Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

Часть 2

 
            «Промчалась туча грозных бед,
            Надежда сердцу улыбнулась;
Небесной благости исполнился обет;
            Свобода гордая проснулась.
Пора насилия эхидну растерзать!
Уж полно нашими питаться ей сердцами;
Уж полно трепетной ненависти слезами
Кровь милой родины с цепей ее смывать!
            Нет! наши язвы и мученья
            Перстом нещадного отмщенья
            Уж перед богом сочтены, —
            И гибелью им в исцеленье
            Беды врагов посулены!
По нашим пажитям гоняясь за зверями,
            Уже оратая трудами
Не поругается жестокий властелин.
На ниву смятую печальный селянин
            Безмолвной грусти взор не кинет;
            В сосцах унылых матерей
Млеко для нежных чад от глада не застынет;
Убогий грабежу, рыдая, не покинет
            Насущный хлеб своих детей!
Насильем буйного желания злодей
Красу невинную обидеть не посмеет:
Не для него любви цвет милый расцветет,
            Не для него прекрасный плод
            Под солнцем прелести созреет!
Последню старца кровь печаль не охладит,
Грусть пылкой младости чело не избраздит,
            И безнадежность лучшей доли
            Ее порывов не скует,
            И гордый ум в цепях неволи
            На лоне лени не заснет.
Пускай, презренный Карл[249]249
  Карл дʼАнжу, убийца юного Конрадина, виновник Сицилийских вечерен. См.: Sismondi, Histoire de France и других.


[Закрыть], ряды твоей дружины
Дремучи, как полей Арденских исполины;
Пусть туча стрел твоих луч солнечный затмит!
Булат ли, мощною свободой изощренный,
Ряды трепещущих рабов не прояснит!
В груди ли, кровию отчизны обагренной,
            От стрел их сердце задрожит!
Не с нами ль твой герой, о родина святая!
Что ж с Бонифацием нам буря боевая?
Как пламень молнии средь тучи громовой,
Врагов погибелью булат его сверкает;
Как глас торжественный победы роковой,
Звон арфы витязя в нас сердце зажигает
            Огнем отваги боевой.
Где ж враг?.. на смертный пир, о витязь, мы готовы,
С тобой под вихорь стрел бесстрашно полетим;
            С тобой тиранства скиптр свинцовый
            В крови тиранов сокрушим!»
 
 
Так стан свой доблестных дружина оглашала,
            И часто в облаках стрела
            Мимолетящего орла
            Иль врана, воя, догоняла.
            Там ратник сталь свою точил,
            Там меч с мечом, гремя, скрестился;
            Иной свой дротик в цель пустил,
            Иной копьем губить учился,
            Меж тем властолюбивый Карл,
Марселя древнего восстаньем устрашенный,
К свободной стороне, насильем угнетенной,
Пределы Фландрии покинув, поспешал.
Уж шум его полков, уж бурных коней ржанье
Брега Лионского залива потрясли,
            И самовластью на закланье
Уста тирана вновь марсельцев обрекли.
Разлей пожары, месть! лети к ним, истребление,
Влекися, тощее в цепях порабощенье!
Марсель, потупя взор, колена преклоня,
В руке властителя лобзай свои оковы!
Смирись! за твой позор еще светило дня,
Быть может, зреть тебе позволит Карл суровый.
Смирись! иль утопай в крови своих граждан.
            Ты зришь, священная свобода,
Какую тучу мчит неистовый тиран!
И что ж! при токе ль слез – слез твоего народа —
            Святой алтарь твой рухнет вновь!
Нет! он лишь под костьми бесстрашных сокрушится,
Трон самовластия на них лишь утвердится.
Нет! жив еще твой огнь в сердцах твоих сынов!
            Марсельцам он, сей огнь священный,
В очах вождя горит спасения звездой;
Могуч, как гений их отчизны оскорбленной,
Он храбрых мстить зовет, готовясь в славный бой.
            Но солнце блеск свой золотой
Уж ярче на холмы лазурные струило,
И изумруд лугов, и дальний небосклон,
И море синее, и гор румяный склон
Огнем рубиновым, сгорая, обагрило.
            Сходила ночь на шумный стан,
            И сон уж веял над шатрами;
Последний грохотал в долине барабан,
Последняя труба немела за холмами.
            И смолкло всё, лишь ветерок,
Ропща, во мгле древес по листьям пробегает,
Лишь, брызнув искрами, дрожащий огонек
            Вкруг рати спящей умирает;
Лишь крики часовых в глуши своих ветвей
            Протяжно вторит лес дремучий,
            И ржанье гордости своей
Порою с гулом скал сливает конь могучий.
 
 
            Но кто в раздумьи хладный взор
            В ночной тиши с приморских гор
            Вперил на пенистые воды?
            Я узнаю тебя, герой!
            То Бонифаций, друг свободы,
            То вождь марсельцев молодой!
 
 
            На дерне, с арфой золотой,
Пред ним его копье булатное сверкает;
Но дума черная в очах его блуждает;
            Но томных месяца лучей
            Чело высокое бледней.
 
 
Какая ж грусть, о вождь, твой гордый дух смутила?
            Тебе ль грустить? не твой ли меч
Для падшей родины свобода наточила,
Чтоб свой отрадный луч над нею вновь зажечь?[250]250
  Бонифаций III, владетельный барон Кастелланский и трубадур XIII века, восстал с марсельцами против Карла д’Анжу, утеснителя его отечества, убийцы отца его, палача юного Конрадина и виновника Сицилийских вечерен. См.: Millot, Histoire des Troubadours, tome II. – Sismondi, Histoire de la littérature du midi de l’Europe, tome I. – Pappon, Histoire de Provence и других.


[Закрыть]
Не ты ли струн своих умел волшебной силой
Героев из рабов безжизненных создать;
Не твой ли дивный глас знал душу девы милой
Неизъяснимых слез блаженством умилять?
 
 
Куда ж, младой певец, твое девалось счастье?
Ужель души твоей живое оладострастье
Столь рано грозного страданья обнял хлад?
Весною ль соловей дубраву не пленяет?
Весною ль сердце гор не рвет, не разрывает
И к небу не летит кипящий водопад!
Волшебной думы друг и мученик счастливый,
Где ж луч твоей весны, столь ясный, столь игривый?
Где сердцу милых снов и радость и тоска
            И сердца огненны порывы?
 
 
Ах! тот, кого судьбы железная рука
            По розам к бездне приводила;
С кем языком любви измена говорила;
Чью искренность добыв коварною хвалой,
Злоречье мщению на жертву отдавало;
Чье простодушие доверчивой рукой
            Эхидну зависти ласкало, —
            Тот, кто пред низкою толпой,
            Обидой горькой уязвленный,
            Отмщеньем немощным пылал.
            На помощь милых сердцу звал
            И плакал, милыми презренный,—
Тот знает, как младой внезапно вянет лик,
Тот в глубине души читает без ошибки;
Тоски насмешливой знаком тому язык
И тайна горестно-язвительной улыбки…
…………………………………………
 

1823

Земля! не покрывай кровь мою; да не заглушатся мои стенания в недрах твоих.

Иов

1

 
Земного бытия здесь нет;
Не тишина здесь гробовая —
Здесь хлад души, здесь сердца бред;
Здесь жизнь, покинув милый свет,
Жива, всечасно умирая!
 

2

 
Зари румяной узник ждет;
Но в бездне ль сей она взыграет!
Святую жалость он зовет —
Где жалость? где? – Над сводом свод
Его рыданья заглушает!
 

3

 
Как корни древа, перевит
Дедал страданий под землею;
Тюрьма тюрьму во мгле теснит;
Ручей медлительный бежит
Зеленой по стенам змеею.
 

4

 
В них сна вотще зеницы ждут —
И между тем в сей мгле печальной
Без пробуждения дни текут;
Минуты черные бредут,
Веков огромных колоссальней.
 

5

 
Вотще за мыслью мысль летит,
В хаосе гибельном вращаясь, —
От дум нестройных мир бежит;
Безумства яд душе грозит,
Во все мечты ее впиваясь.
 

6

 
И в черноте ль сей глубины
Еще живут воспоминанья?
Льют в сердце звуки старины,
И шум земной, и счастья сны,
Как дальней музыки бряцанье!
 

7

 
Здесь шум единый – ветра вой,
На башне крик ночного врана,
Часов церковных дальний бой,
Да крики стражей, да порой
Треск заревого барабана.
 

8

 
Почто ж душа к своим летит?
Ах, ни на миг слеза родная
Здесь грусть души не усладит!
С ней звук цепей здесь говорит;
Здесь слезы пьет земля сырая.
 

9

 
Как знать? быть может, над землей
Уж солнце вешнее играет;
А в сей пучине – мрак сырой;
Здесь хлад осенний и весной
Всю в жилах кровь оледеняет.
 

10

 
Но если солнечным лучом
Мой взор уж больше не пленится,
То над страдальческим одром
Пускай хоть ярый божий гром,
Примчась к оковам, разразится!
 

11

 
О, если б узник мог схватить
Стрелу перуна огневую,
Чтоб ею грудь себе пронзить!..
Но нет, страданью ль позабыть
Десницу Промысла святую!
 

12

 
О, хоть в виденьи ты ночном,
Моя Психея, мне явися!
О друге гибнущем своем
Вздохни, заплачь перед творцом
Иль горю горько улыбнися!..
 

1826?

Г. А. Римскому-Корсакову

 
Забуду ли кремнистые вершины,
Гремучие ключи, увядшие равнины,
Пустыни знойные; края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья!..
 

Пушкин

 
         Отчизна гор в моих очах,
Окаменелые гиганты предо мною;
Громады мрачные, как будто на часах,
         Стоят гранитною стеною.
В венце из темного кустарника одна,
Зеленым бисером унизана другая;
Там – голых скал семья чернеет вековая,
Над ней волнистых туч клубится пелена…
         Под тяжкими ее стопами
Вокруг богатыми махровыми коврами
         Луга холмистые лежат.
На них, из сердца гор, кипучие фонтаны,
Бушуя, серебром растопленным летят;
         В гранитных бронях великаны,
Склонясь на пропасти, их грозно сторожат;
         И тихо речка голубая,
Змеей сапфирною утесы обвивая,
         Журчит меж каменных стремнин.
         Но кто сей мрачный властелин?
Иль замок мрачного громад сих властелина?
Огромный, с башнями зубчатыми дворец;
         Ряд острых скал – его венец,
Седая дымка туч – одежда исполина.
Ты ль, пасмурный Бешту, колосс сторожевой,
В тумане облаков чело свое скрывая,
Гор пятиглавый царь, чернеешь предо мной
         Вдали, как туча громовая?
Так, так, уж не во сне я новый зрю Парнасс!
Уж не восторженный богинею рассказа,
         О люди, здесь я выше вас
         Всей дивной вышиной Кавказа!
Здесь, на скалах Бешту, в утробе сих громад, —
         В чертогах матери природы;
         Здесь, где гранитные их своды
Со мною о веках минувших говорят!
Проснитесь, спящие под их навесом годы!
Вещай, отчизна гор, которая скала
         Кровь Прометееву пила?..
         Скажи, как он страданий вечность.
         Неволи горькой бесконечность
         За дружбу к смертному сносил?
         И никогда душой высокой
         Глухую непреклонность рока
         О примиреньи не молил?..
         Но посмотрите, как с Востока
Завеса палевых, свинцовых облаков
         Свернулась, движется, сбегает…
         И что ж? за нею мир духов,
         Из перлов созданный, мелькает!
Я вижу здания янтарных городов,
Покрытых тонкими из снега кружевами;
Там сфинксы дивные; там странных ликов ряд —
Изида, Озирис, живой хрустальный сад —
В тумане розовом слиялись с небесами!
Но ты, святой Эльбрус[251]251
  Но ты, святой Эльбрус…
  Черкесы называют Эльборус Уах’ Гамако, то есть гора святая, чудесная.


[Закрыть], ты будто конь седой,
         На коем смерть предстанет миру[252]252
…ты будто конь седой.На коем смерть предстанет миру…  См. Апокалипсис. – Клапрот справедливо замечает, что двуглавая вершина Эльборуса имеет вид седла; я прибавлю – черкесского.


[Закрыть],
К светилу вечному, к далекому эфиру
         Вознесся снежною главой!
         Ровесник мира величавый,
Какой орел взлетал на твой венец двуглавый![253]253
  Какой орел взлетал на твой венец двуглавый?
  По наблюдениям г. Вишневского, Эльборус вышиною 16 000 футов. – «Никто не всходил на вершину горы сей; жители Кавказа полагают, что для сего нужно особенное соизволение божие» (Клапрот).


[Закрыть]
Всемирный океан тебя не поглотил:
         Твой верх, как мавзолей надменный,
Белел над влажною могилою вселенной
И первой пристанью любимцу неба был![254]254
  И первой пристанью любимцу неба был!..
  Горские народы говорят, что святой ковчег остановился сначала на вершине Эльборуса, и уже после того отплыл к Арарату (Ibid.).


[Закрыть]
Ты видел, как на мир тот ураган могучий
Своих несметных сил мчал громовые тучи[255]255
 Ты видел, как на мир тот ураган могучийСвоих несметных сил мчал громовые тучи.  Тамерлан. – «Когда властитель судьбы и правитель мира решил в высокой воле своей прекратить войну в стране русских и черкесов, он обратил победоносные фаланги и знамена свои к горе Албрузу… Знамена завоевателя стран направились с признаком победы против Юри Берды и Ярахена, начальников племени асов (оссетинцев). Дорога была непроходима; но он повелел очистить ее, и, оставя там Амира Гаджи-Сеиф-Эддина с обозами, понес войну к горе Албрузу, сражаясь беспрестанно с неверными – и в горных твердынях их, и в их неприступных ущельях». – История Тимура; соч. Шериф-Эддина Езды; персидская рукопись. (См. Voyage au Caucase par M. Jules Claproth, t. II, p. 230 et suiv.).


[Закрыть];
Ты слышал рой их стрел, их бурной керны глас…[256]256
  …их бурной керны глас.
  Керна – род военной трубы; она была в большом употреблении в войсках Тамерлановых: говорят, что звук ее действительно ужасен и слышен в расстоянии многих миль (Ричардсон. – См. также поэму «Огнепоклонники» Т. Мура).


[Закрыть]
         Но страшный метеор угас —
И силы грозного – дым, пепла прах летучий!
         О вы, которых все мечты
К земле продажною прикованы душою.
         Рабы ничтожной суеты.
Придите с дикою громад сих красотою
         Кумир души своей сравнить!
Но нет! Пигмеям ли о мелких их заботах,
О их тщеславии, о хладных их расчетах
С престолами громов небесных говорить!
 
 
Степей обширною темницей утомленный,
         Как радостно, отчизна гор,
         Мой на тебя открылся взор!
         Восторженный, обвороженный
         Красой твоих пустынных скал,
         Как часто в дикие дедалы
Я на залетном их питомце проникал!
Как часто пировать в порфировые залы
Чад Эпикуровых сбиралася семья!
Но вы уж скрылися, счастливые друзья,
         Как это солнце золотое,
         Как это небо голубое,
Как эта теплая кавказская весна!
Как ты мертва теперь, пустынная страна!
Как молчалива ты! лишь ветр в ущельях мшистых
         Трепещет – и с вершин кремнистых
         От скал отторженный гранит
         В глухие пропасти катит…
 

1 сентября 1828

Ma bouche se refuse à tout langage qui n’est pas le vêtement même de la pensée… et d’ailleurs… ma lyre est comme une puissance surnaturelle qui ne rend que des sons inspirés.

Ballanche[257]257
  Мои уста отказываются от всякого языка, ибо он не является подлинным одеянием мысли… лира же моя, подобно сверхъестественной силе, издает лишь внушенные ей свыше звуки. Балланш (франц.). – Ред.


[Закрыть]

Adieu, adieu! my native shore Fades o’er the waters blue…

L. Byron [259]259
  Прощай, прощай! мой родной берег исчезает за синими волнами. Байрон (англ.). – Ред.


[Закрыть]

 
Визжит канат; из бездн зыбучих
Выходит якорь; ветр подул;
Матрос на верви мачт скрыпучих
Последний парус натянул —
И вот над синими волнами
Своими белыми крылами
Корабль свободный уж махнул!
 
 
Плывем!.. бледнеет день; бегут брега родные;
Златой струится блеск по синему пути.
           Прости, земля! прости, Россия,
           Прости, о родина, прости!
 
 
Безумец! что за грусть? в минуту разлученья
Чьи слезы ты лобзал на берегу родном?
           Чьи слышал ты благословенья?
Одно минувшее мудреным, тяжким сном
           В тот миг душе твоей мелькало,
И юности твоей избитый бурей челн
И бездны перед ней отверстые казало!
Пусть так! но грустно мне!
Как плеск угрюмых волн
           Печально в сердце раздается!
Как быстро мой корабль в чужую даль несется!
О лютня странника, святой от грусти щит,
           Приди, подруга дум заветных!
           Пусть в каждом звуке струн приветных
К тебе душа моя, о родина, летит!
 

1

 
Пускай на юность ты мою
Венец терновый наложила —
О мать! душа не позабыла
Любовь старинную твою!
Теперь – сны сердца, прочь летите!
К отчизне душу не маните!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
 

2

 
Как жадно вольной грудью я
Пью беспредельности дыханье!
Лазурный мир! в твоем сиянье
Сгорает, тонет мысль моя!
Шумите, парусы, шумите!
Мечты о родине, молчите:
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
 

3

 
Увижу я страну богов;
Красноречивый прах открою:
И зашумит передо мною
Рой незапамятных веков!
Гуляйте ж, ветры, не молчите!
Утесы родины, простите!
Там никому меня не жаль!
Синей, синей, чужая даль!
Седые волны, не дремлите!
 
 
           Они кипят, они шумят —
И нет уж родины на дальнем небоскате!
Лишь точка слабая, ее последний взгляд,
Бледнеет – и, дрожа, в вечернем тонет злате.
           На смену солнечным лучам,
Мелькая странными своими головами,
Колоссы мрачные свинцовыми рядами
С небес к темнеющим спускаются зыбям…
Спустились; день погас; нет звезд на ризе ночи;
           Глубокий мрак над кораблем;
           И вот уж неприметным сном
На тихой палубе пловцов сомкнулись очи…
Всё спит, – лишь у руля матрос сторожевой
О дальней родине тихонько напевает,
           Иль, кончив срок урочный свой,
Звонком товарища на смену пробуждает.
Лишь странница-волна, взмутясь в дали немой,
Как призрак в саване, коленопреклоненный,
           Над спящей бездною встает;
           Простонет над пустыней вод —
И рассыпается по влаге опененной.
           Так перси юности живой
           Надежда гордая вздымает;
           Так идеал ее святой
           Душа, пресытившись мечтой,
           В своей пустыне разбивает.
           Но полно! что наш идеал?
Любовь ли, дружба ли, прелестница ли слава?
           Сосуд Цирцеи их фиал:
           В нем скрыта горькая отрава!
И мне ль вздыхать о них, когда в сей миг орлом,
Над царством шумных волн, крылами дум носимый,
Парит мой смелый дух, как ветр неукротимый,
Как яркая звезда в эфире голубом!
Толпы бессмысленной хвалы иль порицанья,
Об вас ли в этот миг душе воспоминать!
           Об вас ли сердцу тосковать,
Измены ласковой коварные лобзанья!
Нет, быстрый мой корабль, по синему пути
           Лети стрелой в страны чужие!
           Прости, далекая Россия!
           Прости, о родина, прости!
 

23 марта 1829

 
Hic ego qui jaceo tenerorum lusor amorum
        Ingenio perii Naso poeta meo.
At tibi qui transis ne sit grave, quisquis amasti,
        Dicere, Nasonis molliter ossa cubent.
 

Ovid., Trist., Lib. III, El. 5. v. 70[260]260
Я, который лежу здесь, нежной любви песнопевец,        От своего и погиб дара поэт я Назон.Ты же, прохожий, и сам любивший, за труд не сочти ты        Вымолвить: мягко пускай кости Назона лежат.Овидий, Скорби, кн. III, элегия 5, стих 70 (лат., пер. А. А. Фета). – Ред.

[Закрыть].

 
Свинцовой дымкою подернут свод небес.
По морю мутному холодный ветер бродит;
Ряды широких волн шумят, как темный лес,
И, будто рать на бой решительный, проходят.
«Не буря ль это, кормчий мой?
Как море вихрится и плещет!»
– «О нет, пусть этот ветр глухой
В послушных парусах трепещет!
Пусть бьется море: гневный вал
Еще до нас не долетает,
И наших пушек грозный шквал
Еще с цепей их не срывает!»
– «Смеюсь над бурей я твоей!»
Но что же там, в дали волнистой,
Как пояс желтый и струистый,
Мелькает на краю бунтующих зыбей?
 
 
Тебя ли вижу я, изгнанья край унылый?
Тебя ль, бессмертного страдания земля!
О степь, богатая Назоновой могилой![261]261
О степь, богатая Назоновой могилой!  «Странно, почему место Овидиева изгнания было до сих пор предметом стольких ипотез, и почему некоторые антикварии искали могилы римского поэта близь берегов Днестра (древнего Тпраса). Известно, что это неизъяснимое предположение осуществлено даже названием небольшого городка, построенного на берегу „Аккерманского залива и еще до сих пор существующего под именем Овидио-поля“. Стравон обозначает довольно явственно географическое положение древнего Томиса... „Вправе от морского берега, по направлению от священного устья Истера (Дуная), – говорит он, – находится, в расстоянии 500 стадий, маленький городок Иструс (вероятно, нынешний Гирсов). 250 стадий далее – существует Томис, другой небольшой городок“ и проч. (Strab., lib. VII, cap. VI). Аполлодор, Мела и наконец сам Овидий не оставляют, кажется, никакого сомнения по сему предмету. (См. сего последнего: Ex Ponto, IV, El. 14, v. 59. – Trist., Ill, El. 9, v. 33.) По мнению Лапорт-дю-Тайля и Корая, французских переводчиков Стравона, вычисление расстояний, сделанное размером олимпийских стадий, по нашим новейшим картам, начиная от устья Дуная, называемого Эдриллисом, заставляет думать о тожестве древнего Томиса с нынешним Томисваром; но что такое Томисвар? Известный ориенталист г. Гаммер, думая видеть развалины Томиса на месте нынешнего Бабадага, напрасно проискал во всей Добруджийской Татарии „означенного на многих картах“ города Томисвара и кончил свои исследования откровенным признанием, что „in den ganzen Dobrudscha kein solches Ort existiert“ (Rumili und Bosna, geographische Beschreibung von Mustapha Ben Abdalla Hadschi-Chalfa; [Во всей Добрудже не существует такого места („Румилия и Босния, географическое описание Мустафы бен Абдалла Хаджи Хал-фа…“) (нем.). – Ред.] стр. 30, в примечании). От Бабадага г. Гаммер бросается за Томисом. к нынешней Монголии: „Der See, an welchem das alte Tomi lag, – говорит он, – könnte der von Babadag, wahrscheinlicher aber, der bei Mongolia gelegen sein“. (Ibid., стр. 196.) [Море, у которого лежал древний Томис, может быть Бабадагским морем; однако вероятнее, что оно находится у Мангалии (там же, стр. 196) (нем.). – Ред.] Тожество Манголии с древнею Каллатиею уже давным-давно доказано. Полагая (по таблицам Бартелеми) греческий стадий в 94 ½ французских тоаза и отношение сего последнего к нашей сажени, как 76,734:84,000, я нахожу, что расстояние священного устья Дуная от Томиса, полагаемое Стравоном в 750 стадий, заключает в себе около 129-ти наших верст. По карте генерала Гильемино, устье Дуная, называемое Эдриллисом, находится от нынешней Кюстенджи почти точь-в-точь на таком расстоянии. Сочинитель Исторической географии по древним картам Д’Анвилля называет сей последний городок Константианою и ставит оный не далее четырех французских лье от древнего Томиса. Основываясь как на этом, так и на всех означенных соображениях, я осмеливаюсь думать, что во всяком случае могила Овидия существовала не в одном моем воображении; но могла таиться (и даже весьма невдалеке от меня) в окрестностях Кюстенджи, представившейся глазам моим 24-го марта 1829 года, во время моего плавания в Варну» (Письма из Болгарии, стр. 13–15).


[Закрыть]
Ты ль так безжизненна? тебе ль душа моя
                 Несет дар слез своих печальный?
                 Прими их! пусть в дали седой
Ты, как холодный труп, как саван погребальный,
Безмолвно тянешься над бездною морской, —
Красноречив твой глас, торжественный покой!
Святая тишина Назоновой гробницы
Громка, как дальний шум победной колесницы!
                 О! кто средь мертвых сих песков
                 Мне славный гроб его укажет?
                 Кто повесть мук его расскажет —
                 Степной ли ветр, иль плеск валов,
                 Иль в шуме бури глас веков?..
                 Но тише… тише… что за звуки?
                 Чья тень над бездною седой
                 Меня манит, подъемля руки,
                 Качая тихо головой?
                 У ног лежит венец терновый,
                 В лучах сияет голова,
                 Белее волн хитон перловый,
                 Святей их ропота слова.
                 И под эфирными перстами
                 О древних людях с их бедами
                 Златая лира говорит.
                 Печально струн ее бряцанье:
                 В нем сердцу слышится изгнанье;
                 В нем стон о родине звучит,
                 Как плач души без упованья.
                 Она поет:
 

1

 
Не говори, о чем над урною моей
                 Стенаешь ты, скиталец одинокой:
Луч славы не горит над головой твоей,
                 Но мы равны судьбиною жестокой!..
Число ль ты хочешь знать моих сердечных ран?
                 Сочти небес алмазные пылинки;
По капле вымери бездонный Океан,
                 Пересчитай брегов его песчинки!
Пускай минувшего завеса раздрана —
                 Мои беды заглушены веками;
Тоска по родине со мной погребена
                 В чужой земле, под этими песками.
Не верят повести Овидиевых мук:
                 Она, как баснь, из рода в род несется,
Течет из уст молвы – и как ничтожный звук
                 В дали времен потомству раздается!
 

2

 
О, как приветствовал на Тибровых брегах
                 В последний раз я римскую денницу!
Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах.
                 От глаз моих всемирную столицу!
И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной[262]262
 Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах,       От глаз моих всемирную столицу!И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной…  Овидий сам замечает, что дом его находился близь Капитолия или даже был соединен с ним:
Hane (lunam) ego suspiciens, et ab hac Capitolia cernens,            Quae nostro frustra juncta fuere Lari;Numina vicinis habitantia sedibus, inquam,           Jamque oculis nunquam templa videnda meis,Dique relinquendi, quos Urbs habet alta Quirini:            Este salutati tempus in omne mihi, etc.Trist., Lib. I, Eleg. III.  «Смотря на нее (луну) и при свете ее различая Капитолий, который вотще соединен был с моими домашними ларами, боги, – сказал я, – обитающие в соседственных чертогах; храмы, коих глаза мои уже никогда не должны видеть; боги, мною покидаемые, которыми обладает высокий Град квиринов, – простите навеки!» и проч.


[Закрыть],
                 Моих богов отеческих жилище!
Изгнанник! где твой кров? – весь мир перед тобой,—
                 Прости лишь ты, родное пепелище!
Но нет! и целый мир был отнят у меня:
                 Изгнанье там поэта ожидало,
Где воздух – снежный пар; туман – одежда дня,
                 Там, где земли конец или начало![263]263
      Изгнанье там поэта ожидало,Где воздух – снежный пар; туман – одежда дня,      Там, где земли конец или начало!..Ulterius nihil est, nisi non habitabile frigus.Heu quam vicina est ultima terra mihi!Trist., Lib. Ill, Eleg. IV.  «Далее нет ничего, кроме необитаемых льдов: как близка от меня последняя земля мира!»


[Закрыть]
Где только бранный шум иль бурь всегдашних вой
                 Пустынный гул далеко повторяет;
Свирепый савромат выходит на разбой,
                 Иль хищный гет убийство разливает![264]264
Свирепый савромат выходит на разбой,          Иль хищный гет убийство разливает!  Кому неизвестно, какими ужасными красками изобразил Овидий место своего изгнания, климат Скифии и варварство окружавших его народов: бессов, савроматов, готов и проч., коих имена, как сам он выражается, не достойны его гения:
Quam non ingenio nomina digna meo!

[Закрыть]
 

3

 
Чернее тьмы ночной был цвет моих кудрей,
                 Когда узрел я берег сей кремнистый;
Промчался год один – и в недре сих степей
                 Я побелел, как лебедь серебристый!
Вотще в гармонии Овидиевых струн
                 Все таинства Олимпа обитали:
Упал на их певца крушительный перун —
                 И в сердце вмиг все звуки замолчали!..
Когда седой мороз над кровлями трещал,
                 Широкий Истр недвижен становился,
И ветр, как дикий зверь, в пустыне завывал,
                 И смятый дуб на снежный одр катился, –  [265]265
  Овидий в X элегии III-ей книги своих Тристов много жалуется на скифские ветры:
Tantaque commoti vis est Aquilonis, ut altas         Aequet humo turres, tectaque rapta ferat.  «Сила Аквилона, когда он свирепствует, такова, что высокие башни сравнивает он с землею и уносит сорванные крыши».
  Описание следствий мороза также весьма живо и подробно:
Pellibus, et sutis arcent mala frigora braccis:        Oraque de toto corpore sola patent.Saepe sonant moti glacie pendente capilli,        Et nitet inducto candida barba gelu.Trist., Lib. III, Eleg. X.  «Шубами и мехами сопротивляются они лютому холоду; изо всего тела наружу только одно лицо. Часто отягченные льдом волосы звенят при малейшем движении, и брада белеет от мороза».


[Закрыть]
По беломраморным, застынувшим водам,
                 Как новый ток, в час бурного волненья,
Кентавры хищные неслись в то время к нам
                 С огнем войны, с грозой опустошенья[266]266
 Кентавры хищные неслись в то время к нам         С огнем войны, с грозой опустошенья.Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas,        Sive redundatas flumine cogit aquas;Protinus aequato siccis Aquilonibus Istro,        Invehitur celeri barbarus hostis equo.Hostis equo pollens, longeque volante sagitta:        Vicinam late depopulatur humum.Trist., Lib. Ill, EI. X.  «Скует ли сила Борея воды морские или разливы вод речных, тотчас по уравненному сухими (морозными) ветрами Истру налетают к нам на быстрых конях варвары – враги, мощные конями и стрелами, далеко реющими: окрестные страны пустеют».


[Закрыть].
 

4

 
Душа, сим гибельным тревогам предана,
                 Могла ль творить, как некогда творила?
Нет! с лиры брошенной Назонова струна
                 На бранный лук тогда переходила[267]267
Нет! с лиры брошенной Назонова струна          На бранный лук тогда переходила…  Овидий, в своем Послании к Северу, жалуется на то, что изо всех римских изгнанников один он осужден на труды военные. «Читая стихи сии, – говорит он, – будь к ним снисходителен, ибо не должно забывать, что я пишу их во время приготовления к битве», и проч.
Deque tot expulsis sum miles in exule solus:         Tuta (nec invideo) caeteia turba jacet.Quoque magis nostros venia dignere libellos,          Haec in procinctu carmina facta leges.Ex Ponto. Lib. I, Epist. IX.

[Закрыть].
И радостно поэт на смертный мчался бой,
                 И с жизнью вновь к изгнанью возвращался;
Придешь ли ты назад, миг вольности златой?
                 Иль ты навек с душою распрощался?
Узрю ль я вновь тебя, родимой кровли сень?
                 Увижу ль вас, отеческие боги?
И тот волшебный край, где солнце каждый день
                 Златит весны зеленые чертоги?
И ты, о вечный град! узрю ль у ног твоих
                 Простертый мир перед семью холмами,
Блеск пышных портиков и храмов золотых,
                 И пену струй под бронзовыми львами?
 

5

 
Узрю ль и тот предел, где царственный народ
                 Благоговел пред гласом Цицерона,
И стогны, где поднесь родимый воздух пьет,
                 Как жар любви, поэзию Назона?
Моя Италия! к тебе, на светлый Юг,
                 Помчался б я быстрей крылатой птицы;
О солнце римское! когда ж от скифских вьюг
                 Оттаешь ты Назоновы ресницы?
Когда… но я вотще о родине стенал!
                 Надежды луч над сердцем издевался;
Неумолимого я богом называл:
                 От грусти ум в душе поколебался!
И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь
                 Ласкательством души уничиженной?
Нет, сам терновою стезею ты идешь.
                 Слепой судьбы проклятьем пораженный!..
 

6

 
Подобно мне, ты сир и одинок меж всех
                 И знаешь сам хлад жизни без отрады,
Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,
                 И плач без слез, и слезы без услады!
Но в гроб мой мрачного забвения печать
                 Вотще вклеймить мечтало вероломство —
Его завет певца престанет обличать,
                 Когда умрет последнее потомство!
Меж тем – пусть на земле, пред суетной толпой,
                 В ночи времен не гаснет солнце славы —
Пройдет ли луч его сквозь сумрак гробовой?
                 Моих костей коснется ль величавый?
Вотще труба молвы на безответный прах
                 Со всех сторон поклонников сзывает, —
Что пеплу хладному в тех громких похвалах,
                 За кои жизнь всечасно умирает!..
 
 
Умолк божественный – и с лирой неземной
                 Исчез, как луч во мгле свинцовой…
                 Взрывает волны ветр глухой,
                 На море льется блеск багровый.
                 Громады туч по небесам,
                 Как будто по морю другому,
                 Подобно мрачным кораблям,
                 К сраженью мчатся громовому.
                 Трепещут груды волн седых
                 И, как подавленные, воют, —
                 То не главы́ ль духов морских
                 Струями локонов своих,
                 Как серебром, всё море кроют?
                 Души разбойника черней,
                 Сошлася с бурей мгла ночная
                 И, как завеса гробовая,
                 Весь мир сокрыла от очей.
                 Лишь пламень молнии струистый
                 Другого неба свод огнистый
                 Откроет – и во мгле ночной
                 С кипящей борется волной.
Темна, как сумрачная вечность,
Она подъемлется, идет…
«Матрос! что вдалеке твой взор распознает?
Что с мачты видишь ты?» – «Я вижу бесконечность!»
 
 
«Не буря ль это, кормчий мой?
Уж через мачты море хлещет,
И пред чудовищной волной,
Как пред тираном раб немой,
Корабль твой гнется и трепещет!»
– «Ужасно!.. руль с кормой трещат,
Колеблясь, мачты изменяют,
В лоскутья парусы летят
И с буйным ветром исчезают!»
– «Вели стрелять! быть может, нас
Какой-нибудь в сей страшный час
Корабль услышит отдаленный!»
И грянул знак… и всё молчит,
Лишь море бьется и кипит,
Как тигр бросаясь разъяренный;
Лишь ветра свист, лишь бури вой,
Лишь с неба голос громовой
Толпе ответствуют смятенной[268]268
  См. Письма из Болгарии, стр. 18–20.


[Закрыть].
«Мой кормчий, как твой бледен лик!»
– «Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
О странник! буре улыбаться?»
– «Ты отгадал!..» Я сердцем с ней
Желал бы каждый миг сливаться;
Желал бы в бой стихий вмешаться!..
Но нет, – и громче, и сильней
Святой призыв с другого света,
Слова погибшего поэта
Теперь звучат в душе моей!
 

24 марта 1829