Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Как медленно приходит счастье,
Как быстро кроется оно,
Дней юных в долгое ненастье
Мне было жить на миг дано!
Наказан я за то мгновенье!
Надежд пустое обольщенье
Всё горечь услаждает зла,
Но мне уж чуждо упоенье,
Надежда в сердце умерла!
В сем сердце, съеденном тоскою,
Больном, убитом, я горю
Бегущей возвратить мечтою
Блаженства прошлого зарю;
Но настоящее как туча
Во всех души несвязных снах,
И – вмиг блистает на глазах
Слеза невольная, горюча.
Я всё навеки потерял,
Я мене ветрен, пылок стал!
Доверенность к судьбе умчалась,
Огнь чувств, восторгов рай исчез,
И даром пагубным небес
Одна любовь со мной осталась!
 

1823

 
Когда Гораций Мецената
В своем Тибуре угощал,
Не дом, горящий блеском злата,
Любимца Августова ждал,
Но луг, приют обычный стада,
Полянка, десятина сада,
Где вечен вод падущих шум,
И, в сень уединен ну бука
Призвав, дружила их наука
И прелесть стихотворных дум.
 
 
Там, под сабинским чистым небом,
Краса эольских дочерей,
Младая нимфа с солью, с хлебом
Встречала дорогих гостей;
Обед – два-три простые блюда;
Освобожденный из-под спуда,
Залитый маслом вековым —
Кувшин с фалерном ароматным…
Пир скудный!.. но пирам ли знатным
Равняться, Данилевский, с ним?
 
 
Хорола житель не Гораций;
Украина – не древний Рим!
Но и в приют моих акаций
Проложен путь мечтам благим!
Столиц нам зодчество безвестно;
Но гостю милому не тесно
Певца в обители родной;
Она низка, ветха… ни слова;
Но добра мать моя готова
Что бог послал делить с тобой.
 
 
Военным утомясь разъездом,
Пенатов посетить моих
Не можешь ли хоть мимоездом?
Хотел бы я в кругу своих
Принять тебя борщом домашним,
С усердьем поселян всегдашним
За твой обед благодарить
И всей твоей семьи почтенной
Моэта влагою беспенной
Здоровье полной чашей пить.
 

12 сентября 1824

 
Она мертва! Она не знает
Минуты счастья роковой,
Когда завесу подымает
Восторг влюбленною рукой,
Когда душа находит слово
Загадки темной бытия
И жизнию заблещут новой
Безмолвные глаза ея.
 
 
Она мертва! она не знает!
Кто ж избранный Пигмалион?
Пред кем лед чувств ее растает?
Прервется сердца детский сон?
И таинствам недремной ночи
Изменят, без нескромных слов,
И долу потупленны очи,
И поступь робкая шагов.
 

1827

Ивану Александровичу Башилову

 
Холера вкруг меня кипит;
Отвсюду крики скорбны внемлю;
Холодный ветр в окно свистит,
И легкий снег подернул землю.
 
 
Заразы черное крыло,
Огромною ширяясь тенью,
На села, грады налегло
Предтечею опустошенью.
 
 
Глад рыщет с адской девой сей,
Подняв оглоданные руки,
И, усмехаясь, спорит с ней
И жертв в числе, и в родах муки…
 
 
Увы, Башилов, настает
Жестоких испытаний время;
И близко страшный жнец идет,
Ссекая земнородных племя.
 
 
Кто знает, два ли, три ли дня
Здесь под луной предел наш дальной,
Спеши ж, друг, навестить меня,
Тебя жду с трапезой прощальной!
 
 
Без слез, без вздохов, без укор
Друг друга крепко мы обнимем
И светло-беззаботный взор
На будущность Вселенной кинем.
 
 
Ты помнишь, с детства нам мила
Суждений гордая свобода,
И целой жизни мысль была:
И блага, и права народа.
 
 
Поговорим о них, запьем
В последний раз успехи века
И над могилой предречем
Высокий жребий человека!
 
 
Что нужды? Пусть постигнет нас
Всемощный грозною судьбиной!
Покойно свой верховный час
Я встречу песнью лебединой!
 
 
Под гильотины острием
Так Вернио, Барнавы пели,
И в диком торжестве своем
Тираны Франции бледнели…
 

7 декабря 1830

 
Таланта в полном блеске он
Поник увенчанной главою,
Свинцом летучим поражен
Братоубийственной рукою;
Издетства баловень певец
Прелестной музы своенравной,
И после жизни бурной, славной
И бурный встретил он конец.
 
 
Негодованье и печаль
Волнуют грудь и мысль невольно;
Увы, кому его не жаль!
О Пушкине кому не больно?
Один он нам звездой светил,
Звучал в предбудущие лета —
Зачем же ты его убил,
Злодей, отнял у нас Поэта!
 
 
Кто право крови дал тебе
Над сей главою озаренной?
Ты знаешь ли, к его судьбе
Восторг прикован полвселенной!
Любимец наш, отрада, друг,
Честь, украшенье полуночи,—
Его напевов – жаждал слух,
Его лица – искали очи!
 
 
И слышишь ли плачевный звон?
Весь Петроград, слиян душою,
Подвигся в ходе похорон
Необозримою толпою;
Не полководец, не монарх,
Он в землю сходит им подобно,
И общей грустью в мир загробный
Сопровожден любезный прах.
 
 
Коль ближние, склонясь челом,
В боязни кроются виновной,
Ты ль, муза, пред Певца костром
Пребудешь робкой и безмолвной?
Как Цезаря кровавый плащ,
Бери, кажи ты Барда тогу,
Зови к царю, к народу плачь
И месть кричи земле и богу!
 
 
Но успокойся, неба дочь!
Кто усладил Певца кончину,
Его детя́м успел помочь,
Устроив прочно их судьбину, —
Тот знает – и не дремлет он,
Венчанный россов представитель,
И грянет в свой черед закон —
Невинных неподкупный мститель!
 

Февраль 1837

 
       Элизиум, цветущий вечно рай
           Души вертляной и крылатой,—
       Кто на земле, кто будет мой вожатый
           В тот светлый, в тот чудесный край?
           Два глаза есть и голос милый,
           Мне слишком близкие давно,
       Им дивное могущество дано
       Элизиум творить не за могилой!
           Элизиум и чувств и дум!
И в миг тот дивный мир пред мною исчезает,
       И неземных порывов полон ум,
И огнь, чистейший огнь всё сердце проникает.
 

В. И. ПАНАЕВ

В. И. Панаев. Литография Шертля с оригинала А. В. Тыранова

Владимир Иванович Панаев, сын общественного деятеля и видного масона И. И. Панаева, родился 6 ноября 1792 года в городе Тетюшах Казанской губернии. Рано потеряв отца, воспитывался вместе с братьями и сестрами в семье дяди, брата матери, А. В. Страхова, племянника и друга Г. Р. Державина. Образование получил в Казанской губернской гимназии, в 1804 году преобразованной в университет. Еще в нижнем классе гимназии начинает писать стихи, а затем входит в литературное общество университета. По примеру брата и своего учителя, известного идиллика Ф. К. Броннера, Панаев обращается к жанру идиллии – одному из характернейших для европейского сентиментализма (ср. «Дафнис и Милон», 1810); образцом ему служит преромантическая идиллия Геснера. Около 1814 года известие об идиллиях Панаева было передано Державину, который ободрил начинающего поэта. В 1815 году Панаев переезжает в Петербург, лично знакомится с Державиным и входит в его литературный круг. В 1816 году он избирается действительным членом Общества любителей словесности, наук и художеств, а в январе 1820 года – Общества любителей российской словесности. Служит Панаев в департаментах министерств юстиции и путей сообщения (1817), затем в комиссии духовных училищ (1820). Он печатается в «Сыне отечества», «Соревнователе», но особенно в «Благонамеренном», с редактором которого, А. Е. Измайловым, он сошелся ближе других. Панаев был одним из активнейших «михайловцев» и постоянным посетителем салона С. Д. Пономаревой (по преданию, драматическая любовь к нему хозяйки стала причиной ее безвременной смерти). В салоне Пономаревой Панаев был одним из вдохновителей кампании против «молодых поэтов» (Дельвига, Баратынского), хотя непосредственного участия в полемике с ними не принимал.

Литературная продукция Панаева в конце 1810-х – начале 1820-х годов довольно разнообразна. Он – автор нескольких речей и похвальных слов: Александру I, М. И. Кутузову, «Речи о любви к отечеству» (1819) и других, проникнутых охранительно-патриотическими тенденциями; многочисленных новелл-анекдотов в жанре «справедливой» или «полусправедливой» повести («Жестокая игра судьбы», 1819; «Приключение в маскараде», 1819; «Отеческое наказание», 1819, и др.). Он пишет альбомные стихи, послания, элегии и т. д., среди которых есть несколько несомненно удачных («Вечер», «К А. Н. А. при начале весны», 1820). К числу его лучших элегий принадлежит медитация «К родине» (1820), навеянная воспоминаниями детства и насыщенная реалиями. Однако основным жанром Панаева остается идиллия, принципы которой он формулирует в рассуждении «О пастушеской или сельской поэзии» (1818). Вслед за Геснером Панаев ищет в идиллии патриархальной «невинности и чистоты нравов» и «языка сердца», отвергая, хотя и не безусловно, возможность современной идиллии, так как «продолжительное рабство» сделало «грубыми и лукавыми» «нынешних пастухов и земледельцев» и исключило «мифологические вымыслы». Примитивная идеализация древности, требование непременной назидательности и осуждение всего «низкого и грубого» сближает Панаева с поздними эпигонами сентиментализма. В 1820 году Панаев издал свои идиллии 1810–1819 годов отдельным сборником. Сборник этот был с восторгом принят в кругу «Благонамеренного», где за Панаевым прочно утвердилось название «русского Геснера»; сдержанно-комплиментарные отзывы получил он от И. И. Дмитриева и Жуковского. Академия наук по представлению А. С. Шишкова наградила его золотой медалью. Пушкин и Баратынский отозвались о творчестве Панаева резко иронически.

Идиллии Панаева были известным литературным достижением: они отличались свободой версификации и поэтической техники и показывали гибкость и емкость самого жанра – от дескриптивной элегии до небольшого сценического действия. Вместе с тем, лишенные драматического начала и строго выдержанные в пределах нейтральной, «средней» лексической нормы, они производили впечатление чрезвычайно правильных и холодных поэтических этюдов с обязательным дидактическим элементом; психологический строй персонажей задан заранее и крайне рационалистичен.

Панаеву принадлежат также опыты стилизаций русской народной лирической песни, которую он стремится сблизить с жанром идиллии в своем понимании. Тяготение Панаева к народной песне отмечал его друг и биограф Б. М. Федоров. В национальном характере Панаев особенно выделял патриархальные черты[125]125
  Б. Ф<едоров>, Владимир Иванович Панаев. Воспоминание с обозрением его идиллий, СПб., 1860, с. 14.


[Закрыть]. Эта же тенденция характеризует и его повесть из крестьянской жизни «Иван Костин» (1823).

В 1820-е годы Панаев успешно продвигается по службе – от начальника V отделения департамента уделов (1826) до директора канцелярии министерства императорского двора (1832). Он тесно связан с виднейшими деятелями бюрократической сферы, является членом многочисленных комиссий, кавалером нескольких русских и иностранных орденов, почетным членом ученых и литературных обществ, а с 1841 года – ординарным академиком по отделению русского языка и словесности. Любитель живописи, Панаев в течение 50 лет собрал одну из лучших в Петербурге частных картинных галерей. В 1848 году он был избран почетным членом Академии художеств. В своих литературных вкусах и симпатиях он остановился на 1820-х годах; он органически не приемлет современной литературы, начиная с Гоголя, за ее демократически-разночинный характер и в 1840–1850-е годы представляет в глазах связанного с ним молодого поколения литераторов (племянник его И. И. Панаев, А. Я. Панаева, молодые Аксаковы) фигуру архаическую, смешную и реакционную. Умер Панаев 20 ноября 1859 года. Незадолго до смерти он написал свои «Воспоминания»[126]126
  «Вестник Европы», 1867, №№ 9, 12; «Русская старина», 1892, №№ 11, 12; 1893, №№ 2, 5.


[Закрыть], – небезынтересные по литературному и историческому материалу, но тенденциозные, они вызвали целую серию «поправок» и полемических откликов.

Дамет

Ах, Дафнис, как я рад, что встретился с тобою!

Дафнис

О, видно по глазам; но что тому виною?

Дамет

 
Вот что: ты лучшим здесь слывешь у нас певцом,
            Я также, все согласны в том,
            Сам петь недурно начинаю,
            И потому… давно желаю
            Измерить мой талант с твоим…
 

Дафнис

Ну, далее.

Дамет

 
            Но я всегда других стыдился,
Всё случая искал с тобою быть одним —
Нашел его, и рад.
 

Дафнис

 
                                     Как ты переменился!
Где скромность прежняя, застенчивость твоя?
Что б это значило? Но петь согласен я:
В тебе достойного соперника имею.
 

Дамет

 
О, веришь ли, певец, равняемый Орфею,
            Я и теперь бы не посмел
       Дар скудный, мне доставшийся в удел,
Измеривать с твоим; но… Дафна приказала!
                        «Поди, – она сказала, —
Сразися с Дафнисом и выиграй заклад:
        Пусть не одна пастушка Амарила
            Гордится, что певца пленила».
 

Дафнис

 
Я тем охотнее с тобой сразиться рад.
Кто ж будет нас судить? кем скажется награда?
 

Дамет

Да, правда; надобно кого-нибудь позвать.

Дафнис

 
            Послушай: там у водопада
        Лег Палемон почтенный отдыхать;
Он славный был певец: сходи за ним скорее.
 

Дамет

 
            К тому же он старик:
При старике я буду петь смелее.
(Дамет пошел и вмиг
Назад со стариком вернулся.)
 

Дафнис

 
Послушай, дедушка…
                                   Тут старец улыбнулся
          И не дал Дафнису договорить.
«Довольно, – он сказал, – довольно, разумею:
Мне должно двух певцов в искусстве рассудить?
Согласен, как могу и как, друзья, умею,
            Вам в этом деле услужить.
        О, я люблю сей спор невинный, милый,
И много сам певал; теперь же, старец хилый,
Лишь слушаю других. Но где заклад, и в чем?»
 

Дамет

 
           Я прост вот этим посошком;
            Тирсисовой рукою
Он весь покрыт узорчатой резьбою.
 

Палемон

Что держишь, Дафнис, ты?

Дафнис

 
                Его ж работы кружку:
       С боков кругом по ней цветы;
На крышке виден фавн, целующий пастушку.
 

Палемон

 
Изрядно; сядемте, и старший пусть начнет.
Твой, Дафнис, кажется, черед.
 

Дафнис[127]127
  Некоторые писатели утверждают, что в подобных пастушеских спорах не токмо число стихов в куплетах, но и самый размер оных должны быть совершенно одинаковы у обоих певцов. Сохранив здесь первое, я позволил себе отступить от второго; ибо уверен, что если размер песни может служить (при чтении) некоторою заменою голоса или напева, то сие различие оного представляет возможность дать пению того и другого лица различные звуки.


[Закрыть]

 
Муза! ты была со мною
Неразлучна с детских лет;
Наученному тобою,
Мне дивится белый свет, —
Неужели тщетно ныне
Раздается по долине
Глас тебя зовущий мой?
Услади его, настрой!
 

Дамет

 
Буди благосклонна,
Муза, вновь ко мне
И мольбы услыши
Юного певца!
Научи получше
Песенку сложить,
С кружкой воротиться,
Дафне услужить.
 

Дафнис

 
Раз полдневною порою
Отшатнулся в темный лес
Мой барашек и стрелою
Вмиг из глаз моих исчез.
Я за ним бежать пустился;
Но напрасно – заблудился,
Сеням края не видал
И от жажды умирал.
 

Дамет

 
Нынешней весною
В первый хоровод
С Дафной чернобровой
Я пошел плясать;
Начал – так был весел!
Кончил – стал уныл,
Голову повесил,
И не спал всю ночь.
 

Дафнис

 
Вдруг навстречу Амарила.
«Знать, устал ты, пастушок?» —
Подошедши говорила.
«Я от жажды изнемог!»
– «Вот возьми кувшин с водою».
Стала Гебой предо мною;
Я к кувшину – и не знал,
Что с водой любовь глотал.
 

Дамет

 
От чего ж бы это?
В пляске, под шумок,
Дафна мне пожала
Руку, а потом
Нежно посмотрела
Прямо мне в глаза;
Я взглянул – у Дафны
Канула слеза.
 

Дафнис

 
Хоть уста и прохладились,
Но, увы! вот здесь зажглось;
Мы друг другу поклонились,
Чтоб идти домой – не шлось:
Слово я, она другое;
Вскоре сделалось нас трое:
К нам Амур слетел с небес;
Озарился мрачный лес!
 

Дамет

 
На другое утро
Я опять грустил;
Минул целый месяц —
Прочь не шла тоска:
Дафнин взор унылый
Был всё предо мной;
Лишь встречаясь с милой,
Грусть я забывал.
 

Дафнис

 
Оба сделались смелее:
Поцелуя я просил —
Застыдилась – тем милее,
Слаще он, казалось, был!
Часто после Амарила
Пастушка тут находила.
Дни счастливы! каждый час
Даром не пропал у нас!
 

Дамет

 
– «Дафна! – так однажды
Молвил я, вздохнув. —
Что, скажи, со мною?
Первый хоровод…»
– «О, Дамет любезный! —
Дафна прервала.—
Ах, теперь я вижу,
Что тебе мила!»
 

Дафнис

 
«Клит! отдай мне Амарилу!» —
Я отцу ее сказал.
Он упрямился, насилу
Ста́рика я уломал.
Клит нам дал благословенье.
Радость, сердца утешенье!
Скоро ль, скоро ль, милый друг,
Буду я тебе супруг?
 

Дамет

 
«Уж давно любила
Я тебя, Дамет,
Но сказать не смела.
Ах, теперь ты мой!»
Тут мы обнялися,
Грусть моя прошла.
О, лети, промчися
Время до венца!
 

Палемон

 
Прекрасно! Оба так вы пели, что не знаю,
Кого мне предпочесть из вас?
Итак, обоих награждаю:
           Меняйтесь в добрый час.
 

1815

Коридон

 
Филлида! дождь прошел, ветр стихнул, туч не стало,
И солнышко опять на небе просияло.
 

Филлида

 
Как рада, а меня ненастье напугало;
Пришлось бы до ночи пробыть в пещере нам.
            Ну пособи же мне пробраться
            По этим камням и ручьям.
 

Коридон

 
Вот посох мой, держись, да чур не спотыкаться;
Так… хорошо… Взгляни ж теперь, мой друг,
На небо, на леса, на горы, этот луг —
Всё обновилося, всё лучше стало вдруг,
Светлее, зеленей! Нельзя налюбоваться!
Как блещут мокрые древесные листы!
            Как ожили цветы
            И травы полевые!
Благоуханием весь воздух растворен;
Дол снова ревом стад веселым оглашен;
Здесь прыгают мои ягнятки молодые,
Там разбрелись волы, здесь стая коз с козлом
            На скалы лепится крутые.
Ах, вот и радуга!
 

Филлида

Прекрасно! но пойдем.

Коридон

Куда же ты?

Филлида

Домой.

Коридон

 
                       Так скоро? Подождем:
Теперь уж нас не вымочит дождем.
 

Филлида

 
Нет, нет, и без того я много запоздала.
       Мне матушка накрепко приказала
                   Вернуться засветло домой.
 

Коридон

 
Но солнышко еще высоко над горой —
Далёко ли дойти? Побудь, побудь со мной
                            Хотя один часочек!
Дай мне обнять себя, поцеловать разочек!
 

Филлида

 
                Ты неотвязчив стал:
                 Еще ли не довольно?
            Ну что за поцелуи? полно!
 

Коридон

 
Но если я тебя в пещере целовал
                  Сто раз, без спросу, добровольно,
Так почему ж теперь…
 

Филлида

 
                                     В пещере, в темноте —
                                     Совсем другое дело!
А здесь светло; притом же мы на высоте:
             Что, если?.. сердце обомлело!..
Мне стыдно без того в глаза тебе смотреть.
 

Коридон

Так делать нечего, знать должно потерпеть!

Филлида

 
Послушай: говорить ли дома,
Что я с тобой, и где, и как,
Скрывалась от дождя и грома?
 

Коридон

Ах, нет, не говори!

Филлида

 
                             Да почему ж не так?
И что худого тут? Нет, лгать я не умею.
 

Коридон

 
И даже скажешь то, как целовалась ты?
С твоей болтливостью не долго до беды!
 

Филлида

 
О, я не так проста, я очень разумею,
                   Что этого нельзя сказать!
А также и того от матушки скрывать,
Что я случайно здесь с тобою повстречалась;
Что нас застигнул дождь; где скрылись от него;
Как грому, молнии я в темноте боялась,
Как я к груди твоей от страху прижималась…
 

Коридон

 
Нет, нет, прошу тебя, не говори того!
             Нас побранят, видаться нам закажут.
 

Филлида

 
Как недогадлив ты! Тебе ж спасибо скажут
За то, что в этот раз не покидал меня:
                      Ведь не могла ж бы я
Пробыть одна в такой пещере страшной, дикой.
Не бойся, Коридон; мне ль зла тебе желать?
 
 
Насилу удалось ему растолковать,
Что россказни ее ей будут же уликой.
Филлида речь его, казалось, поняла,
        Быть молчаливой обещалась;
                           Но лишь домой пришла,
Лишь стали спрашивать – в минуту проболталась.
И лучше сделала: заботливая мать
Хоть пожурила дочь, однако ж догадалась,
Что мужа незачем другого ей искать.
 

1815

 
Разметавшися небрежно
Под ореховым кустом,
В час полдневный почивала
Сладким Амарила сном.
Недалёко прилунилось
Коридону проходить.
Он давно любил пастушку
И умел любимым быть;
Но любовь сердец невинных
Молчалива и робка:
Та украдкой страсть питала,
Тот вздыхал исподтишка.
Коридон остановился,
Робко посмотрел вокруг
И на цыпочках прокрался
К Амариле через луг.
Драгоценные минуты!
Он дерзает в первый раз
Так рассматривать пастушку,
И отвесть не может глаз:
Видит грудь полуоткрыту,
Стан, достойный Аонид,
Перлов ряд под розой – пламень
Разгоревшихся ланит.
И невольно опустился
На колени Коридон;
Свет в очах его затмился,
Сердце замерло – и он…
Жарким, страстным поцелуем
Амарилу разбудил;
Лишь взглянула – вмиг закрылась;
Своевольник отскочил
И, потупя робко взоры,
Ждал упреков за вину;
Но пастушка, ни полслова
Не промолвивши ему,
Быстро скрылась в чаще леса.
Грустен шел пастух домой.
«Что я сделал, неразумный? —
Говорил он сам с собой. —
Как теперь я с нею встречусь,
Как взгляну, заговорю?
Рассердилась! и за дело!
Попустому растворю
Завтра с солнечным восходом
В шалаше моем окно:
В хижине у Амарилы
Не растворится оно!
Понапрасну заиграю
На свирели вечерком:
Милая не будет больше
Вторить нежным голоском!
А потом и перестанет
Пастушка́ совсем любить.
Ах, зачем бы мне без спросу
С ней так дерзко поступить?»
 
 
Коридон и не ошибся:
Добрый прежде знак – окно —
Три дни запертым стояло;
Но в четвертый вновь оно
Растворилось понемножку;
В тот же самый вечерок
Амарилин соловьиный
Вновь раздался голосок;
А потом, через неделю,
Встретясь как-то с пастушком
У Амурова кумира,
Молвила ему тишком,
Что уж больше не сердита,
И просила пособить
Жертвенник малютки-бога
Вязью миртовой обвить.
 

1817

 
          Прекраснейшим утром, зимою,
Сидел Палемон в шалаше под окном,—
          Дрова, запасенны порою,
Пылали в горнушке трескучим огнем.
          Он стужи в тепле не боялся,
С улыбкою в поле свой взор простирал,
          Картиной зимы любовался
И в мыслях возврата весны не желал.
          «О, сколь ты, природа, прекрасна!
Ничто не изменит твоей красоты:
          Гроза ли пылает ужасна,
Ревут ли Бореи, цветут ли цветы —
          Всегда ты, во всем совершенна!
Как блещет равнина, сквозь легкий туман
          Дрожащим лучом озаренна!
Какой беспредельный снегов океан!..
          Там дубы стоят обнаженны,
На ветвях их иней пушистый навис;
          Там ели мелькают зелены,
Местами чернеет густой кипарис.
          Поля и луга опустели;
Не видно на паствах гуляющих стад;
          Замолкли пастушьи свирели,
И певчие птички нахохлясь сидят.
          Один лишь снигирь краснобокий,
Чирикая, скачет по гибким кустам;
          Лишь слышен глухой и далекий
Стук сильных ударов цепа по гумнам;
          Лишь изредка снежной равниной
С дровами ленивый протащится вол».
          Старик помешал хворостиной
В горнушке и снова к окну подошел.
          «Зима и моя наступила:
Рассыпался иней на черных кудрях;
          Оставила прежняя сила;
Погаснул румянец, игравший в щеках!
          Но ах! сожалеть ли о красной
Дней юных промчавшейся быстро весне?
          Кто младость провел не напрасно,
Тот с ней потерял заблужденья одне.
          Кто был добродетели верен,
Полезен семейству и ближним своим,
          Тот должен быть твердо уверен,
Что вечно пребудет минувшее с ним!
          Когда я о нем вспоминаю,
Мне кажется, будто какого-нибудь
          Старинного друга встречаю
Иль вижу цветами усыпанный путь!
          К тому же на что поменяюсь
Любовью всеобщей моих земляков,
          Которой теперь наслаждаюсь,
Достигнувши честно седых волосов?
          Что может иное сравниться
С отрадой примерных детей воспитать,
          Счастливым успехом гордиться,
Награду в невинных их взорах читать?
          Подобно как снова весною
Природа получит свою красоту,
          Так жизнью моей молодою
Я в милом Дамете моем расцвету!»
 

1818