Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

Еще двусмысленнее шевыревское послание к Пушкину 1830 года. Шевырев призывает Пушкина возродить мощь русского поэтического языка, идя по стопам Ломоносова и Державина. Попутно дается уничтожающая характеристика современной русской поэзии:

 
Лишь только б ум был тихо усыплен
Под рифменный, отборный пустозвон…
 

А ведь эта современная поэзия была прежде всего поэзией Пушкина. В сущности Шевырев – разумеется, в замаскированной форме – призывает Пушкина преодолеть самого себя. Не случайно через несколько лет (1835) в отзыве на «Стихотворения» Бенедиктова Шевырев зачислил Пушкина и его соратников в период «изящного материализма» – во-первых, отживший, во-вторых, низший по сравнению с новым периодом мысли. В качестве поэта мысли Пушкину противопоставлен был Бенедиктов[45]45
  «Московский наблюдатель», 1835, № 3, с. 8.


[Закрыть].

Пушкин же тем временем совершал в лирике решающий переворот. Сделанное Пушкиным проливает свет на искания, нередко смутные, современных ему поэтов и на будущие судьбы русской поэзии.

Один из основных лирических жанров 1820-х годов – элегия; и в ней Пушкин первоначально полностью сохраняет классическую «батюшковскую» традицию. Но сквозь условную ткань этого стиля очень рано начинают проступать новые черты психологической конкретности (в том же направлении движется и элегия Баратынского). При этом Пушкин, в отличие от многих поэтов-романтиков, осуществляет индивидуализацию лирики не через образ лирического героя. Для Пушкина важнее другое – то, что можно назвать лирическим событием. Лирическое событие не следует смешивать с повествовательным сюжетом, который может быть присущ лирическому стихотворению. Речь идет о другом – о некой развивающейся ситуации, конкретной и единичной, которая поэтически обобщается, в то же время сохраняя свою единичность, неповторимость.

Классическая русская элегия начала века строилась иначе. Поэт мог, разумеется, исходить из конкретного события, даже из биографического случая. Но случай этот оставался за текстом, поглощаясь миром поэтических символов. Так, например, широко известная в литературных кругах история несчастной любви Жуковского и Маши Протасовой составляла подразумеваемое, а не непосредственное содержание его любовной лирики, в том числе и переводной. Индивидуализируя лирическое событие, Пушкин открыл дорогу лирике Тютчева, Лермонтова, Фета, Некрасова и всей последующей.

Лирика Пушкина 1830-х годов выражала сознание конкретного, современного, исторически обусловленного и исторически мыслящего человека[46]46
  Об исторических и социальных определениях авторского образа зрелой лирики Пушкина см.: Г. А. Гуковский, Пушкин и проблемы реалистического стиля, М., 1957, с. 280–291.


[Закрыть]. Поэт любомудров также, конечно, выражал некое состояние современного сознания, но выражал его в формах, отрешенных от действительности, абстрактных и как бы вневременных. Язык этого поэта – условно-поэтический и тоже как бы вневременный – был непригоден для поэзии исторической и современной действительности.

Еще в заметке 1828 года Пушкин протестовал против «условленного, избранного» литературного языка, против «условных украшений стихотворства» и выдвинул требование «нагой простоты». Сущность совершенного Пушкиным великого переворота состояла в том, что лирическому слову возвращен был его предметный смысл, и тем самым поэту дано невиданно острое орудие для выражения насущной человеческой мысли. Слова больше не отбираются ни по лексическому признаку, ни по признаку постоянной принадлежности к той или иной системе поэтических знаков и символов. Стихотворная речь открыта теперь любым словам, то есть любым явлениям действительности. Следовательно, любое фиксирующее действительность слово могло быть теперь превращено в эстетический факт, не становясь при этом иносказанием, условным «сигналом». Таково специфическое для лирики выражение нового, реалистического восприятия мира.

Совершенный Пушкиным переворот был делом величайшей трудности. Речь ведь шла совсем не о том, чтобы просто решиться ввести «прозаические» слова в поэтический текст. Само по себе это трудностей не представляло; но путь механических стилистических смешений – это путь Бенедиктова, приводящий нередко к непроизвольному комическому эффекту. У Пушкина речь шла об эстетическом чуде претворения обыденного слова в слово поэтическое. В условных поэтических стилях лирическое слово утрачивало свое предметное значение, свою материальность. В поздней лирике Пушкина оно сохраняет предметность, но этой предметностью оно не ограничено.

В искусстве реалистическом жизненные ценности определяются значением вещей, уже не заранее заданным, как в классицизме и в романтизме, но исторически складывающимся и всякий раз утверждаемым художником. Для Некрасова величайшей ценностью являются судьбы русского крестьянства, и это определит пафос его демократической поэтики. Но для того чтобы у Некрасова некогда «низкие» слова могли прозвучать как самые высокие, нужен был переворот, совершенный Пушкиным.

Для того чтобы обыденное, разговорное слово могло по праву занять место рядом с испытанными символами высокого и прекрасного, оно, это разговорное слово, должно в свою очередь стать представителем заново утверждаемых жизненных ценностей. Так, в стихотворении «Осень» русская природа, уединенная сельская жизнь, слитая с этой природой, управляемая ее законами, являются величайшими ценностями, – в частности, потому, что они предстают нам здесь как условие поэтического вдохновения, творческого акта, о котором, собственно, и написано стихотворение «Осень».

 
Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,
Махая гривою, он всадника несет,
И звонко под его блистающим копытом
Звенит промерзлый дол и трескается лед.
Но гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит – то яркий свет лиет,
То тлеет медленно, – а я пред ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю.
 

Здесь отчетливо видно, как сфера значительного и прекрасного втягивает в себя, пронизывает собой и тем самым преображает обыденные вещи.

Промерзлый, трескается – эти слова не были бы допущены в классическую элегию; копыто – скорее принадлежало к басенному-словарю. Но в «Осени» Пушкина все эти предметные слова в то же время выразители идеи вольной сельской жизни, русской природы, вдохновенного труда. Они так же прекрасны – и потому закономерно друг с другом сочетаемы, – как камелек, в котором то горит, то тлеет огонь, как думы поэта. Все это равноправно и единой цепью сплетающихся ассоциаций тянется к заключительному образу вдохновения – плывущему кораблю, грандиозному символу, изображенному также вполне предметно («матросы вдруг кидаются, ползут…»).

Пушкин показал, что в слово, полностью сохраняющее свою психологическую или вещественную конкретность, может быть вложен огромной силы заряд идеи, социальной и моральной. Тем самым Пушкин решил поставленную временем задачу поэзии действительности. Великие лирические произведения 1830-х годов – «Осень», «Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Вновь я посетил…», «Когда за городом задумчив я брожу…», «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…» – Пушкин при жизни не напечатал. Впрочем, если бы романтики 1830-х годов и знали позднюю лирику Пушкина, они вряд ли бы ее оценили, поглощенные собственными опытами в области поэзии мысли. Это была не та программа.

В статье «В чем же наконец существо русской поэзии…» Гоголь писал: «Пушкин слышал значение свое лучше тех, которые задавали ему запросы, и с любовию исполнял его».

Поздняя лирика Пушкина принесла плоды в поэзии Лермонтова, Некрасова; но сама по себе она и в 1840-х годах не стала фактом широкого литературного звучания. В конце своей деятельности Пушкин упорно думал над романом в новом, психологическом роде. Замыслы эти не осуществились, но своими стихами последних лет Пушкин подвел русскую литературу к порогу большой прозы. И в великом русском романе второй половины XIX века будут решаться вопросы, поставленные Пушкиным.

В будущее, однако, вошло не только увиденное Пушкиным, но и многое из того, мимо чего он прошел. Русская литература второй половины XIX века невозможна не только без реалистических открытий зрелого Пушкина, но и без душевного опыта романтиков 1830-х годов, отразившегося и в творчестве второстепенных поэтов этого времени.

Лидия Гинзбург

СТИХОТВОРЕНИЯ

Д. В. ДАШКОВ

Д. В. Дашков. Литография К. Эргота с рис. Л. Питча.

Дмитрий Васильевич Дашков (1788–1839) известен в истории русской поэзии своими переводами греческой эпиграммы, имевшими важное значение для развития поэтических стилей в XIX веке. Окончив с отличием Московский университетский благородный пансион (где учился вместе с Грамматииым и Милоновым), Дашков начал службу в Московском архиве ведомства коллегии иностранных дел, а затем в министерстве юстиции, под начальством И. И. Дмитриева, с которым впоследствии сохранял литературные связи. Уже в 1803–1805 годы он печатает в пансионских изданиях («Утренняя заря», «И отдых в пользу») свои переводы с французского. В начале 1810-х годов он – заметная фигура в русской литературной жизни, член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, активный сотрудник «Цветника», «Санктпетербургского вестника», «Вестника Европы». В 1810–1811 годах выходят его первые критико-полемические работы, направленные против А. С. Шишкова и обосновывающие общественно-литературную позицию будущего «Арзамаса» («О переводе двух статей из Лагарпа», 1810; «О легчайшем способе возражать на критики», 1811). Дашков противопоставил литературно-политическому консерватизму «шишковистов» либеральную просветительскую позицию молодых писателей из окружения Карамзина. Статьи Дашкова укрепили за ним репутацию блестящего полемиста. В них сложился особый стиль иронической похвалы, развитый затем в пародийных «речах» арзамасцев (речь в похвалу графу Д. И. Хвостову, 1812; «Письмо к новейшему Аристофану», 1815, направленное против А. А. Шаховского). Исключенный в 1812 году из Общества за «похвалу» Хвостову, Дашков становится одним из основателей и активных участников «Арзамаса», где также читает несколько «речей», пишет пародийную кантату против Шаховского и т. д. В то же время он выступает и как теоретик «серьезной» критики, обосновывая просветительский взгляд на нее как на способ формирования общественного мнения, очищения нравов и просвещения общества («Нечто о журналах», 1812).

По своим литературным симпатиям Дашков – «классик»: античность сохраняет для него значение эстетической нормы; уже в 1811 году он пишет о необходимости изучения античных литератур в подлиннике, хотя сам еще не владеет греческим языком[47]47
  «О легчайшем способе возражать на критики», СПб., 1811, с. 55; «Санктпетербургский вестник», 1812, № 1, с. 19; «Русский архив», 1868, с. 590.


[Закрыть]. Его ближайшее литературное окружение составляют Жуковский, Д. Н. Блудов, Батюшков, познакомивший его с Н. И. Гнедичем; много позднее Дашков вспоминал, как Батюшков, «бывало, бежал сообщить» ему «всякое новое… стихотворение» Гнедича[48]48
  Письмо Н. И. Гнедичу (без даты). – Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, ф. 197, оп. I, № 42. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ГПБ.


[Закрыть]. В «Арзамасе» он занят вместе с тем изучением немецкой литературы и философии – Гердера, Якоби, Гете. В 1815 году он читает здесь свои переводы «Парамифий» Гердера[49]49
  «Русский архив», 1868, с. 839; «„Арзамас“ и арзамасские протоколы», Л., 1933, с. 39–41.


[Закрыть]. Можно думать, что взгляд Винкельмана и Гердера на античную культуру и, в частности, на антологию как на художественно совершенное выражение определенного этапа исторического бытия человечества и национального характера народа оказал влияние на Дашкова. Во всяком случае, «Антология» Гердера (хорошо известная русским эллинистам 1810-х годов) оказывается для него одним из основных источников при изучении и переводе греческих эпиграмм. Таким образом, традиционно «классицистское» восприятие античности осложняется у Дашкова элементами исторической философии преромантического периода.

В 1817 году Дашков, обративший на себя внимание графа Каподистрия, назначается вторым советником при русском посольстве в Константинополе, уезжает из России и живет в Константинополе и Буюкдере. Он становится очевидцем кровавых греко-турецких столкновений, во время одного из которых был казнен патриарх Григорий. Благодаря вмешательству Дашкова были спасены от гибели десятки греческих семейств. В 1818 году он усиленно занимается греческим языком и читает Гомера и Платона. В письме И. И. Дмитриеву от 1 (13) ноября 1818 года он впервые приводит текст греческой эпиграммы в своем переводе; в дальнейшем цитация эпиграмм в его письмах становится обычным явлением. В 1820 году Дашков совершает путешествие по Греции, пытаясь отыскать в монастырях греческие и латинские манускрипты, грузинскую библию и утраченные антологии Агафия, Филиппа Фессалоникского и Мелеагра. В его путевых записках (в «Северных цветах» 1825 и 1826 годов) сказывается незаурядный прозаик, развивавший лучшие черты карамзинской прозы – ясность, сдержанность и изящество. Вернувшись в Россию в 1820 году, Дашков помогает Батюшкову и С. С. Уварову в издании брошюры «О греческой антологии» (1820). Его собственные переводы, однако, оказываются первой попыткой переводить эпиграмму «размером подлинника» – элегическим дистихом и воспроизвести как поэтические особенности, так и дух греческого оригинала. Это была принципиальная литературная позиция, сближавшаяся с «неоклассической» позицией Гнедича, которому Дашков писал в 1825 году: «Без вас древняя мера стихов, столь свойственная русскому языку, еще долго осталась бы у нас в одной „Тилемахиде“ или в давно забытом стихотворении А. Радищева: к XVIII веку (т. е. „Осьмнадцатое столетие“)»[50]50
  ГПБ, ф. 197, оп. 1, № 42.


[Закрыть]. К Гнедичу Дашков нередко обращался за консультацией, в частности в вопросах греческой просодии, которую он стремился изучить в историческом движении и передать при помощи русских гекзаметров и пентаметров. Сделанные им переводы, помимо художественных достоинств, обладают также и филологической ценностью. В самом выборе материала Дашков не был чужд и общественной тенденции; среди его переводов значительное место занимают эпиграммы, воскрешающие дух античного патриотизма, героизма и презрения к смерти. В 1825–1828 годах он печатает их в «Северных цветах», «Полярной звезде» и «Московском телеграфе». Есть основания думать, что Дашков пытался создать образцы оригинальных стихотворений по типу античной эпиграммы (см. примеч., с. 699). Со второй половины 1820-х годов Дашков почти совсем отходит от литературы, занимая ряд государственных постов (товарищ министра внутренних дел, с 1832 года министр юстиции). Он намеревается осуществить введение ряда серьезных улучшений в законодательство (гласного судопроизводства, адвокатуры), он принимает ближайшее участие в подготовке цензурного устава 1828 года – одного из наиболее прогрессивных актов в русском литературном законодательстве XIX века, – однако в условиях консервативной феодально-бюрократической системы усилия его были сведены до минимума. Человек непоколебимой стойкости характера (Пушкин называл его «бронзой») и выдающихся, но не развернувшихся до конца способностей, Дашков поражал современников и своей крайней замкнутостью, холодностью и наклонностью к ипохондрии, вполне раскрываясь лишь нескольким ближайшим друзьям, – более всего Жуковскому[51]51
  Биографию Дашкова см.: К. Н. Батюшков, Сочинения, т. 2, СПб., 1885, с. 400 (примем. В. И. Саитова); сводку данных об отношениях с Пушкиным см. в кн.: Пушкин, Письма последних лет (1834–1837), Л., 1969, с. 396.


[Закрыть].

 
Злата в пути не стяжав, единую горсть фимиама
Странник в отчизну несет лику домашних богов.
Ныне в отчизне и я! С полей благовонных Еллады
Просто сплетенный венок Дружбы кладу на олтарь.
Труд сей был мне утешеньем средь бурь, в болезнях и скорби,
Вам он готовлен, друзья: с лаской примите его!
 

<1820?>

 
Восемь цветущих сынов послала на брань Дименета;
     Юноши бились – и всех камень единый покрыл.
Слез не лила огорченная мать, но вещала над гробом:
     «Спарта, я в жертву тебе оных родила сынов!»
 

 
Бремя священное сыну, отца, из пылающей Трои
     Вынес Эней, от него копья врагов отводя.
К сонмам ахейским взывал: «Не разите! жизнь старца Арею
     Малая жертва; но мне дар многоценный она!»
 

Прохожий

 
Вестник Кронида, почто ты, мощные крылья простерши,
     Здесь на гробе вождя Аристомена стоишь?
 

Орел

 
Смертным вещаю: как я из целого сонма пернатых
     Силою первый, так он первым из юношей был.
Робкие робкого праху пускай приседят голубицы;
     Мы же бесстрашных мужей любим могилу хранить.
 

 
Лишь на могилу Аякса фригиец стал дерзновенно,
     Праху ругаясь, ирой в гробе обиды не снес.
Страшно воззвал из обители мертвых – и гласом смятенный,
     Падшего гласом живый, с трепетом вспять убежал.
 

 
В бурных волнах я погиб; но ты плыви без боязни!
     Море, меня поглотив, в пристань других принесло.
 

 
Тело певца Исиода, сраженного в рощах Локридских,
     Предали нимфы земле, в чистых омывши струях;
Сами воздвигнули гроб. И пастыри коз, ему в жертву,
     Сладкое лили млеко, смешанно с медом златым.
Сладко лилися песни из уст почившего старца:
     Вашим Кастальским ключом, музы, он был воспоен!
 

 
Даруй добро мне, Кронид, хотя бы его не просил я;
     Зло отврати от меня, если б о нем и молил!
 

 
Наг я на землю пришел, и наг я сокроюся в землю:
     Бедная участь сия стоит ли многих трудов!
 

 
Смерти ль страшиться, о други! она спокойствия матерь;
     В горе отрада; бедам, тяжким болезням конец.
Раз к человекам приходит, не боле – и день разрушенья
     Нам обречен лишь один: дважды не гибнул никто.
Скорби ж с недугами жизнь на земле отравляют всечасно;
     Туча минует – за ней новая буря грозит!
 

 
Боги живую меня превратили в бесчувственный камень —
     Камню и чувство и жизнь дал Праксите́ля резец.
 

 
В рощу вступив сенолиственну, мы усмотрели внезапно
Сына Киприды: лицо пурпуровых яблок свежее!
Не был он к брани готов; и лук, и колчан стрелоносный,
Снятые с плеч, вблизи на кудрявых деревьях висели.
Бог любви почивал на ложе из роз благовонных,
Сладко сквозь сна улыбаясь; златые пчелки жужжали,
С нектарных спящего уст прилежно мед собирая.
 

 
Паном Аркадским клянусь! ты сладко поешь, Зинофила!
     Сладко поешь и смычком движешь по звучным струнам.
Где я? куда убегу? меня окружили Ероты:
     Сонм легкокрылый, теснясь, мне не дает и дышать!
В сердце вливают любовь то Пафии прелесть, то музы
     Нежный голос… увы! страстью сугубой горю.
 

 
«Знай: я люблю, и любим, и дарами любви наслаждаюсь».
     – «Кто ж ты, счастливец, и с кем?» – «Пафия знает одна!»
 

 
Юного сына узрев обвитого страшным драконом,
          Алкон поспешно схватил лук свой дрожащей рукой;
В змия направил удар – и легко-оперенной стрелою,
          Сына минуя главу, пасть растворенну пронзил.
Битву безбедно сверши́в, повесил здесь Алкон на дубе
          Полный стрелами колчан, счастья и меткости в знак.
 

 
В смерти ль единой, о жизнь, от бедствий твоих избавленье!
          Тяжко их бремя нести, тяжко бежать от тебя!
В мире немного отрад: природа, светлое солнце,
          Море с землею, луна, звездный на тверди покров.
Прочее всё нам приносит боязни и скорби; за каждым
          Счастия даром, увы! Не́меса горести шлет.
 

 
Крепко обнявши отца и лицо омывая слезами,
          В час кончины ему силилась Клио вещать:
«О мой родитель, прости! от сердца жизнь отлетает,
          Взоры померкли, и сень смерти покрыла меня!»
 

 
Сча́стливо путь соверши! Но если мятежные ветры
          В пристань Аида тебя, мне по следам, низведут,—
Моря сердитых валов не вини. Почто, дерзновенный,
          Снялся ты с якоря здесь, гроба презревши урок!
 

 
Нивы ужель не осталось другой для сохи селянина!
          Что же стенящий твой вол пашет на самых гробах,
Ралом железным тревожа усопших? Ты мнишь, дерзновенный,
          Тучны оставя поля, жатву от праха вкусить!
Смертен и ты. И твои не останутся кости в покое;
          Сам святотатство начав, оным же будешь казним.
 

 
Мрамор сей кем оживлен? Кто смертный Пафию видел?
          Кто на камень излил прелесть, чарующу взор?
Длани ли здесь Праксителевой труд – иль, о бегстве Киприды
          Сетуя, горний Олимп Книду завидует сам?
 

 
Кубок налей и зови трикратно Илиодо́ру,
          Сладкого имени звук с чистым мешая вином.
Дай на главу мне венок благовонный: в нем еще дышат
          Масти вчерашни; ее нежной рукою он свит.
Ах, посмотри на цветы: с листков не каплют ли слезы?
          Плачет роза любви, милой не видя со мной!