Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Не туча над Русью всходила востоком,
Не буря готовила гибель земли,
Не воды с Кавказа срывались потоком, —
Под знамя Мамая ордынцы текли.
Стеклися и хлынули в Русское царство!
Но дремлет ли в праздном бессильи орел,
Когда расстилает сетями коварство,
Готовя великому тесный удел?
 
 
Воскресло, воскресло ты, чувство свободы,
В сердцах, изнуренных татарским ярмом!
Так глыбой не держатся горные воды
И тощею тучею мещется гром.
Я зрел: на распутьях дружины теснились;
Из мирного плуга ковался булат;
И плакали жены, и старцы молились,
И мщением искрился юношей взгляд.
 
 
Как листья дубравы под вешним дыханьем,
За Доном взвевались знамена татар;
Осыпаны вечера ярким сияньем,
Доспехи ордынцев горели, как жар;
Как листья дубравы под холод осенний,
С рассветом ложились без жизни ряды;
Тускнели доспехи под кровью сражений,
И долу клонилося знамя Орды.
 
 
Почто ж не любуешься с выси кургана
Воинственным полем, надменный Мамай?
Не зиждешь, как прежде, победного стана?
Бежишь, как безумный, в отеческий край?
Сын варварства! в нем ли найдется утрата?
Тебя оглушат там проклятия вдов;
Сестра там заплачет за лучшего брата,
Отец за надежду, последних сынов.
 
 
Не знал ты, что чувство свободы сильнее,
Чем алчность корысти, душ купленных жар;
Не знал ты, что сердцу звук цепи слышнее,
Чем звонкого злата о злато удар.
Днесь поздо клянешь ты улусов кумиры,
На русское небо боишься взглянуть.
Беги! не сорвать тебе с князя порфиры:
Цепь рабства не давит уж русскую грудь!
 

<1825>

 
             Сын Севера, с каким благоговеньем
Я жадный взор питал полуденной страной,
Где мысль объемлется невольным вдохновеньем
И падает во прах пред дивной красотой!
             Преодолев кипящие стремнины,
Где жаркая струя сквозь камни пронялась,
                       Мечук[175]175
  Мечуком называется гора, у подошвы которой находятся горячие минеральные воды.


[Закрыть], с твоей крутой вершины
Я обнимал душой утесистый Кавказ!
             Светило дня на запад упадало
             И, заревом подернув цепи гор,
                       Громам Ермолова в укор,
Кавказской вольности вертепы освещало:
Громады снежные, как ряд седых веков,
                       В немом величии сияли
             И два шатра из яркой ризы льдов
                       На раменах своих держали[176]176
  Эльбрус – двуглавый.


[Закрыть].
             Как темное орлиное крыло,
                       На север туча налегала
                       И Бешты[177]177
  Гора близь минеральных вод.


[Закрыть] пасмурной чело
                       Венцом туманным обвивала;
                       На яркой зелени лугов
                       Бродили тени облаков;
                       Река то лентой извивалась
                       В благоуханных берегах,
                       То за курганами терялась
                       И с шумом падала в овраг.
                       Почуя близость непогоды,
                       Орлы летели к небесам
                       Навстречу молнии, громам,
                       Как званные на пир природы!
                       Еще светлел упорный день
                       Над озаренными скала́ми,
                       А за восточными холмами
                       Росла ночная тень.
                       По туче гром за громом рвался,
                       Летала молнии стрела,
                       И мрак за нею озарялся
                       Вкруг белоглавого орла.
             Вот солнца лик утесом заслонился;
                       Последний свет струей извился
                       И, на Эльбрусе отразясь,
                       В туманном воздухе погас…
 
 
О вольность дикая племен неукротимых,
                       Не твой ли вечер вижу я?
                       Померкнет скоро жизнь твоя
                       В ущельях гор непроходимых!
                       Невзгода брани уж висит:
                       Ермолов двинется громами,
             И твой орел, Россия, осенит
                       Кавказ широкими крылами!
 

Май 1825

 
Холодный вихрь крутит снегами;
И степь, как жертва непогод,
Своими тощими боками
Поддерживает неба свод,
Блестящий яркими звездами.
Мороз невидимо трещит,
И полумесяц раскаленный
На пламенном столбе стоит.
Светя над миром утомленным,
И степь бескровна, мнится мне.
Как тяжело в пустынной доле!
Туда, мечты, ко звездной вышине!
Покиньте жизни нашей поле!
На нем, как степью, вихорь бед
Следы веселья завевает;
И, как назло, надежды свет
Путь бесприютный озаряет;
Как звезды, радости блестят
Над странником – он к ним стремится,
А на душу земного хлад
Тяжелой цепию ложится!
 

<1826>

 
Ровесница векам первовременным,
Твое чело дерзал я попирать.
Как весело питомцам жизни бренным
Из-под небес отважный взгляд бросать!
Внизу, как ад, во мгле овраг зияет,
В венце лучей стоит над ним скала…
След вечности! здесь время отдыхает,
Его коса здесь жертвы не нашла.
 
 
О жизнь певцов, святое вдохновенье,
Я вижу твой незыблемый алтарь!
Как змей без сил, под ним шипит забвенье,
Земных страстей неодолимый царь.
О, сколь блажен, кто с пламенной душою
На сей алтарь свой звучный дар принес:
Он цепь земли отбросил за собою
И чувствовал присутствие небес…
 

<1826>

 
Восплачь о том, кто плачет в Вавилоне!
Его земли померкнул светлый лик;
И вместо арф в разрушенном Сионе
Предателей встает безумный крик.
 
 
Израиля питомец вдохновенный,
Без песень ты! тебе в ручье родном
Не прохлаждать стопы окровавленной:
Изноешь ты на береге чужом!
 
 
«Я суд небес в день скорби призову,
Не мне земля, – душа твоя твердила. —
Орлу дано гнездо, пещера льву,
Приют рабам… Иакову могила!»
 

<1827>

 
Она мила невинной красотою:
Ее душа, как снег на теме гор,
Блистающий полуденной порою,
Еще чиста; в ней тих и ясен взор,
Он страстию не возмущен земною.
Смотрите, вот она в кругу подруг,
Под звуки бубн лезгинку пляшет с ними;
И стар и млад, толпой теснясь вокруг,
В ладоши бьют с припевами живыми.
Свежей весны и тополя стройней,
Она, всплеснув лилейными руками,
Помчалася – и всё быстрей, быстрей,—
И вдруг стоит – и черными очами
Поводит… Но пленять недолго ей!
Ее краса мелькнет как сновиденье:
Заметили вы юношу в толпе?
Как он глядел, с безумным упоеньем,
На обреченную его судьбе!
Едва узрев зарю прекрасных лет,
Едва вздохнув в своей свободной доле,
Она, как лань, с ним под венец пойдет,
А от венца к томительной неволе.
 

<1828> Тифлис

 
Как стая лебедей, застигнутых грозой,
                       В полях шатры литовские белели:
Душа Батория рвалась на Русь войной,
                       Сердца граждан к герою пламенели.
О стены Полоцка! Давно ли жребий битв
                       Вас воротил под русские знамена?
И снова слышен вопль отчаянных молитв:
                       Там за Двиной куют оковы плена…
Нестройный шум кругом обходит вражий стан,
                       Не дремлет рать, а ночь уж над землею,
Леса безмолвствуют – и стелется туман
                       По-прежнему над спящею рекою.
Судьба грядущего волнует сонм вождей,
                       Их бодрый дух, как снасть под бурей, гнется, —
Но кто средь них пришлец? Он жгет огнем очей,
                       И в верности перед мечом клянется…
Князь Курбский, отрекись! Ряд доблестных могил
                       И бедная отчизна пред тобою…
Свершилось! Мести яд в нем чувства отравил
                       И занял мысль предательной войною.
 
 
«Иду – смирися, Иоанн,
На окровавленном престоле!
Кто станет за тебя, тиран?
Народ, замученный в неволе,—
Худая рать против граждан…
Прошло твое златое время!
Я помню, как во цвете дней,
Пороков низких сбросив бремя,
Завесу тьмы сорвав с очей,
На лобном месте ты явился
С толпой бояр и воевод…
И некий свет в Москве разлился!
От тяжких снов восстал народ
И, чувством сладостным томимый,
Подвинулся со всех концов:
Так царь светил, еще незримый,
Из мрака гор влечет орлов.
Стеклись и стар и млад, как волны,
Залив всю площадь близь царя,
И стихнули, благоговенья полны,
Преображенного узря.
Величие души прямое
Мятежную сменило кровь,
В нем разожглась к добру любовь,
В очах раскаянье живое;
Как он молил забыть беды́ —
Исчадье своевольной жизни —
И клялся мудрости плоды
Взлелеять для драгой отчизны!
Друзья царя, в толпе вождей
Адашев и Сильвестр стояли:
Залог надежды лучших дней,
Как две звезды, они блистали.
Я зрел, как царственный обет
Из уст в уста передавался —
И русский, жертва долгих бед,
В слезах пред небом умилялся…
И души всех в единый щит
Слились за Русь, царя и бога!
О, сколь прекрасен зрелся вид!
К высоким подвигам дорога
Отверзлась, с нетерпенья длань
Хватала меч, ища обиды,—
Громить ли буйную Казань,
Смирить ли полчища Тавриды?
Народный дух, как исполин,
Восстал из бездны испытаний;
Над ним, рассеяв мрак годин,
Зажглась звезда завоеваний…
А днесь? Тиран, ты заглушил
Спасительный закон природы —
И Русь родную превратил
В гроб древней славы и свободы!
Под шумом буйственных пиров,
Отец-губитель беспощадный,
На трупы свежие сынов
Ты зришь с улыбкой кровожадной.
Не песнь побед, не клик граждан,
Лишь жертвы вопль твой слух пленяет;
И солнце, сняв с Москвы туман,
Ряд новых казней освещает:
Как злак, падет и стар и млад,
Муж битвы и душа совета;
Не смей оплакать брата брат:
Дерзнувший бросить мщенья взгляд
Наутро уж невзвидит света.
Без места в думе мудрый муж,
Влачись, как тать, в чужбину;
Ватага злых, наемных душ
Сменила царскую дружину.
Давно погасли две звезды:
Адашев, друг добра и чести,
Не избежал злой клеветы
И царской легковерной мести;
Он твердо перешел к цепям
От ступеней скользистых трона
И, жизнь вручая небесам
С мольбой, не обнаружил стона.
А там, где хладный океан
Таит отшельников обитель,
Отрада скорбных россиян,
Почил Сильвестр, вражды гонитель, —
И днесь кто даст благой совет?
Друзья царя – враги народа:
Басманов, изверства клеврет,
Увечный духом воевода;
Свирепых кровопийц глава,
Малюта, изверженье ада;
И Вассиян, злый пастырь стада,
Змея сердец, – его слова
Текут красно с отравой яда.
Но, царь! Уж близок божий гнев!
Се глады землю наказуют,
Меч варваров и язвы зев
В Руси безвыходно пируют;
Растут пожары в городах,
И пепл Москвы не остывает;
Давно успеха нет в боях,
То весь, то область отпадает.
Смирись, – иду!..»
 
 
И стройно двинулась Баториева рать.
                       Уж развились отечества знамена:
На бодрых ратников нисходит благодать —
                       И далека от мыслей их измена;
Как доброй матери, их жизнь отчизне дань.
                       Молитеся! Кровавый день зарделся,
Как птица вещая, окрест завыла брань…
                       И Курбский злым весельем разгорелся —
О, горе русскому!..
 

* * *

 
С небес спустилась ночь. Мятежная Двина
                       Раскинувшись, спокойно засыпает;
Сразив толпы теней, плывет над ней луна
                       И грозную окрестность освещает.
Твердыни Полоцка в развалинах горят;
                       Раскинут стан под яркими огнями,
Про битву смелую литовцы говорят —
                       И пьют вино победными ковшами.
Разнесся далеко веселья шумный гул,
                       Вот по рядам ходить ковши устали,
Песнь звучную младой литовец затянул —
И сон забыт, ей ратники внимали:
 
 
«Сладко в отчизне, под сению мира,
Гражданам день за днем провожать;
Но ратнику слаще, под бурею битвы,
За знамя отчизны грудью стоять!
Братья! Чей голос я слышу за нами?
„Вы отстояли матерь-Литву,
Пред вами белеет дорога с чужбины,
И крепость склонила вражью главу“.
 
 
Голос знакомый! Он дух укрепляет,
Вспыхни наутро новая брань —
Мы снова, бодрее сомкнемся рядами,
Вперед! За отчизну дрогнет ли длань?..»
 
 
Клубится дым над пепелищем битвы,
В сеть облаков закралася луна;
Отвторился по стану глас молитвы,
И сладкий сон наводит тишина.
Почила рать; сквозь сон светлеют лица,
Игра мечты – и лепет на устах:
Им снится мир, на родине светлица,
И взоры дев, и встречи в городах.
Густеет мрак; ряд бледных привидений,
Шатры вождей в безмолвии стоят;
И лишь в одном нет благодатной тени —
Там поздние огни лампад горят;
Задумчиво муж битв сидит пред ними,
Его очей бежит отрадный сон
С спокойствием, с виденьями благими;
Не мыслию победной занят он,
И не горит к Литве святой любовью;
В углу шатра стальной доспех висит,
Широкий меч, облитый русской кровью,
Как божий гнев, очам его блестит…
И в памяти минувшее восстало:
Он, юноша, был родины щитом,
В венце побед чело его сияло,
Он не краснел перед своим мечом,
И лишь за Русь в нем сердце трепетало!
Башкира степь, Ливонии поля
И вышины зубчатые Казани
Еще хранят высокие дела
Его души и меченосной длани;
Как взоры чад преступного отца,
Они пред ним украдкою мелькают,
Но не яснят угрюмого лица:
Невинные, но душу раздирают!
Ночь протекла, – и не смыкал очей
На родину пришедший со врагами;
В его душе утих порыв страстей, —
И на восток смотрел он со слезами,
И проклинал кровавый пир мечей.
 

<1829>

 
Жар юности блестит в его очах,
Еще его ланиты не завяли,
Порой мелькнет улыбка на устах, —
Но на душе тяжелые печали.
Он чуть узрел любви волшебный свет,
Как вихрь сует задул его лампаду;
Хотел вкусить он дружества привет
И сладкую взаимности отраду,
Но Рок и тут! – и вот прекрасный друг
Уж увлечен на жертву смерти жадной!
И юноша, тая в груди недуг,
Бредет один в сей жизни безотрадной.
Так в Таврии угрюмый кипарис
На кладбище растет уединенно:
В нем никогда птиц гнезда не вились,
И лилия красой своей смиренной
В его тени беспечно не цвела;
И лозы гибкие к нему не припадали,
Не ластились, и мрачного чела
Гирляндою живой не украшали.
 

<1834>

 
От огня твоих очей,
Дева юга, я томлюсь
И под музыку речей
В край надзвездный уношусь.
 
 
Я счастлив наедине,
Будто с ангелом, с тобой, —
И земля, как в сладком сне,
Исчезает подо мной.
 
 
Но когда тебя вокруг
Дети суетной толпы
И ласкают юный слух
Дерзновенные мольбы,
 
 
Мыслит гордый твой отец:
«Дочь моя блестит красой,
Схватит княжеский венец,
Будет знатной госпожой»,—
 
 
Я смущен – кляну тогда
И красу и блеск очей:
То падучая звезда,
Вестник гибели моей.
 

<1834>

 
Был знойный тяжкий день. Как лавой, обдавало
              Палящей воздуха струей,
И солнце с вышины докучливо сияло
              Над истомленною землей.
Пустыней путник шел. Он вмладе жертва горя;
              Окрест его ни тени, ни ручья,
Лишь, как назло, вдали чернеет лес и моря
              Синеются зыбучие края.
Томимый жаждою, он страждет, молит бога
Смочить гортань его хоть каплею воды;
              «Но внемлет ли богач мольбе убогой?
На небе вечный пир, а на земле беды!» —
Так путник возроптал в безумии своем…
 
 
Нежданный грядет вразумления час!
Как девицы грудь перед близким свиданьем
Колеблется трепетным, скрытным дыханьем,
Хлябь моря блестящей волной поднялась.
Из мрачныя бездны встает великан:
Он солнце затмил – и главой с небесами,
Пятой упираясь в седой Океан,
Из мощныя длани метать стал громами.
В глубь леса вонзилися молний лучи, —
И дуб преклонился челом горделивым!
Казалося, ангелов гневных мечи
Смиряли сынов мирозданья кичливых.
Звучала земля, как хвалебный кимвал,
Как будто обитель любви, а не злобы;
Казалось, глаголу небес отвечал
Раскаянья стон из земныя утробы.
И путник, с смятенной, покорной душой,
Склонившись ко праху, лежал как убитый;
Лишь грудь подымалася теплой мольбой,
Лишь чистой слезою блестели ланиты.
Свершив покаянье, он к небу воззрел,
Но там уж светлело! глагол вразумленья
Молчал, – и по тучам свинцовым алел
Трехцветной дугою завет примиренья!
Как манной, земля напиталась дождем,
По воздуху веяло свежей прохладой, —
И путник шел снова далеким путем,
Как бы обновленный небесной отрадой.
 

1834

 
       Не верю я! как с куклою, со мною
Играешь ты, моей невинностью шутя:
Мне ль покорить тебя неопытной душою…
                           Не верю я!
 
 
       Не верю я! один лишь хладно-смелый,
Чья речь впивается, как едкая струя,
В ком от страстей и ум, и сердце перезрело,
                           Мил для тебя!
 
 
       Не верю я… но иногда так нежно,
Так упоительно ты взглянешь на меня,
Что исчезаю я под властью неизбежной,
                           Весь вне себя!
 
 
       Прости меня! тебе ли лицемерить:
В твоих очах горит моей любви заря,
И с трепетом души уж я готов поверить,
                           Как счастлив я.
 

1835

А. А. ШИШКОВ

Александр Ардалионович Шишков (1799–1832) был племянником адмирала А. С. Шишкова. Рано оставшись круглым сиротой, он воспитывался в доме дяди и получил хорошее образование: с детства знал несколько европейских языков и увлекался литературой и театром. Писать он начал рано: уже в 1811 году (несомненно, при участии А. С. Шишкова) выходит отдельной брошюрой его «Преложение дванадесятого псалма». Постоянно общаясь с кругом «Беседы» и молодыми приверженцами Шишкова (А. И. Казначеевым, С. Т. и H. Т. Аксаковыми), он явно тяготел к новым веяниям в литературе (так, он хранил у себя памфлет Батюшкова «Певец в Беседе любителей русского слова»). Захваченный общим патриотическим подъемом 1812 года, юноша в 1815 году зачисляется в чине поручика в Кексгольмский полк и совершает заграничный поход; 10 января 1816 года он переводится в Гренадерский полк, стоявший в Царском Селе. Здесь он знакомится с Пушкиным и с другими лицеистами, в 1817 году – с Кюхельбекером. Пушкин адресует ему послание («Шишкову», 1816), где характеризует его как поэта-эпикурейца и, по-видимому, политического вольнодумца. Ранняя лирика Шишкова до нас не дошла. В 1817 году Шишков уже штаб-ротмистр Литовского уланского полка; в мае 1818 года, в результате вмешательства А. С. Шишкова, обеспокоенного «юношескими увлечениями», бретерством и «пороками» племянника, его переводят в Кабардинский полк и отправляют в Грузию под начальство А. П. Ермолова. Эта поездка отразилась в его «Перечне писем из Грузии», своеобразном «путешествии», выдержанном в стернианской лирико-иронической манере, со стихотворными вставками. В Грузии Шишков провел три года, живя главным образом в Кахетии и Тифлисе, где был дежурным офицером при корпусном штабе и участвовал в нескольких экспедициях. В офицерском кругу он лишь укрепляет свою репутацию кутилы и бретера; однако в Тифлисе, по-видимому, поддерживает отношения и с литературными кругами; известно, что он общается там с Кюхельбекером. Его стихи южного периода (и, возможно, более ранние) составили сборник «Восточная лютня» (1824); сюда вошли дружеское послание (H. Т. Аксакову, 1821), горацианская любовная лирика, восточная баллада («Осман»), сатира-послание («К Метеллию»), включающаяся в круг аллюзионных декабристских инвектив. Вероятно под влиянием «Руслана и Людмилы», он начинает работу над сказочно-богатырской поэмой «Ратмир и Светлана», но, оставив этот замысел, пишет байронические поэмы на экзотическом материале («Дагестанская узница», позднее «Ермак» и «Лонской», известный в отрывке). Отмеченные сильным влиянием Пушкина (прежде всего «Кавказского пленника»), они создали Шишкову репутацию подражателя и были приняты критикой крайне сдержанно (см., например, эпиграмму Баратынского «Свои стишки Тощев пиит…», 1824 или 1825). В 1821 году Шишков, навлекший на себя неудовольствие Ермолова, переводится на Украину, в Одесский пехотный полк; около 1824 года он женится здесь на дочери отставного поручика Твердовского, похищенной им у родителей. В Одессе Шишков пытается обновить свои прежние литературные связи, в том числе с Пушкиным, который пишет ему в 1823 году дружески-ободрительное письмо. В январе 1825 года его арестуют по подозрению в причастности к тайным обществам и привозят в Петербург; следствие оканчивается быстро за отсутствием улик. В 1827 году его постигает новый арест: III отделению стали известны его послание «К Ротчеву», проникнутое декабристскими настроениями, и экспромт «Когда мятежные народы…», прямо направленный против правительства, хотя написанный, возможно, еще до 1825 года. 7 октября 1827 года Шишкова переводят «под строгий надзор» в Динабург. Тяжесть его положения усугубляется отсутствием всяких средств к существованию; лишь помощь А. С. Шишкова позволяет его жене с двухлетней дочерью выехать с Украины. В его письмах А. С. Шишкову звучит почти отчаяние. Между тем в Динабурге Шишков много пишет и переводит, общается с заключенным Кюхельбекером и налаживает связи (по-видимому, через Аксакова) с Погодиным и кругом «Московского вестника». Шишкову претит позиция «Московского телеграфа», с которым он вступает в полемику, и лишь по необходимости он продолжает сотрудничать с Воейковым, редактором «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду“». В 1828 году выходит его сборник «Опыты … 1828 года», включивший и стихи, написанные еще на юге. Среди них выделяется цикл посланий («Щербинскому», «X……..у» и др.), содержащих этический кодекс гражданина в его декабристском понимании и стилистически близких к публицистическим поэтическим декларациям эпохи декабризма, с их характерной символикой, «словами-сигналами» и т. п.; к ним примыкает и «Бард на поле битвы» с трагической темой «тризны по павшим», которую мы находим, например, у А. И. Одоевского. Вместе с тем (как это, впрочем, характерно и для поэзии декабристов после 1825 года) в его стихах ясно ощущается мотив изгнанничества и личной трагедии («Глас страдальца», «Другу-утешителю», «Родина», «Жизнь»), В Динабурге Шишков обращается к изучению польской и немецкой литературы; он переводит отрывок из «Конрада Валленрода» Мицкевича и начинает большую работу по переводу поэзии, прозы и драматургии Гете, Шиллера и немецких романтиков: З. Вернера, Кернера, Раупаха и в особенности Тика («Фортунат», «Эльфы», «Белокурый Экберт», «Руненберг» и др.). В 1829 году Шишков вновь был предан суду за проступки дисциплинарного характера; как человек «вовсе неблагонадежный к службе», он был уволен в отставку с запрещением жить в столицах. В 1830 году он поселяется в Твери, где в следующем году выпускает четыре тома «Избранного немецкого театра»; продолжает сотрудничать в «Московском вестнике», затем в «Телескопе» и «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“», где публикует кроме стихов незаконченный сатирический «Опыт словаря»[179]179
  «Литературные прибавления к „Русскому Инвалиду“», 1832, № 42.


[Закрыть]; печатает в «Северной пчеле» две главы начатого им романа «Кетевана, или Грузия в 1812 году» (1832). Его литературное окружение составляют И. И. Лажечников, Ф. Н. Глинка, кн. И. Козловский. В конце 1820-х – начале 1830-х годов творчество Шишкова воспринимает ряд черт немецкой романтической поэтики (некоторые из них – романтическую иронию, элегический тон, тяготение к фольклору – Шишков отмечает в предисловии к переводу «Фортуната» Тика). В «Эльфе» (1831) он обращается к излюбленному Тиком жанру драматической сказки, стремясь соединить «наивную» поэзию с углубленным подтекстом и романтической символикой для создания эмоциональной атмосферы; попытку опосредованной, «суггестивной» подачи драматической ситуации он делает в балладе «Агриппина» (1831). Вместе с тем основой творчества Шишкова остается все же рационалистическая поэтика (ср. аллегорическое послание к Глинке, «Демон» и т. д.). Поэтическая лексика и фразеология Шишкова в поздний период тяготеют к афористичности и иногда к разговорному просторечию («К Эмилию»). Заслуживает внимания и попытка Шишкова перевести «Пролог в театре» из «Фауста» Гете в стилистическом ключе русской романтической поэзии 1830-х годов; стремление передать стилистическое и интонационное богатство сцены приводит у него к значительному обогащению самой традиционной поэтики (см. последний монолог Поэта). Поэтическое развитие Шишкова было оборвано случайной и трагической смертью: он был зарезан во время драки 28 сентября 1832 года[180]180
  О Шишкове см.: М. И. Мальцев, А. А. Шишков и А. С. Пушкин; – «Ученые записки Саратовского гос. университета», серия филология. наук, 1948, т. 20, с. 92; М. И. Мальцев, А. А. Шишков и декабристы. – «Труды Томского гос. университета», серия филология. наук, 1950, т. 112, с. 311; В. Шадури, Друг Пушкина А. А. Шишков и его роман о Грузин, Тбилиси, 1951.


[Закрыть].