Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Есть на земле безвестный уголок,
          Уединенный, неприметный:
Знакомый луг, знакомый лес, поток,
          И в них дух добрый и приветный.
Он издавна живет в том уголке,
          Летает птичкой по дубравам,
Шумит в бору, купается в реке
          И улыбается забавам.
Оберется ль в луг красавиц хоровод —
          Он между ними невидимкой,
И под вечер он в сумраке поет
          Любовь с пастушеской волынкой.
Я не видал его в стране родной,
          Но с ним почувствовал разлуку,
Когда, в очах с прощальною слезой,
          Я посох странника взял в руку.
Он вкруг меня в унынии шептал:
          «Куда? не я ль тебя взлелеял?»
Он за рубеж отчизны провожал
          И грустью на меня повеял.
Казалось мне, покинут детства друг,
          Который вместе рос со мною.
Недаром же с тобой разлуку, добрый дух,
          Зовут по Родине тоскою!
 

1823

 
Я не был счастьем избалован;
Нет, нет, красавица моя,
Уж я давно разочарован,
Узнал всю бедность бытия;
И сердцем я привык не верить
Всем лучшим благам жизни сей!
К чему ж напрасно лицемерить
И взором пламенных очей,
И сладким шепотом речей,
И ласкою руки притворной?
Я не любви твоей хочу,
Я к нежности твоей упорной
Души ничем не приучу.
 

<1824>

 
Когда на зов души унылой
Встают из тайной глубины,
Как привиденья над могилой,
Минувших лет златые сны,
И ей представятся, как прежде,
В знакомой сердцу красоте
Мечты в блистательной одежде,
Любовь в цветущей наготе
И всё, что рано обольстило
Зарю счастливых первых лет,
Чем приманил к себе так мило
Младую жизнь лукавый свет,
Когда в чаду очарованья,
Восторгов и надежд полна,
Все радости, все упованья
Ему поверила она;
Когда мечта волшебной властью
Прекрасный созидала мир
И с верой пламенной ко счастью
Боготворила свой кумир,
В грядущем смело начертала
Свою судьбу перстом златым,
И быстро юность улетала,
Как легкий с жертвенника дым;
Когда сзовет воспоминанье
Все призраки минувших лет —
Их отдаленное сиянье,
Их утешительный привет
Часы унынья сокращает.
Что память? Черная доска,
На коей времени рука
Всю нашу жизнь изображает
И долгий вечер старика
Началом повести пленяет.
 

<1826>

 
Взгляните на нее! Смиренье
И кротость на ее челе:
Она и бога и творенье
Могла прославить на земле.
Взгляните на нее! Как нежно
В сих угасающих очах,
В ее улыбке безнадежной
Видна утрата лучших благ
И скорбь души без упованья!
Так в зимний хладный день одна
На бледном своде без сиянья
Стоит бесцветная луна.
 

<1826>

 
Невидимо толпятся годы,
В их бездне исчезают дни,
Как в море льющиеся воды,
Как миг блестящие огни.
За тайной мглою кроет время
День улетающий за днем,
И тяготеет жизни бремя,
А годы кажутся нам сном.
Иного память утомилась,
Считая ряд прожитых лет;
Ей жизнь как будто бы приснилась,
Минувшее – как дымный след.
Но там, в толпе полупрозрачной,
Мелькают памятные дни,
Как сквозь туман долины мрачной
Блестят приветные огни;
На них ли радости сиянье,
Иль скорби черная печать,—
Они живут в воспоминанье,
Их любит сердце отличать;
Их время от него не спрячет,
И старец, покидая свет,
И улыбнется и заплачет,
Взглянув на жизнь минувших лет.
 

<1826>

 
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей:
Я рощам возвратил певицу,
Я возвратил свободу ей.
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня,
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
 

<1827>

 
Еще в младенческие лета
Любил он песен дивный дар,
И не потухнул в шуме света
Его души небесный жар.
Не изменил он назначенью,
Главы пред роком не склонял,
И, верный тайному влеченью,
Он над судьбой торжествовал.
Под бурями, в глуши изгнанья,
Вмещая мир в себе одном,
Младое семя дарованья,
Как пышный цвет, созрело в нем.
Он пел в степях, под игом скуки
Влача свой страннический век,—
И на пленительные звуки
Стекались нимфы чуждых рек.
Внимая песнопеньям славным,
Пришельца в лавры облекли
И в упоеньи нарекли
Его певцом самодержавным.
 

<1829>

П. А. ПЛЕТНЕВ

П. А. Плетнев. Портрет маслом работы А. В. Тыранова (Всесоюзный музей А. С. Пушкина).

Петр Александрович Плетнев (1792–1865) выступал как поэт лишь до середины 1820-х годов. Родившись в Твери, в семье священника, он в 1810 году был перевезен в Петербург и помещен в Санктпетербургский педагогический институт. По рекомендации директора института (а затем и Лицея) Е. А. Энгельгардта, заметившего Плетнева, он восемнадцати лет уже начинает деятельность педагога. Плетнев сближается с пансионскими литераторами (P. Т. Гонорским, И, С. Георгиевским), посещает публичные выступления (в частности, Крылова в 1811 году); в 1810 году знакомится с А. И. Тургеневым, ставшим его первым литературным покровителем. По окончании института (в 1814 году) Плетнев остается там в качестве учителя и одновременно (с 1815 года) преподает историю в Военно-сиротском доме[154]154
  Формулярный список. – ЦГИА, ф. 1348, оп. 4 (1817 г.), № 17.


[Закрыть]. В 1817 году начинается тесная связь его с Кюхельбекером, сослуживцем по институту, и через него – с Дельвигом[155]155
  «Русский архив», 1866, с. 1202.


[Закрыть], в 1816 или 1817 году он знакомится и с Пушкиным.

С 1818 года Плетнев начинает печататься (под анаграммой «*» или инициалами «П. П.») – в «Благонамеренном», «Сыне отечества», затем в «Соревнователе», «Невском зрителе», «Журнале изящных искусств» (1823) и альманахах. Первые стихи Плетнева – элегии, послания, баллады («Пастух», 1820; «Могильщик», 1820), отмеченные сильным влиянием Жуковского и отчасти Батюшкова, носят подражательный, даже ученический характер. В 1819 году Плетнев становится действительным членом Обществ любителей словесности, наук и художеств и российской словесности. Связь с первым у него в значительной мере случайна; в последнем он является одним из активнейших членов и одно время негласно редактирует «Соревнователь»[156]156
  «Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым», т. 2, СПб., 1896, с. 376.


[Закрыть]. Он близок с Ф. Глинкой и Гнедичем[157]157
  И. Н. Медведева, Н. И. Гнедич и декабристы. – «Декабристы и их время», М.—Л., 1951, с. 134.


[Закрыть] и в особенности с кругом Дельвига. В 1820 году он принимает участие в борьбе против В. Н. Каразина и его группы. Гораздо менее успешны были попытки Плетнева сблизиться с кругом Карамзина и «арзамасским братством»; он оказывается чужим даже Жуковскому, в еще большей мере – Карамзину и Вяземскому. В 1822 году он вызвал резкое недовольство Батюшкова и прежних арзамасцев, в том числе Пушкина, опубликовав стихотворение «Б<атюшков> из Рима»; болезненно мнительный Батюшков усмотрел в нем враждебное выступление с намеками на падение своего таланта. Между тем в критических статьях этого времени Плетнев заявляет себя решительным приверженцем «новой школы» Батюшкова – Жуковского (см. его «Разбор элегии Батюшкова „Умирающий Тасс“», 1823; «Путешественник (Из Гете)», 1823); специальные статьи он посвящает также «Кавказскому пленнику» Пушкина (1822), идиллии Гнедича «Рыбаки» (1822), антологическим стихам Пушкина и Вяземского (1822) и др. Несомненное тяготение к молодым «романтикам» сочетается у Плетнева со своеобразным эклектизмом критической и эстетической позиции и зависимостью от традиционной нормативной поэтики. Плетневу вообще свойственна осмотрительность и преимущественная комплиментарность суждений, что отмечал и Пушкин, советуя ему «не писать добрых критик» и отрицательно оценивая одну из наиболее крупных его работ «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах» (1824); в ней Плетнев выступил как сторонник «элегической школы» ламартиновского типа, поддерживая как традиционную «унылую» элегию А. Крылова или М. Милонова, так и обновленную элегию Пушкина. В собственных стихах 1818 – начала 1820-х годов Плетнев также эклектичен. Симптомы отхода от подражательности обнаруживаются у него в изобилующей реалиями элегии «К моей родине» (1819) и в особенности в опытах исторической элегии («Гробница Державина», 1819; «Миних», 1821), где традиция медитативной элегий служит для разработки общественно значительной исторической картины или эпизода, предвосхищая, таким образом, некоторые черты рылеевских дум. Тем не менее Плетнев не пошел дальше усовершенствованной «унылой» элегии; созданные им образцы лишены динамического и драматического начала и свидетельствуют не столько о большом поэтическом даровании, сколько о литературном вкусе, отражающем устремления и уровень поэтической культуры прежде всего дельвиговского кружка.

В начале 1820-х годов Плетнев захвачен ростом общественных настроений в кругу «соревнователей» и обращается к традициям общественной сатиры и «высокой» оды XVIII столетия (ср. его разбор оды В. Петрова, 1824). Эти тенденции отразились в его оде «Долг гражданина», посвященной H. С. Мордвинову и перекликающейся с «Гражданским мужеством» Рылеева[158]158
  Ю. Стенник, Стихотворение А. С. Пушкина «Мордвинову». – «Русская литература», 1965, № 3, с. 172.


[Закрыть]. Прямое утверждение общественной функции поэзии содержится и в его послании «К Вяземскому» (1822), где намечен и ряд социально значительных тем и предметов сатирического обличения (общественный индифферентизм, злоупотребления крепостничества и т. д.); в известном смысле Плетнев следует здесь за сатирой Милонова, которой он дал высокую оценку в специальном разборе (1822). В 1823 году, однако, обозначается и отход Плетнева от радикального крыла «соревнователей». А. Бестужев сообщал о появлении в обществе «партии Дельвига – Плетнева», к которой примкнули Гнедич и Ф. Глинка. Полемика возникает в связи со статьей Плетнева о «Полярной звезде»[159]159
  В. Базанов, Ученая республика, Л., 1964, с. 294; «Литературное наследство», 1956, № 60, кн. 1, с. 204, 228; «Сын отечества», 1825, № 2, с. 200.


[Закрыть] и «Письмом к графине С. И. С.». Греч, Бестужев и другие упрекают Плетнева в недооценке Державина, преувеличении значения творчества Жуковского и Баратынского и т. д. Эта борьба являлась следствием как конкуренции между «Полярной звездой» и «Северными цветами», так и идеологических разногласий «левого» и «умеренного» крыла «ученой республики».

Издание «Северных цветов» привело к обособлению дельвиговского кружка, которое, впрочем, не было абсолютным: в 1824 году Плетнев – один из наиболее активных «соревнователей» и в то же время ближайший сотрудник Дельвига по альманаху. Литературно-общественная позиция Плетнева выразилась в ряде его посланий – Баратынскому, Дельвигу, Гнедичу, Пушкину, в которых получил отражение характерный культ дружбы и поэтического творчества. Лучшее из них – послание к Пушкину; высоко оцененное самим Пушкиным, оно положило начало их дружескому сближению. Другой литературной удачей Плетнева было послание «К рукописи Б<аратынско>го стихов», одно время приписывавшееся самому Баратынскому и, действительно, довольно близкое к его поэтике. Для посланий Плетнева обычна автобиографическая идея «поэзии в душе», компенсирующей скромные размеры поэтического таланта; элегические мотивы одиночества, отчужденности также в известной мере имеют у него автобиографический подтекст.

С начала 1820-х годов Плетнев занят не только литературной, но и издательской работой: он участвует в изданиях В. Л. Пушкина, Озерова, Жуковского, а впоследствии делается постоянным и преданным литературным комиссионером Пушкина, связи с которым навлекли на него подозрения в неблагонадежности и в 1826 году послужили материалом для секретного следствия[160]160
  О связях Плетнева с Пушкиным см.: Пушкин, Письма последних лет (1834–1837), Л., 1969, с. 446.


[Закрыть]. Во второй половине 1820-х годов обнаруживается явное тяготение Плетнева к антологической лирике; он создает несколько антологических элегий, принадлежащих к числу удачных образцов этого жанра («Ночь», 1827; «Море», 1827; «Безвестность», 1827, и др.). С конца 1820-х годов Плетнев совершенно оставляет поэтическую деятельность; он преподает и помогает Дельвигу в издании «Северных цветов» и «Литературной газеты», где помещает несколько небольших рецензий. Смерть Дельвига была для Плетнева тяжелым ударом, вызвавшим длительную депрессию. В 1835–1836 годах Плетнев – один из ближайших помощников Пушкина в его журнальных начинаниях и работе над «Современником». После смерти Пушкина он становится издателем этого журнала, задачу свою он видит в культивировании «пушкинских начал» в литературе, которые понимает чрезвычайно узко и консервативно. Начиная с 1830-х годов Плетнев пишет серию литературных очерков-портретов, в известной мере с той же задачей («Александр Сергеевич Пушкин», 1838; «Евгений Абрамович Баратынский», 1844; «Жизнь и сочинения И. А. Крылова», 1845; «О жизни и сочинениях В. А. Жуковского», 1852, и др.), имеющих, однако, значительную историко-литературную и нередко мемуарную ценность; выступает с критическими разборами произведений Гоголя, Островского, Писемского; продолжает педагогическую деятельность как профессор и ректор Петербургского университета. Литературно и лично он связан в поздние годы с Жуковским, Вяземским; более всех – с Я. К. Гротом, издавшим впоследствии трехтомное собрание его сочинений[161]161
  О Плетневе см.: В. Н., Жизнь и литературная деятельность П. А. Плетнева. – «Русская старина», 1908, № 6, с. 633; № 7, с. 89; № 8, с. 265; И. Н. Розанов, Пушкинская плеяда, М., 1923, с. 47.


[Закрыть].

 
В сем прахе не умолкнет пенье
Душой бессмертной полных струн…
И будет пламень, в нем горевший, согревать
Жар славы, благости и смелых помышлений
В сердцах грядущих поколений!
 

Жуковский

 
Молчит угрюмый бор, одетый ночи мглой,
        И дремлет брег над Волховской пучиной;
Последний отзыв волн, уснувших под скалой,
        Умолк в бегу за дальнею равниной;
Туманы разлились по злачным берегам
        И зыблются прозрачной пеленою;
Бледна, задумчива, по синим небесам
        Луна течет над гладкою рекою;
На скатах дальних гор, в окрестности немой,
        Как призраки, являются селенья,
И Новгород, как гроб обширный, предо мной
        Лежит, простерт в тиши уединенья;
И мнится, здесь, меж тем, как маки сыплет сон
        Над древнею полночных стран столицей,
С губительной косой стоит незримый Крон,
        Грозя своей всемощною десницей.
Везде разбросаны, неумолимый бог,
        Побед твоих ужасные трофеи:
Обломки мраморны покрыл зеленый мох,
        И гордые упали мавзолеи;
Полуразрушенный, и под твоим ярмом
        Как скованный чугунными цепями,
Великий Новгород, склонившись в прах челом,
        Уж не взмахнет орлиными крылами.
Иду… и ряд могил в траве передо мной
        Широкою простерся полосою.
Сюда, надменные счастливцы под луной!
        Спешите здесь, полуночной порою,
Прочесть свою судьбу! Под мрамором в пыли
        Истлевшие давно здесь полубоги
Вам возвестят, куда идут сыны земли
        И розами с украшенной дороги.
Страна забвения! И под моей ногой,
        Как меж гробниц уединен блуждаю,
Быть может, здесь лежит протекших лет герой
        И я в сей миг героя попираю;
И не шумит над ним, взносясь до облаков.
        Тот гордый лавр, которого листами
Убранное чело наперсника богов,
        Как солнце, светлыми цвело лучами!
Но что за тени там, чуть зримые в дали,
        На свежую могилу низлетают
И урну с двух сторон, как стражи, облегли
        И, мнится, слух на голос преклоняют?
Кто та́инственная посланница небес,
        Поникшая венчанною главою,
Порфиру опустив с рамен, потоки слез
        Струит в ночи над гробовой доскою?
И кто сопутник ей, повергший меч и щит
        И шлем к подножию безмолвной урны,
Простерши древнюю геройску длань, скорбит,
        Подъемля взор на небеса лазурны?
И кто в могиле ты: блюститель прав, герой,
        Народов ли и стран завоеватель,
Служитель алтарей иль, избранный судьбой
        Для блага царств, мудрец-законодатель?
Безмолвие… В гробах и на гробах всё спит!
        Лишь тайное в глазах моих виденье,
Лишь преклоненный слух как бы душе гласит:
        С зарей и ты услышишь песнопенье!
Но вот проснулся день: восточных облаков
        Пушистые края озолотились;
Бегут туманы с гор, полей и берегов,
        За ними Сириус и ночь сокрылись.
Безмолвны тени ждут – безмолвен тлеет прах;
        Но первое лишь веянье зефира,
Струяся по полям, взыграло на листах…
        Воскреснула невидимая лира:
То льется по лугам, как песня соловья
        Весеннего, ее очарованье;
То ропчет, как ручья прозрачного струя
        Или ветвей древесных трепетанье;
То вьется, будто вихрь, несется по лесам
        И рассыпается на долы градом;
Гремит, как бурный гром, гремящий по горам,
        Или ревет, как Суна, водопадом.
И радость вкруг меня, как солнца луч златой,
        Воскресла на гробах, и легки тени,
Вняв гласу сладкому, с весельем предо мной
        Сокрылися в своей небесной сени.
И тайна с глаз моих снимает свой покров:
        Здесь он лежит… Колена преклоняю
Пред урною твоей, любимец, друг богов,
        С благоговением твой прах лобзаю!
О счастливый Певец счастливейших времен!
        Придут, придут сюда из отдаленья
Грядущих чада лет и чуждых нам племен
        Блуждать, как я, и слушать песнопенья —
И дряхлый Новгород тобою не умрет…
        В развалинах отечества Вадима
Еще придут искать твоей гробницы след,
        Как в Риме прах Певца Ерусалима.
 

<1819>

 
О quid solutis est beatius curis,
Cum mens onus reponit, ac peregrino
Labore fessi venimus Larem ad nostrum
Desideratoque acquiescimus lecto!
 

Catullus, ad Sirmionem [162]162
Как сладостно, тревоги и труды сбросив,Заботы позабывши, отдохнуть телом,Усталым от скитаний, и к родным ларамВернуться и в постели задремать милой.Катулл, К Сирмию (лат., перевод А. И. Пиотровского).

[Закрыть]

 
Забуду ль в песнях я тебя, родимый край,
        О колыбель младенчества златая,
Немой моей мечты прибежище и рай,
        Страна безвестная, но мне драгая;
Тебя, пустынное село в глухих лесах,
        Где, с жизнию обнявшись молодою,
Я в первый раз смотрел, что светит в небесах,
        Что веет так над зыбкою водою?
Забуду ль на холме твой новый божий храм,
        Усердьем поселян сооруженный,
С благоговением где по воскресным дням
        Я песни божеству певал священны;
Могилы вкруг него, обросшие травой,
        Неровными лежащие рядами,
Куда ребенком я ходил искать весной
        Могилу ту, меж серыми крестами,
Где мой лежит отец… младенца своего,
        Меня лишь на заре моей лобзавший;
Где, с тайным трепетом, я призывал его
        И милой тени ждал, ее не знавши?
Забуду ль вас, о мирные луга,
        Прикрытые со всех сторон елями,
И обращенные под нивы берега,
        И вас, поля, усеянны камнями;
Вас, низки хижины, к потоку с двух холмов,
        Лицом к лицу, неправильно сходящи,
И зыбкий, ветхий мост, и клади меж брегов,
        И темный лес, кругом села шумящий?
Забуду ли тебя, о Теблежский ручей,
        Катящийся в брегах своих пологих
И призывающий к себе струей своей
        В жары стада вдруг с двух полей отлогих,
Где чащи ольховы, по бархатным лугам
        Прохладные свои раскинув тени,
Дают убежище от зною пастухам
        И нежат их на лоне сладкой лени?
Когда, когда опять увидишь ты меня
        На берегу своем, ручей родимый?
Когда журчание твое услышу я
        И на пологие взгляну долины?
И буду ли когда еще внимать весной,
        Как вдоль тебя, работу начиная,
В лугах скликаются косцы между собой,
        Знакомую им песню запевая?
Увижу ли опять, как лето озлатит
        Твои поля, двукратно удобренны;
Как нивы жнец кривым серпом опустошит,
        На полосе по целым дням согбенный?
По-прежнему бы там, веселый домовод,
        Я в осень ждал с посеву урожая,
Иль, с заступом в руках, копал свой огород,
        Малину в нем, смородину сажая;
А в зимни вечера я слушал бы ловцов,
        Как днем, гоняяся на лыжах легких
С борзыми по снегам, в глуши лесов,
        Они стада травили зайцев робких!
Настанет ли пора опять в свой низкий дом
        Под кров соломенный мне возвратиться,
Сквозь тусклое стекло смотреть на лес кругом
        И с прежними друзьями веселиться?
Я вас приветствую, о милые мои,
        Протекших ранних лет друзья драгие!
Любите ввек свои приволжские край,
        Благословенные и нам родные!
Природа нежит вас, как мать своих детей:
        Цветите, как в долинах ароматных
Цветут у вас цветы; живите средь полей
        Наследственных и хижин благодатных!
За рубежом родным утех для сердца нет!
        И обольстясь, как я, приманкой счастья,
Вы тщетно стали бы, перебегая свет,
        Искать себе приюту от ненастья!
Пускай всегда челнок ваш в пристани стоит
        И пенные под ним не ропщут волны!
Смотрите с берега, как зыбь в морях кипит,
        Боязни чуждые и счастья полны!
Когда же мой челнок к родимым берегам,
        Когда опять попутный ветр пригонит
И снова странник ваш на грудь своим друзьям
        Усталую от дум главу преклонит?
Примите, милые, далекие друзья,
        Сердечные мои воспоминанья!
По гроб душою к вам стремиться буду я
        И ваши тайно все делить желанья.
А ты, сокрытое село в своих лесах!
        Тебе певец, подъемля к небу руки,
Тебе, горячею мольбой, всех молит благ
        И в дань шлет тихие сердечны звуки.
Пустыня милая, прелестная своим
        Невозмущаемым уединеньем!
С какой я радостью б, по просекам глухим,
        Влетел в тебя! С каким бы восхищеньем,
Заботы бросив все на берегах Невы,
        Домашним образам я поклонился
И, запершись в тиши от шуму и молвы,
        На ложе сладостном опять забылся!
С каким веселием опять бы я в тебе,
        Навеки разорвав оковы света,
Свободою дышал и, вслед своей судьбе,
        Пошел, закрыв глаза… как в прежни лета!
 

<1820>

 
Дельвиг, где ты учился языку богов?
        Жадно ловит мой слух твои песни,
        К лире, полной восторга, склоняясь,
                     И сердце кипит.
 
 
Где твой гений приветной улыбкой тебя
        Встретил в первом с тобою свиданья?
        Как манил за собой он любимца
                     На светлый Олимп?
 
 
Там тебя обрекли на служенье себе
        Вечно юные девы камены;
        Там священные тайны поэту
                     Открыли они.
 
 
Только небо высокие истины шлет,
        Душу жаром святым наполняет,
        Будит голос и движет устами
                     Пророков своих.
 
 
Тщетно чернь отрясает туман с своих глаз:
        Вечно темной стезей она бродит,
        Низкой доле судьбой обреченна;
                     Ей мир без красы.
 
 
Чуждо сердце восторгов высоких, святых,
        Если небо ему не отверзлось
        Иль с улыбкой ключа не вручило
                     К загадкам своим.
 
 
В низких мыслях погубит с бесславием век,
        Целый век свой отверженный небом,
        Не отделится здесь от земного,
                     Без жизни умрет.
 

<1820>