Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Где в зелени лимон благоухает,
Где виноград златые кисти вьет,
Тенистый лавр в величии цветет
И ветвь свою с оливою сплетает;
 
 
Где древнее искусство обитает
И каждый шаг есть знаменитый след,
Где резвый сын Поэзии – Сонет
Красу, любовь и радость воспевает, —
 
 
Сия страна – предмет моей мечты!
Тебе ж знаком сей край очарованья:
В нем детских лет живут воспоминанья![68]68
  А. А. Б-ва провела несколько лет нежнейшей юности в Неаполе, где покойный родитель ее был посланником.


[Закрыть]
 
 
И как друзей, с улыбкой примешь ты
Усердием начертанны листы,
Полуденным поэтам подражанья!
 

9 мая 1824 С.-Петербург

С. Д. НЕЧАЕВ

Степан Дмитриевич Нечаев (1792–1860), сын рязанского уездного предводителя дворянства, получил домашнее образование и, сдав экзамены за Московский университет, поступил в 1811 году актуариусом в коллегию иностранных дел. В 1811–1812 годы он служит переводчиком при канцелярии рижского военного губернатора. В 1817–1823 годах Нечаев – директор училищ Тульской губернии. Уже в середине 1810-х годов он усиленно интересуется проблемами истории и литературы. В 1816 году он член-соревнователь (с 1823 года – действительный член) Общества истории и древностей российских при Московском университете; в 1820 году становится членом университетского Общества любителей российской словесности. Во вступительной речи «О выборе предметов в изящных искусствах» он отдает «высокому» искусству решительное предпочтение перед «прелестным», видя в нравственной пользе основной критерий ценности искусства и настаивая на выборе для поэзии преимущественно национальных или религиозных тем[69]69
  «Труды Общества любителей российской словесности при Московском университете», ч. 1, М., 1822, с. 26; ср. «Вестник Европы», 1825, № 2, с. 152.


[Закрыть]. Эти идеи в известной мере составили литературную основу сближения его с кругом декабристских литераторов. Поэтическая деятельность Нечаева в эти годы крайне интенсивна; он печатается в «Русском вестнике» (1816–1817), «Благонамеренном» (1820, 1823), «Сыне отечества» (1821), но больше в «Вестнике Европы» (1816–1826), «Трудах Общества любителей российской словесности при Московском университете» (1818–1824) и «Дамском журнале» (1823–1825). Его литературную среду составляют московские карамзинисты с сильными «архаическими» симпатиями (М. Н. Макаров, Н. Д. Иванчин-Писарев, М. А. Дмитриев); сам он тяготеет к поэзии конца XVIII века, где своеобразно переплелись черты позднеклассической и сентиментальной поэтики. Культ чувствительности, сентиментального «дружества», уединения сочетается у Нечаева с обращением к гедонистической лирике, галантным «стихам на случай» – и, с другой стороны, к дидактическому посланию аллегорического характера и даже оде. Нечаеву не чужда и религиозная резиньяция; однако он осуждает деспотизм, крепостное право, сословные привилегии («Мысли и замечания», 1819–1824). По-видимому, уже в 1818 году он становится членом Союза Благоденствия[70]70
  «Русская старина», 1910, № 2, с. 346.


[Закрыть]. Декабристские настроения окрашивают и его педагогические и исторические занятия. Он сближается с А. Бестужевым, Рылеевым и Кюхельбекером, привлекает московских литераторов к участию в «Полярной звезде», сообщает о прохождении в цензуре «Войнаровского» Рылеева и т. д.[71]71
  См.: «Памяти декабристов», I, Л., 1926, с. 57; И. М. Снегирев, Дневник, т. 1, М., 1904, с. 4; «Литературное наследство», 1956, № 59, с. 144; № 60, кн. 1, с. 207; «Русская старина», 1888, № 12, с. 592; 1889, № 2, с. 318; «Русский вестник», 1861, № 3, с. 325.


[Закрыть] Нечаев общается с А. Тургеневым, Вяземским, Баратынским, Грибоедовым, Полевым, печатается в «Московском телеграфе» (1825–1826). Вместе с тем он не порывает и с «классиками», в 1824 году с И. М. Снегиревым, М. Т. Каченовским и И. И. Давыдовым разбирает «Пушкина „Кинжал“ и романтиков и слепое им удивление, плод невежества» и даже упрекает новейших писателей, в отходе от классической поэтики[72]72
  См.: И. М. Снегирев, Дневник, т. 1, с. 68; ср. «Вестник Европы», 1825, № 2, с. 150; № 21, с. 15.


[Закрыть].

В сентябре 1826 года Нечаев командируется для расследования раскола в Пермскую губернию, откуда привозит обширный этнографический и фольклорный материал. Во время поездки он встречается со ссыльным М. И. Пущиным и восстанавливает связи с одним из основателей Союза Благоденствия Ал. Н. Муравьевым, с которым продолжает общение и переписку по религиозным и церковно-административным вопросам[73]73
  С. Штрайх, Провокация среди декабристов, М., 1925, с. 19.


[Закрыть]; в 1832 году он даже был вынужден давать письменные показания по обвинению в «непередаче начальству известия о заговоре в Ирбите» в 1826 году[74]74
  Центральный Государственный исторический архив (Ленинград), ф. 1005, оп. 1, № 49. В дальнейшем название этого архива дается сокращенно: ЦГИА.


[Закрыть]. 13 июня 1827 года Нечаева причисляют к собственной его императорского величества канцелярии, и он переезжает в Петербург. В 1828 году он женится на С. С. Мальцевой, свойственнице Карамзиных и родственнице обер-прокурора Синода П. С. Мещерского. Он возобновляет отношения с петербургскими литературными кругами; эпизодически общается с Пушкиным. При содействии родных жены он получил должность обер-прокурора Синода (1833–1836); здесь он проявил себя как ревностный и придирчивый чиновник. Литературная деятельность Нечаева в это время почти полностью прекращается, но продолжается его успешное продвижение по службе. Он становится тайным советником и сенатором. Вторую половину жизни он живет в Москве, барином-хлебосолом, лишь изредка позволяя себе приветствовать своих литературных друзей посланиями в духе «домашней литературы»[75]75
  Биографию Нечаева см.: «Остафьевский архив кн. Вяземских», т. 3 (примечания), СПб., 1899, с. 380.


[Закрыть].

 
Обитель мирная отшельников святых,
Где огнь людских страстей без пищи угасает,
О пристань, где валы не страшны бурь мирских!
Спокойствие твое мой скорбный дух пленяет!
Какой отрадою в стенах твоих дышу,
Когда, таинственной тоскою привлеченный,
Наскучив суетой, под кров уединенный
             К тебе с надеждою спешу!
 
 
Как Неро[76]76
  Так называлось в древние времена Ростовское озеро. Н.


[Закрыть] тихое, твой освященный прах
С благоговением покорным лобызая,
Являет храмов блеск на зеркальных водах
И струй изглаженных равнина голубая
Твоим венчается сияньем и красой,—
Так сердце, возлюбив молитву и смиренье,
Заемлет от тебя небес благословенье
             И твой незыблемый покой.
 
 
Здесь, веры рубежом от мира отделен,
Пришлец из горестной юдоли заблуждений
Яснее наконец поносный узрит плен
Порочных замыслов, минутных наслаждений,
И чистых слез ценой найдет забвенный след
К отчизне радостной, спасительной свободы;
Отвергнув пленные дары земной природы,
             Он встретит новой жизни свет.
 
 
Так, каждый здесь предмет и слуху и очам
Есть возрождения немолчный возвеститель:
Благоуханием святыни полный храм,
Мертвец, неверия нетленный низложитель,
Сей лик от благ земных отрекшихся мужей,
Сей старец, десять люстр гробнице приседящий…[77]77
  Здесь разумеется тот престарелый иеромонах, который большую часть жизни своей провел при мощах св. Димитрия Ростовского. Искреннее уважение обязывает меня умолчать его имя; впрочем, оно не многим неизвестно. Н.


[Закрыть]
Всё – поучения, до сердца доходящи!
             Всё – укоризны для страстей!
 
 
И горе нам, когда с холодною душой
Над миром, над собой победу созерцаем,
И раку праведных лишь устною мольбой,
Лишь тленной жертвою бесплодно почитаем,
Когда, бесчувственны к примерам их благим,
Не слышим из гробов гремящего воззванья,
Но, тайные враги креста и покаянья,
             Обеты тщетные творим…
 
 
Обитель мирная отшельников святых!
Пребудь мне в жизни сей врачебницей надежной,
Училищем добра, щитом от зол мирских;
Когда ж настанет час для смертных неизбежный,
Остатки бренные сокрой в своих стенах,
Дай и по смерти мне приют успокоенья,
И миром сладостным надгробного моленья
             Мой осени забвенный прах!
 

<1823>

 
В аулах Кабарды безлесной,
Среди вертепов и пустынь,
Где кроет свой приют безвестный
Свободы непокорный сын,
С толпой гостей многострадальной
Твои друзья московичи
Сменяли нектар свой вокальный
На кислосерные ключи:
Один, как труженик, потеет,
Другому зябнуть суждено,
А третий поглядеть не смеет
На запрещенное вино.
Таков удел наш незабавный.
А ты, изменник! ты теперь
Свободой дышишь своенравной
И смело отворяешь дверь
В чертог Европы просвещенной,—
Будь счастлив на благом пути!
Но если молвить откровенно,
Желал бы лучше я найти
Тебя в Москве гостеприимной,
С тобой Кавказ перекорить,
И жертвою от трубок дымной
Заздравное клико почтить.
 

<1823>

 
Кавказских рыцарей краса,
Пустыни просвещенный житель!
Ты не одним врагам гроза,—
Судьбы самой ты победитель.
 
 
Как богатырскою пятой
Вражду черкеса попираешь,
Так неприступною душой
Тоску изгнанья презираешь.
 
 
Герой-мудрец! Ты искупил
Двойной ценой венец героя:
В бедах покой свой сохранил
И щит был общего покоя.
 

10 августа 1823 Кисловодск

 
Ангел мой кроткий, друг несравненный,
Скорби душевной милый предмет!
Где наша радость – дни незабвенны?
Где упованья сладостный свет?
 
 
Всё вдруг погибло! Грусть нам осталась
Спутницей верной в юных летах;
Тщетно мечтами мысль утешалась:
Скорби обитель в наших сердцах.
 
 
Рок вероломный нас разлучает;
Зависти змеи вкруг нас шипят;
Будущность дальну мрак сокрывает,
Бездны под нами взоры страшат.
 
 
Но успокойся! Тяжко страданье
Вечно ли будет нас бременить?
Там, за могилой, ждет нас свиданье;
Там позабудем слезы мы лить.
 
 
Вздохи, стенанья – всё прекратится!
Бурное пламя стихнет в крови,
В радости мирной дух обновится,
Сердце воскреснет к чистой любви.
 

<1824>

 
«Преходит ночь… заря бессмертья занялась…
О вы, которые душой моей владели!
Сберитеся, друзья, в торжественный сей час
             Вокруг страдальческой постели.
 
 
Прострите нежну длань, спешите усладить
Улыбкою любви боренье смертной муки;
Но тщетной горестью брегитесь омрачить
             Минуту близкую разлуки.
 
 
Подайте лиру мне: слабеющей рукой
Еще коснуться струн магических желаю…
Отрада дней моих! я слышу голос твой
             И снова к жизни воскресаю.
 
 
Тебе, благий Отец, за терны и цветы,
Тебе дерзаю петь за всё благодаренье:
В блаженстве и скорбях я зрел твои следы —
             Одной любви благоволенье.
 
 
Мой жребий славою в сем мире не гремел;
Мои любимые мечтанья не свершились;
Как гость нежданный, мрак могильный налетел,—
             И брачны светочи затмились.
 
 
Но смел ли я роптать? В замену сих даров
Не ты ли выспренни послал мне утешенья:
К изящному, к добру могущую любовь
             И тайну сладость вдохновенья?
 
 
Доволен отхожу: я мог благоговеть,
Мог слезы проливать пред благостью твоею;
Мне был знаком восторг, любил я дружбу петь, —
             И мой закат утешен ею.
 
 
О други! к вам певца последний взор и глас;
Земные чувствия над прахом погасите:
Мы дети Вечного; придет свиданья час,
             Надежду верой оживите.
 
 
Нет! не расторгнется святой союз сердец:
В свидетели мои при гробе избираю
Неувядаемый поэзии венец;
             В залог вам лиру завещаю.
 
 
Где вы, мои враги?.. Но я их не имел:
Я скоро забывал и зависть, и гоненья;
Не мщения перун, их злобу одолел
             Непобедимый меч смиренья.
 
 
И вот готовы мы пред троном Судии
Предстать рука с рукой, в сей жизни примиренны.
О, радость! и враги все братия мои
             В обителях Отца нетленных.
 
 
А ты, сокрытая любовь души моей,
Одна моим мечтам присущная подруга,
Ты, разгадавшая немой язык очей
             Досель таившегося друга!
 
 
Добыча ранняя сердечного вдовства,
Ты будешь увядать, убитая тоскою,—
И ласковый Гимен и сладости родства
             Навек отринутся тобою.
 
 
Спокойная весь день, ты будешь ночи ждать,
Чтоб втайне милые оплакивать надежды,
Чтоб никому сих слез священных не видать,
             Чтоб скорбь одна сомкнула вежды.
 
 
Я грусть твою постиг, я счел твой каждый вздох,
Но, обручен с иной невестою – с могилой,
Безмолвно угасал, – и искупить не мог
             Покоя твоего, друг милый!..»
 
 
С сим словом тихий стон прощальну песнь прервал
И лира сирая из хладных рук упала;
Последний звук в струнах еще не умирал,—
             А юного певца не стало.
 

<1824>

Посвящается Вас.<алию> Фед.<оровичу> Тимковскому

 
                  Я видел край благословенный,
Где изобилие не куплено трудом:
Там зреет виноград, рукой не насажденный,
Роскошный крин цветет в раздоле луговом;
Там с грушей абрикос беспечно обнялися,
И топол не носил порфиры ледяной.
Станицы мирные героев Танаиса,
Священной искони поимые волной!
Я ваши зрел брега, унизанны садами,
Поля, пожатые обломками мечей,
И воды, копьями плененны рыбарей,
И степь, утоптанну летучими конями…
 
 
Я пред тобой, седой Кавказ, благоговел,
Когда с подножия громады пятиглавой[79]79
  Гора Бештау, при которой находятся Минеральные источники.


[Закрыть]
                  Мой взор скользил по дебри величавой
И на тебе встречал творению предел.
                  Твой грозный царь, Эльбрус великолепный,
Виссоном покровен из девственных снегов,
                      Средь недоступнейших хребтов
Казался свитою объемлем раболепной[80]80
  Вершина Эльбруса по справедливости почитается самым высоким пунктом Кавказских Альпов.


[Закрыть].
                      У ног его кипит вражда,
                  И рдеют льды от зарева пожаров,
И с воплем падает от роковых ударов
                  К его стопам прибегшая орда,—
Подъемлясь к небесам челом своим надменным,
                  Гигант глядит с спокойством неизменным
На пагубу племен, которым жизнь дает
                  Шумящими со скал его реками;
Окрест один другим сменяется народ,—
                      Он торжествует над веками,
                      И, посмеваяся судьбам,
                  Безмолвный дел великих соглядатай,
Он равну тень дарил неравным знаменам
                      Ермолова и Митридата.
 
 
                      И вам я жертвы приносил,
О нимфы, славные целебными струями!
В объятьях пламенных на миг лишая сил,
Вы жизни молодой прелестными дарами
Любимца своего спешите увенчать[81]81
  Пользование Кавказскими водами обыкновенно разделяется на две части: сначала употребляют теплые серные ванны, которые более или менее приводят в расслабление усиленною испариною; потом подкрепляют себя холодными, кислыми водами, известными под названием Нарзанны или Богатырского ключа. Согласное в цели, но противное в действиях влияние их невольно напоминает древнее сказание о чудесах мертвой и живой воды. Разительное несходство в местоположении главных источников и происходящее от того неровное расположение духа еще более присвоивают им сии титла.


[Закрыть].
С благоговением дерзал я лобызать
                      Фиал кипящий вод Нарзанны,—
                      И мнилось радостному мне
                      Пермеса нектар обаянный
                      Вкушать в волшебной стороне.
                      Вокруг стоящи великаны
                      Покой в долине стерегли
                      И отделяли от земли
                      Обитель райскую Игеи;
                      Тираны северных пустынь
                      Не слышны были там Бореи;
         Один ручей, пробивший грудь твердынь,
                      Стремился с шумом за наядой
И эхо спящее по вздохам пробуждал;
Я понял эту грусть, и о любви бряцал
Улькуша страстного с застенчивой Кассадой[82]82
  Это относится к моему стихотворению «Ручей Улькуш», где упоминается о слиянии сих двух речек в Нарзанской долине. Оно помещено было в Мнемозине и Вестнике Европы 1824 года.


[Закрыть].
 
 
                      Я посетил обширный сад,
                      По долам Терека цветущий,
И пастырей шатры средь неисчетных стад,
И славных гребенцов гостеприимны кущи.
За бурною рекой враждебны племена
Стрегут измены час, не ведая покоя:
Их ремесло – грабеж, богатство – плод разбоя,
Им ненавистна сел прибрежных тишина;
Их мщенье, притаясь, весь день седит у прага
И рыщет в тьме ночной, как зверская отвага.
Но грозным казакам безвестны страхи битв:
С пищалью меткою союз они скрепляют
                      И, оградясь щитом молитв,
                      На все опасности дерзают…
Под кровом дротиков я смело пролетел
За влажный их рубеж к врагам непримиримым,
                      Чтоб взором вопросить пытливым
Последний вольности оставшийся удел…
                      Под сенью скромного чертога
                      Там Дружба Верность обрела[83]83
  Кому не известны кунаки горских народов, сии друзья неизменные, готовые жертвовать имуществом и жизнию за человека, снискавшего их любовь и доверие?


[Закрыть]
И детская любовь природу превзошла[84]84
  Именитые жители Кавказа отказывают себе в утешении воспитывать детей своих дома – чтоб не повредить им родительским снисхождением.


[Закрыть],
                      Там дивны прелести Востока
Цветут как лилии среди родных полей.
Мне памятен огонь пронзительных очей,
                      Сей вестник нежности глубокой,
                      И томность страстная ланит,
                      Невыразимая словами,
                      И перси пышные харит,
                      Прикрыты черными кудрями,—
Всё мне являло в них богинь окрестных гор:
Назвать их смертными не смел я изумленный…
Меж тем маститый бард на лютне вдохновенной
Героев падших пел – и заунывный хор
Чеченцев мрачных песнь передавал долине[85]85
  У горцев есть свои песнопевцы под именем егоко. Содержание их рапсодий имеет большое сходство с поэмами шотландскими. Та же природа, та же страсть к военным подвигам. Простые аккорды пандура, похожего на цитру, сопровождают голос егоки; к нему обыкновенно присоединяется несколько человек, заключающих каждую строфу однообразным протяжным припевом.


[Закрыть].
                      Туманный вечер наступал;
Недолго луч зари на ледяной вершине
                      Казбека гордого сиял[86]86
  Казбек есть высочайшая гора на Восточной стороне Кавказа.


[Закрыть].
Под ризой сумрака обвитый облаками,
Он в погребальный креп казался облечен…
                      Предчувством тайным возмущен,
                      Певец тоску свою с слезами
                      На струны тихо изливал,—
И скорбь он пробудил в униженном народе,
                      И мнилось мне, он возглашал
                      Надгробный гимн своей свободе…[87]87
  Решительные меры нынешнего начальника наших войск на Кавказе быстро приближают время совершенного покорения всех горских народов.


[Закрыть]
 
 
Но далее меня манили на Восток
                      Пирамидальные раины[88]88
  Род топола, лучшее украшение кизлярских садов.


[Закрыть]:
Здесь ринувшийся с гор стремительный поток,
Стихая медленно в объятиях равнины,
                      Как в Дельте благотворный Нил,
Обильный тук полей струями расточает[89]89
  По мере приближения к морю, Терек теряет быстроту свою. Во время разлива, который бывает в летние только месяцы от таяния горных снегов, он наводняет окрестные поля и орошает виноградники посредством каналов, проведенных во множестве с особенным искусством.


[Закрыть], —
И хитрый армянин, не истощая сил,
В дарах его плоды сторичны пожинает[90]90
  Армяне, вызванные Петром Великим на берега Терека, составляют главную и наиболее промышленную часть населения Кизляра.


[Закрыть].
                      Забыв вечнозеленый дол
                      Боготворимого Ганге́са,
Питатель Азии на сих брегах нашел
Отчизну новую с клима́том Бенареса[91]91
  При устье Терека с большим успехом сеется сарачинское пшено, в котором состоит единственная почти пища азиатских народов.


[Закрыть].
                      Под тенью тутовых ветвей
                      Художник тканей драгоценных
Здесь полюбил труды свершать уединенны[92]92
  Шелководство, распространяющееся по всей кавказской линии, в одном Кизлярском уезде доведено до такой степени, что может приносить уже значительную прибыль.


[Закрыть].
                      Здесь царство пышное зыбей
                      Залетный гость с полей Мемфийских
                      Священный Ибис поделил
                      С красавцем берегов Каспийских,
Блестящим силою и белизною крил[93]93
  Египетский ибис и великорослый лебедь принадлежат к числу птиц, населяющих берега сего края.


[Закрыть].
         Здесь наконец усталый отдыхает
                      Нептун на мягких камышах,—
И ложе влажное отвсюду окружает
Неисчислимый полк и рыб, и черепах[94]94
  Поросшие камышом западные заливы Каспийского моря наиболее привлекают промышленников выгодною рыбною ловлею.


[Закрыть].
На север дикая простерлася пустыня —
Стяжанье древнее тритонов и сирен[95]95
  Есть признаки, несомненно доказывающие, что низменная степь между устий Терека, Волги и Дона покрыта была морем.


[Закрыть].
Там ныне и ловцов стыдливая богиня,
И козлоногий Пан, и друг забав Силен
                      Нашли приветную обитель
                      Среди кочующих племен.
                      Тяжелой роскоши презритель,
                      Избегший городских забот,
Затерянный в степях и позабытый светом,
Там праздный элеут под войлочным наметом
Нам неизвестную свободу бережет,
По вольной прихоти на пажитях блуждает
И всё, что зоркими очами обоймет,
Своим владением по праву почитает[96]96
  Элеуты или элёты есть общее название народа, которого племена, подвластные России и ей сопредельные, известны нам под именем калмыков.


[Закрыть].
                      В местах, где мутная волна,
                      Блуждая на брегах пологих,
Заснула, – и ничто ее не будит сна[97]97
  Быстрая в горах Кума не имеет почти никакого течения в степях, где служит рубежом калмыцким и ногайским кочевьям.


[Закрыть], —
Я навестил татар летучие чертоги:
                      Как стая птиц, песчаный дол
                      Они, пестрея, покрывали,
                      Но час единый не прошел —
                      И взоры места не узнали…
Где шумный город был – безмолвная как гроб,
                      Там тишина уже вселилась!
                      В глухую даль орда пустилась, —
И скрыпом лишь одним навьюченных ароб
                      За ней пустыня огласилась[98]98
  Ароба или арба есть двухколесная телега, особенно употребляемая татарами. Замечательно, что они никогда не подмазывают своих экипажей и нимало не скучают пронзительным их скрыпом. Напротив, между сими номадами господствует мнение, что одному вору свойственно ехать на смазанных колесах так тихо, чтоб не слыхать его было.


[Закрыть].
 
 
                      О мирных пастырей народ,
Куда девался блеск твоей воинской славы!
                      Где Чингисханов славный род
                      И кровожадные уставы?
Всё изменилося – и замыслы и нравы:
Восстал отмститель бог, – и попранным врагам
Бесплодну степь дает из милости Россия…
К чьим приближаюсь я разрушенным стенам?
                      Кто мира знамена святые
В вертепе водрузил, где крылась вечна брань?
                      Лобзай меч грозный Иоанна,
                      О пышной Волги дочь венчанна,
        Любимая Гермием Астрахань!
        Благоговей пред дивными следами
                      Во всем Великого Петра![99]99
  Астрахань наполнена воспоминаниями о бессмертном государе: в соборе показывают грамоту, данную еще юным монархом; в арсенале хранят боты, которыми управляла рука, вращавшая кормилом полсвета; в садах ограждают место, на котором отдыхал порфироносный вертоградарь. Везде видишь его изображения, везде слышишь его имя. Кажется, он вчера только оставил облагодетельствованный им город.


[Закрыть]
                      Как туча, облечен громами,
Летел он с Севера – и реки лил добра:
По манию его, добыча запустенья,
Расторг тиранства цепь порабощенный Юг;
                      Под юной пальмой просвещенья
Нашли прохладну тень искусства и досуг;
                      И Мономахова порфира,
Простертая Петром на раменах полмира,
И Запад, и Восток прияв под свой покров,
Европу, Азию узлом родства связала,
И Бельта с Каспием, с Биармией Бенгала
Сдружила счастливой разменою даров.
 
 
Сарепта скромная! ужель когда забуду
Благочестивую любовь твоих детей?
Я не застал уже тебя в красе твоей:
                      Развалин обгоревших груду,
                      Как сонм угрюмый голых скал,
Мой огорченный взор на Сарпе повстречал[100]100
  Незадолго до моего прибытия две трети благоустроенной Сарпинской колонии соделались добычею пожара.


[Закрыть].
Но вскоре грусть моя в святое умиленье
                      С отрадой тайной перешла…
Я видел торжество покорного терпенья
Над искушением нечаянного зла:
Стихия грозная, все блага поглощая,
Сокровища сердец похитить не могла.
Там с Трудолюбием Надежда молодая,
                      Порядок строгий с тишиной
И Вера твердая с молитвою смиренной
        Опять грядут чредой обыкновенной
Довольство расточать и охранять покой
                      На страже братства неизменной.
Отселе началось владычество степей,
Стократ засеянных киргизскими стрелами;
Отсель Царица рек обилие зыбей
Вращает медленно широкими браздами[101]101
  Под сим титлом трудно не узнать величественной Волги, достойной царского венца между всеми реками России и целой Европы.


[Закрыть],
Чтоб данью, собранной от снеговых вершин
                      Валдая, Веси и Рифея,
Зной лютый утолить полуденных равнин[102]102
  Здесь разумеются главные реки, с севера впадающие в Волгу: Тверца, истекающая из окрестностей Валдайских гор, Молога и Шексна, имеющие начало свое в стороне, которая в древности называлась Весью, и Кама, обогащенная водами Уральского хребта.


[Закрыть].
Отсель ее брега, в дали пустой чернея,
Как стелющийся дым, теряются в очах.
И вдруг донских валов гора сторожевая,
                      Чело седое воздымая,
Сретает странника Европы при вратах…
                      Природа ждет его иная:
                      Прохлада рощей, шум ручьев,
                      Веселые пригорков виды,
                      Между пестреющих холмов
                      Златые класов пирамиды
                      И нежный изумруд лугов —
Всё сердце веселит, всё громко возвещает
                      Пенатов сельских благодать,
И, безопасностью хранимая, блистает
                      На всем досужества печать.
 
 
Но далее еще прелестнее картина,
Резвее фауны, дриады веселей,
                      Приятней стелется равнина.
                      Щедрей благая Элевзина[103]103
  Одно из наименований богини земледелия, полученное от таинств, которые совершались в честь ее в древней Аттике.


[Закрыть]
С Помоною делит наследие полей[104]104
  Известно, что в южных наших губерниях плодовитые деревья растут купами в полях, и между пшеницею и просом засеваются многие десятины арбузами, дынями и пр.


[Закрыть].
И наконец тебя усматривают взоры,
Священный Алаун, отеческие горы,
Где тихий Дон, свою оставя колыбель,
Струями плещется, как счастливый младенец,—
Где в юности моей, брегов его владелец,
Я в первый раз прижал пастушечью свирель
К устам, трепещущим от радости безвестной…
                      О милой родины страна,
                      Какою тайною прелестной
                      С душою ты сопряжена?
Что мне перед тобой все красоты чужбины?
Что может заменить безмолвный сей привет
                      Знакомой от пелен долины,
                      Не изменившейся от лет
                      Нас изменяющей судьбины?
Нет! боле не пленит меня роскошный Юг
Ни ясностью небес, ни вечными цветами:
Я предпочту всему родное царство вьюг
                      С его глубокими снегами.
                      Одна улыбка вешних дней
                      И лета краткое лобзанье
                      Исполнят всё мое желанье
                      В семье стареющих друзей.
Увы! немного их в отраду мне осталось:
Мой путь на свете сем между могил протек;
Но сердце от любви еще не отказалось…
О, дайте, дайте мне близ них окончить век!
 

<1825>