Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Не дивно, Леонид, что юноша мечтает
Блаженство уловить, гонясь за суетой;
Но для чего, скажи, колена преклоняет
                      Перед богинею слепой
                      Сей старец, жизнью пресыщенный,
Но тяжким опытом еще не наученный?..
 
 
Безумец не познал цены земных надежд!
Вотще был жертвою коварного обмана:
Забыт урок! С толпой младенцев и невежд
                      К стопам глухого истукана
                      Он жадный дух свой приковал,
                      И жизни при конце он жить не начинал.
 
 
Кто ринулся в дедал пременчивых желаний
И совести отверг спасительную нить, —
Брегись! чудовище неистовых алканий
                      Его готово поглотить…
                      Из темной бездны нет исхода!
Прости, прости навек надежда и свобода!
 
 
Оплачем бедствия собратий своей,
Но, переплыв кой-как сей жизни половину,
Устроим, Леонид, спокойней и умней
                      Свою грядущую судьбину:
                      Объявим кабалу страстям
И вольную дадим несбывшимся мечтам.
 
 
Для нас, для нас отверст приют уединенья,
Скрижали пиэрид, училище веков!
Сокроем от толпы их тайны утешенья,—
                      И за утрату прежних снов
                      В тиши отрадной кабинета
Найдем забвенье зол в святом забвеньи света.
 

1825

 
Мой друг, я был опять в пустынной стороне,
Где жизнь-изменница нам сладко улыбалась
                      В очаровательной весне,
Где пылкая мечта грядущим утешалась,
                      Как любовался детский взор
                      Прелестной далью наших гор.
Всё там по-прежнему: безмолвие святое
Не оставляло сень отеческих лесов;
                      Река, зерцало голубое,
Рисуется грядой картинных берегов,
Заросший дикий сад еще не заглушает
                      Тобой насеянных цветов,
И бедный селянин вздохнуть не забывает
                      При милом имени твоем.
Как в ризе торжества, в убранстве золотом
Представились очам знакомые дубравы;
                      Роскошной осени рукой
Холмы облечены в багрянец величавый,
Приветствовали мне венчанною главой;
С долины веяла спокойствия отрада,
Безвестная в стенах мятежных городов,
                      И туск унылый листопада,
                      Как сумрак летних вечеров,
                      В душе задумчивость питая,
К воспоминаниям невольно преклонял…
Их рой в краю родном меня не покидал;
Он влек меня туда, где нива гробовая,
                      Крестов могильных вертоград,
Объемлет Вечного алтарь уединенный —
                      Где нам останки драгоценны
Святыни под крылом лежат…
Там продолжалася безмолвная беседа,
                      Там ждал от мертвых я ответа,
                      Урока ждал в науке жить,
И тайны скорбные для друга и поэта
                      Искал бессмертьем разрешить.
                      Окрест ничем не нарушалась
                      Магическая тишина,
И утомленная природа наслаждалась
Дремотой легкою, предвестницею сна…
Я в сердце ровное вкушал отдохновенье;
                      В нем страсти пламенной косой
                      Пожали нежные волненья —
И хладный по себе оставили покой.
Мой вечер наступил – туманный, но безбурный;
Ночь тихая близка, – а там, в семье родной,
Еще есть уголок для погребальной урны…
Так думал я теперь в пустынной стороне,
Где жизнь-изменница нам сладко улыбалась
                      В очаровательной весне,
Где пылкая мечта грядущим утешалась,
                      Как любовался детский взор
                      Прелестной далью наших гор.
 

15 октября 1825

В. Н. ОЛИН

В. Н. Олин. Гравюра И. Ческого с рис. М. Теребенева.

Валерьян Николаевич Олин (ок. 1788[105]105
  Д. И. Хвостов засвидетельствовал, что в 1811 году Олину было 19 лет («Литературный архив», т. 1, М.—Л., 1938, с. 371), в послужном списке 1817 года указано, что ему 27 лет (ЦГИА, ф. 733, оп. 18, № 356).


[Закрыть] – 1840-е годы) ни по рождению, ни по воспитанию не принадлежал к наследственной дворянской интеллигенции. Сын тобольского вице-губернатора, он получил первоначальное образование, скорее всего, у учителей местного народного училища или семинарии. Начав службу канцеляристом в 1802 году, он до конца не сумел выбиться из числа мелких чиновников. Литературная деятельность Олина началась в кругу писателей Беседы любителей русского слова. Первым его печатным произведением был «Панегирик Державину» (СПб., 1809). Позднее он был принят в члены-сотрудники «Беседы». В это время он неудачно пробует силы в драматургии, сочинив под руководством И. А. Дмитревского трагедию в стихах «Изяслав и Владимир». Ближе всего был Олин к участникам «Беседы», затронутым преромантическими веяниями, – Державину, Н. И. Гнедичу, В. В. Капнисту, которому он помогал в переводах из древних, И. М. Муравьеву-Апостолу, поборнику изучения античности. В 1813 году вышел его вольный перевод поэмы «Сражение при Лоре» Оссиана, за которым последовали более самостоятельные обработки отдельных фрагментов оссианического цикла. Наряду с этим в 1814–1819 годах Олин публикует ряд антологических стихотворений, переводы Горация, Овидия (прозой), римских историков и ораторов.

С 1814 года Олин сотрудничал в «Сыне отечества». В 1818 году он организует «Журнал древней и новой словесности» (1818–1819), одной из задач которого была пропаганда античной литературы. Однако тематика оказалась случайной, и издание успеха не имело. Большинство материалов принадлежало Олину и Я. Толмачеву. Кроме того в журнале приняли участие – видимо, при посредстве В. В. Капниста – Ф. Глинка, Н. Кутузов, Я. Н. Толстой, П. Колошин.

В 1820 году Олин окончательно порывает с «Беседой», публикуя рецензию на «Освобожденный Иерусалим» Тассо в переводе А. С. Шишкова и речь при вступлении в Вольное общество любителей российской словесности, вызвавшую одобрение П. А. Вяземского. В лагере романтиков он занял место среди сторонников Жуковского. Однако предпринятая им литературно-критическая газета «Рецензент» (1821) не сыграла никакой роли в литературной борьбе, хотя здесь и появился положительный отклик на «Руслана и Людмилу», разбор стихов Батюшкова и горацианских од Капниста.

В 1824 году Олин принял участие в полемике о «Бахчисарайском фонтане». Выдвинутое им общее определение романтизма как поэзии страстей и характеров, а романтической поэмы как романа в стихах свидетельствовало, что он принял в новом направлении лишь изменение тематики и мелодраматизацию сюжета. Позднее он определил южные поэмы Пушкина как лишенные плана подражания Байрону. «Полтава» и «Борис Годунов» явились для него знамением заката поэтической звезды Пушкина.

Для самого Олина основным признаком романтической поэзии является эмоциональная приподнятость. Он переводит из Шиллера, Мура, Вальтера Скотта, Ламартина, Виланда, Гете. Поэмы Олина «Оскар и Альтос» (1823) и «Кальфон» (1824), благожелательно встреченные критикой, развивали старую оссианическую тематику. Не без влияния Байрона была задумана поэма «Манфред», об Италии рыцарских времен. Сюжет «Корсара» Олин перерабатывает в прозаическую трагедию «Корсер» (1826) по образцу французских книжных драм. В 1827 году он выпустил перевод «Баязета» Расина, сделанный в таком же высоком ключе. Из лирических стихотворений наиболее значительными были проникнутые глубоким личным чувством элегии, по настроению близкие к «Медитациям» Ламартина. Мелкие стихотворения печатались в альманахах, «Литературных листках», «Московском телеграфе» и в изданиях А. Ф. Воейкова, постоянным сотрудником которого Олин сделался после ссоры с Н. Полевым и Ф. Булгариным из-за резких нападок на «Корсера».

В 1829–1831 годах Олин издавал полупериодический альманах «Карманная книжка для любителей русской старины и словесности» и вместе с В. Я. Никоновым литературную газету «Колокольчик» – малопредставительные по составу авторов и, подобно прежним изданиям, прекратившиеся за недостатком подписчиков.

Последнее его сочинение, повесть «Странный бал», часть задуманного романа «Рассказы на станции» в стиле Гофмана и Ирвинга, появилась в 1838 году. К ней были приложены восемь последних стихотворений Олина. Далее имя его теряется.

В историю литературы благонамереннейший литератор Олин вошел как жертва цензуры. В 1818 году была уничтожена брошюра-оттиск «Письма о сохранении и размножении русского народа» Ломоносова, «Рецензенту» были запрещены переводы из иностранных изданий, за запрещением «Стансов к Элизе» последовал полицейский выговор Олину за выраженное автором недовольство цензурным постановлением. В 1832 году был запрещен роман Олина «Эшафот, или Утро вечера мудренее» из эпохи Анны Иоанновны[106]106
  «Русская старина», 1903, № 2, с. 316.


[Закрыть]. Даже «Картина восьмисотлетия России» (СПб., 1833) за излишние похвалы Николаю I удостоилась личного неодобрения императора. Один из немногих писателей, пытавшихся жить литературным трудом, Олин прожил и кончил жизнь в крайней нищете.

Отдельно стихотворения Олина никогда не выходили, хотя еще в 1817 году он пытался предпринять такое издание[107]107
  Сведения об этом имеются в материалах ЦГИА, ф. 733, оп. 18, № 356.


[Закрыть].

 
         Близ берегов синего моря, в Эрине,
         В давние годы двое вождей обитали:
Крепких рушитель щитов Каитбат и Альтос копьеносец.
         Оба любили они прелестную Морну,
                      Но не были оба в сердце у девы.
Морна любила младого Альтоса; был он прекрасен:
         Вдоль по плечам его кудри златые вилися,
         Ясного неба денница в ланитах играла;
                      Многие девы по нем воздыхали.
Тайно в дубраве однажды узрел Каитбат мрачноокий,
         Как белогрудая Морна, в объятьях Альтоса,
         Страстно главу уклоняла герою на перси,
         Томно вздыхала, пила в поцелуях восторги,
Нежные руки вкруг выи его обвивала.
                      И страшная ревность зажглась в Каитбате!
                      И меч Каитбата, на Кромле высокой,
         Бледной луны в облаках при свете туманном,
                      Кровью Альтоса упился.
         И труп его бросил в реку убийца-изменник;
         И радостен, быстро помчался, обрызганный кровью,
В турску пещеру, где Морна Альтоса к себе ожидала.
 
 
«Нежна дщерь Кормака! радость Каитбата!
О, зачем же, Морна, ты уединенна?
Мрачная пещера не твое жилище,
Гор крутых в ущельях ветер наглый свищет,
И из черной тучи ливнем дождь стремится,
И меж ветвий дуба вран кричит обмокший.
Скоро грянет буря! Небо омрачилось.
Ты же, дщерь Кормака, Морна дорогая!
Ты белее снега гордого Арвена.
Кудри твои, Морна, – легкие туманы
Над камнями Кромлы, при вечернем солнце!
Ясны, ясны звезды, но луна яснее;
Много есть пригожих дев младых в Эрине,
Ты же, моя радость, сердцу всех милее!»
 
 
«Грозный воин! ты откуда в полночь мрачную притек?
Сын угрюмый Турлатона! вечно Морну ты следишь!
Иль мечтаешь, что насильно можно сердцу милым быть?
Удались, коварный воин!.. что я вижу? где ты был?
Каплет кровь с твоих доспехов, взор твой молнией блестит!
Иль Сваран, сей Царь Локлина, в нашу родину вступил?
Что о лютом сопостате возвестишь ты, Каитбат?»
 
 
                      «Милая дщерь Кормака!
         Морна! о Морна! с холма я крутого спустился!
Верный мой лук напрягал я трикраты,
         И столько же раз с тетивы спускал я пернатые стрелы;
                      Стрелы не лгали —
И каждая серну, свистя, на бегу улучала.
Три быстроногие лани – псов моих чутких добыча.
                      Милая дщерь Кормака!
         Ты мне одна в пределах Эрина любезна!
         В дар тебе, Морна! сразил я на Кромле еленя:
                      Был он красив и высок и статен;
         На ветви кудрявы делились рога его горды,
Быстро скакал он с камней по камням чрез бездны кипящн,
         Легкостью ног упреждал он и ветры и стрелы…»
 
 
«Тщетно всё; тебя, жестокий, не люблю я, Каитбат!
Мрачный взор твой мне ужасен, камень сердце у тебя.
Ты же, милый сын Ардана, мой возлюбленный Альтос!
Ты один мне всё на свете, счастье, радость и любовь!
Ты очам моим прелестней солнца красного лучей,
В бурю черную блестящих вдоль зеленого холма!
Юный витязь сей прекрасный, милый друг души моей,
На холме пужливых ланей он не встретился ль с тобой?
Здесь любезного Альтоса ожидаю я к себе».
 
 
                      «Долго, о, долго ты ждать его будешь!
         Утром заря рассыплет по небу багряные блески,
         Звонко рогами ловцов огласятся дубравы и холмы,
                      Но витязь прелестный с зарей не восстанет,
         Солнце взойдет, а прекрасный ловец на ловитве не будет:
Острый мой меч усыпил его сном непробудным.
Праведна месть! Злодей похищал мою радость!
         Я воздвигну ему на бреге заутра гробницу;
                      Ты ж полюби Каитбата, о Морна!
         Славен в боях, и десница его ужасна, как буря».
 
 
«Так уж нет тебя, мой милый! сын Арданов, нет тебя!
Рок свирепый!.. Морна! Морна!.. О любезный мой Альтос!
Рано, рано, друг сердечный, ты востек на облака!
Как прелестный цвет весенний, так у нас ты расцветал;
Черна буря заревела… Где ты? где ты, нежный цвет?»
 
 
Так рекла, – и горьки слезы из мерцающих очей
Засверкали, покатились в два ручья на белу грудь.
«Всё свершилось! Где ты, радость?.. Жизнь моя не расцветет!
Сын жестокий Турлатона! как ты мрачен и свиреп!
Кровью милого Альтоса острый меч твой обагрен.
Дай его несчастной Морне: пусть хотя в последний раз —
Жить не долго мне на свете! – к сердцу кровь его прижму!»
 
 
И сын Турлатона, смягченный впервые слезами,
Шумный изъемлет свой меч и деве вручает.
Морна железо берет и в сердце вонзает злодею:
Как снежная глыба, отторгнута бурей от холма,
Пал он и к ней простирает кровавые руки:
«Грозна дщерь Кормака! мстительная дева!
Мраками могилы ты меня покрыла.
Сердце леденеет… Морна! заклинаю,
Не лиши героя чести погребенья
И отдай Моине тело Каитбата.
О! меня любила тихая Моина;
Я один являлся в сонных ей мечтаньях.
Мне она воздвигнет в шепотной дубраве
Мирную гробницу; и ловец усталый,
В полдень отдыхая на могильных камнях,
Скажет: „Мир герою! чаду грозной брани!“
И почтит хвалами память ратоборца.
Барды мне отверзут песнею надгробной
Из туманов Лина путь на легки ветры.
Но приближься, Морна! Сжалься над страдальцем!
Извлеки железо из глубокой раны!
Мука нестерпима… Морна! умираю…
Дай, о дщерь Кормака, умереть спокойно!»
И дева, бледна и потоками слез заливаясь,
Робкой стопою едва подошла к Каитбату,—
Вдруг отходящий боец ухватил ее враз за ометы;
И, с стоном исторгнув железо из трепетных персей…
……………………………………………………
Легки туманы, спуститесь, покройте несчастную деву!
Нощи царица! луна! прими на лучи ее душу!
Морна, прости!.. Как цвет посеченный, прекрасная пала!
Стелются кудри ее по земле, обагренные кровью,
Стонет, трепещет она, сотрясаема хладною смертью.
Турский холм повторил последний вздох злополучной,
И тень понеслась ее тихо в облачны сени.
Предки простерли к ней длани, уклоншись на сизые тучи,
Ярко по дымным, узорным краям луной посребренны;
И трепетным светом, меж тем как неслась она в горни чертоги,
Сквозь ее тонкие ризы воздушны звезды сверкали.
 

<1817>

 
Velox amoenum saepe Lucretilem
Mutat Liceo Faunus, etc[109]109
  Ликей сменяет милым Лукретилом Фавн быстрый часто и т. д. (лат.). – Ред.


[Закрыть].
 

Кн. I. Ода XVII

 
               Нередко резвый Фавн меняет
На мой Сабинский холм Аркадский свой Ликей,
               И коз моих он охраняет
               От зноя, ветров и дождей.
 
 
               Они спокойно в рощах бродят,
Душистых ищут трав, рвут сладкий тимиан,
               С пути безвредно в дебрь заходят:
               Хранит их златорогий Фавн.
 
 
               Когда свирелью огласятся
Долины звонкие и высоты холмов, —
               В хлевах козлята не страшатся
               Ни пестрых змей, ни злых волков.
 
 
               Храню к богам благоговенье!
За то и сам от бед богами я храним;
               Мои стихи, мое смиренье
               Приятны, Тиндарида, им.
 
 
               Приди ж ко мне – и пред тобою
Из рога полного златых обилье дней
               Рассыплет щедрою рукою
               Садов богатство и полей!
 
 
               Укрывшись в сень моей Темпеи,
Ты будешь петь на лад Теосского певца
               И Пенелопы и Цирцеи
               Улиссом страстные сердца.
 
 
               Ты будешь здесь, не зная страха,
Лесбийски вина пить под тению дерев,
               И с Марсом Фионея-Вакха
               Не подстрекнет к раздору гнев.
 
 
               Здесь не посмеет Кир суровый
Из юных роз венок с кудрей твоих сорвать
               И прелестей твоих покровы
               С свирепым гневом растерзать.
 

<1817>

 
Вот зажглась луна златая!
Хлоя, свет моих очей,
Выдь из хижинки твоей!
Ночь прекрасна! Распевая,
Слух пленяет соловей.
По муравчатой долине
Перлы влажные блестят,
Моря в зеркальной равнине
Звезды яркие горят.
Посмотри, как водопад,
Говорливый, ясный, пенный,
Лунным блеском позлащенный,
Со скалы в душистый луг
Льет алмазы и жемчуг.
Посмотри, как, прелесть сада,
Спелы кисти винограда
На покате сих холмов
Светят в зелени листов.
Всё волшебно! В плен отрадный
Взор невольно уловлен;
Воздух светлый и прохладный
Ароматом напоен.
Выдь, пастушка дорогая!
Сядем на берег морской
Под кристальною скалой.
Голос с цитрою сливая,
Песню, милая, запой.
И не будешь без награды —
Белокурые наяды,
Девы резвые морей,
Нимфы жидких кристалей,
Волн лазоревых хариты,
Принесут от Амфитриты
Из пещер подводных гор
Пурпуровые кораллы,
Бисер, перлы и опалы,
Дорогой тебе убор.
 

<1817>

 
Foss’ io… più tosto non nato!
A che, fiero destin! serbarmi in vita
Per condurmi a vedere
Spettacolo si crudo et si dolente?[110]110
  Лучше бы… Лучше бы мне не появляться на свет! Яростный рок! Зачем сохраняешь мне жизнь, если обрекаешь созерцать зрелище столь жестокое и печальное? Гварини. (Верный пастух. Акт 3, сц. 7) (итал). – Ред.


[Закрыть]
 

Guarini. (Pastor fido. Atto III, sc. VII)

 
Давно ли жизнию кипела в сердце кровь?
            Давно ли я, сын лени и свободы,
На лире пламенной пел страстную любовь,
            Призывный глас таинственной природы?
Давно ль, цветя душой, венок из мирт и роз
            Я положил на жертвенник Гимена?
Давно ли небеса потоком сладких слез
            Благодарил, нося оковы плена?
Но счастие мое едва лишь расцвело
            И на заре, как ранний цвет, увяло;
Туманной грустию покрылося чело:
            Моей младой сопутницы не стало!
Не стало ангела, которым я дышал,
            Которым мне прекрасным мир являлся,
С которым слезы лил и радость разделял,
            И пламенной душой моей сливался!
 
 
Недуг томительный нося в груди своей,
            Она, увы! невинная страдала
И, жизни не вкусив, во цвете ранних дней
            Как тихая лампада догорала!
Я зрел, как у нее в ланитах и устах
            Весенних роз увянул цвет мгновенно,
Как жизни ясный луч в приветливых очах
            Бледнел, мерцал – и гаснул постепенно!
Я слышал, как она (грусть сердце мне рвала!)
            У господа в слезах себе просила
Еще хоть две весны, чтоб вспомнить жизнь могла,
            Которую в страданиях забыла!
И в сердце, верою исполненном святой,
            Не угасал отрадный луч надежды!..
О, вечер страшный! час ударил роковой,
            И смерти сон навек сомкнул ей вежды!
И ангел дух ее отнес на небеса.
            Плачевные свершились ожиданья!
Где благочестие? где младость? где краса?
            О, горькие души воспоминанья!
 
 
Рыдая и смотря на милый сердцу прах
            (Отчаянья ужасно исступленье!),
Дерзну ль произнести?.. объемлет сердце страх!..
            Я упрекнул святое провиденье.
Ах! кто в несчастий быть равнодушным мог?
            И небо чьих не слышало роптаний?..
О ты, предвечный дух, непостижимый бог
            В своих стезях тяжелых испытаний!
Ты жизни тайный путь мне тернием устлал;
            Везде меня судьба встречала злая;
Но я – ты ведаешь – терпел и не роптал,
            Дни мрачные надеждой позлащая.
И наконец, я мнил, устал греметь твой гром;
            Блеснул очам рассвет блаженства ясный,
И ты согрел мне грудь любви твоей лучом
            Во образе сопутницы прекрасной.
Расцвел я сердцем! к ней привыкла жизнь моя,
            Бытьем своим она слилась со мною,
И юная чиста была душа ея,
            Как лилия, блестящая росою.
Почто ж сей ясный луч ты быстро погасил?
            Или, скажи, еще терпел я мало?
Но если праведный я гнев твой заслужил,
            Тебе карать меня бы надлежало!
Пускай меня б терзал томительный недуг,
            Мне б ранний гроб! и чашу испытанья,
Из длани роковой, иль медленно иль вдруг,
            До капли бы я выпил без роптанья.
За что ж невинное, как ангел, существо
            Виновному погибло в наказанье?
Вещай мне, дивное вселенной божество!..
            И сердцу был ответ твой: упованье!
 
 
О провидение! о вечная любовь!
            Прости, творец, минутному роптанью!
Смирясь, карательный лобзаю жезл твой вновь;
            Я человек, я призван к испытанью!..
Ты повелел пчеле мед сладкий собирать
            И червячку блестящему светиться,
Дуть ветру, течь воде, былинке прозябать
            И смертному в изгнании томиться.
Дерзну ль роптать?.. Хвала премудрости твоей!
            Равно твои спасительны законы:
Любимый счастья сын, ликует ли злодей,
            Страдают ли невинных миллионы.
И где без игл растут кусты прелестных роз?
            За сферами лишь вечна жизни сладость!
Но в сей обители утрат и горьких слез
            Крылатою мелькает тенью радость.
Прости, прости, творец, роптаниям моим!
            Нет, до небес хула не долетала!
Пред благостью твоей они прешли как дым,
            Как тщетный звук разбитого кимвала!
Их сердцу, сжатому отчаянной тоской,
            Сопутницы смерть ранняя внушила!
И смерть сия… хвала! лобзаю крест я твой!
            Смирив мой ум, дух верой озарила!
Так, упование!.. О, сладостный ответ!
            Луч из страны, душе обетованной!..
Блести ж над тучами, мой путеводный свет!
            Сияй звездой до пристани желанной!
 

1822