судить, обнаружилось довольно рано: первые его стихи, попавшие в печать, уже отличаются довольно высоким уровнем поэтической техники. С 1822 года Крюков печатается в «Благонамеренном», «Сыне отечества», «Вестнике Европы» (иногда под анаграммой: «К. Илецкая Защита»). В 1824 году П. П. Свиньин, познакомившийся с ним во время посещения Илецкой Защиты, уже знает о нем как о поэте «прекрасного таланта»[221]221
  «Отечественные записки», 1825, № 64, с. 152.


[Закрыть]. В 1826 году Крюков служит в Оренбурге. Он интересуется местным – башкирским, казахским – фольклором, бытом и историей; впоследствии он станет автором ряда этнографических очерков («Оренбургский меновой двор», 1827, и др.) и незаконченного романа «Якуб-Батыр»; в 1825 году он пишет «казахскую» поэму-балладу «Каратай»[222]222
  «Вестник Европы», 1825, № 1.


[Закрыть]. Некоторое время Крюков проводит в степях северо-восточного Казахстана, занимаясь дорожным строительством; результатом этих впечатлений явились впоследствии повести «Киргизский набег» (1829) и «Рассказ моей бабушки» (1831), последняя из которых послужила одним из сюжетных источников «Капитанской дочки» Пушкина[223]223
  См.: Н. И. Фокин, К вопросу об авторе «Рассказа моей бабушки» А. К. – «Ученые записки Ленинградского гос. университета им. А. А. Жданова», 1958, № 261, серия филология, наук, вып. 49, с. 155; P. Brang, Puskin und Krjukov, Berlin, 1957.


[Закрыть]. По автобиографическим намекам в стихах Крюкова можно заключить, что сатирические тенденции в его творчестве привели к столкновению его с провинциальной помещичьей средой. В первой половине 1827 года он покидает Оренбург и переезжает в столицу, где служит в департаменте внешней торговли в должности столоначальника. Он сближается с петербургскими литературными кругами, в частности с кружком Дельвига, и помещает свои стихи и прозу в «Северных цветах» и «Литературной газете». Стихи его принимаются благожелательно; Кюхельбекер называл его в дневнике «небесталанным» подражателем Пушкину[224]224
  В. К. Кюхельбекер, Дневник, Л., 1929, с. 157.


[Закрыть]. Всего до нас дошло немногим более двух десятков стихов Крюкова, разнообразных в тематическом и жанровом отношении (элегии, альбомные стихи, послания и т. д). По своей поэтической культуре Крюков стоит на границе 1820-х и 1830-х годов; он не был захвачен исключительно элегическим направлением, прошел мимо антологических тем; в его творчестве ясно ощущается размывание жанровых границ и выделяются традиционные для 1830-х годов темы – «поэт и общество», с преимущественным вниманием к поэтической биографии Байрона, Тассо, и другие. Поздние стихи Крюкова, при внешней традиционности, говорят о значительном, но не успевшем окрепнуть поэтическом таланте. Их специфичной особенностью является ясно выраженное ироническое и сатирическое начало. Крюков примыкает к той линии романтической поэзии, которая особенно охотно разрабатывала в этой тональности тему «поэт в светском обществе» (таково, например, творчество А. А. Башилова, с которым Крюков был лично знаком и обменялся посланиями перед своей поездкой в Крым в 1828 году)[225]225
  См.: «Карманная книжка русской старины и словесности на 1829 год», СПб., 1829, с. 409; «Радуга, литературный и музыкальный альманах на 1830 год», М., 1830, с. 161.


[Закрыть]. Инвективы против «света» и, с другой стороны, провинциального общества сочетаются у Крюкова с характерным романтическим неприятием города. Этот сложный комплекс пронизан ироническими, сатирическими и лирико-элегическими интонациями. Ирония Крюкова получает чрезвычайно широкий диапазон – от сатирической зарисовки и снижения, прозаизации темы («Полночь в городе», 1829) до романтической иронии лирико-медитативного оттенка, углубляющей драматическое содержание («Воспоминание о родине», 1827; «Охлаждение», 1829; «Письмо», 1830). Среди современников Крюков пользовался репутацией эпиграмматиста; так, одно время ему приписывалась пушкинская эпиграмма «В Академии наук»[226]226
  «Русская старина», 1880, № 9, с. 119.


[Закрыть]. Ранняя смерть Крюкова (7 февраля 1833 года), после недолгой болезни, перешедшей в белую горячку, вызвала некрологи, где отмечался его «необыкновенный талант»[227]227
  «Санкт-петербургские ведомости», 1833, № 45; «Северная пчела», 1833, № 41. Ср.: С. Попов, Современник Пушкина. – «Южный край» (Оренбург), 1968, 3 апреля.


[Закрыть].

 
Есть пустыня, в ней таится
Робкий гений Тишины,
Там в источнике глядится
Дочь стыдливая Весны;
Там средь рощи молчаливой
Сени зыбкие сплелись
И береза с дряхлой ивой
Над лужайкой обнялись.
 
 
Там, раскланявшись с толпою
Честолюбцев наконец,
Поселился бы с тобою
Простодушный твой певец;
И – забытый шумным светом —
Он бы там увидел вновь
Дружбу с радостным приветом
И стыдливую любовь.
 
 
Презря почести земные,
Для тебя, мой друг, одной
Струны арфы золотые
Оживлял бы он игрой…
И рукою белоснежной,
С лаской, движущей сердца,
Ты венком из мирты нежной
Увенчала бы певца!
 

<1825> Илецкая Защита

 
Родимый край, страна отцов!
Как быстро дни мои мелькали,
Когда, не ведая печали,
Я рос в кругу твоих глупцов!
Меня младенца веселили
Их страсти, важность, суеты,
Их занимательные были
И безрассудные мечты.
Любил я жаркие их споры
О гончих, зайцах и полях,
И оглушающие хоры,
И рюмок звон на их пирах.
Но мне забавнее казались
Беседы важных их супруг,
Когда они, составя круг,
Горячим чаем упивались…
Какой был шум! какой был звон!
Одна рассказывала сон,
Другая жизнь своей наседки,
Иные ж с видом простоты
Сплетали злые клеветы
На счет какой-нибудь соседки…
И признаюсь: среди сих дам
Я кой к чему привык и сам.
 
 
Судя по них о целом свете,
Я в нем не знал большого зла;
Я верил счастливой планете —
И мирно жизнь моя цвела.
Среди толпы самодовольной,
В дыму желаний и надежд,
Игрой цевницы своевольной
Я забавлял моих невежд.
Их одобреньем быв утешен,
Я восхищался, но они
«Он сумасшедший, он помешан»
Твердили, будучи одни.
Что нужды в том? по крайней мере
Я оставался в доброй вере,
Что и с невеждой и с глупцом
На свете сем ужиться можно
И что Вольтер весьма безбожно
Бросал на них сатиры гром…
Я рос и – вырос. Дни летели.
Мои седые земляки,
Как прежде, чуждые тоски,
Исправно пили, сладко ели,
Травили зайцев и толстели…
Вдруг – бог мой! – одного из них,
Не знаю как, задел мой стих!..
Мгновенно поднялась тревога —
И оглушен был бранью я!
«Он враг людей, отступник бога!» —
Взывали жены и мужья.
Какое множество проклятий
Из уст соотчичей и братий
Упало на мою главу!..
И я дышу! и я живу!
Но я не ждал конца тревоги:
Почтя слезою прах отцов,
Скорей, скорей – давай бог ноги
Бежать от добрых земляков!
 
 
И так, их злобою гонимый,
Печальный гость чужих земель,
Покинул я приют родимый,
Почтенных предков колыбель…
От ранних лет к странам далеким
Я был надеждою маним;
Мне быть хотелось одиноким —
В чужой стране, для всех чужим.
Сбылось безумное желанье!
Я был один в толпе людей,
Как осужденный на изгнанье,
Как всеми брошенный злодей…
Мне жить на свете скучно было;
Я мирных радостей не знал;
Душа пустела; нрав дичал,
А сердце тайной грустью ныло…
 
 
Блуждая из страны в страну,
Я свет изведал понемногу —
И скоро ль, трудную дорогу
Окончив, мирным сном засну —
Не знаю…
 
 
                 Но клянусь судьбою,
Клянусь мечтами жизни сей,
Что не ступлю опять ногою
На землю родины моей!..
Зачем? к чему? и что бы ныне
Я мог найти в моей пустыне?
Ах! разве чуть приметный след
Давно, давно минувших лет:
Травой заросшие могилы,
Где под хранительным крестом
Двух незабвенных пепел милый
Лежит, объятый вечным сном…
И там же… там есть холм забытый,
Под коим, холоден и тих,
Спит беспробудно муж сердитый,
Забывши мой несчастный стих.
Избави бог меня от злости!
Нет, не дерзнет моя нога
Попрать разрушенные кости
Землею взятого врага!
 

1 июля 1827 С.-Петербург